Ольга Денисова
ВОДОВОРОТ






      Грохот поезда на долгую минуту заглушил все прочие звуки, даже отчаянный крик:
      – Мама!
      Из угла не мигая смотрели два глаза – в них отражался тусклый красный свет ночника. И чем громче гремели колеса, тем громче приходилось кричать:
      – Мама! Волк! Десь волк!
      Слезы лились из глаз, потому что мама не слышала крика. Пасть зверя ощерилась, обнажая блестящие красным клыки, мохнатое тело подалось назад, пружиной сжимаясь перед прыжком. Запах реки, холодный и сырой, потянулся из-за двери, грохот поезда не затихал, и когда дверь распахнулась, в комнату вместе с истошным маминым криком хлынула ледяная вода…
      
      Ковалев распахнул глаза и сел на кровати – непривычно скрипнула металлическая сетка. Грохот поезда ему не приснился: старенький дом трясся от стука колес, в окне между вагонами мелькала одинокая лампа накаливания в фонаре на другой стороне насыпи. Никакого ночника не было, никакого зверя в углу – тоже.
      В детстве Ковалеву часто снился этот кошмар, он изучил и запомнил его подробности: и комнату с массивным круглым столом посередине и ковром на стене, и ночник с плоским красным стеклом, и самого зверя – огромного, лохматого, с клочковатой мокрой шерстью. Как ни странно, не только бабушка, но и дед относились к этому серьезно: прибегали в детскую, проснувшись среди ночи от крика, поили ревущего Ковалева валерьянкой и забирали к себе в спальню. Став постарше, он стеснялся этого кошмара – глупый детский сон, мальчикам не пристало бояться волков и тем более реветь от страха. Правда, волк во сне был слишком настоящим, непохожим на тех безобидных волков, которых показывали в мультфильмах. Да и дед, всегда смеявшийся над слезами внука, в таких случаях бывал встревожен и необычно ласков. Потом это прошло само собой, забылось.
      Ковалев не сразу узнал эту комнату, а если бы не проехавший мимо поезд и не приснившийся вновь детский кошмар, то и вовсе не подумал бы о том, что когда-то уже бывал здесь. Такие круглые столы, ковры с оленями, панцирные кровати с хромированными спинками, ходики с шишками были атрибутами едва ли не каждого сельского дома лет двадцать пять – тридцать назад. Точно такой же торшер, какой стоял здесь возле кровати, до сих пор верой и правдой служил Ковалеву дома – раньше у дивана бабушки и дедушки, а теперь в их с Владой спальне.
      Он безошибочно нащупал выключатель – вместо яркой светодиодной лампы вспыхнула тусклая сороковатка. Ходики показывали половину седьмого утра – пора подниматься.
      Вчера Ковалев поздно добрался до дома бабушкиной сестры тети Нади – в десятом часу вечера, в полной темноте, – в Заречном в это время ложились спать, он шел пустыми улицами, и если бы не распечатанная из Яндекса карта, ни за что не нашел бы нужного места. Но несмотря на поздний час, все равно заметил взгляды соседей: в ответ на лай собак в окнах домов, мимо которых он проходил, откидывались занавески – слух о приезде наследника разнесся по поселку быстрее ветра. Дом тети Нади был последним на улице, упиравшейся в железнодорожную насыпь, на нее Ковалев и ориентировался.
      Когда он поднялся на крыльцо, в доме напротив тоже откинулась занавеска, а у соседей слева заскрипела и хлопнула входная дверь. Это было неприятно – ковыряться с висячим замком на глазах у незнакомых людей. Будто он вор… Но ключ подошел, что окончательно убедило Ковалева, что он не ошибся и не влез на чужой участок.
      До трех часов ночи он топил обе печки. Делать это Ковалев умел плохо, в пустом доме было так же холодно, как на улице, потому он и провозился так долго. Он привык рано ложиться и рано вставать, полночи клевал носом, зато теперь чувствовал себя вполне бодрым.
      Иметь дачу в двухстах километрах от города удовольствие сомнительное, но вряд ли Ковалев со своей зарплатой военнослужащего смог бы приобрести что-то получше. Он не ожидал, что тетя Надя завещает дом ему, никогда не задумывался, что у нее не было родственника ближе. Тетя Надя гостила у них часто, и бабушка тоже ездила к ней иногда, но не брала Ковалева с собой, хотя всегда излишне пеклась о здоровье внука. Впрочем, каждое лето Ковалев проводил в спортивных лагерях, а все каникулы – на сборах, даже речи не шло о том, чтобы он поехал куда-нибудь отдыхать.
      Дом был небольшим, в две комнаты и кухню, но уютным. И к запаху сырости примешивался знакомый аромат сушеной лаванды – бабушка зашивала ее в матерчатые мешочки и раскладывала по шкафам от моли. Наверное, то же самое делала и тетя Надя.
      Одеваться в гражданское было непривычно – Ковалев носил форму. В джинсах и свитере военная выправка ему самому казалась смешной, неуместной… Влада собрала ему с собой только теплые рубашки, сказав, что за городом в ноябре сорочки не понадобятся, да и стирать их негде.
      Ковалев натянул джинсы и включил верхний свет. Тогда взгляд его и упал на старый облезлый шкаф – там стоял красный фонарь для печати фотографий, тяжелый, в черном железном корпусе. Ночник с плоским красным стеклом… И если столы, торшеры, ковры с оленями были у всех, то вряд ли многие сельские жители использовали в качестве ночника красный фонарь… Ковалев, убежденный материалист, в передачу мыслей на расстоянии, в предчувствия и генетическую память не верил. Значит, он все же бывал здесь.
      Темное осеннее утро казалось глухой полночью. Ковалев с вечера разыскал в кладовке засаленный ватник и подобрал резиновые сапоги с обрезанными голенищами, чтобы выходить во двор. Он зевнул, поежился и шагнул на холодную веранду – словно нырнул в прорубь.
      В незнакомом доме собираться было непривычно, непривычно умываться холодной водой из умывальника, бриться перед махоньким потемневшим зеркалом над раковиной. Ковалев садился за стол сразу после ванной – Влада никогда не задерживалась с завтраком, знала, как он не любит опаздывать. Здесь он не стал возиться даже с чаем, думая позавтракать в санатории, – не зря же он заплатил за питание невообразимые деньги…
      Во дворах лаяли собаки. Холодный ветер насквозь прохватил куртку, Ковалев прибавил шагу, выходя со двора, и тут же по щиколотку провалился в грязную лужу с ледяной водой. Высокий ботинок не выдержал испытания, сквозь шнуровку просочилась вода, и Ковалев выругался вполголоса – до вечера придется ходить с мокрыми ногами.
      До санатория было около километра, он стоял за рекой. В темноте Ковалев прошел мимо тропинки, которая вела вверх по насыпи к железнодорожному мосту, и понял это, только оказавшись у самого берега. Черная глубокая вода блестела в темноте поднятой ветром рябью, и мурашки бежали по спине, стоило представить, какая она холодная.
      Дежавю… Он уже тонул когда-то в такой вот черной реке… И берега ее продувал ветер. И мост стоял чуть ниже по течению.
      Это случилось на сборах в осенние каникулы, Ковалеву тогда было двенадцать лет, он только-только получил первый юношеский – на пятидесяти метрах вольным стилем, – чем в глубине души очень гордился. Черную воду широкой реки он заметил еще из окна автобуса и даже толкнул соседа – Юрку Сологуба:
      – Гляди, какая вода холодная…
      – Да ну! – фыркнул Сологуб. – Подумаешь, холодная… Я бы реку переплыл и не поморщился!
      – Да я бы тоже переплыл, чего там… – пожал плечами Ковалев. – Но все равно страшно.
      К обеду по команде прошел слух, что Ковалев боится холодной воды. Он не очень-то любил оправдываться, да и какие тут могли быть оправдания? Он сам сказал при всех во время тихого часа, что ночью переплывет эту чертову реку, чтобы все уже заткнулись наконец. И если бы не подначки друзей, ему бы, может, и хватило ума отказаться от этой затеи. Но над ним смеялись и твердили, что он испугается.
      Ковалев не испугался. Ночью он и особо рьяные насмешники выбрались из корпуса и, накинув лишь куртки поверх маек и трусов, в тапочках, вышли на реку. Подморозило, дул сильный ветер, гнавший рябь по черной воде. Раздеться и то было страшно, а уж ступить босой ногой в воду… Ковалев только тронул носком песок, а уже понял, что выиграть спор будет не так просто, как казалось в теплой постели в тихий час.
      В воде ступни заломило до слез. И он едва не отшагнул назад, едва не струсил – но эта попытка не осталась без внимания, сзади раздался смех.
      – Чего ржете? Я только разбежаться… – проворчал Ковалев.
      После этого отступать было некуда, пришлось в самом деле разбежаться и сигануть в воду головой вперед…
      Она была черной… В первый миг перехватило дыхание, но Ковалев несколько метров проплыл под водой и только потом вынырнул, судорожно хватая воздух ртом. Ему представлялось, что самое главное позади, теперь остается только доплыть до противоположного берега, который из воды показался совсем далеким. Ковалев не умел определять расстояния на глаз, думал, что ширина реки не больше ста метров – плыть всего полторы минуты. Уже потом он узнал, что ошибся в два раза. Не во времени – в расстоянии.
      Дыхания почему-то не хватало. Это было непривычно – Ковалев мог переплыть сто таких рек и не запыхаться. И движения получались неправильными, неловкими, да еще и судорога скрутила ногу… Течение сносило его в сторону моста, где на противоположной стороне поднимался крутой берег с густым кустарником, и Ковалев забирал правее, борясь с течением, – не хотелось голышом карабкаться наверх через колючие кусты. Плыл он, конечно, кролем, и, выбрасывая руки на поверхность, чувствовал над водой ледяной ветер – в воде было теплей. Гребки почему-то становились все медленней и слабей, пальцы скрючились, но Ковалев не сдавался, не переходил на брасс и не поворачивался на спину.
      Темный берег медленно приближался, позади осталось больше половины пути, когда снова свело ногу, гораздо сильней, чем в первый раз. Он дернул к себе носок изо всех сил, а судорога не отпускала, его даже потянуло на дно. Ковалев никогда не боялся воды над головой, но это была не веселая голубая вода бассейна, она была черной, как смола, и ему казалось, что если она сомкнется над ним, то уже не разомкнется.
      Он плюнул на судорогу и поплыл на одних руках – это замедлило движение, но зато он перестал так остро чувствовать холод и решил, что и к ледяной воде можно привыкнуть, надо только чуть-чуть подольше подождать.
      Преодолев три четверти пути, он перешел на брасс, упорно продолжая выдыхать в воду, чтобы хоть как-то сохранить ритм дыхания. Но вскоре отказался и от этого, по-собачьи задирая подбородок вверх. Казалось, что лицо покрыла ледяная корка, – кожу стянуло и саднило.
      А потом кто-то взял его за лодыжку и потянул вниз. Ковалев рванулся только один раз, ощущая лишь равнодушие и тоску, и видел, как над его головой смыкается черная вода… Чтобы никогда больше не разомкнуться. Он еще загребал воду руками, но скользкие пальцы надавили на плечи. Кромешная темнота и холод… Он чувствовал, как водоросли туго оплетают ноги и как скользкие пальцы сжимают горло.
      Под водой плеск кажется звоном – Ковалев услышал его сквозь писк в ушах. А еще увидел, как черная вода на секунду стала мутно-зеленой – свет! Он не задумался, откуда этот свет взялся, но потянулся к нему руками и на миг ощутил ледяной ветер. Это, как выяснилось, и спасло ему жизнь.
      Верней, спас его Сологуб – ябедник, предатель и трепло. Это он доложил тренеру, что Ковалев пошел купаться. И сделай он это на пять минут позже, Ковалева бы уже не было на свете.
      Тренер, увидев его ближе к противоположному берегу, бросился на мост и, как был в ватнике, вязаной шапочке и сапогах, прыгнул в воду… Остальные подоспевшие на помощь шарили по воде лучами фонариков, и если бы Ковалев не выбросил руку над водой, тренер не нашел бы его в темноте.
      Чтобы Ковалеву потом ни говорили, а он помнил борьбу под водой. И чувствовал, как тренер с силой разводит в стороны скользкие руки, сомкнувшиеся на горле, как выламывает чужие пальцы, толкает чье-то тяжелое тело ногой в сапоге. И тащит, тащит Ковалева на поверхность…
      Врач сказал потом, что это были видения от нехватки воздуха, на грани потери сознания. Что при кислородном голодании и не такое примерещится.
      Первое, что сделал тренер – уже на мосту, в свете фонариков, – это влепил Ковалеву короткую оплеуху, от которой тот рухнул как подкошенный. И лицо у тренера в этот миг было страшное: перекосилось все, рот оскалился и губы тряслись.
      Он тоже потом говорил Ковалеву, что борьба под водой тому примерещилась, что тот просто запутался в водорослях. И ребята посмеялись, сказали, будто Ковалев все это выдумал, чтобы оправдаться, – ведь реку-то не переплыл.
      Теперь он и сам считал, что запутался в водорослях. И понимал, какой опасности подвергался тренер, прыгая с моста в ледяную воду: не зная глубины, в темноте, рискуя разбиться о воду, тут же задохнуться от холодового шока или не доплыть до берега…
      Воспоминание привело к неожиданному выводу: следовало купить фонарик, чтобы в другой раз не плутать в темноте. Да много чего еще надо было купить в дом, например лампочек…
      Узкая пешеходная дорожка на мосту вдоль рельсов из тяжелых пропитанных мазутом досок прогнила, зияла проломами и провалами, идти по ней Ковалев не решился – железобетонные шпалы внушали больше доверия. Под ними не было сплошного покрытия, и далеко под ногами мелькала черная вода. Впереди светились красные и синие огни семафоров, и Ковалев никак не мог припомнить, что же означает синий свет – не нагонит ли его поезд? По этой ветке ходили только товарные составы, и довольно редко, но все же ходили…
      От реки к санаторию вела тропинка через лес, издали стали видны фонари на территории, а потом показался и высокий деревянный дом, сиявший освещенными окнами в резных наличниках, – бывшая дворянская усадьба. Ворота выходили на другую сторону, к шоссе, но и возле задней калитки висела табличка: «Детский пульмонологический санаторий „Березка“. Посторонним вход воспрещен». Калитка не запиралась. Ни одной березки на территории не было, меж асфальтированных дорожек позади усадьбы росли редкие вековые ели, а со стороны ворот был разбит небольшой парк, который в это время года создавал удручающее впечатление: голые черные ветви дубов и лип сплетались над двумя прямыми аллеями. Ковалев увидел их накануне в сумерках, на фоне унылого серого неба и деревянного дома с облупившейся краской. Две его ассиметричные башенки поднимались над деревьями, словно острые уши огромного зверя.
      Оказавшись в свете фонаря, Ковалев взглянул на часы: было без пяти восемь. Он едва не опоздал! А ведь надо успеть раздеться и дойти до столовой… Если детей приведут на завтрак, а его там не будет… Паника, Ковалеву несвойственная, опять накатила внезапно, в самую неподходящую минуту, и, добравшись до задней двери с надписью «пожарный выход», он долго не мог ее открыть, дергая за ручку, пока не догадался толкнуть дверь от себя. Наверное, глупо это выглядело со стороны, и Ковалев со злостью подумал, что пожарный выход должен открываться наружу – на то он и пожарный. В гардеробе он долго расстегивал заевшую молнию на куртке и затянул узлом шнурок на ботинке.
      Ковалев был уверен, что ничего не боится, даже удивлялся иногда самому себе: разве можно совсем ничего не бояться? До той страшной ночи, когда у Ани случился первый приступ астмы. Когда они с женой смотрели, как задыхается их дочь, и не могли сделать ровным счетом ничего – только ждать приезда скорой. Ковалев навсегда запомнил это ощущение бессилия и ужаса, ему часто снилось посиневшее лицо дочери, кашель и сиплый клекот у нее в груди. И несмотря на заверения врачей, на ингалятор, что теперь был под рукой, он все равно до паники боялся повторения.
      В больнице с Аней лежала Влада, почти целый месяц, – и речи не шло о том, чтобы оставить домашнего ребенка, который никогда не ходил в детский сад, в окружении чужих людей. Влада и ненадолго не могла уйти из больницы – у Ани снова начинался приступ. Врачи, конечно, говорили, что ребенок вскоре начнет пользоваться этим и вызывать приступы сознательно, но даже они подтверждали, что это стресс, который пока девочке ни к чему, и приучать ее к отсутствию близких надо постепенно.
      Через год ей идти в школу…
      Хоть Влада и работала дома, но работала, – месяц ее хозяин вытерпел, но, услышав про сорок два дня в санатории, предложил уволиться. Ковалев не был в отпуске года три, и ему отказать не имели права. Путевка «Мать и дитя» сорвалась в последнюю минуту, поликлиника предлагала или невообразимые по цене варианты (можно было купить подержанную машину), или бесплатные, но только для Ани.
      Ковалев был готов залезть в долги, но Влада предложила сначала поискать санаторий самостоятельно. Они весь вечер сидели за компьютером, составляя список аллергологических санаториев, пока Ковалев не вспомнил вдруг, что тетя Надя работала врачом в детском санатории. И ее рассказы о чудесном целебном воздухе в Заречном вспомнил тоже. Наутро он не без труда выяснил, что санаторий называется «Березка», имеет пульмонологический профиль, действует круглый год, но осенью и зимой принимает в основном воспитанников специализированных интернатов. По телефону он говорил с секретарем главврача, и та, узнав, что Ковалев – внучатый племянник Надежды Андреевны Захаровой, пообещала немедленно договориться о путевке. И договорилась. 
      И питаться Ковалев мог в санатории: хоть стоило это не дешево, но все равно не сравнимо со стоимостью подержанной машины. На этом настояла Влада – ее приводили в ужас мысли о том, как ее муж будет разводить супы из пакетиков и разогревать замороженные полуфабрикаты. Готовить Ковалев не умел вообще, Влада сомневалась даже в том, что он способен поджарить себе яичницу, и была недалека от истины.
      Накануне вечером она позвонила четыре раза, расспрашивая, как они устроились в Заречном.
      Конечно, появление Ковалева в санатории было нарушением режима, несмотря на собранную им гору справок, и не будь он наследником тети Нади, никто бы не позволил ему даже входить на территорию. Потому он безропотно согласился лишь маячить на глазах у дочери весь день и только на два часа, после полдника, забирать ее на прогулку.
      Накануне и врач, и воспитательница, и нянечка, и сам Ковалев долго убеждали Аню, что папа не может ночевать в палате с другими девочками и придет, когда все дети оденутся и выйдут на завтрак. Он еще час ходил под окнами ее спальни после того, как погасили свет, и ждал, что его позовут. К нему, сжалившись, вышла нянечка и сказала, что девочка давно спит и можно спокойно идти в поселок.
      Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев не позволил бы делать из него домашнего ребенка – ходил бы его отпрыск в детский сад как миленький. И в лагеря бы ездил, и в санатории мог бы побыть без нянек.
      Только оказавшись здесь, Ковалев вспомнил, что большинство детей в санатории из интерната, – значит, его присутствие рядом с Аней будет им вдвойне обидно.
      Бабушка часто пугала его детским домом. Если ему случалось нашалить, она не ругалась, а хваталась за сердце и говорила чуть не плача:
      – Ты меня доведешь… Вот я умру, что с тобой будет? Отдадут тебя в детский дом…
      Тут она обычно не могла удержать слез, обнимала Ковалева, гладила по голове и целовала в макушку. Дед бабушкиных слез тоже побаивался, поэтому лишь потихоньку показывал Ковалеву кулак.
      Маленьким Ковалев хорошо себе представлял, что такое детский дом, и считал его страшным местом. Бабушка пояснила просто и доходчиво: это детский сад, из которого тебя никогда не забирают. И слезы ее лишь подтверждали самые мрачные представления.
      Бабушка умерла три года назад, и дед не намного ее пережил.
      
      * * *
      Душными летними ночами, когда реку затягивает плотный туман, случается слышать за его пеленой легкие всплески – и люди привычно говорят: рыба играет. Да, бывает, что юркая рыбка подпрыгнет над водой – за комаром ли, а может, и просто от радости бытия, – и снова уйдет в глубину, оставив мимолетный круглый след на воде. В безмолвии и безветрии всплеск слышен далеко, отчетливо… Но иногда доводится людям увидеть в тумане речную деву, коих немало рождают летние ночи: сидит она на камне или на коряге, а то и выбирается на мостки, проложенные к воде с берега. Подбирает ноги, обнимает бледные колени – или расчесывает гребнем мокрые волосы. Смотрит на свое отражение, любуется собственной наготой – юность, даже сотканная из тумана, всегда прекрасна. Летней ночью речная дева безмятежна, окутана негой – и не всегда спешит уйти обратно в реку, заслышав чье-то приближение. Тронет ладошкой воду – будто рыбка плеснула в тишине. А бывает, и засмеется тихонько, бывает, и шепнет что-нибудь, особенно если почует молодого пригожего парня, бывает, поманит к себе, закружит голову бледной своей наготой. Играет речная дева, озорничает – без злобы, без тайного умысла, просто так.
      Но если черной осенней ночью выходит речная дева из черной ледяной воды – ей не до озорства. Тревога не дает ей покоя, толкает на берег, гонит к людям – к черным стеклам жилья. И призрачные бледные ладони ложатся на стекло снаружи, оставляя мокрые следы, и мутное пятно лица проступает в темноте. Холод и сырость сочатся в детские спальни, запах тины – запах темного речного дна. Беззаботная летом, осенними ночами речная дева тоскует по детям – ведь у нее никогда не будет своих детей. И потому иногда она забирает чужих…
      
      * * *
      Санаторий на удивление напоминал лагерь из далекого детства: звуками, запахами, деревянными лестницами, нарисованными на стенах картинками. Но в детстве Ковалев не замечал, до чего же невозможный шум производят дети и как отвратительны окрики воспитательниц, призывающих их к порядку. Впрочем, Ковалев ездил в спортивные лагеря, где воспитательниц не было, – и вполне хватало слова (а иногда и взгляда) тренера.
      По лестнице с грохотом неслась старшая группа – санаторий был рассчитан на сто двадцать коек и принимал детей от четырех до семнадцати лет. На больных эти охламоны походили мало. Кто-то ловко перемахнул через перила и вполне удачно приземлился на пол.
      – Так, Селиванов! – раздалось сверху. – Я все видела! Еще одно замечание, и ты сюда больше не поедешь, тебе понятно?
      Довольный собой Селиванов выпрямился и даже не взглянул на воспитательницу.
      Ковалев машинально отступил обратно к гардеробу, когда разновозрастная толпа повалила мимо него к узкой двери в столовую. Немного особняком и чуть поспокойней держались некоторые девочки, но далеко не все. Штурм двери был в разгаре, когда из приемной главврача стуча каблуками вышла старшая воспитательница – миниатюрная женщина лет пятидесяти, накануне показавшаяся Ковалеву тихой, интеллигентной и вызывающей симпатию. Ее звали Зоя Романовна.
      – Это что такое? – Она вроде и не повышала голоса, но прозвучал он необычайно громко. – Быстро построились!
      От ее слов даже у Ковалева мороз прошел по коже – словно он на секунду опять стал школьником. Ощущение было неприятным, давящим, и даже вспомнив, что ему скоро тридцать, а вовсе не десять лет, Ковалев от него не избавился. Дети же сразу примолкли и не то чтобы построились, но в столовую начали заходить чинно, по одному – по двое, не толкались, а ребята постарше с шутовскими поклонами даже пропускали вперед девочек.
      Ковалев уважал дисциплину и не видел ничего дурного в пресловутом хождении строем, в жесткой иерархии чувствовал себя как рыба в воде, – наверное, поэтому и выбрал когда-то военную академию. Его работа в НИЦ мало напоминала военную службу, но он привык носить форму и с легкостью подчинялся старшим по званию, считая эту способность оборотной стороной умения руководить. Однако воспоминание о школьной дисциплине нагнало на Ковалева тоску – он давно понял разницу между принуждением и добровольным подчинением.
      Накануне Зоя Романовна произвела на него иное впечатление. Ковалев столкнулся с ней в дверях приемной главврача, когда пришел отдать деньги, и, видимо, сильно ее напугал, скорее всего своим ростом, – он был почти на голову выше и запросто мог сбить ее с ног. Она отшатнулась и ахнула, но быстро взяла себя в руки и улыбнулась:
      – Так вот вы какой, Сергей Александрович Ковалев… Не ожидала, не ожидала… Я вас представляла совсем другим.
      Ковалев удивился ее словам, ему даже почудилась некоторая издевка в том, как она произнесла его имя, но Зоя Романовна тут же пояснила:
      – Надежда Андреевна часто рассказывала о вас, мы с нетерпением ждали вашего приезда.
      Потом Ковалев понял, что его приезд в Заречное – событие в скучной и размеренной жизни местных обитателей. И уже перед завтраком почуял на себе пристальные и любопытные взгляды работников санатория.
      Младшая группа спускалась организованно, парами, с воспитательницей во главе. Миниатюрная Зоя Романовна не двигалась с места, наблюдая и за входом в столовую, и за шествием вниз малышей. Нельзя сказать, что вокруг было совсем тихо, – нет, никто не запрещал детям разговаривать, но радостный Анин крик прозвучал в чопорной обстановке словно смех на похоронах:
      – Папка!
      На Аню оглянулись все, и Зоя Романовна первая – резко и недовольно. У Ковалева почему-то душа ушла в пятки, только Аня не заметила неловкости: вырвала руку у девочки, с которой шла в паре, и бросилась через холл ему навстречу. Бегом.
      Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев сейчас хлопнул бы его по заду и поставил обратно в строй. А тут его взяла злость: и на свою неожиданную робость перед старшей воспитательницей, и на то, что простая и понятная радость ребенка вызывает здесь осуждение, и на то, что его, Ковалева, поведение почему-то должно соответствовать тягостному школьному духу.
      Он присел на одно колено, Аня с разбегу обхватила его за шею.
      – Папка, ты не уехал!
      – С чего ты взяла, что я уеду? – удивился Ковалев.
      – Мне все девочки сказали, что ты уедешь, что родителям тут нельзя.
      – Я не уеду, я же обещал. Мы с тобой после полдника гулять пойдем.
      – А полдник скоро?
      – После тихого часа. Все, беги обратно. И смотри не капризничай, а то мне за тебя будет стыдно.
      В их сторону уже шла Анина воспитательница, Тамара Юрьевна, – приторная особа бальзаковского возраста: пухлая, мягкая, напоминающая кошку из сказки о глупом мышонке…
      – Беги. На завтрак нельзя опаздывать, – сказал Ковалев, подумывая о том, что надо бы встать навстречу воспитательнице.
      Та расплылась в фальшивой улыбке, обращенной к Ковалеву:
      – Анечка, пойдем к ребятам. Папа не уедет, он тоже идет завтракать, только за другой стол.
      – Почему за другой стол? – Аня подняла на воспитательницу печальные глаза, а потом вопросительно посмотрела на Ковалева. Свои «почему» она задавала искренне, безо всякой издевки.
      – Для детей столики маленькие, папа не поместится.
      – Ань, иди. – Ковалев подтолкнул ее к воспитательнице и поднялся с колена. – Здесь детям положено быть с детьми.
      Она, конечно, пошла, оглядываясь и запинаясь. Ковалев понимал, что его присутствие обижает других детей и ставит Аню в привилегированное положение, а это не очень-то красиво, но стоило вспомнить ее кашель и свист в груди, чтобы однозначно выбросить из головы чужие обиды. Ни его, ни Аниной вины нет в том, что она живет с родителями.
      В столовую он вошел одним из последних, оглядываясь в поисках стола для персонала, и его тут же окликнула девушка-психолог, с которой он вчера говорил в приемной главврача. Она показалась Ковалеву странной и притягательной одновременно – наверное, из-за блуждающего отрешенного взгляда и манеры говорить медленно, словно ни к кому не обращаясь.
      – Сергей Александрович, сюда проходите.
      Она указала ему на место у стены, подальше от двери.
      – Я нарочно вам такое место выбрала, чтобы Аня могла вас видеть, – сказала девушка-психолог. – Когда меня не будет, вы просто сами проходите и садитесь сюда.
      За столом персонала собралось человек десять, из них только двое мужчин: инструктор ЛФК, судя по спортивному костюму, и старенький педиатр в белом халате и со стетоскопом на груди. И все бесцеремонно разглядывали Ковалева, даже не скрывая своего любопытства, особенно женщины постарше.
      Ковалев боялся, что Аня не станет есть столовскую кашу, особенно манную, но на его счастье в этот день на завтрак дали творожную запеканку со сгущенкой.
      Через столовую, звонко цокая каблуками, прошла Зоя Романовна, повернулась к детям и трижды хлопнула в ладоши. Шум смолк.
      – Ребята, сегодня у нас новенькая! Прошу любить и жаловать: Анечка Ковалева.
      Говоря это, она оказалась у Ани за спиной и положила руки ей на плечи. К удивлению Ковалева, Аня поднялась с места без стеснения, даже заулыбалась, польщенная общим вниманием. Зоя Романовна, продолжая держать руки на плечах у Ани, продолжила:
      – А теперь, как положено, поблагодарим Бога за этот замечательный завтрак!
      По столовой прошел грохот стульев на металлических ножках, дети поднялись на ноги и нестройным хором начали вторить старшей воспитательнице:
      – Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даёши им пищу во благовремении…
      Ковалев обалдел.
      Он всегда относился к религии с иронией, считая верующих чудиками, имеющими право на чудачества: посмеивался над дружками, если те заговаривали о Боге, крутил пальцем у виска, если его пытались приобщить к православию, и брезгливо морщился, когда старые коммунисты в телевизоре клялись, что верили в Бога еще при советской власти. А однажды спустил с лестницы ходивших по квартирам сектантов.
      Происходящее мало походило на чудачество… Работники санатория, в отличие от детей, не вставали, но почти все, уткнувши взгляды в тарелки, шептали слова молитвы. Ковалев смотрел по сторонам и ловил ртом воздух. Молитва быстро кончилась, и дети, и взрослые дружно перекрестились, снова загремели стулья, а Зоя Романовна, склонившись над Аней, показывала ей, как складывать троеперстие!
      Грохота стула, с которым Ковалев поднялся с места, никто не заметил.
      – Аня! – крикнул он через всю столовую. – Не вздумай это повторять! Слышишь?
      На него посмотрели все. Начинавшийся было гомон смолк, Зоя Романовна подняла удивленное лицо и воззрилась на Ковалева как на невиданного зверя. Впрочем, через секунду ее удивление сменилось заметной досадой. Она чуть надавила Ане на плечи, и девочка села. Ковалев сел тоже, потихоньку остывая. Не стоило орать при всех, надо было потом потихоньку объясниться со старшей воспитательницей. Наверное, не все дети здесь из верующих семей… Такого количества верующих семей быть просто не может! Право, ведь не учат же детей молиться без согласия на то родителей…
      И тут Ковалев снова вспомнил: из интерната… Так что же, детей из интерната можно учить молиться, и никто против этого не возразит?
      Дети быстро забыли о произошедшем, зашумели и застучали ложками, а вот сотрудники поглядывали на Ковалева косо, если не сказать со злостью. Только инструктор ЛФК ему подмигнул и довольно ухмыльнулся.
      Зоя Романовна села за стол через минуту-другую, почти напротив Ковалева. И прежде чем подвинуть к себе тарелку, пристально взглянула ему в глаза и назидательно сказала:
      – В чужой монастырь не ходят со своим уставом.
      Ковалев считался человеком сдержанным и редко выходил из себя, но тут справиться с накатившей злостью оказалось трудно.
      – Здесь пока что не монастырь, – холодно ответил он, отдавая себе отчет в том, что следовало помолчать.
      Инструктор ЛФК с трудом спрятал улыбку и незаметно показал Ковалеву поднятый большой палец.
      – Никто еще не жаловался, что у нас ребенок выучил простейшие молитвы, только благодарили, – сказала одна из докториц – с искренним негодованием.
      Ковалев не полез в бутылку и на этот раз благоразумно промолчал. От этого взгляды в его сторону теплей не стали.
      – А вы, простите, кем работаете? – певучим басом спросила у Ковалева пожилая докторица в белом халате.
      – Я военный инженер, занимаюсь авиационным приборостроением, – ответил тот.
      Видимо, ответ басоголосой докторице не понравился, она сжала губы и опустила глаза.
      – Не переживайте! Честное слово, ничего плохого нет в том, что ребенок научится креститься, – примирительно сказала воспитательница старшей группы. – Я сама неверующая, но детям нужны хоть какие-то идеалы, и это не самый худший. У нас постоянно детки из православного приюта лечатся – любо-дорого посмотреть: тихие, послушные, не сквернословят, не курят, старших уважают.
      – И для здоровья это полезно, – пробасила та, что спрашивала о работе.
      Ковалев воззрился на нее, не донеся вилку до рта.
      – Я надеюсь, детей здесь лечат лекарствами, а не святой водой…
      Они заговорили наперебой: о психотерапевтическом эффекте молитвы, о целительных свойствах икон, о чудесной силе святой воды, о том, что астма не так связана с аллергией, как со стрессом, а с Богом в душе ребенок чувствует себя под защитой, не столь подвержен неврозам и фобиям, что верующие дети гораздо спокойней и уравновешенней…
      Ковалев не переставал удивляться: это не темные бабки на скамейке у подъезда, это врачи и педагоги… Наверное, сумасшествие все-таки заразно, если они в один голос несут эту чушь. Или он что-то упустил, сидя в своем НИЦ, и весь мир сошел с ума?
      – Лоботомия тоже избавляет от неврозов… – проворчал Ковалев, когда обрел дар речи.
      После его едкого замечания они словно с цепи сорвались: какие там врачи и педагоги! Кликуши и злые ведьмы! Ковалеву напомнили об оскорблении чувств верующих, пригрозили тюрьмой, назвали хамом, обвинили в бесовстве и пообещали, что его дочь вырастет наркоманкой или проституткой. Ковалев выслушал все это с каменным лицом, убеждая себя в том, что с женщинами спорить, во-первых, неэтично, а во-вторых, бесполезно.
      Зоя Романовна молчала и была, казалось, занята только завтраком. Она, как и Ковалев, ела запеканку ножом и вилкой – казалось, не торопясь, на самом же деле быстро и ловко.
      Шепот на другом конце стола в наступившей тишине прозвучал довольно отчетливо, хотя Ковалев и не видел, кто это сказал:
      – Яблочко от яблоньки недалеко падает…
      Он посмотрел в сторону говорившей, не вполне понимая, какая яблонька имеется в виду, но с ним снова заговорила обладательница сочного баса:
      – На вашем месте я бы усердно молилась.
      – А на своем месте вы молитесь менее усердно? – не сдержал злости Ковалев.
      Он ожидал новой волны возмущения, но взгляд докторицы вдруг смягчился:
      – Неужели же вы еще не поняли? Вашего ребенка Бог наказывает за бабкины грехи…
      Ковалев убил бы всякого, кто попробует оскорбить память его бабушки… У него в глазах потемнело от гнева, и если бы перед ним был мужчина, а не пожилая женщина, известно, чем бы это закончилось.
      – Как вы смеете? – тихо спросил он. – Моя бабушка…
      Он не смог подобрать слов, да и посчитал унизительным объяснять, кем была для него бабушка.
      Басоголосая докторица словно и не услышала его:
      – Вам надо день и ночь молиться за упокой своей непутевой матери.
      Немного отлегло от сердца: матери Ковалев не помнил, знал только, что она утонула, когда ему было три года. Ну и понимал, конечно, что она родила его без мужа, потому что фамилию и отчество получил от деда.
      – Просто так не отмолишь, только на послушании в монастыре, и то неизвестно, простит ли ее Господь… – заметил старенький педиатр.
      – Наталью, вашу матушку, может, и не простит, но хоть внучку ее пожалеет, – вставила нянечка с другой стороны стола.
      – Вам с батюшкой надо поговорить, в четверг батюшка приедет, вы у него спросите, – предложила неверующая воспитательница старшей группы.
      Лица вокруг перестали быть злыми, напротив – на Ковалева теперь смотрели с участием. Происходящее было абсурдом, у него закружилась голова, он и хотел бы поскорей уйти, но не мог оставить Аню, которая поглядывала на него и иногда улыбалась.
      – Вы… сумасшедшие? – Он растерянно огляделся по сторонам. – Какой батюшка? Какое послушание в монастыре? Оставьте в покое моральный облик моей матери, вас это не касается. Я ясно выражаюсь?
      Они продолжали глядеть на него снисходительно и участливо. Впрочем, воспитатели вскоре вернулись к группам, врачи направились по кабинетам, Зоя Романовна, пожелав присутствующим приятного аппетита, поднялась и встала у двери, наблюдая за порядком в столовой.
      Инструктор ЛФК тоже торопился и, на ходу допивая чай, подмигнул Ковалеву и сказал:
      – Наконец-то! Бабы достали… Хоть кто-то им сказал, что они сумасшедшие.
      За столом остались три нянечки (или санитарки, Ковалев еще не разобрался в штатном расписании санатория) и девушка-психолог, которая никуда не спешила.
      – Вы, конечно, тоже хороши, но с их стороны это удивительная, потрясающая бестактность… – тихо, не поворачиваясь к Ковалеву, словно в пространство произнесла она. – Это неправда, что с ума сходят поодиночке. Единомышленники для этого и собираются вместе…
      У нее было интересное лицо с мягкими округлыми чертами, по-детски припухшие веки и губы. И взгляд отрешенный, блуждающий. Ковалев попытался вспомнить, как ее зовут, ведь накануне она ему представилась, но так и не смог и решил как-нибудь дойти до ее кабинета и прочитать табличку на двери.
      – Никогда с ними не спорьте, – снова сказала она в пространство. – Никогда. Это не только бессмысленно, это… даже опасно. Это их сплачивает и делает одержимыми.
      Ее глухой замогильный голос добавил Ковалеву уверенности в абсурдности происходящего.
      – Скажите, мне показалось или вы в самом деле ничего не знаете о смерти своей матери? – На этот раз она взглянула на Ковалева.
      – Она утонула, когда я был маленьким, – ответил тот.
      – Вдвойне бестактность. И даже жестокость. Наверное, у вас в семье никогда не говорили об этом…
      Как она догадалась? Ни бабушка, ни дед в самом деле не говорили о его матери, и Ковалев не сомневался: им больно ее вспоминать, поэтому на разговоры о ней наложено табу. Он впитал это табу с самых ранних лет и никогда не проявлял любопытства. Дома были альбомы с фотографиями матери, на антресолях хранились ее школьные тетрадки, памятные вещицы – так же как бабушка хранила сандалики Ковалева, в которых он сделал первый шаг; его молочный зуб и прядку волос с первой стрижки; его прописи, его грамоты и медали, первую зарплату. Никто не стремился стереть, уничтожить память о его матери, о ней просто не вспоминали. Жаловаться Ковалеву было не на что, он вырос в любви, окруженный лаской, заботой и вниманием, он не нуждался в матери и ничего к ней не чувствовал. Единственный сон, в котором она ему являлась, и тот был кошмаром.
      – Перед вашим приездом здесь только об этом и шептались. Здесь каждый шаг на виду, из любой малости сделают событие, а уж если это в самом деле событие…
      У нее была привычка недоговаривать, и эта недосказанность ставила Ковалева в тупик – он не любил и не понимал намеков, предпочитая им ясность и определенность.
      Дети младшей группы строились, и он поспешил откланяться, хотя понятия не имел, что делать дальше: по расписанию у дошколят были процедуры, а потом прогулка.
      Он вышел в холл вслед за детьми, но в медицинское отделение его не пустили, несмотря на сменную обувь. Да и глупо было хвостом ходить за Аней, если нельзя даже перекинуться парой слов. Ковалев стоял еще некоторое время у стеклянной двери, и Аня, ожидавшая своей очереди, смотрела на него, улыбаясь, но потом ее отвлекли две девочки чуть постарше и о папе она забыла. Наверное, к лучшему.
      Ковалев долго топтался в холле, выучил наизусть режим дня, вывешенный на доске у входа, меню обеда (молочный суп на первое – Аня такое есть не станет), полдника и ужина, а заодно и расписание автобусов до райцентра и обратно. Ну и прочитал там же с десяток статей о бронхиальной астме с рекламой глюкокортикостероидов. А потом, взглянув на часы, решил съездить в магазин  – судя по расписанию, он успевал вернуться за час до обеда.
      Народу в автобусе было мало, Ковалев уютно устроился у окошка и хотел немного подремать, но сзади сидели две старушки и жужжали прямо у него над ухом.
      Дежавю… Он увидел черную воду реки издали, задолго до того, как автобус въехал на мост: ветер поднимал волну. Ковалев повел плечами – левое отозвалось еле заметной болью, может быть только памятью о ней. Он давно не расстраивался, что пришлось оставить спорт, но иногда вода манила его непреодолимо. За восемь лет он ни разу не бывал в бассейне – и не пришлось, и не тянуло, – но, оказываясь на море или у реки, ощущал что-то вроде вожделения.
      Черная холодная вода не только пугала, но и звала… И что-то толкало изнутри, напоминало, что реку он тогда так и не переплыл. Ковалев даже тряхнул головой, чтобы избавиться от навязчивого желания.
      – Вон там, гляди, гляди! – Палец старушки с заднего сиденья ткнулся в стекло возле уха Ковалева. – Где желтый заборчик – там его и выловили, у самого берега. Лодка как перевернулась, товарищ его топором на дно пошел, а этот, говорят, почти до берега доплыл. Без сапог был, фуфайку снял, а все равно утонул.
      Ковалев вздрогнул – слова старушки прозвучали словно ответ на его мысли.
      – И я тебе говорю: это неспроста. Ну с чего бы здоровому мужику в трех шагах от берега утонуть, а? Ведь плавал хорошо, раз раздеться смог.
      Тренер любил повторять, что хорошие пловцы тонут чаще других. И Ковалев мог бы объяснить, от чего здоровый мужик поздней осенью утонет в трех шагах от берега, – от переохлаждения. И неважно, хорошо он плавает или нет, вода одинаково забирает тепло и у куля с мякиной, и у спортсмена-разрядника. Тот, кто пожирней, продержится дольше – минут на пять. Холодная вода неумолима…
      В двенадцать лет Ковалева интересовал этот вопрос, он тогда считал, что всего можно достичь тренировкой – научиться плавать в холодной воде тоже. И долго не мог смириться с разочарованием, перечитал множество книг и статей, но все же выяснил: можно, но людей, способных проплыть в ледяной воде больше пятисот метров, во всем мире не наберется и сотни. Позже он слышал о зимнем плавании, но это показалось ему несерьезным, любительским – эстафеты бодрых старушек. Да и мировой рекорд не впечатлил: километр за час, не опуская в воду головы… Пассажирам «Титаника» это вряд ли бы помогло.
      – И батюшка отказался реку святить… Тоже ведь неспроста, – продолжала старушка за спиной. – Вот правду говорят, что это Федька-спасатель чудит. Николаевна болтала, будто своими глазами его на берегу видела. Он каждое лето водяному рыбаков завещал, непременно дачников, – очень он дачников не любит. И батюшке он под ноги плевал, а тот ничего против сделать не мог – боялся, что и его водяному завещают.
      – Скажешь тоже! Чего это батюшке какого-то водяного бояться, если с ним крестная сила?
      – А чего ж тогда он реку святить отказался, а? Федьки-спасателя испугался, точно тебе говорю.
      – Ничего он не испугался. Не его это вотчина, вот что. Я вот передачу смотрела…
      Они минут пять обсуждали взаимоотношения церкви с нечистой силой – в духе, далеком от православия, – а потом перешли на цены в магазинах. Ковалев так и не уснул.
      Зато на обратном пути, вдоволь нагулявшись по универмагу райцентра в ожидании автобуса, едва не проспал нужную остановку: проснулся перед самым мостом и, открыв глаза, увидел черную воду реки. Порывистый ветер не только теребил водную гладь, но и гнул верхушки деревьев и, стоило выехать на открытое пространство, ударил в стекло со стуком, качнул автобус. По асфальту поземкой летели сухие мелкие листья и сор, иногда вихрились, взвивались над перилами моста и парили над черной водой.
      Ковалев никогда не отличался ни воображением, ни фантазией, а тут вдруг ощутил ток реки – может, как продолжение сна, которого он не помнил, – ее мощь, если не сказать могущество. И ему почему-то стало смешно: освятить реку! Помахать кадилом и побрызгать святой водой? Вот эту лавину холодной черной воды – жалкими капельками с ионами серебра? Почитать над ней молитву? Она неумолима… Он что-то слышал о вере с горчичное зерно, которая способна двигать горы, но… нет такой веры, что может отменить закон природы.
      Автобус, грохоча на ухабах, пронесся через мост, и дорога пошла среди леса, где ветер был потише. Впрочем, когда Ковалев вышел на остановке возле ворот санатория, тихим ветер ему не показался, особенно после теплого салона.
      Во время прогулки Аню ему не отдали, сославшись на развивающие игры и дыхательные упражнения. Какие дыхательные упражнения на таком ветру? Конечно, дети были тепло одеты и все время двигались, Ковалев же, посидев на скамейке в стороне от детской площадки, изрядно застыл и решил пройтись по лесу.
      Вокруг санатория стоял лес: чистый, ухоженный и утоптанный. В сентябре здесь еще можно было поискать грибы или бруснику, но на пороге зимы ничего интересного для ребенка (с точки зрения Ковалева) тут не было. Он не собирался идти к реке, но все равно неожиданно для себя оказался на ее высоком берегу.
      Ветер свистел, продувал куртку (и уши), но Ковалев не спешил уходить, словно черная вода его заворожила. Изящно плетеная ферма железнодорожного моста притягивала взгляд… Ни вчера вечером, ни утром мост не казался ни бесконечно длинным, ни столь легким. Он стоял на двух опорах – ширина реки здесь была около ста пятидесяти метров, мост строили в узком месте.
      От реки веяло холодом, и звон ветра в ушах показался тоскливым звериным воем. Черная вода звала, словно соблазняла, дразнила, как кажущаяся доступной женщина, которая в итоге не просто откажет – подставит.
      Человек в сапогах и ватнике появился на тропинке неожиданно и поздоровался с Ковалевым – кивком и коротким «драсте». Ковалев тоже кивнул ему, – наверное, здесь, как в деревнях, было принято здороваться со встречными.
      – Ты из санатория, парень? – спросил человек, и Ковалев удивился этому обращению: его давно никто не называл парнем. Из-за формы, из-за майорских погон. Да и сам Ковалев парнем себя уже не считал.
      Он кивнул, окинув незнакомца взглядом: обычный человек лет пятидесяти, плохо выбритый, с одутловатым лицом и рыхлой кожей, но высокий, широкоплечий. С левой стороны его ватник намок, и вода капала с него на тропинку. Скорей всего, поскользнулся и упал в лужу – это на берегу сухо, а в поселке Ковалев и сам промочил ноги. Только сапоги у незнакомца были чистые и мокрые – наверное, отмытые от грязи в каком-нибудь ручейке.
      – А обед скоро?
      Ковалев посмотрел на часы:
      – Через сорок минут.
      Человек сказал «спасибо» и пошел дальше.
      Ковалев поглядел еще немного на реку, на противоположный берег, на быстрые серые тучи над головой… Может, удастся поговорить с Аней до обеда? Кроме мрачных видений прошлого есть насущная проблема молочного супа… Он попытался вспомнить, что в таких случаях делала бабушка, но сама она молочный суп не варила, а в сад Ковалев ходил без нее. Зато он хорошо помнил, что в таких случаях делали воспитатели, – это его и пугало.
      Видно, развивающие игры и дыхательные упражнения уже закончились, Аня играла с двумя девочками лет семи, и когда он сел на скамейку поодаль, подбежала к нему, даже не оглянувшись на подружек.
      – Пап, ты же не уедешь сегодня, правда? – Это было первое, о чем она спросила.
      – Нет.
      – А завтра?
      – И завтра не уеду. И послезавтра тоже.
      – Хорошо бы… – вздохнула она. – А все говорят, что ты уедешь.
      – Нет. Скоро обед будет, потом тихий час, потом полдник, а потом мы с тобой пойдем гулять.
      – И ты на обед пойдешь?
      – Конечно. – В этот миг Ковалева осенило, и он добавил: – Сегодня на обед молочный суп, мой любимый.
      – Молочный суп? – Аня подняла брови. – Как это «молочный суп»?
      – Ну, суп из молока…
      Она посмотрела на него с подозрением и страхом:
      – Из кипяченого?
      Ковалев понял, что снова придется врать, и ответил:
      – Нет, конечно. Из простого молока. Мне очень нравится, он сладкий.
      – А почему тогда мама тебе его никогда не варит?
      Ковалев немного растерялся, но следующее вранье далось еще легче:
      – Она его не умеет правильно готовить. А тут настоящие повара, они умеют.
      Аня покачала головой:
      – Ой, пап, ты не расстраивайся. Я скоро вырасту и научусь готовить для тебя молочный суп. И маму научу.
      Ковалеву стало стыдно. Если бы у них с Владой родился парень, то врать бы не пришлось – разбирался бы он с воспитателями сам.
      Однако начало обеда выбило из головы проблемы молочного супа.
      Зоя Романовна, как и за завтраком, трижды хлопнула в ладоши, призывая детей к тишине, – и снова встала у Ани за спиной.
      – А теперь поблагодарим Господа за этот вкусный обед.
      Дети начали подниматься, вместе со всеми встала и Аня. Но старшая воспитательница, дождавшись, когда смолкнет грохот стульев, едко сказала:
      – А Анечка у нас не верит в Бога, она может сесть, – и легко надавила Ане на плечи.
      Ребенок растерялся и начал оглядываться по сторонам. Издали Ковалеву показалось, что она начинает сильней втягивать в себя воздух, как перед приступом. Он, конечно, кивнул ей как можно спокойней, но, видно, на лице его отразилось то, что он в эту минуту думал, потому что ребенка его кивок не успокоил.
      – Зоя Романовна! – раздался развязный голос со стороны старшей группы. – Я тоже не верю в Бога, можно мне сесть?
      – Селиванов, не паясничай! – зашипела на него воспитательница старшей группы, а на лице Зои Романовны не мелькнуло и тени замешательства.
      – Что ж, сядь. – Ее угрожающего взгляда испугался бы и Ковалев.
      Как ни странно, Аню выходка Селиванова обрадовала, она словно удовлетворилась тем, что сидит не одна. Ковалев посмотрел на нахального паренька – точно, это именно он утром перепрыгнул через перила, – и испытал что-то вроде благодарности. Внутри все кипело, и больше всего хотелось шарахнуть кулаком по столу.
      Селиванов демонстративно стучал ложкой, глотая молочный суп, и широко улыбался, пока весь санаторий декламировал молитву. Аня, посмотрев на озорника, тоже улыбнулась и начала есть. Парень ей подмигнул. Ковалев, конечно, счел это нарушением приличий – дело не в молитве, но начинать есть, когда все стоят, нехорошо. Однако вспомнил, что это его любимое блюдо, и в ответ на вопросительный Анин взгляд тоже зачерпнул ложку супа.
      Это была удивительная, редкая дрянь… Кипяченое молоко с раскисшей липкой лапшой и сахаром. Воспоминания о детском саде нахлынули вместе с тошнотой, Ковалева едва не перекосило, в горле встал ком… Он попытался изобразить удовольствие, но Аня смотрела на Селиванова и глотала суп, стараясь за ним поспеть.
      Никто из воспитателей супа себе не наливал, сразу перешли ко второму.
      – Манную кашу вы тоже любите? – с полуулыбкой спросила девушка-психолог, снова сидевшая рядом.
      – Еще как, – проворчал Ковалев и кашлянул. Он так и забыл посмотреть ее имя на двери кабинета!
      Зоя Романовна села за стол, не взглянув на Ковалева. Налила себе суп и принялась есть – словно на приеме у английской королевы. Лицо ее ничего не выражало.
      Между тем в младшей группе явно росло недовольство молочным супом, воспитательница шипела, ворчала, угрожала и убеждала, и Ковалев был несказанно рад, что Аня не начала есть вместе со всеми. И снова про себя поблагодарил Селиванова.
      Его воспитательница подошла к столу позже всех и, словно извиняясь перед Зоей Романовной, заговорила:
      – Селиванову хоть кол на голове теши… Я определенно заявляю: чтобы его больше к нам не присылали! Сколько можно? Он чем старше, тем наглей. – Она взглянула на Ковалева: – Вот вам наглядный пример: мальчики из православного приюта никогда не поведут себя так вызывающе. Поглядите, Сашенька Ивлев, ровесник Селиванова, сидит тише воды ниже травы – какой хороший мальчик! От него никогда слова грубого не услышишь.
      Почему-то Ковалев сразу понял, кто из мальчиков старшей группы – Сашенька Ивлев. Сутулый паренек молча смотрел в тарелку и не реагировал на толчки товарищей справа и слева. Похоже, он не пользовался авторитетом у мальчишек…
      Ковалева всегда считали хорошим мальчиком. И учителя, и тренер. Не то чтобы он хотел избавиться от этого «позорного клейма», но мнение ровесников было для него важней мнения взрослых. Он гораздо больше опасался прослыть трусом, ябедой или жадиной, чем нарушителем дисциплины.
      
      – А хочешь, пошли в бассейне поплаваем, – предложил инструктор Саша, когда столовая опустела. – Пока детишки спят.
      Ковалев сначала растерялся, не зная, радоваться ли предложению. Может быть, даже испугался.
      – У меня ни шапочки, ни плавок… И полотенца нет…
      – Найдем что-нибудь, это ерунда. Пошли.
      Ковалев пожал плечами: два часа до полдника нужно было как-то убить.
      Душевые были чистенькими, на полу лежала привычная метлахская плитка кирпичного цвета, стенки, как, наверное, везде, были выложены простым белым кафелем, только напор воды отличался от городского. И звуки, и запахи показались знакомыми до боли, но чужими, – будто ожившее воспоминание, а не реальность.
      Ковалев не ожидал увидеть олимпийского стометрового бассейна, но все равно горько усмехнулся про себя: не лягушатник, овальный бассейн метров в пятнадцать длиной, в дальнем конце довольно глубокий, но… смешно это было… Однако зелено-голубая вода, пахшая хлоркой, все равно поманила вдруг, сжала сердце тоской – по детству, по несбывшимся надеждам.
      – Ничего так, правда? Для нашего захолустья… – с гордостью сказал инструктор Саша.
      – Отлично, – кивнул Ковалев.
      – С той стороны и нырнуть можно.
      – Нырнуть можно и с этой, – усмехнулся Ковалев, подходя поближе к краю.
      Привычные движения перед прыжком в воду вспомнились сами собой, и он с трудом удержался от разминки: не рекорды собирался бить – так, поплавать немного. Как в речке. Как нормальные люди плавают…
      Но как Ковалев ни прикидывался «нормальным человеком», а инструктор Саша все равно раскрыл рот и восхищенно причмокнул губами.
      – Здорово. Какой разряд? – спросил он, когда Ковалев трижды пересек бассейн. Вообще-то, трудно было оценить технику плавания, одного толчка от стенки хватало, чтобы снова оказаться у стенки.
      – Я мастер спорта, – угрюмо ответил Ковалев.
      – Да, тогда тебе тут тесновато… А чего бросил? Травма?
      Ковалев кивнул. Одно неправильное движение, всего одно… Ему казалось, он пережил это, успокоился, забыл.
      – А говорят, что в плавании травм почти не бывает.
      – «Плечо пловца». Только обычно это позже случается, после двадцати пяти.
      Он больше года надеялся, что это временно, что стоит вылечить надорванную мышцу, и все вернется на круги своя. Он верил, что всего можно достичь тренировкой, что нужно лишь перетерпеть боль – и она уйдет, испугается, отпустит, сдастся. Сдаться пришлось Ковалеву. Нет, он бы еще долго, по словам тренера, «издевался над собой», но результаты никуда не годились, он подставлял и тренера, и команду.
      Дед сказал, что это к лучшему – пора подумать об учебе. И Ковалев ударился в учебу, она сделала его существование хоть немного осмысленным. Жаловаться было не на что – майор в двадцать девять лет, начальник отдела, хорошая зарплата, интересная работа. Но…
      – Обычно бывшие спортсмены сразу сильно поправляются. А ты, я смотрю, ничего так… – сказал инструктор Саша, вынырнув неподалеку.
      Ковалев не поправился тогда – он похудел. Если бы он жил дома, а не в казарме, бабушка нашла бы способ заставить его есть, а тут никто не обращал на это внимания, считалось, что курсант всегда голоден.
      Вода бассейна подразнила, но удовлетворения не принесла. И в ду́ше Ковалев никак не мог отделаться от мыслей о реке: ее черная холодная рябь то и дело всплывала перед глазами, и было это подобно вспышке, ожогу. Когда-то, еще в девятом классе, ему нравилась самая красивая девочка школы. Она училась в десятом и, конечно, даже не взглянула бы в сторону Ковалева, да он и не помышлял ни о чем подобном. Тогда, в детстве, воспоминание о ней тоже напоминало вспышку, ожог… Он наизусть знал расписание десятого «а» и ждал, когда уроки у них будут на одном этаже, – обмирая от страха и сгорая от нетерпения. При виде нее Ковалева обдавало жаром, он боялся, что это станет заметно со стороны, и, как бы ему ни хотелось, остерегался смотреть на нее слишком долго. В это время как раз появился мюзикл «Нотр дам де Пари», и Ковалев, никогда раньше не интересовавшийся песнями о любви, был потрясен двумя строчками – тогда они казались ему откровением: «Безумец, прежде я не знал, что значит страсть» и «Я душу дьяволу продам за ночь с тобой». Вспоминать это было смешно и немного стыдно. Он даже начал читать «Собор Парижской Богоматери», несказанно удивив бабушку – она всегда сетовала на то, что он мало читает, – но быстро завяз в исторических описаниях и бросил это неблагодарное занятие.
      Одеваясь, Ковалев поймал себя на мысли, что сейчас же, немедленно надо идти на берег реки, и ощутил волнение – словно школьник перед решительной встречей с девчонкой.
      Но едва он вышел в холл, приглаживая мокрые волосы, как его окликнула главврач – женщина моложавая, серьезная и занятая.
      – Сергей… кх… Александрович… Вы не зайдете ко мне в кабинет ненадолго?
      Ковалев пожал плечами: почему бы нет? Впрочем, ничего хорошего он от этого разговора не ждал. Проходя мимо двери в приемную, он бросил взгляд на табличку, где значилось: главный врач, д. м. н., профессор Санько Татьяна Алексеевна.
      В просторной приемной за компьютером раскладывала пасьянсы немолодая секретарша, которая вежливо кивнула Ковалеву, – вчера он подарил ей коробку конфет за добытую путевку, и она, как и Зоя Романовна, смотрела на него пристально и удивленно.
      Кабинет главврача оказался на редкость скромным и мало напоминал медицинский. А на полках между книг и папок с документами стояли многочисленные иконки – как картонные, так и застекленные, в металлических окладах.
      – Садитесь, – просто сказала главврач, обходя свой стол, и, не дожидаясь, пока Ковалев усядется, продолжила: – Я хотела извиниться за этот неприятный инцидент за обедом.
      – Какой инцидент? – искренне не понял Ковалев.
      – Зоя Романовна позволила себе бестактность по отношению к вам и вашему ребенку, и мне бы не хотелось, чтобы вы судили на этом основании о нашем санатории.
      Ее взгляд был искренним, добродушным и умным.
      – А, это. – Ковалев вздохнул.
      – Видите ли, к нам редко попадают дети из неправославных семей, и обычно это заметно… ну, вы понимаете… или по фамилии, или по лицу.
      Ковалев хотел переспросить, что она имеет в виду, но через секунду и сам догадался: всех русских детей здесь априори причисляют к православным.
      – Не подумайте, что мы принуждаем детей молиться, напротив – в начале осени у нас были две девочки-мусульманки, и Зоя Романовна нарочно выяснила у их родителей, как в их семьях принято начинать трапезу: это был хороший урок веротерпимости для всех детей…
      Ковалев кашлянул.
      – Я попробую объяснить… Видите ли, наш санаторий уже несколько лет поддерживает отношения с приютом для мальчиков-сирот, и простейшие православные традиции дети сами начали перенимать от приютских ребят, мы ничего не навязывали им сверху. У нас крестились многие дети из интерната, по своей инициативе.
      Татьяна Алексеевна говорила гладко, словно читала написанный текст, и к концу фразы Ковалев успевал забыть, с чего она начиналась. Упомянула главврач и о пожертвованиях от епархии, которые превращают заурядный муниципальный санаторий в один из лучших в области, и о благотворном влиянии религии на дисциплину, и о моральных ценностях, столь неприсущих современным детям… Когда она дошла до слова «богобоязненность», Ковалев кашлянул погромче.
      – Я все понял. Для меня будет достаточно, если моему ребенку не будут прививать богобоязненности и лечить чудотворными иконами.
      – Да-да, именно об этом я и хотела сказать, – улыбнулась Татьяна Алексеевна. – Мне кажется, на примере вашей дочери мы могли бы привить детям и уважение к атеизму, что немаловажно.
      Ковалев вдохнул поглубже, чувствуя нарастающее раздражение. Хотелось бы, чтоб уважение к атеизму сперва привили персоналу санатория…
      – Сегодня за завтраком мне сказали, что моя дочь вырастет наркоманкой или проституткой… – тихо сказал он. – Надеюсь, до детей это утверждение не дойдет.
      – Я уже сделала внушение и Зое Романовне, и другим педагогам, – сдержанно ответила главврач. – Впредь это не повторится. И я еще раз прошу у вас извинения за столь… неэтичное поведение моих подчиненных.
      Ковалев никак не мог взять в толк, почему эта женщина заливается тут соловьем, юлит, извиняется, что-то пытается объяснить. Неужели из-за заплаченных за путевку денег? Не в карман же она их положила…
      А потом догадался: пропаганда религии детям запрещена. В отличие от уверенных в своей правоте воспиталок и докториц за столом, Татьяна Алексеевна испугалась. В самом деле, не будь здесь Ковалева, и Аня бы приехала домой, набравшись всей этой мракобесной ерунды. Да они с Владой никогда даже не заговаривали о религии или атеизме, им не приходило в голову, что атеизму ребенка надо учить! Это само собой разумелось, это было нормально, естественно, как дышать воздухом.
      Когда он вышел от главврача, измученный ее гладкими речами, до полдника оставалось пятнадцать минут.
      
      – Пап, а почему все верят в Бога, а мы нет?
      Аня держалась за руку Ковалева так крепко, будто боялась чего-то. Он повел ее в поселок, показать дом тети Нади, – почему-то не поворачивался язык назвать этот дом своим. И смущало Ковалева только одно: для этого надо перейти реку по железнодорожному мосту.
      Вопрос поставил его в тупик.
      – Ну почему, пап?
      Ковалева спасла трель мобильника – он поглядел на экран и вздохнул с облегчением: звонила Влада.
      – Мы спросим у мамы…
      – Серый, привет. – Голос у жены был громкий, приходилось отодвигать трубку от уха. – Я верно рассчитала, когда позвонить?
      Аня просияла.
      – Ты вовремя, – ответил Ковалев. – Я тебе ребенка сейчас дам.
      Аня ухватилась за трубку обеими руками.
      – Мама! Мама, почему ты никогда не готовишь папе молочный суп? – с укоризной начала она. И это вместо того, чтобы рассказать о первом дне в санатории…
      – Что? Какой молочный суп? – Ковалев прекрасно слышал каждое слово, сказанное Владой.
      – Ну папин любимый! Ты что, не можешь научиться, что ли?
      Влада неопределенно хрюкнула, видимо сдерживая смех.
      – Зайчонок, я обязательно научусь, честное слово… Ты мне лучше расскажи, нравится тебе в санатории?
      – Да, тут весело, мы играем. Тут девочек много, больше, чем у нас во дворе. И игрушки разные. Только надо днем спать зачем-то, и никто в тихий час мне не читает… Папе же нельзя, где другие девочки. А за нашим столом он не помещается, он с женщинами за столом сидит. Только ты не бойся, ты все равно лучше, он с ними и не разговаривает даже.
      Аня взглянула на Ковалева хитрющими глазами – детям все же вредно смотреть телевизор, особенно мыльные оперы, под которые Влада любит вязать.
      – Ты про Бога хотела спросить, – напомнил Ковалев, опасаясь, что отвечать на этот вопрос придется ему самому.
      – Да, мам, папа не знает… А почему мы не верим в Бога?
      Влада фыркнула, но не долго подбирала слова:
      – В Бога верят только придурки.
      Да, толерантности и веротерпимости в ее ответе было маловато, такое Ковалев и сам мог бы измыслить. Впрочем, Влада всегда говорила то, что думает, и никогда не думала, что говорит.
      – Это точно? – переспросила Аня.
      – Совершенно точно.
      Они поговорили еще немного о дыхательных упражнениях и физиотерапии, и наконец трубка попала в руки Ковалеву.
      – Серый, я оценила твой педагогический подвиг с молочным супом… – Влада прыснула. – Ты в самом деле это ел?
      – Да, ел, – проворчал Ковалев. – А вообще… все не так гладко. Я тебе вечерком позвоню, мы поговорим.
      – Что-то не так? – Влада испугалась.
      – Потом, ладно?
      – Ладно. Только не забудь позвонить сегодня же.
      Черное тело реки в чешуйках ряби показалось меж деревьев, и у Ковалева странно и часто забилось сердце.
      – Ой, речка, пап, смотри, речка! – радостно вскрикнула Аня и потащила его вперед.
      Это было похоже на вожделение… Даже дыхание сбилось. Сбросить одежду, вырывая пуговицы, – как в кино изображают неистовый секс – и с разбегу нырнуть в ледяную черную воду. Ощущение опасности и страх перед холодом только распаляли непонятное желание: то ли взять ее, как женщину, то ли отдаться ей, то ли ее победить, то ли себя, то ли слиться с нею, то ли, подобно змееборцу, попрать ногой ее гибкое холоднокровное тело. Но когда впереди показался железнодорожный мост, вожделение сменилось тревогой.
      Ветер – недобрый, колючий – ударил сбоку, словно хотел сшибить с ног. Аня отпустила руку Ковалева и с прискоком побежала по тропинке к мосту – навстречу ветру. И показалось, что ветер вот-вот подхватит ее и понесет над землей, как осенний лист. Ковалев ускорил шаг: там гнилые доски, там дыры между шпал…
      – Аня, стой, погоди! Не ходи одна!
      Она не послушалась его – а может, попросту не услышала из-за шапки и капюшона. Ковалев испугался, бросился за ней бегом и нагнал только на мосту, когда она остановилась перед первым провалом в гнилых досках.
      – Ой, пап, а как же мы тут пойдем? – Аня подняла на него испуганные и удивленные глаза.
      – Очень просто, – ответил Ковалев и поднял ее на руки.
      С дочкой на руках идти по шпалам оказалось трудно. Не потому что девочка была тяжелой, – своя ноша не тянет – просто неудобно было смотреть под ноги.
      – Пап, давай тут постоим немножко, посмотрим на речку, – попросила Аня на середине моста.
      – Тут холодно, тебя продует, – ответил Ковалев, жалея, что не поднял воротник куртки. И подумал еще: не может ли такой ветер вызвать приступ удушья?
      – Это тебя продует, потому что у тебя шапки нет, – сказала Аня, поглядев на Ковалева. – А у меня и платок, и шапка, и капюшон, и рукавички.
      Нет, ничего похожего на приближение приступа Ковалев не заметил, наоборот – на щеках ребенка горел здоровый румянец, и дышала она легко, словно наслаждалась сильным током воздуха в лицо. Он остановился и подошел к перилам.
      – Ну посмотри. Только недолго.
      Река катилась навстречу, сильная и непобедимая, готовая сшибить мощные бетонные опоры моста.
      Аня повернулась лицом к ветру:
      – Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, ты волнуешь сине море, всюду веешь на просторе… Не дуй так сильно, пожалуйста, а то у моего папы уши простудятся.
      Может, Ковалеву это показалось, но ветер в самом деле немного поутих…
      – Вот. Видишь, надо только попросить хорошо. – Аня победно взглянула на Ковалева. – Сказать волшебное слово.
      Впереди вдруг раздался гудок тепловоза, и Ковалев опомнился: нашел место, где постоять! Бежать к берегу опасно – ничего не стоит переломать ноги. Он двинулся вперед по гнилым доскам пешеходной дорожки, казавшейся слишком узкой, пока не добрался до ниши между пролетов фермы.
      Поезд не заставил себя ждать, и стоять рядом с ним было жутковато – Ковалев видел, как под колесами прогибаются рельсы, как покачиваются вагоны, не говоря уже о ветре и грохоте. Аня глядела на товарняк раскрыв рот и нисколько не боялась. Состав оказался длинным, затекла рука, державшая Аню…
      – Пап, а давай летом сюда приедем, – сказала она, когда поезд проехал мимо.
      – Зачем? – спросил Ковалев.
      – Будем в речке купаться.
      – Посмотрим, – ответил Ковалев. После разговоров за завтраком ему вовсе не хотелось снова сюда приезжать.
      – А тебе не тяжело меня столько нести?
      – Нет.
      – А вот маме тяжело, – вздохнула Аня. – Вот как правильно это придумали, чтобы у ребенка были и папа, и мама. А здесь, представляешь, у некоторых детей вообще нет ни мамы, ни папы. У одной девочки, с которой я теперь дружу, есть мама, но она живет где-то далеко и к ней почти не приезжает.
      – Ты только смотри не хвастайся, что у тебя есть и мама, и папа, другим детям это будет обидно.
      – Нет, что ты, я не хвастаюсь.
      – И… Ты не повторяй, что тебе мама сказала… Ну, про придурков. В Бога верят не придурки, а люди… слабые, которые в себя не верят.
      – А мы сильные, да? – Она повернула голову и посмотрела пристально, словно проверяя Ковалева.
      – Да.
      – А почему?
      – Потому что… – Ковалев никогда не задумывался об этом, и ответить было трудновато. – Потому что мы можем надеяться только на себя.
      Он вспомнил свою беспомощность, когда Аня задыхалась у него на глазах. Думал ли он тогда о какой-нибудь высшей силе, что способна помочь? Наверное, нет. Он надеялся на «скорую», а не на высшую силу. А когда тонул в черной реке в двенадцать лет? Думал ли он о помощи? Да нет, не думал – он понимал, что это смерть, и принимал ее как закономерный итог своей слабости.
      – А почему мы не надеемся на Бога?
      – Не хотим. Человек выше Бога. Только не все это понимают.
      Ковалев вдруг понял, что к атеизму его слова не имеют ни малейшего отношения, и прикусил язык.
      – Человек выдумал Бога нарочно, чтобы… чтобы легче жилось, – поправился он.
      Нет, Влада была права, незачем забивать ребенку голову вопросами религии и атеизма, довольно простых и понятных ответов.
      В домах, мимо которых они проходили, снова откидывались занавески – это смущало и раздражало. Будто Ковалев был неодет. А у забора напротив, чуть в стороне, стояла сморщенная старушка в черном и прямо-таки впилась в Ковалева взглядом, едва они с Аней повернули на улицу, к своей калитке. Здесь никому не приходило в голову, что это бестактно – так откровенно разглядывать незнакомого человека.
      И когда они направились обратно в санаторий, Ковалев опять заметил старушку, стоявшую на том же месте и так же пристально и беспардонно его разглядывавшую.
      
      Ужин был не в пример тише обеда – в санатории оставались только те, кто работает посуточно: нянечки, две воспитательницы, дежурные врач и сестра. После этого Ковалеву позволили поприсутствовать на музыкальном занятии, а потом намекнули, что из санатория можно убираться восвояси до завтрашнего утра, – детям положены тихие игры в группе и подготовка ко сну.
      Ковалев постоял на крыльце бывшей усадьбы: сквозь тучи белесо просвечивала луна, путаясь в голых черных ветвях деревьев, как на любимых готических картинках Влады, и аллея убегала в кромешную темноту – на территории почему-то не горели фонари.
      И стоило вспомнить, что сейчас предстоит перейти через реку, как сердце стукнуло сильней и странная мысль пришла в голову: в темноте можно попробовать ее переплыть, никто не увидит и не сочтет Ковалева ненормальным… Он тряхнул головой и подумал, что в самом деле сходит с ума и по возвращении в город надо взять абонемент в бассейн, если уж так хочется поплавать. Идея вызвала только тошноту…
      Переходя через мост, Ковалев старался пореже смотреть на реку и почаще – под ноги. Он позабыл о купленном фонарике, довольствуясь тусклым лунным светом, а когда луна ушла за плотную тучу, он был уже у самого берега. Вот тогда, ненадолго растерявшись от полной темноты вокруг, он и услышал впереди угрожающий собачий рык. Собак Ковалев не боялся – ни больших, ни злых, ни бойцовых, ни бешеных, а потому не замедлил шаг. Однако собака не поспешила уйти с дороги; напротив, ее угроза превращалась в ярость – и хотя Ковалев не видел пса, без труда представил себе оскаленные зубы и готовность к немедленному прыжку. Впереди блеснули два зеленых глаза, шагах в десяти, уже на насыпи. Здесь наверняка хватало безбашенных цепных псов, которые время от времени оказывались на свободе, и этот был из таких, ведь бездомные собаки редко в одиночку угрожают человеку.
      Фонарик, как назло, лежал на самом дне полиэтиленового пакета, под лампочками, и Ковалев решил не тратить время на его поиски: если собака не отступит, это станет проблемой собаки…
      Впереди снова блеснули зеленые глаза, рычание смолкло, а когда сквозь тучку пробилось немного лунного света, Ковалев увидел мелькнувший силуэт здорового пса, тут же пропавший в тени насыпи.
      
      * * *
      Витька развалился на полу, опершись спиной на стену, и закинул ноги на огромного засаленного плюшевого медведя; рядом с ним скромно сел на корточки Сашка Ивлев.
      – Если хоть одна падла завизжит – урою, ясно? – начал Витька строго и оглядел спальню младшей группы.
      Обычно спать их укладывали дежурные девочки из старшей группы, это Павлик уговорил Витьку прийти вместо них и пообещал, что будет тихо, в чем вовсе не был теперь уверен. Если кто-нибудь начнет орать – прибегут нянечки и нажалуются на Витьку Зое. Дежурные, правда, тоже рассказывали на ночь страшные истории, но совсем не те, что знал Витька.
      Сказать, что Павлик любил старшего брата, – ничего не сказать: Витька составлял самое большое счастье его жизни. Само по себе здорово иметь старшего брата, но такого, как Витька, – это ведь не каждому так везет! Да почти никому… Конечно, у них с Витькой были разные отцы, и у двух их сестер – еще два других отца, и у самого младшего их брата – еще один другой отец. Но мать-то была одна! И сдала Павлика в тот же интернат, что и Витьку, потому что у них обоих астма. Сестру Лену в этот интернат не взяли, у нее никаких болезней не было, и матери, чтобы ее сдать, пришлось через суд лишаться родительских прав, а сестру Катю она из интерната уже забрала, потому что та стала большая и может готовить еду, убирать и сидеть с младшим братом. У младшего брата болезней тоже пока не нашли, и Витька сказал, что матери, может, опять придется сдавать его по суду. Нет, она была хорошая и даже плакала, когда Витька с Павликом уезжали из дома после каникул, но ведь понятно, что ей с детьми некогда и денег не хватает.
      – Значит, про волка сегодня будете слушать. – Витька зевнул и похлопал ладошкой рот.
      Павлик хотел услышать что-нибудь другое, про волка – это было слишком страшно, особенно здесь, в санатории. Страшней истории про волка была только история про Бабу-ягу…
      Павлик приехал сюда в первый раз, и хотя интернат тоже назывался санаторным, но там никакого лечения не было, и бассейна не было, и не гуляли там столько, сколько здесь. Витька любил ездить в санаторий, потому что тут вместо шести уроков было только три в день. Однако «санаторные» истории Павлик слышал и раньше, их рассказывали в интернате, потому что все интернатские ездили сюда из года в год и место считалось как бы своим. Но одно дело слушать страшилку в пятиэтажном каменном корпусе, когда под окном проезжают машины и горят фонари, когда понятно, что никакая Баба-яга не встретится тебе в коридоре или на лестнице, и совсем другое – этот деревянный дом прямо посреди леса, с одной стороны которого река, а с другой сразу за шоссе начинается гиблое болото… От одного только слова «гиблое» у Павлика пробегал мороз по коже.
      Кто-то из приютских прыснул в кулак:
      – Мы чё, маленькие, что ли?
      – А то нет! – хохотнул Витька. – Смотри, матрас не обоссы, вонь подритузная. Не маленькие они…
      Приютские этой истории не слышали, вот и смеялись. И другие, не из их интерната, тоже не слышали этой истории.
      – Это десять лет назад здесь случилось, когда я в первый раз сюда приехал, мне пять лет только исполнилось, я самый маленький был в этой спальне. И был у нас один ушлепок, года на два меня постарше, Никитой его звали. Он у окна спал, вон на той кровати, а я на той, где Пашка сейчас… И вот как-то раз проснулся я ночью, а он стоит и в окно зырит. Не, ну не уперлось, конечно, – подумаешь? А мне вдруг так ссыкотно стало… Я его свистнул, а он не откликается. И руку так медленно поднимает и машет кому-то за окном. И лыбится еще.
      Павлик слышал эту историю не однажды, но Витька почему-то всегда рассказывал ее по-разному.
      – Я его обратно позвал, а он на меня не глянул даже. И тут я слышу – кто-то идет по лестнице. Тоже медленно, как будто крадется. Половицы тихо так скрипят и долго. А Кит повернулся к двери и зырит на нее. И слышно, что это не человек идет, потому что когти по полу щелкают. Подошел он к двери и с той стороны остановился. И стоит. Я уже начал думать, что мне приглючилось, – ну не слышно больше ничего. А Кит на дверь все зырит и зырит. И жуть такая – все дрыхнут, а он стоит молча. И за дверью не человек стоит. Я Кита опять хотел позвать, и не могу – в горле от страха пересохло.
      – Мама… – шепнул кто-то.
      – Не визжать, я сказал! – Витька повернулся на голос. – Это еще не самое страшное. Самое страшное потом было. А тогда этот не человек постоял под дверью и вниз пошел. А Кит дождался, когда он уйдет, лег обратно в кровать и тут же уснул. А утром он и говорит, что мать свою видел под окном, что она ему рукой махала и улыбалась. А мать его на самом деле умерла, это все знали. Известное дело – если покойник тебя к себе зовет, значит, ты скоро умрешь.
      – И что, ничего уже не сделать? – со странным хлюпающим вздохом спросил Мишка Воскресенский из приюта. У Мишки астмы не было, он в санатории просто так был, как все приютские.
      – Надо перекреститься и три раза «Отче наш» прочитать без ошибок, – назидательно вставил Сашка Ивлев. – И крест еще покойнику показать.
      Сашка все-таки глупый был немного, хоть и из старшей группы.
      – Тьфу на этот «Отче ваш». – Витька толкнул его локтем в бок. – Надо три раза плюнуть через левое плечо и сказать «чур меня». И ни за что не соглашаться с покойником идти. И вообще – покойник, особенно родственник, приходит не просто так, а предупреждает. Ну, типо, не щелкай клювом. И если перекреститься, то он обидится и больше не придет, не будет предупреждать.
      – Это ты сам только что и выдумал, – фыркнул Сашка.
      – Хрен тебе на весь макияж, мышь дистанционная. Я не выдумал, мне дядя Федя сказал. Еще давно, еще когда он не утонул. Так об чем это я?.. Пацаны из старшей группы Киту тогда и сказали, что если он опять шаги услышит, чтобы он к ним в стенку стучал. Потому что они знают, что это приходил волк. Он раз в десять лет обязательно должен загрызть одного ребенка. Вот и считайте, мне тогда было пять, а сейчас пятнадцать. Как раз десять лет прошло.
      – А если нет родственника?.. – еле слышно спросил Павлик.
      – В смысле?
      – Ну если никто не умирал, кто тогда предупредит? Никто?
      – Тебя дядя Федя в случае чего предупредит, не боись, – отмахнулся Витька. – Дальше слушай и помалкивай. На вторую ночь я опять проснулся. Все спят – и Кит тоже дрыхнет. И так мне ссыкотно стало – я же маленький тогда был… И холодно еще. Батареи жарят, а в спальне дубак… Я смотрю – а из окна свет, голубенький такой, будто за окном дебилятор работает.
      Павлик покосился на окно, и ему показалось, что оно светится.
      – И слышу я шаги опять на лестнице: клац, клац, клац… Я бы и заорал – но не могу, давлю крик из себя, и все козе в трещину! Я бы, может, и постучал в стенку, но с моей стороны стенка к девкам была, а к пацанам из старшей группы – с той стороны, где Кит. И тут я смотрю – рука в окне, синяя такая, тонкая и вроде бы даже прозрачная. Ну, с херов ли, второй этаж – подумаешь… Летающие мертвецы – это еще круче, чем волк на лестнице. А рука к стеклу потянулась и вроде как стучит, только звука нет никакого. А Кит, представьте, проснулся, лыбится глупо так и встает с улыбочкой, в окошко ручонкой машет. Довольный, как пляжная ворона… А ему ведь говорили, что надо в стенку постучать, но он утупок был, не захотел. И тут я слышу – скрипит дверь. И сквозняк сразу, еще холодней. Кит к двери обернулся и лыбиться-то сразу перестал. Я тоже на дверь посмотрел. В коридоре же лампочка всю ночь горит, хоть и тусклая. Чтобы вы, когда в сортир идете, на стенки не натыкались. А я смотрю – свет из коридора красный какой-то. И в дверях стоит натурально волк. И не какой-нибудь там из Красной Шапочки, а живой волк. И морду щерит. А зубы – зашибись колесный трактор! В полпальца длиной, тонкие и острые. Глаза светятся и слюни на пол натурально капают.
      – Ой… – придушенно пискнул кто-то.
      Если бы Витька рассказывал как-нибудь не так, не говорил про слюни, может, не так было бы страшно. Павлик не видел волка – пока он его только слышал. Прошлой ночью, на лестнице – точно так, как рассказывал Витька: клац, клац, клац…
      – Не ссать, – строго сказал Витька. – Слушайте. Кит рот разевает – как рыба все равно, молча. Я вижу, он крикнуть хочет и не может. И я тоже крикнуть не могу. Так он разевал, разевал рот, а потом выдавил писк слабенький такой. Ну, а после этого как будто проснулся и заорал уже громко, по-настоящему. И дверь, представьте, тут же захлопнулась. Все проснулись, конечно, на крик нянька прибежала. Она добрая была – посидела с Китом, пока он не уснул.
      Главное – закричать. Прошлой ночью Павлик тоже хотел закричать, и никак не мог. Вот точно так, как рассказал Витька: разевал рот и не мог выдавить ни звука…
      – А на следующий день нянька все Зое рассказала, а та – Татьяне. Татьяна не захотела батюшку звать, так Зоя тайно от нее Кита в церковь свозила и еще воды святой приперла, побрызгала тут все. И вечером еще с Китом сидела, грузила, что теперь никакие волки ему мерещиться не будут.
      – Наверняка она ему снотворное дала… – сказал Сашка Ивлев.
      – Не давала она ему никакого снотворного! – повернулся к нему Витька. – Я точно знаю.
      – Откуда ты можешь знать, если тебе пять лет было?
      – Два весла тебе в рот, я точно знаю. Потому что Татьяна орала на нее потом и говорила, что лучше бы она просто валерьянки ему дала!
      – А ты вот так все хорошо запомнил, да? – не унимался Сашка.
      – Да, запомнил! С тобой бы такое было, ты бы тоже запомнил.
      Витька помолчал немного и продолжил:
      – И вот на третью ночь просыпаюсь я обратно от холода. Все дрыхнут, и Кит тоже давит хрюшку. Опять свет в окне светит. Я уже знал, что сейчас его мамаша будет в окно стучаться. Слышу шаги на лестнице, а Кит все не просыпается! Да, я забыл сказать, что в прошлые разы, как волк к двери подходил, в спальне почему-то то ли тиной пахло, то ли дохлой рыбой. Противно, в общем. И в этот раз тоже чувствую – воняет тиной. И холодно так, что уже зубы стучат.
      Прошлой ночью Павлик тоже чувствовал запах тины. И у него тоже от холода стучали зубы. Не от страха, а именно от холода.
      От окна послышались всхлипы – Мишка Воскресенский из приюта, лежавший на месте Кита, разревелся все-таки.
      – Ты, сопля голландская! Чего ревешь? – строго спросил Витька.
      – Так ведь это… – дрожащим голоском завел Мишка, – я тут у окошка лежу…
      – Не бзди, чепушок. У нас все по фэншую. Тебе вон Сашка на ночь «Отче ваш» почитает. Без ошибок. Может, не досказывать?
      Все, конечно, сказали, чтобы он дальше рассказывал, только Мишка пищал, что хватит. Витька велел ему уши заткнуть.
      Этого самого волка Павлик видел уже несколько раз. Сначала он думал, что это просто собака бегает за оградой санатория. Потом догадался, что волк (именно тот волк, про которого рассказывал Витька) выслеживает именно его, Павлика, – когда столкнулся с ним позади корпуса. Павлик тогда закричал и даже разревелся от испуга. Его отвели к Зое, и он по глупости рассказал ей, что видел волка. Зоя его научила: в следующий раз, когда он увидит этого волка, непременно перекреститься и читать «Отче наш». И даже заставила его выучить молитву наизусть. А еще сказала, что после того, как Павлика покрестит батюшка, волк к нему больше никогда и близко не подойдет. Но в той истории, которую рассказывал Витька, все было наоборот…
      – И вот открывается дверь, а Кит дрыхнет! Волк на пороге остановился, щерится и воздух нюхает. Я не знаю, почему он именно Кита выбрал, нас восемь человек было в спальне. Но вот я уверен, что он вынюхивал именно Кита. А Кит же дальше всех был от двери! Волк постоял-постоял и медленно так через порог перешагивает… Три шага сделал и опять нюхает. Ну, тут, ребята, я вообще дышать перестал. Какое там крикнуть или шевельнуться! А он по проходу вот этому проходит и когтями клацает. До моей кровати дошкандыбал и опять остановился. Не знаю, почему я глаза не закрыл от страха, – наверное, он меня заколдовал. И тут волк поворачивается ко мне и говорит: «Лежи и молчи».
      По спальне разнесся зажатый подушкой вскрик – хорошо, что не очень громкий.
      – Так, я чё сказал-то? – резко изменил тон Витька. – Если нервные, нечего было меня звать.
      – Вить, ты рассказывай дальше скорей… – плаксиво выдавил Кириллов.
      – Ладно. Человеческим голосом говорит, русским по белому. Четко так. Я не знаю, может, и приглючилось мне со страху, конечно. А волк дальше почапал по проходу, подошел к Киту и передними лапами на кровать встал. Оглядел еще всю спальню – не мешает ему никто?
      – Загрыз? – охнул неугомонный Кириллов.
      – Помалкивай. Я думаю, если бы Кит проснулся, он бы от разрыва сердца тут же и кони бы двинул. Но Кит даже не пошевелился. А волк обнюхал его обстоятельно так, опять на всех посмотрел, зубы всем показал и слез на пол, почапал обратно, к дверям. И главное, дверь за ним сама захлопнулась, как от сквозняка.
      – И что, утром нашли Кита мертвым? – безо всякой издевки спросил Кириллов.
      – А вот хрен там плавал, – радостно ответил Витька. – Проснулся он жив-здоров, Зоя радовалась, что святая водичка помогла.
      – И все, что ли? – разочарованно протянул один приютский.
      – Щас тебе. Через три дня Кит утонул. А это в октябре было, купаться не сезон. Он с детской площадки в сортир пошел и не вернулся. Когда искать стали, кто-то из обслуги сказал, что видел большую серую собаку. Ну правильно, никому в здравом уме не придет в голову, что волк средь бела дня в санаторий припрется. А Кита дядя Федя нашел в речке через два дня, всего рыбами обглоданного. В общем, доигрался хрен на скрипке – больно музыку любил…
      – Ой… – выдавил кто-то.
      – Мамочка… – раздался шепот из другого угла.
      – А я говорю, ему Зоя снотворное дала, вот он и не проснулся, – сказал Сашка Ивлев.
      – А я говорю, она ему не давала снотворного! К нему мать приходила предупредить, в окно стучала, а он ее уже не услышал, потому что в церкви был и потому что Зоя тут святой водой побрызгала.
      – Да ерунда это! Любая нечистая сила боится святой воды! – стоял на своем Сашка. – И если бы Зоя тут все побрызгала, никакой волк через порог бы не переступил. Не смог бы, понятно?
      – А писю у белки видал, клизма самоходная? – беззлобно ответил Витька. Сашка к нему как банный лист приклеился, потому что Витька был сильный и добрый, а приютских интернатские пинали и прикалывали, потому что, по словам Витьки, все приютские были пыльным мешком по голове ударенные. – Татьяна монографию сочинила о впрыске поциентам православного позитива. Кит позитива нахавался и задрых расслабленно. А волкам в православном позитиве никакого пафоса, хоть ты по колено святой воды сюда налей.
      – Вить, ты только сразу не уходи, ладно? – запищал Костик Кириллов.
      – Может, няньку позвать? – осклабился Витька.
      Он не ушел. Из-за Павлика. Потому что Зоя собиралась его покрестить. Прошлой ночью Павлик проснулся будто от толчка, ему снилось что-то, он понимал, что это сон и что надо проснуться, и никак не мог открыть глаза. Тогда он и услышал шаги волка на лестнице, все как рассказывал Витька: клац, клац, клац… Волк стоял под дверью в спальню, Павлик слышал его дыхание, однако, как и в Витькиной истории, в первую ночь волк в спальню не зашел. Но если Зоя его покрестит, следующей ночью Павлик не проснется – и тогда волк точно зайдет в спальню и его загрызет. А Зоя непременно его покрестит, во-первых, потому что он один здесь некрещеный, если не считать новенькой девочки, а во-вторых, потому что в молельной комнате у него всегда случается приступ, и даже Сашка Ивлев говорит, что это дьявол, которого в церкви колбасит.
      Как ни странно, все подозрительно быстро успокоились и уснули, и Сашка Ивлев ждать Витьку не стал. Витька же все сидел и даже задремал ненадолго. Павлик с ужасом ждал, что он вот-вот проснется и уйдет… Но Витька проснулся и не ушел.
      – Слышь, Пашка… – Он зевнул и переложил медведя себе под голову. – Я тут посижу, а ты спи. Но если я засну, а ты что-нибудь такое услышишь, ты меня сразу разбуди, понял?
      Вот такой старший брат был у Павлика. Настоящий брат, который не бросит.
      
      * * *
      В доме было холодно и сыро – за сутки тепло выветрилось, и, как бы Ковалеву ни хотелось спать, пришлось снова топить печку. Теперь он уже знал, что не нужно открывать вьюшку полностью, чтобы топить дом, а не улицу, но все равно долго не мог приноровиться – то огонь выл в топке, как реактивный двигатель, то дым валил в комнату и приходилось открывать форточку и дверь, отчего теплей не становилось. Намучившись с этим нехитрым делом, Ковалев едва не забыл позвонить Владе.
      Он не стал говорить ей о местных сплетнях и косых взглядах в свою сторону, а потому его аргументы против пребывания в Заречном Владу не убедили – она считала, что пока ребенку в санатории нравится, ничего менять не стоит.
      – Представляешь, здесь бассейн есть, – сообщил ей Ковалев.
      Влада помолчала: знала, чего ему стоило уйти из спорта.
      – И… как?
      – Да смешной бассейн, пятнадцать метров. Я к тому, что ребенку полезно…
      Маленьким Ковалев подолгу и часто болел, бабушка берегла его от сквозняков, грела мороженое и кутала, словно они жили на Северном полюсе. Дед возражал, но, очевидно, она его не слушала. И однажды после воспаления легких он потихоньку от бабушки записал Ковалева в секцию плавания, в бассейне, который открыли в соседнем доме. Бабушка рыдала и кричала, что дед хочет угробить ребенка, пила сердечные капли, мерила Ковалеву температуру и превентивно поила кипяченым молоком с содой. Но, вопреки ее уверенности, болеть Ковалев сразу перестал.
      – Тогда тем более нет смысла уезжать, – ответила Влада. – В общем, Серый, сиди и помалкивай. Кушай молочный суп, он питательный. А я в пятницу к вам приеду.
      – Очень долго добираться. И неудобно. Дизель сюда утром идет…
      Но Влада уже изучила расписания электричек и автобусов:
      – Если я в четыре часа выберусь из дома, то в девять буду в райцентре. Ты меня встретишь?
      – Конечно. Но автобусы ходят до восьми.
      – А маршрутки?
      – Здесь нет маршруток, только такси.
      – Вот и хорошо. Поедем на такси.
      Влада всегда тратила больше, чем Ковалев мог заработать, но он не упрекал ее за расточительность, а она не ставила ему в вину размер его зарплаты.
      
      Из-за неумения топить печку Ковалев снова лег спать поздно и мгновенно заснул.
      Его разбудил тот же самый кошмар, что и прошлой ночью, только на этот раз грохот поезда ему приснился – Ковалев проснулся в полной тишине и сел на кровати. Было жарко, как в сауне, на спине майка промокла от пота.
      Из угла комнаты на него смотрели два зеленых глаза, и, как продолжение кошмара, раздалось негромкое, но отчетливое рычание. Не горел только ночник, иначе бы Ковалев подумал, что все еще спит. Наверное, он и в самом деле еще не проснулся толком, потому что не удивился и не испугался, а встал и сказал в темноту:
      – Ну вот ты мне и попался…
      Собственный голос разбудил Ковалева окончательно, он понял, что стоит посреди темной комнаты, и, конечно, в углу никого нет. Он включил торшер – ходики показывали два часа ночи. Значит, он проспал всего около часа… От печки шли осязаемые волны жара – наверное, на этот раз он топил ее слишком долго, уверенный, что как только дрова прогорят, так печь начнет остывать.
      В детстве он мечтал вырасти, стать сильным и отомстить страшному волку за свои ночные страхи. Ковалеву стало смешно: а ведь он жалеет, что волка в углу не оказалось… Это место, похоже, нарочно сводит его с ума.
      
      * * *
      На следующее утро ветер стих, на небе высыпали звезды, а лужи покрылись сухой ломкой коркой льда; грязь хрумкала под ногами, с непривычки мерзли уши и руки.
      Ковалев снова боялся опоздать и по мосту шел быстро, подсвечивая дорогу фонариком. А в самом его конце, над берегом, поскользнулся и едва не упал, но единственной потерей оказался фонарик, выпавший из рук и провалившийся между шпал – внизу мелькнул огонек и погас. Фонарика было жалко, и Ковалев решил, что вернется поискать его после завтрака, когда рассветет.
      
      За завтраком во время чтения молитвы Селиванов демонстративно глотал манную кашу, и Аня вовсю старалась за ним поспеть. Ковалев подумал и к ним присоединился – пусть лучше это выглядит невежливо, но нельзя не поддержать Селиванова и его протест, из каких бы хулиганских побуждений он ни шел.
      Зоя Романовна смотрела на Селиванова как будто бы равнодушно, но Ковалев почему-то выражению ее лица не верил.
      А та, садясь за стол, поглядела на Ковалева в упор и сказала:
      – Вы дурно воспитаны, молодой человек.
      Он не стал возражать, хотя и углядел в этом камушек в огород бабушки и деда, которые много сил и времени потратили на его хорошие манеры.
      Зоя Романовна придвинула к себе тарелку и, не дождавшись возражений, продолжила:
      – В любом другом месте это ваше личное дело, но здесь на вас смотрят дети. Будьте добры в следующий раз приступать к еде вместе со всеми.
      Вспомнить разницу между принуждением и добровольным подчинением оказалось нетрудно, но Ковалеву пришлось убеждать себя в том, что ему скоро тридцать лет, а не десять, что он майор ВВС, а не нашкодивший пацан, и что подчиниться – это подставить под удар Селиванова.
      – Я не дам вам повода давить на мальчика, который научил мою дочь есть молочный суп и манную кашу. – Ковалев кашлянул.
      Зоя Романовна на секунду опешила от его ответа, рука с ложкой замерла на полпути ко рту – она явно не привыкла к неповиновению. Выдержать ее взгляд было нелегко.
      – Не забывайте: вам сделали одолжение, разрешив находиться на территории детского учреждения, – быстро и тихо сказала она.
      За стол, оглядываясь на детей, уселась Тамара Юрьевна.
      – Зоя Романовна, сегодня утром в спальне младшей группы нянечка застала Селиванова… – сказала она с нескрываемым торжеством.
      Ковалев едва не поперхнулся, а воспитательница продолжала:
      – Он там ночевал, потому что якобы его брату было страшно ночью. Но другие мальчики признались, что вечером он рассказывал маленьким страшные истории! Ничего удивительного, что ночами им плохо спится!
      Ковалев выдохнул: он не сразу сообразил, что у младшей группы две спальни. А Зоя Романовна не удивилась.
      – Я поговорю с обоими.
      Девушка-психолог опустила ложку и посмотрела на Зою Романовну:
      – Вам не кажется, что ночные страхи детей в компетенции штатного психолога?
      Надо же, Ковалев опять забыл узнать ее имя!
      – Нет, не кажется, – ответила та. – Занимайтесь адаптационными и развивающими программами, этого достаточно.
      – Я так и поступлю, – с деланной улыбкой и нарочито официально ответила девушка. – Но замечу, что последние исследования в этой области говорят о благотворном влиянии страшных историй на душевное состояние детей: освобождают от ежедневного стресса, снимают напряжение.
      – Прекрасно, – кивнула Зоя. – Но не забывайте, что всякая история должна соответствовать возрасту ребенка. То, что пятнадцатилетнему оболтусу кажется забавным, для дошкольника станет непреодолимым ужасом. Не стоит доверять Селиванову освобождение детей младшей группы от стрессов.
      – Девочкам из его группы вы это доверяете, – заметила девушка-психолог и негромко добавила: – К тому же истории, которые пугают старших ребят, обычно не тревожат младших. У маленьких просто не хватает жизненного опыта, чтобы примерить взрослые истории на себя.
      Зоя ничего не ответила, лишь подарила девушке многозначительный взгляд, говоривший, что разговор был окончен еще на адаптационных программах.
      Однако Тамара Юрьевна не унималась:
      – Селиванов нарочно запугивает младшего братишку, а потом заявляет, что тому страшно по ночам!
      – Тамара Юрьевна, вы же педагог. – Девушка-психолог изобразила на лице презрительную гримаску. – Витя Селиванов остро нуждается в доказательствах того, что он кому-то нужен, и роль защитника младшего брата – не самый худший способ, который он мог для этого избрать.
      
      И снова, как накануне, после завтрака девушка-психолог осталась за столом.
      – А здорово вы с Зоей… – с блуждающей улыбкой в пространство сказала она. – С тех пор как Надежда Андреевна умерла, вы первый…
      – Первый что? – переспросил Ковалев, чтобы не оставлять недоговоренности.
      – Ну… смогли ее осадить. Больше никто не может.
      – Даже главврач? – удивился Ковалев.
      – А ей-то зачем? Они же подружки. Батюшка, который здесь служит молебны, – брат Татьяны. Он на Зое жениться собирался, но она попадьей стать не захотела. – Девушка усмехнулась, если этот медленный и легкий изгиб губ можно было назвать усмешкой. – И пришлось ему податься в чернецы.
      Вот как… Главврач – сестра священника… Неудивительно, что здесь разводят монастырские порядки.
      – Скажите, – решился спросить Ковалев, – а Надежда Андреевна тоже была верующей?
      – Да что вы… – Девушка мягко и плавно махнула рукой. – При Надежде Андреевне тут такого не было, она бы не позволила. А потом и началось: молельная комната, батюшка по четвергам… Знаете, вы на нее похожи чем-то. Она тоже всегда ломала Зоины манипуляции в корне. Я хоть и психолог, и то не всегда вижу, как Зоя это делает. Зоя из тех, кто ведает, – слово «ведьма» происходит от слова «ведать».
      – Мне показалось или она все же христианка?
      – Да, христианка. Более всего меня поражает именно это: ведать – и все равно служить этому злому, ревнивому богу… Не сомневаюсь, что она, в отличие от большинства духовных пастырей, в самом деле знает, чего хочет ее бог. Она слышит его, и он ее слышит, понимаете?
      – Нет, не понимаю.
      – Вы что, действительно совсем-совсем атеист? – Девушка наклонила голову набок и посмотрела на Ковалева снисходительно, с легкой улыбкой.
      – А вы?
      – А я? А я вижу и знаю, что происходит. Обратите внимание: я не верю, а вижу и знаю. Здесь жил еще один человек, который видел и знал, но теперь он… Кстати, вы и его напоминаете, вот я и подумала, что вы тоже можете видеть.
      Умом Ковалев понимал, какую чушь несет эта необычная девушка, но, глядя в ее глаза с поволокой, почему-то не мог над нею посмеяться. Не верил ей, нет – как не веришь в сказку, но все равно слушаешь, все равно погружаешься в нее с головой, примеряешь на себя чужие переживания и подвиги. А может, все дело было в ее завораживающей притягательности, в странной красоте, мягкости… Она обволакивала, окутывала, успокаивала – как сильный транквилизатор.
      – И что же здесь происходит? – спросил он скорей из вежливости.
      – Не только здесь. Вы заметили, как церковь рвется к детям? Непременно к детям?
      – Дети воспринимают проповедь без критики, – пожал плечами Ковалев. – Когда-нибудь они станут взрослыми и платежеспособными.
      – Взрослыми они станут не скоро. Церковь, конечно, прибыльное предприятие, но Бог – это не церковь.
      Ковалев кашлянул и постарался, чтобы его усмешка выглядела снисходительной, а не презрительной.
      – Может, подскажете, что мне ответить ребенку на вопрос: «Почему мы не верим в Бога?» Как детский психолог…
      – На этот вопрос нет ответа, потому что ни доказать, ни опровергнуть существование Бога невозможно. Многие пробовали… А впрочем… Я соврала, один ответ я нашла: «Потому что Бога нет». Согласитесь, неубедительно.
      – Моя жена сказала: «Потому что в Бога верят только придурки»… – усмехнулся Ковалев.
      – В таком случае, не верят в Бога тоже только… люди недалекие. Ведь и опровергнуть существование Бога невозможно. Но одно дело верить, и другое – служить. Тут я согласна с вашей женой: поклоняются Богу только придурки. – Девушка назидательно улыбнулась. – У меня нет сомнений в существовании этого бога, но служить ему?..
      – Вы… сатанистка? – догадался Ковалев.
      Она воззрилась на него безо всякой поволоки на глазах и привычной отрешенности:
      – Чего?
      А потом рассмеялась – легко и томно.
      – Нет, я не сатанистка. Дьявол – это продолжение Бога, если хотите – его аватара. Ипостась. И служить Дьяволу все равно, что служить Богу.
      – Думаю, за эти слова православные порвут вас на куски. Это оскорбление чувств верующих, – улыбнулся Ковалев. Ну и пусть она городит ерунду – это придает ей прелести, загадочности и шарма.
      – Если бы вместо чувств верующие имели мысли, оскорбить их было бы гораздо трудней. Разве можно оскорбить мысль? А оскорблением они называют всякий аргумент, на который у них нет контраргумента.
      – И вы не боитесь, что вас выживут из этого санатория? С такими взглядами на религию?
      – Меня нельзя выжить отсюда, мой отец глава местной администрации, я могу себе это позволить. – Глаза ее снова застлала поволока, а с губ исчезла улыбка.
      
      На выходе из столовой Ковалева поймал инструктор Саша: после процедур и прогулки у Ани намечался «спортивный час», и тот предложил Ковалеву принять в этом участие – детям полагалось полчаса «воды».
      – Поучишь дочку плавать, когда еще такая возможность будет?.. – улыбнулся Саша.
      – Она умеет. Давно, – ответил Ковалев. – Но могу помочь, если надо.
      – Я с маленькими не люблю возиться, – признался Саша. – Тем более с девчонками. Пищат, плачут, воды боятся.
      Проводив Аню до медицинского отделения, Ковалев, как и собирался, направился к реке за фонариком – и по дороге размышлял об абонементе в бассейн. Наверное, это могло бы быть не таким тошнотворным, если ходить туда семьей. Польза для ребенка – хорошее оправдание.
      Солнце еще не вышло из-за леса, но день обещал быть ясным и холодным. И Ковалев заметил, что торопится, словно на свидание с девушкой… Выходя из леса, он снова встретил вчерашнего мужика в мокром ватнике, который теперь поздоровался с Ковалевым как со старым товарищем.
      И только когда незнакомец скрылся за деревьями, Ковалев подумал, что сегодня мокрый ватник выглядит более странно, чем вчера. Ведь, право, не может же человек падать в лужи ежедневно…
      Чтобы выбраться под мост, пришлось перейти через развалины старой кирпичной постройки. Вряд ли это был жилой дом – ветхий, но все еще крепкий фундамент повторял рельеф крутого берега, и Ковалев решил, что постройка была как-то связана с рекой.
      Фонарик нашелся быстро – валялся под мостом. И даже работал. Чтобы избавиться от глупых мыслей о купании, Ковалев потрогал воду и подержал в ней руку, пока не заломило кости, – ничего приятного в ледяной воде он не нашел, но от глупых мыслей не избавился. И, постояв на берегу, направился обратно в санаторий – сегодня ему хватило ума взять с собой планшет, чтобы не слоняться по холлу без дела.
      Вскоре младшая группа вышла на прогулку, Ковалев издали посмотрел на дыхательные упражнения, а когда детей отпустили играть, Аня, не оглядываясь на воспитательницу, тут же кинулась к нему.
      Ковалев проявил благоразумие и подошел к недовольной Тамаре Юрьевне. Она, конечно, позволила им погулять по парку, но с таким лицом, что у Ковалева пропало желание о чем-нибудь ее когда-нибудь просить.
      Парк, просвеченный солнцем, уже не казался таким мрачным и готичным, как накануне, и Ковалев подумал, что летом тут наверняка красиво и уютно – тенистые аллеи, посыпанные гранитной крошкой, детские площадки, зеленая трава на газонах… Ему вдруг захотелось лета и тепла.
      – Пап, давай скорей позвоним маме! – сказала Аня, узнав, что та собирается приехать на выходные.
      Ковалев не возражал. Аня быстро перехватила у него трубку.
      – Мам, когда ты к нам поедешь, обязательно привези папе шапку и шарф. Тут очень холодно, не то что в городе, а он все время ходит без шапки.
      Еще она рассказала о манной каше на завтрак, которую они с папой и еще одним взрослым мальчиком съели быстрее всех, что завтра будет не Тамара Юрьевна, а Юлия Михайловна, и девочки говорят, что Юлия Михайловна лучше; что вечером их укладывали спать взрослые девочки, Лена и Каролина, и рассказывали историю про Бледную деву. Ковалев вполуха слушал ее щебет, а тут почему-то напрягся: Бледная дева – это утонувшая дачница, которая из-за несчастной любви бросилась в речку с железнодорожного моста вместе с ребеночком; ребеночка спасли, и с тех пор она его ищет, заманивает детей из санатория в речку и смотрит, не ее ли это сынок. И если нет, ребенка на дно утаскивает сом.
      – И в народе говорят, что ее сынок должен вот-вот сюда опять приехать, – звонко говорила Аня в трубку. – Он двадцать лет сюда не приезжал, а теперь решил все-таки приехать. Бледная дева это прознала и по ночам к нам под окна приходит, ждет своего сынка, потому что тут детей много. И я сама ее почти что видела в окно, было очень-очень страшно.
      Это «очень-очень страшно» Аня произнесла с таким восторгом, что Ковалев простил Лене и Каролине выбор сказки на ночь.
      – Ну, если ее сынок двадцать лет не приезжал, то он ведь уже не маленький, а взрослый совсем, что же ему делать в санатории, где дети? – резонно возразила Влада.
      Аня не долго думала над ответом.
      – Так Бледная дева же об этом не знает! У нее там в речке время совсем не как у нас идет.
      Влада и Аня поспорили еще немного о Бледной деве. А Ковалев подумал вдруг: не двадцать лет. Двадцать шесть.
      Значит, бросилась с моста вместе с ребенком? Наверное, что-то подобное он и предполагал, чувствовал в глубине души, потому что не удивился и не расстроился. Скорей всего, бабушка с дедом скрывали от него именно эту правду, боялись, что она травмирует детскую незрелую психику… Напрасно. А может, им в самом деле было больно вспоминать о смерти единственной дочери?
      Впрочем, с чего он решил, что речь идет именно о его матери? Быть героем местных легенд и детских страшилок ему не очень хотелось, но любопытные взгляды соседей это хорошо объясняло.
      Они с Аней обошли весь парк по кругу – мозолить глаза воспитательнице Ковалев не хотел и собирался повернуть назад, как вдруг за углом спортивного корпуса увидел дядьку в мокром ватнике. Он сидел на корточках перед маленьким веснушчатым мальчиком, взяв того за плечи, и что-то ему говорил. Мальчик грустно кивал. Ковалев осмотрелся: с детских площадок никто не видел этой сцены, из главного корпуса тоже, словно человек нарочно выбрал это место, словно прятался…
      Мысли о Бледной деве вылетели из головы.
      – Это из вашей группы мальчик? – спросил Ковалев Аню.
      – Да, его зовут Павлик, а фамилию я еще не выучила. Он из интерната.
      Ковалев направился к спортивному корпусу, но мальчишка вдруг кивнул в его сторону, незнакомец оглянулся, быстро поднялся и поспешил прочь.
      – А этого мужи… дяденьку ты не знаешь?
      – Нет, пап. Я же не всех еще тут знаю.
      Он хотел подойти к мальчишке, но тот сорвался с места и, показав Ковалеву язык, рванул в сторону детской площадки.
      – Никогда не разговаривай с незнакомыми людьми… – на всякий случай сказал Ковалев Ане и подумал, что об этом надо обязательно рассказать воспитательнице. Может, конечно, у незнакомца и нет дурных намерений, но… как-то это странно…
      Говорить с Тамарой Юрьевной не хотелось. Тем более что она стояла в сторонке от детей, в компании двух других воспитателей. А вдруг этого дядьку здесь все знают и в произошедшем нет ничего странного и тем более страшного? Здравый смысл взял верх: Ковалев, решительно кашлянув, подошел к Тамаре Юрьевне и, не обращая внимания на ее недовольный взгляд, рассказал о странном человеке, говорившем с мальчиком по имени Павлик.
      – Да вы что… – испуганно воззрилась на него воспитательница. – Да вы выдумываете, я же смотрю за детьми, я что, по-вашему, не заметила, что ребенка нет на площадке?
      – Ну, детей же много, а вы одна… – Ковалев постарался не усмехнуться – за разговором все три воспитательницы приглядывали за детьми вполглаза.
      – Подождите, может, это кто-то из сотрудников? Это не Саша, случайно? – переспросила другая.
      – Нет, Сашу я знаю. Тот человек старше.
      – А кто у нас в котельной сегодня? Рашид?
      Вряд ли незнакомца звали Рашидом, скорей Лёшей или Петей.
      – А может, Владимир Петрович? Но он в пальто ходит…
      – Надо обязательно рассказать Зое Романовне.
      Меньше всего Ковалев хотел говорить с Зоей Романовной – лучше бы он рассказал об этом главврачу. Но одна из воспитательниц решительно направилась к корпусу, предлагая Ковалеву следовать за ней.
      Зоя Романовна не удивилась и не испугалась. Подробно расспросила Ковалева о приметах незнакомца и кивала так, будто поняла, о ком идет речь. Вежливо и холодно поблагодарила. А когда Ковалев вышел из ее кабинета, тоже появилась в холле – младшая группа как раз возвращалась с прогулки.
      – Так, Павлик Лазаренко, подойди ко мне! – раздался за спиной ее необычайно громкий голос.
      Веснушчатый мальчишка взглянул на Ковалева с ненавистью и направился к Зое Романовне, упрямо сжав губы.
      На все вопросы старшей воспитательницы он лишь мотал головой, будто вовсе не умел говорить, хотя, надо отдать ей должное, она была внимательна, добра к ребенку и знала, как и о чем спрашивать.
      – Беги, догоняй группу, – в конце концов сказала Зоя Романовна и, повернувшись к своему кабинету, подарила Ковалеву красноречивый и торжествующий взгляд.
      
      Весть о появлении незнакомца в ватнике через десять минут была известна всему санаторию – Ковалев сидел в холле с планшетом в руках, а за его спиной две немолодых медсестры и уборщица свистящим шепотом обсуждали это событие.
      – Нет, ты подумай! Что мужику от ребенка нужно, а?
      – Прямо в санаторий явился…
      – Маньяков теперь везде полно, у нас еще все на виду, а в городе как люди живут, а?
      – А я думаю, это не маньяк.
      – А кто, интересно?
      – Еще хуже… – Упавший голос прозвучал пугающе глухо. – Это Федька-спасатель.
      – Да ну… – неуверенно раздалось в ответ.
      – А может, и Федька… – Это было сказано совсем тихо. – Потому Зоя и перепугалась.
      – Мало ему было утопших дачников – ребеночек ему понадобился…
      – Да ну вас, ерунду болтаете.
      – Федька всегда с нечистой силой знался, это и Зоя говорила. Кто на него не так посмотрит – он того водяному и отдаст.
      – А мне вот рассказывали, как Федька однажды с дачником у магазина поцапался, а ночью мужики нажрались и в воду полезли. И тот, что с Федькой ругался, тонуть начал. Так Федька смотрел с берега и ухмылялся, как тот тонет, и пальцем не шевельнул. И ведь никто не утонул, только этот, потому что Федька…
      – Как вам не стыдно, – перебил обсуждение звонкий голос девушки-психолога – Ковалев не видел, откуда она появилась. – Дядя Федя – честнейший человек! Он всю жизнь пьяных дураков из воды вытаскивал! И детишек сколько спас! А вы такое про него говорите!
      Она не остановилась, походя бросила эти слова кумушкам и прошла через холл своей дорогой – даже Ковалева, скорей всего, не заметила. Но кумушки замолчали, а одна из них испуганно охнула. Уборщица тут же принялась возить шваброй по полу, а сестры убрались в медицинское отделение, за стеклянную дверь. И мелькнуло в голове: как по волшебству…
      
      Учитывая размер бассейна, детей делили на две группы: сначала, после недолгих упражнений, купались девочки, и только потом мальчики.
      Аня оказалась единственной девочкой в группе, умевшей плавать, остальных инструктор Саша учил держаться на воде – и Ковалев ему немного помогал. Аня же с радостью прыгала с единственной тумбочки на глубину, и он укрепился в мысли о семейном абонементе в бассейн.
      Саша попросил остаться и на занятие с мальчишками, и оно прошло гораздо веселей: те не боялись глубины, лягушатами скакали из воды и в воду, брызгались, орали и бросались пенопластовыми досками. Инструктор Саша не пытался их усмирить, разве что отобрал доски. Плавать не умели двое, и одним из них оказался Павлик Лазаренко – его-то Ковалев и взялся учить держаться на воде. Пацан поначалу смотрел на Ковалева волчонком, вырывал руки и обиженно пятился, но потом расслабился, а когда Ковалев раза два подбросил его над водой, и вовсе хохотал и визжал от восторга. Собственно, занятие закончилось на том, что Ковалев и инструктор Саша подкидывали мальчишек как можно выше, и те с радостными воплями падали вниз «бомбочками», расплескивая бассейн.
      Ковалев собирался спросить у Павлика, почему тот не захотел говорить о незнакомце Зое Романовне, но не стал омрачать радость ребенка, полного новых впечатлений.
      Как только Ковалев вышел в холл, так сразу столкнулся с Тамарой Юрьевной, которая и сообщила, что Зоя Романовна просит его зайти. И сказала она это таким тоном, будто Ковалев был школьником, которого вызвали к директору с родителями. Ничего хорошего он от Зои Романовны не ожидал, тем более тет-а-тет, – словно в самом деле в чем-то провинился, да еще и боялся за это ответить.
      Ковалев постучал в дверь не сразу, прогоняя навязчивую робость перед старшей воспитательницей.
      Он был уверен, что она заговорит о незнакомце в мокром ватнике. Или возмутится его присутствием на «спортивном часе» – в самом деле, нечего чужому человеку лезть к детям и беззастенчиво пользоваться бассейном, когда заплатил он только за питание (хотя медицинские справки Ковалев собрал честно). Но Зоя Романовна заговорила о другом:
      – Завтра утром к нам приезжает батюшка. Он приезжает каждый четверг, служит молебен, исповедует и причащает детей и сотрудников. Может быть, я ошибаюсь и вы хотите, чтобы ваша дочь приняла в этом участие?
      Она сидела за столом и не предложила Ковалеву сесть.
      – Нет, вы не ошибаетесь. – Ковалева перекосило от одной мысли, что детям станут давать кагор, да еще и одной на всех ложкой, – он считал это антисанитарным. Ему и в страшном сне не могло присниться, что такое возможно в лечебном учреждении.
      – Тогда завтра после процедур вы можете забрать дочь и погулять с ней до обеда.
      – То есть дети будут слушать молебен вместо прогулки? – не удержался Ковалев.
      – Многим детям это полезней прогулки. А ваша дочь ничего не потеряет. – Зоя Романовна смотрела хоть и снизу, но все равно свысока, – и Ковалев вдруг почувствовал что-то унизительное в том, что он стоит, а она сидит.
      – Селиванов тоже пойдет гулять?
      Она не переменила ни выражения лица, ни направления взгляда, но в глазах ее появилось что-то зловещее, и Ковалев вспомнил: слово «ведьма» происходит от «ведать».
      – Селиванов будет вместе со всеми детьми, как и положено внутренним распорядком санатория. Это для вас и вашей дочери мы делаем исключение.
      – Потому что у Селиванова нет родителей и никто не может пожаловаться на то, что его принуждают… присутствовать на молебне?
      – У Селиванова есть мать, а воспитатели в установленном законом порядке принимают за него решения. Его принуждают не только присутствовать на молебне, но также учиться в школе и чистить зубы по утрам. Надеюсь, против этого принуждения вы не возражаете.
      Она говорила бесстрастно, чеканя слова, и Ковалев все больше и больше терялся под ее взглядом, все сильней ощущал свою несуществующую вину.
      – Так что, вы заберете дочь завтра до обеда?
      – Да, конечно, – ответил Ковалев и понял, как сильно хочет уйти. И не может – без ее разрешения. Привычное «разрешите идти» в эту минуту казалось рубиконом: от принуждения к добровольному подчинению.
      И она произнесла это унизительное «можете идти» – от чего все внутри вскипело. Он не спрашивал разрешения! Он не на ковре у начальства! Он не зависит от этой женщины и не подчиняется ей!
      
      За столом обсуждали предстоящий молебен и появление незнакомца в ватнике. Разговоры о незнакомце Зое Романовне не нравились, судя по тому, как она складывала губы, но в ее сторону никто, кроме Ковалева, не смотрел.
      А когда дети отправились в группы, девушка-психолог неожиданно спросила:
      – Вы не хотите прогуляться?
      Ковалев собирался немного почитать в теплом холле, да и прогулка вдвоем наверняка послужила бы поводом для лишних пересудов…
      Он никогда не заводил романов на стороне, считая это не столько непорядочным, сколько хлопотным и ненужным. Что говорить, он нравился женщинам, но попытки повеситься ему на шею вызывали у него тошноту.
      Влада когда-то и купила Ковалева тем, что держала на расстоянии. Он не очень-то стремился ее «завоевать» – не любил игр в поддавки, – но она ему этого и не предлагала. Они познакомились на вечеринке в университетском общежитии, куда курсанты бегали из-за близости к академии и обилия одиноких девушек, готовых не только приласкать, но и подкормить. Ковалев тогда доживал в спорте последние дни, понимал это, но еще не принимал, был вымотан бессмысленными тренировками и непроходящей болью, – его напоили с удивительной для него легкостью. Влада смеялась и дразнила его, но не обидно, а по-доброму, так что самому хотелось смеяться над собой, – они сидели через угол стола.
      – Ты еще закури… – покачала она головой, когда Ковалев гордо опрокинул в себя стопку водки, намереваясь не закусывать. Получилось плохо – водку Ковалев пить не умел.
      – А почему бы мне не закурить? – спросил он с вызовом.
      – Давай. Я посмотрю, что получится. – Она сделала жалостное лицо.
      Ковалев потребовал сигарету и отправился на балкон, хотя все курили за столом. Влада вышла вслед за ним и остановилась, подпирая стенку.
      – Давай, закуривай, – подначила она. В ту минуту Ковалеву казалось, что он навсегда ставит на себе крест.
      Он затянулся, прикуривая, закашлялся, конечно, – как пятиклассник. Не много требовалось силы воли, чтобы повторить затяг, и он повторил, не найдя в этом ничего приятного, – затошнило только еще сильней.
      – А с балкона спрыгнешь? – спросила Влада, все так же стоя у стены.
      – Чего? – не понял Ковалев.
      – Ну вот скажу я сейчас, что тебе слабо́ спрыгнуть с балкона. Спрыгнешь?
      Он не сразу догадался, всерьез она говорит или шутит, потому что был пьян. И даже посмотрел вниз – пятый этаж тогда не показался ему слишком высоким. Злая мысль, что это будет разрешением всех проблем, мелькнула в голове. Он затянулся еще раз, выбросил сигарету и подошел к перилам вплотную.
      – Сбрендил? – спросила Влада тихо. – Ты не только шуток, ты и намеков не понимаешь?
      Ковалев никогда не понимал намеков, они ставили его в тупик и раздражали.
      – Тогда прямо скажу: отойди от перил. Не кури и не пей больше водки.
      Роман их начался только через три месяца, в начале лета, на каникулах, – и если бы не он, Ковалев не знал бы, чем себя занять, это было его первое свободное лето.
      Приглашение девушки-психолога не выглядело навязчивым и мало походило на предложение изменить жене, однако Ковалев про себя отметил, что ему будет приятно пройтись с ней по парку, несмотря на странные ее речи – именно странные, а не смешные. Она не казалась глупой, напротив…
      Ковалев нарочно оделся побыстрей, чтобы встретить ее возле кабинета и прочесть наконец табличку на дверях, – ее звали Инной. Она не ожидала увидеть Ковалева возле своей двери: удивилась, растерялась, посмотрела на него с испугом даже. Может, решила, что он вздумал за ней ухаживать?
      И гулять они направились вовсе не в парк, а за территорию, в сторону реки. Инна медленно шла в двух шагах впереди, не оглядывалась и молчала, пока Ковалев сам не начал разговор.
      – Скажите, вы всерьез считаете, что детям полезны страшные истории? – спросил он, вспоминая разговор за завтраком и историю о Бледной деве.
      Она резко остановилась и оглянулась.
      – Не всегда и не всем. Но большинство детей испытывает в них потребность – дети, собираясь вместе, во все времена рассказывают их друг другу, довольно вспомнить «Бежин луг». Это помогает им изживать настоящие, невыдуманные страхи. Не вижу смысла с этим бороться.
      – Моей дочери вчера рассказали историю о Бледной деве.
      – Вы… понимаете, что дети не хотели задеть этим лично вас? – обеспокоенно спросила Инна.
      Ковалев усмехнулся: значит, это действительно история его матери.
      – Можете не беспокоиться, меня это не задевает. Но я думал, это что-то вроде истории о Черном Вожатом… Ну, когда воспитатели сами придумывают страшилки.
      – Не без того. Этим старым дурам бессмысленно говорить, что такие истории не пугают детей, а, наоборот, подстрекают бегать за территорию по ночам. – Инна снова двинулась вперед. – Еще они всячески поддерживают слухи о пропаже детей.
      – Не оригинально. Бука во все времена забирал непослушных детей.
      – Теперь все изменилось. Бука забирает не непослушных, а некрещеных детей. Во всяком случае у нас. Впрочем, я не об этом хотела говорить. – Инна снова остановилась и повернулась к Ковалеву лицом. И смотрела так, будто оценивала, примеривалась.
      – А о чем?
      – У вашей дочери, насколько я поняла, мало опыта общения со сверстниками?
      – Увы.
      – К счастью, завтра в младшей группе будет Юлия Михайловна, она, в отличие от Тамары Юрьевны, у Зои на поводу не пойдет… Мне показалось, что Тамара настраивает девочек против Ани.
      – Зачем ей это нужно?
      – Зоя хочет, чтобы вы уехали, – продолжила Инна. – Ваш воинствующий атеизм для нее кость в горле. Я не могу понять только одного: почему она сразу не предположила, что вы неверующий? Обычно это семейное… А она… знаете, она ждала вашего приезда. Как будто связывала с ним какие-то надежды… И, похоже, вы их не оправдали.
      Неужели Зоя так хотела взглянуть на «сынка» Бледной девы?
      – Почему бы ей просто не запретить мне появляться в санатории?
      – Ей этого мало. Теперь.
      Ковалев вздохнул, справляясь с раздражением: недоговоренность выводила его из себя. Если бы вдруг такая девушка попалась ему в жены, он бы через неделю ее убил…
      – Что значит «теперь»?
      – Чтобы ни у кого даже мысли не возникло, что она выживает вас потому, что вы с ней спорите. Если Ане будет плохо здесь, вы или уедете, или будете приводить ее лишь на процедуры с утра. Я права?
      – Если бы у нас родился парень… – начал Ковалев.
      – У вас родился не парень, – перебила Инна. – Вы боитесь нового приступа астмы, а потому будете оберегать дочь от стрессов. Не бойтесь, здесь у Ани приступа не случится.
      – Вы уверены?
      – Да.
      Ковалев только усмехнулся.
      – Вполне возможно, что историю про Бледную деву девочки вчера тоже рассказали не просто так, – продолжала Инна. – Ночные страхи могут стать причиной приступа. Но ваша дочь из тех, кому нравятся страшные истории.
      – Вы это серьезно? Взрослые женщины, педагоги, которым доверили детей, православные в конце концов, объединяются для того, чтобы запугать маленькую девочку? Не слишком ли?
      – Я не утверждаю, что они для этого объединились. Тамара – эдакий идеальный лизоблюд, угадывает желания начальства по выражению лица, без слов. К тому же она искренне ненавидит детей. К счастью, она не очень умна и, в отличие от Зои, ее манипуляции часто вызывают обратный эффект. Пойдемте. Холодно стоять…
      Ковалев пожал плечами и пошел вслед за Инной. К реке.
      – Я очень хочу его увидеть… – пояснила она, не оглядываясь.
      – Кого?
      – Того человека в мокром ватнике, которого видели вы. Проверить хочу.
      Ковалеву было слегка не до него, но чем ближе была река, тем меньше он думал о происках воспитателей и больше – о темной холодной воде.
      – Что проверить?
      – Одну догадку. Вы знаете, что по народным поверьям доподлинный признак водяного – капающая с левой полы одежды вода? – Инна оглянулась лишь на миг, но Ковалеву показалось, что она смеется.
      Вот только водяного и не хватало…
      – Не верьте, – коротко бросила она через плечо.
      – Даже не думал, – хмыкнул Ковалев.
      – Антропоморфизм… Но это не значит, что река не порождает смертельно опасные для нас сущности. Вас в детстве водяной не хватал за ноги? – Инна оглянулась с улыбкой.
      – Нет, – на голубом глазу ответил Ковалев.
      – А меня хватал. Знаете, такая холодная и скользкая рука берет за щиколотку и тянет на дно.
      – Это видения от кислородного голодания.
      – Значит, и вас хватал… – Она рассмеялась.
      – С чего вы взяли?
      – А кто-нибудь умный, например врач, сказал, что это от кислородного голодания. Не сами же вы это придумали.
      – Аня сказала, что здесь детей на дно утаскивает сом, а не водяной, – усмехнулся Ковалев, вспомнив байку о Бледной деве.
      – Он не только утаскивает детей на дно. – Инна оглянулась через плечо, и лицо ее стало встревоженным.
      – Что, в самом деле? – едва не рассмеялся Ковалев. – Вы это серьезно?
      – Нападение сомов на детей – научно подтвержденный факт, в этом нет ничего смешного. А как он глотает уток, это все в Заречном видели, – фыркнула она. – Можете спросить тетю Свету Пятакову, ее кусал сом – она больше месяца ногу лечила.
      У Ковалева не пропадало ощущение, что Инна дурит ему голову.
      – Что ж не откусил ногу-то?
      – У сома нет зубов, у него щетки. Ну, очень мелкие зубы в несколько рядов – как терка. Кусаться и глотать уток нормально для любого большого сома.
      – А, есть еще и что-то ненормальное? – продолжал насмехаться Ковалев.
      – Ненормально уже то, что такой огромный сом живет в наших широтах. – Инна снова остановилась и повернулась к нему лицом. – А вы разве не слышите, как он вас зовет?
      – Нет, не слышу.
      – А верующие… они правы. – Инна снова пошла вперед.
      – Да ну?
      – При помощи Бога нетрудно справиться со смертельно опасными сущностями. Пастухи всегда защищают свое стадо, иначе какие же они пастухи.
      – Вы это… серьезно? – кашлянул Ковалев.
      – Вполне. Молитва верующего разгоняет мнимые страхи, так же как лечит болезни. Плацебо – тоже лекарство, иногда очень эффективное. Это психология, никакой мистики… Вера и надежда на Бога помогают тонущему пловцу добраться до берега, а упавшему с высоты – приземлиться с наименьшими потерями.
      – Может, вера и нераскрывшиеся парашюты открывает? – хмыкнул Ковалев.
      – Нет. Это даже Богу не под силу. Если наступить на грабли, они ударят в лоб, от этого не спасет никакая вера. Но в мире над реальностью… Этот бог – он в самом деле силен. И крестное знамение действительно защитит от того, что принято называть нечистой силой.
      Меж деревьев показалась река, и сердце у Ковалева снова забилось так, будто он встретил любимую девушку.
      – Хотите убедиться? – Инна оглянулась. – Если вы сейчас перекреститесь, вам уже не захочется прыгнуть в воду.
      Ковалев смутился – еще не хватало прослыть сумасшедшим…
      – С чего вы взяли, что я хочу прыгнуть в воду? – пробормотал он себе под нос.
      – Я слышу, как река вас зовет. Попробуйте, перекреститесь…
      – Вы религию пропагандируете?
      – Отнюдь. Я вас проверяю: если вы поверите в силу крестного знамения, кинетесь ли вы поклоняться этому ревнивому и мелочному божеству или останетесь верны себе?
      Ковалев посмотрел бы на нее со значением, но Инна шла к нему спиной.
      – А если я все же переплыву реку, она удовлетворится?
      – Ух ты… – Она обернулась. – Наверное, не кинетесь. Найдете себе оправдания, спишете все на совпадения… Я думаю, что атеизм есть порождение не ума, а характера. Ведь чувства неверующих задеть так же легко, как и чувства верующих.
      – Сомневаюсь.
      – Вспомните, как вы вскочили с места, когда Зоя хотела научить Аню креститься. А если вы вздумаете переплыть реку, вы утонете. Безо всякой мистики.
      – Я мастер спорта… – зачем-то сказал Ковалев, желая вместо этого объяснить, почему вскочил с места, – вовсе не потому, что кто-то задел его «чувства неверующего».
      – Тем более. – Инна пожала плечами. – К спортсменам ледяная вода особенно безжалостна.
      – Сом не любит спортсменов?
      – Нет, здоровый организм спортсмена сопротивляется переохлаждению и усиливает кровоснабжение внутренних органов. Руки и ноги немеют. А еще в холодной воде нельзя мочить голову, а вы, небось, по-собачьи плавать не умеете.
      Она помолчала и продолжила, оглянувшись.
      – Как интересно… В мифах переплыть реку означает перейти в иной мир. Стикс, река Смородина… Но в вашем случае это приобретает самый что ни на есть прямой смысл. Впрочем, заручитесь божьей помощью, и река вас не потревожит. Она тут зовет многих, но никогда – верующих.
      – Может, верующие вообще не тонут?
      – Тонут, конечно. Но реже, чем неверующие. Здесь раньше жил один человек… Он видел реку насквозь. Он… противостоял темной сущности реки.
      – С божьей помощью? – усмехнулся Ковалев.
      – Без. Верующие не принимают дуализма реки, им все едино – и светлая ее ипостась, и темная… Нет, дядя Федя любил реку, знал ее, понимал. Он говорил, что реке необходимы жертвоприношения, и если жертву не дать, она возьмет сама – все реки берут себе жертвы.
      – Он что, приносил ей жертвы?
      – Нет. Хотя все вокруг думали именно так. Нет, он следил за тем, чтобы река брала их как можно меньше. Он любил ее и воевал с ней.
      – А потом?
      – А потом он стал ее частью. Когда я увидела вас в первый раз, мне показалось… что вы прибыли ему на смену.
      – К сожалению, – едко ответил Ковалев, – я не вижу реку насквозь, не знаю ее и не понимаю. И прибыл я сюда лечить дочь, а не бороться с темными силами.
      – Темных сил как таковых не существует. И вообще: спор христиан и атеистов бесплоден, его невозможно разрешить, потому атеистов христиане не боятся, позиция верующего для неверующего неуязвима. Они боятся таких, как я, гораздо больше. Тех, кто знает, что их бог силен, но не всемогущ. Что не он создал этот мир и что он не хозяин этого мира.
      – Если они вас так боятся, почему же вы не возражаете Зое? Почему не высказываете вслух свою точку зрения? Ведь уволить вас нельзя.
      – Зоя и без моих высказываний знает, кто я. И мое мнение знает. Но мне жить здесь, и я не хочу прослыть воровкой или извращенкой. Между нами что-то вроде холодной войны: у меня есть оружие против нее, а у нее – против меня, но применять его для обеих опасно. У вас против нее оружия нет, ваша позиция атеиста невыигрышна, и зависите вы от Зои, и оружие против вас она уже нашла и применила.
      
      Аня радостно хрустела льдом на лужах, топая по ним резиновыми сапожками.
      – Пап, а почему на лужах лед, а на речке – нет?
      – Лужи маленькие, а речка большая. И течение там сильное.
      – А на ней никогда льда нет?
      – Не знаю. Наверное, зимой есть.
      – Снег пойдет и ее заморозит?
      – Нет, снег в воде тает.
      – А почему?
      – Потому что вода теплей снега.
      – А почему теплей?
      – Потому она и вода. Была бы холодней – это была бы не вода, а лед. На льду снег не тает.
      – А почему не тает?
      Влада терпеливо отвечала на бесконечные «почему», никогда не раздражалась… Раньше Ковалев этого не замечал. Для него само собой разумелось, что жена читает Ане книжки, разучивает с ней песни и стихи, водит на детские спектакли и покупает развивающие игрушки. Его тоже водили в музеи и театры и приобщали к чтению. Ковалев никак не мог понять, почему думает о жене с чувством вины…
      – А нам сегодня в тихий час читали сказку о царе Салтане, только до половины. А потом я ее девочкам досказала, – похвасталась Аня на подходе к мосту. – И всем понравилось.
      – Ты молодец, – рассеянно кивнул Ковалев.
      – А еще мне в тихий час приснился дяденька, который с Павликом разговаривал.
      Потому что Инна притягивала его так же, как река. Верней, словно она и была рекой… Ему хотелось совершить что-нибудь отчаянно-безрассудное, доказать что-то, победить… Не Инну – реку, например. Или Зою Романовну. Когда в своих рассуждениях он дошел до слова «блеснуть», его затошнило и он бросил думать об этом.
      – И что же тебе приснилось? – натянуто спросил Ковалев.
      – Да так… – Аня махнула рукой, подражая Владе. – Просто приснился. Как он меня на лодочке катал. А ты можешь меня на лодке покатать?
      – Где же я возьму лодку?
      – А вон сколько их стоит… – Она показала на другой берег.
      – Это чужие лодки.
      – А ты заплати денег и отдай паспорт. Мы с мамой так всегда делаем в ЦПКО.
      Мысль покататься на лодке почему-то обдала Ковалева жаром.
      Найти хозяина лодки оказалось нетрудно – пьяненький мужичок в годах, фигурой напоминавший остов огородного пугала, радостно протянул Ковалеву костистую ладонь:
      – Будем знакомы! Коля!
      Вообще-то он годился Ковалеву в отцы, чтобы зваться просто Колей…
      – А ты, я знаю, племянник Нади Захаровой?
      – Внучатый.
      – Это Наташкин сын, что ли? – прищурился новый знакомый.
      – Ну да…
      – Я Наташку хорошо знал, она тут каждое лето отдыхала. Ну там дискотеки, танцы-шманцы, мотоциклы… У меня компания постарше была, но ведь соседи… А это доча?
      – Ну да…
      – Внучка, значит, Наташкина… Вот как годы-то бегут!
      Денег Коля по-соседски не попросил, но намекнул на скуку и желание выпить в хорошей компании. Перспектива провести вечер в его обществе привела Ковалева в уныние, но от лодки он не отказался.
      Минут двадцать Ковалев греб против течения, а Аня пела ему песни – слух и голос она унаследовала от Влады, Ковалеву же медведь на ухо наступил. К счастью – иначе вместо бассейна бабушка отдала бы его в музыкальную школу.
      Особенно его умиляла песенка про папу, где тот может плавать брассом и рубить дрова. Ее Аня выучила ко дню рождения Ковалева, и он при первом же исполнении еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Влада толкала его локтем в бок, а вечером в спальне ворчала что-то про невинное представление ребенка о различии полов.
      – Вот и гребсти ты как мама не умеешь… – грустно заметила Аня, допев песню.
      – Да ну? – усмехнулся Ковалев.
      – Мама легонько веслами махает, а плывем мы быстро-быстро.
      – Потому что сейчас мы идем против течения. На обратном пути посмотришь, может мама так или нет.
      – Да пап, ты не обижайся. Ты тоже хороший. Мама вот не может же меня через мост перенести. А мама когда приедет?
      Ковалев хотел сказать «послезавтра», но сообразил, что с Аней Влада сможет встретиться только в субботу.
      – Через два дня и три ночи.
      – Ох как нескоро… – вздохнула Аня. – Мне девочки сказали, что в Бога обязательно надо поверить. А то ночью за мной придет Бледная дева и утащит меня в реку – она только некрещеных детей забирает.
      – Девочки тебе ерунду сказали.
      – Вовсе и нет. Я ее сама видела, в окне. Она положила руку на стекло – и там мокро после нее осталось.
      – Ань, у вас спальня на втором этаже.
      – Ну да. Она через окно не смогла зайти, и мы потом слышали шаги на лестнице. Но у нас есть одна девочка, Анжелика, она самая смелая, она подбежала к двери и на швабру ее закрыла. И тут дверь с той стороны каааак дернут!
      – Это вовсе не значит, что надо обязательно поверить в Бога. Я же тебе говорил: мы сильные. Мы надеемся только на себя.
      – Даже если очень страшно? – не поверила Аня.
      – Да.
      – Конечно, тебя никакая Бледная дева не утащит, – вдруг рассмеялась Аня. – Ты сам ее куда хочешь утащишь! А я еще маленькая. А можно, пока я маленькая, верить в Бога, а потом, когда вырасту, уже нет?
      – Пока ты маленькая, у тебя есть я и мама.
      Она задумалась, насупила брови, а потом просветлела от неожиданной догадки:
      – Я поняла! Девочки у нас… Вообще дети… Они верят в Бога, потому что у них же почти у всех нет мамы с папой!
      – А Селиванов? У него тоже нет мамы с папой.
      – Ну, он же уже взрослый, он вырос и теперь в Бога уже не верит.
      – Ань… – Ковалев вздохнул, ощущая, что все время отвечал неправильно. – Никакой Бледной девы быть не может. И летать девы не умеют. Это кто-то вас напугать хотел. Мальчишки, наверное.
      Они давно миновали мост, по которому проходило шоссе, – за мостом река разливалась еще шире, и Ковалев подобрался ближе к берегу. Здесь стояли дома побогаче и посолидней, а один из них имел даже набережную, выложенную камнем, с террасой над водой, – ее белые перила издали бросались в глаза.
      – Смотри, смотри, пап! – Аня показала пальцем ему за спину.
      – Да, я видел, красиво, – кивнул Ковалев.
      – Да нет, там Инна Ильинична! Ну с которой ты вместе в столовой сидишь!
      Аня замахала рукой, а Ковалев все же оглянулся: Инна стояла на террасе с белыми перилами и тоже махнула рукой.
      – Приплыли… – проворчал он себе под нос. Откуда ему было знать, где находится дом главы местной администрации…
      – Пап, давай поближе туда подплывем. Там так красиво!
      – Это неудобно… – ответил Ковалев.
      – А ты вон к той штуке подплыви, там как раз удобно.
      Возле каменной набережной был оборудован и небольшой плавучий причал…
      – Я имел в виду, неудобно без приглашения являться в чужой дом, – вздохнул Ковалев.
      – Так мы же в не дом, а на берег. А раз Инна Ильинична нам так машет, значит она нас приглашает.
      Ковалев снова оглянулся: в самом деле, Инна звала их к причалу.
      Усадьба только с воды казалась столь роскошной, на самом же деле была обустроена гораздо скромней, чем Ковалеву доводилось видеть. Впрочем, для этой глухомани и такое, наверное, считалось из ряда вон…
      Инна показала им участок и пригласила в дом выпить чаю. Ковалев отказывался, но она настояла. Чай пили на теплой и удивительно светлой веранде – закатное солнце как раз смотрело с реки сквозь тройные стеклопакеты. И просвечивало красивое земляничное варенье, поданное в хрустальной вазочке. Для варенья на столе стояли розетки, а вода кипела в электрическом самоваре с белым заварным чайничком наверху. И тонкий фарфор чашек пропускал свет.
      В другой раз Ковалев счел бы это чаепитие чопорным, но дом показался ему дворянской усадьбой из пушкинских времен – наверное, так же чай пили у Лариных. Только домашний наряд Инны с этим не вязался: она была одета в обтягивающий кашемировый свитер и уютные байковые брюки цвета беж. Ковалев решил, что свитер идет ей гораздо больше пиджака, а юбка – гораздо больше брюк. Она была тоненькой, несмотря на плавные линии фигуры. И обволакивала еще сильней, крепче, чем за столом в санатории.
      Мать Инны, заглянувшая на веранду лишь на минуту, посмотрела на Ковалева с хорошо скрываемым любопытством, ничем не нарушив приличий. Но он заметил этот пристальный, хоть и короткий, взгляд, и ему стало не по себе.
      Ковалев сам завел разговор о Бледной деве, надеясь, что Инна развенчает эту детскую страшилку, но та взглянула на Аню ласково и сказала:
      – Анечка, не бойся Бледной девы. Она забирает только мальчиков, девочки ей не нужны.
      – Почему?
      – Она ищет своего сына. У нее когда-то был маленький сынок, и она по нему скучает.
      – А Бледная дева – это утопленница или русалка? – спросила Аня.
      – Утопленница. Русалки тут не водятся, им у нас холодно. Они любят теплые моря с прозрачной водой…
      Ковалев хотел было возмутиться – разве можно такое говорить ребенку? – но Инна медленно и верно перешла к рассказу о русалках, и до него не сразу, но дошло: его дочери рассказывают сказку. Красивую волшебную сказку, которая вытекла прямо из жизни, из санаторной спальни девочек. Может, сказка и была немного страшной, но бороться с нею не хотелось, и надобность в Боге отпадала сама собой. Наверное, Инна была хорошим детским психологом. Во всяком случае, гораздо лучшим, нежели Ковалев.
      
      Вниз по течению лодка летела птицей, и Аня признала, что так быстро мама грести не умеет… Ковалеву пришлось пристать к другому берегу, потому что они опаздывали на ужин, и обратно в дом тети Нади он возвращался на лодке, в полной темноте, – фонари с моста только слепили глаза.
      Собачий рык у мостков, к которым он причаливал, его уже не удивил, но, сходя на берег с шатавшейся лодки, Ковалев чувствовал себя неуютно и даже посветил в сторону пса фонариком. Рык тут же смолк, лучик света не сразу нашел собаку – Ковалев увидел только поджарый круп и лохматый хвост поленом…
      Коля тоже держал цепного пса, правда, не такого здорового, которого назвал чистокровным волкодавом. «Волкодав» размером не превышал шакала, имел типичный для дворняги серо-рыжий цвет, но, видимо, за «чистокровного» его выдали благодаря купированным ушам…
      Мелькнувший в луче фонарика пес тоже был обычного серо-рыжего цвета. И вряд ли был породистым. Поднимаясь на берег, Ковалев все время ощущал на себе его недобрый взгляд и решил выяснить, чья собака разгуливает по реке темными вечерами, – судя по тому, как она рычит, рано или поздно она обязательно кого-нибудь покусает.
      
      * * *
      – Сегодня нянька нарочно придет проверить, чтобы тебя не было, – вздохнул Павлик. Они с Витькой сидели в туалете на подоконнике, Витька курил и изворачивался, чтобы выдыхать дым в форточку. Было холодно.
      – Чего тебе дядя Федя сказал? – спросил Витька.
      – А тебе?
      – Какая разница?
      Оказывается, Витька говорил с дядей Федей еще вчера. Наверное, потому и остался ночевать у них в спальне, что дядя Федя сказал ему что-то такое про Павлика… Ну, что все это на самом деле, а не просто так – страшно ночью.
      – Он говорит, что Зоя дура и всегда была дурой, – пожал плечами Павлик. По правде, дядя Федя говорил это самому себе, а не ему.
      – А чего делать сказал?
      – Он сказал, чтобы я волка не боялся, что он меня не тронет, но я не очень-то поверил. Все говорят, что нечего бояться. Про крещение сказал, что можно и покреститься… Но необязательно, если я не хочу.
      – И что ты думаешь?
      – Не знаю, – Павлик снова вздохнул. – Он сказал, что пока я маленький, это нормально – попросить, чтобы Бог меня защитил…
      – И как?
      – Не знаю. Зоя тоже сказала, что Бог меня защитит, раз никого больше нет, чтобы меня защитить. Родителей там…
      – За каким фэншуем тебе этот Бог? – Витька сжал пальцами сигарету и сплюнул на пол. – Ну ладно мать – ее бы кто защитил от ее глюков… Но я-то чем хуже этого Бога? Думаешь, я тебя не могу защитить от какого-то волка?
      – Ты можешь, Вить, я знаю. – Павлик помолчал и добавил: – И потом, если я его не буду видеть, он придет, а я не проснусь. И он меня загрызет во сне.
      – Вот именно!
      – Дядя Федя сказал, чтобы я завтра к реке пришел, если не хочу креститься. Ну, когда батюшка приедет. А я так думаю, сегодня волк точно придет, потому что чует, что меня завтра покрестят.
      Витька выбросил окурок в форточку.
      – Я, знаешь, лучше к тебе приду… Береженого, типо, бог бережет. – Витька осклабился. – Пошли, холодно здесь.
      Он поежился и слез с подоконника. Павлик спрыгнул на пол вслед за ним и уже у самой двери спросил:
      – Вить, а дядя Федя, он кто? Утопленник?
      – Он водяной. – Витька смерил Павлика взглядом. – Ты его не бойся, он за нас. Он всегда был за нас.
      
      Рассказывать сказки на ночь к ним в спальню пришли две девки из пятой группы, Олеся и Маша, – не самые плохие. Были там две злобные твари: щипали тех, кто не слушается, так что синяки оставались, и вообще издевались по-разному. Могли нарочно в туалет не пускать или заставляли стоять посреди спальни всю ночь. Павлик рассказал про них Витьке, и одна из них в следующий раз нашептала ему на ухо: «А ты, Пашечка, если своему Витьке жаловаться будешь, я тебя ночью подушкой задушу, понял?» Но Павлика они все равно больше не трогали, хотя он и испугался очень.
      А эти, которые пришли, были ничего так. И тоже истории знали интересные и страшные, хоть у Витьки истории были лучше и страшней. Но Витьке с ними договориться не удалось, потому что Зоя им строго сказала Витьку в младшую группу не пускать. Она и страшные истории не велела рассказывать, но все ребята просили, и девки согласились.
      Мишка Воскресенский сразу разнылся: не надо страшных историй, надоели страшные! Даже Петюня не ныл и слушал, а Мишка ревел под одеялом и уши затыкал. И обещал Зое пожаловаться. Костик Кириллов назвал его приютской крысой, и больше в сторону Мишки никто не смотрел.
      – Давным-давно стояла тут на реке водяная мельница… – начала рассказывать Маша. – Если идти от нас к железнодорожному мосту, там ее развалины остались. А под мельничным колесом на самом дне поселился громадный сом. Он на самом деле был злой колдун и людоед. И вот повадился этот сом мельничное колесо ломать. И вообще, по-всякому мельнику мешал жить.
      Павлик представлял себе мельницу – в мульте про Кота в Сапогах она была, и в других мультах тоже. И долго не мог представить, где мельничное колесо, как под ним может жить сом и как может его сломать. Но потом решил, что если мельница стоит на реке, то, наверное, где-то под ней сом жить все-таки может.
      – Ну, мельнику это надоело, он вышел в полночь на реку, наклонился к омуту и стал сома высматривать. А сом раз – и схватил его за бороду. Схватил и тащит вниз. Мельник испугался и стал просить, чтобы сом его отпустил. Тут сом и говорит ему человеческим голосом: если будешь отдавать мне в год по одному мальчику, я тебя отпущу. А если трех мальчиков будешь отдавать, я стану стеречь твою мельницу, чтобы она целехонькая стояла и не ломалась. Мельник был богатый и жадный, ему мельница была дороже каких-то там мальчиков, он и согласился. И вот стали на мельнице пропадать дети. Мельник хитрый был, чьих-то детей на мельницу не заманивал, а выбирал непременно сироток. И даже приплачивал разным бандитам, чтобы они к нему сироток приводили. И отдавал их сому на съеденье. Но скоро сиротки в округе кончились, едва-едва одного можно было за год найти, чтобы сому отдать. Испугался мельник, что опять колесо сломается и надо будет деньги за его ремонт платить, и стал думать, где бы ему взять еще сироток. А на месте нашего санатория тогда была дворянская усадьба, только брошенная. Ее хозяин во Францию уехал и ее бросил. И вот мельник придумал, чтобы в этой усадьбе приют сделать. Ходил, договаривался со всеми и договорился – сделали в усадьбе детский приют. Так возник наш санаторий.
      Маша говорила медленно, останавливалась после каждой фразы и вздыхала.
      – Потом мельник утонул и стал служить сому уже просто так, потому что привык. Выходил из реки, прикидывался живым человеком и искал сироток в санатории. Подойдет к задней калитке, позовет какого-нибудь мальчика и уговорит пойти с ним на речку. А когда они к берегу придут, к самой воде, – он мальчика в реку и утянет. Потом сын мельника из дальних краев приехал и тоже стал детей сому отдавать, и пока жив был, и потом, когда утонул. И так из поколения в поколение все потомки мельника служили сому и поставляли ему жертвы. Уже и мельницы не стало, а все равно. И все они обязательно тонули и из реки потом выходили, чтобы новую жертву для сома найти. Опознать такого человека очень легко: у него всегда мокрые сапоги, а с одежды всегда капает вода. С задней калитки всегда, потому что он не может далеко от реки отходить. И если такого человека встретишь, надо бежать скорей к людям и звать на помощь. А не позовешь никого, он тебя заговорит и в реку утащит, сому на съедение. 
      Понятно, что она на дядю Федю намекала, Павлик догадался. И даже сомнения появились: а вдруг правда, а Витька об этом не знает? Павлик решил обязательно спросить у Витьки, правду ли рассказывают девки или нарочно врут.
      Маша опять вздохнула и хотела что-то сказать, но тут ее подружка добавила: 
      – А выбирает он всегда некрещеных детей, потому что против крестной силы ему не устоять.
      Наверное, они нарочно врали, потому что тут только Павлик был некрещеный, а этот приезжий про дядю Федю Зое все рассказал. Вот Зоя и подговорила их Павлика запугивать.
      А если нет?
      
      Витька пришел, когда нянька убедилась в его отсутствии.
      – Прикинь, Зоя обратно приперлась – на ночь глядя, – сообщил он потихоньку, потому что все давно спали. – Я видал, как она няньку подговаривала сюда сходить.
      Витька снова подложил под голову медведя, развалившись на полу.
      – Вить, а тебе так не холодно спать? – шепотом спросил Павлик.
      – Неа.
      – А то хочешь, я тебе одеяло отдам.
      – Я покрывало возьму, не боись. – Витька зевнул.
      – Вить, а про мельника историю ты знаешь?
      – Знаю. Ее Зоя придумала, чтобы мы дядь Федю боялись. Давно еще, когда я маленький был. У них это… экзистенциальный конфликт. Дядь Федя тоже про Зою рассказывал. Что она натуральная ведьма и у нее с Богом договор: она ему поставляет души, а он за это возьмет ее в рай, хотя ведьмам и не положено.
      – А разве ведьма не с дьяволом должна договариваться?
      – Один хрен. Если колдуют от Бога – это святые подвижники, а если от дьявола – это злые ведьмы. Но разницы никакой. – Витька хмыкнул. – Зоя, говорят, бесов может изгонять, но ей не положено, потому как она не того полу человек.
      – Она говорила, да… – вздохнул Павлик, – что после крещения батюшка всех бесов от меня прогонит… Что это бесы меня в молельню не пускают.
      – Во-во. Все думают, что это батюшка бесов прогоняет, а на самом деле – это Зоя. Эх, вывел бы я ее на чистую воду… Вся такая православная – а на самом деле ведьма. Ты заметил, как она говорит иногда? И рот почти не разевает – а слышно так, будто орет во все горло. Колдунство… Ладно, спи давай. И я подремлю немножко.
      
      * * *
      Весла Ковалев оставил у Коли во дворе, надеясь, что тот не заметит его возвращения. Но тут он просчитался: Коля пришел сам, Ковалев едва успел переодеться и растопить печку. Надо отдать соседу должное: водку он принес с собой. Так же как и закуску: банку огурцов, грибочки и половину буханки ржаного хлеба.
      – Ты не бойся, грибки я сам собирал… Настоящие грузди! – заверил Коля, хлопнув первую стопку.
      «Настоящие грузди» прозвучало так же, как «чистокровный волкодав»… Ковалев поморщился и закусил раскисшим огурцом – из него в стороны брызнул рассол с запахом браги.
      – Огурчики слегка того, – довольно сказал Коля. – Эт прошлогодние еще, от бабы Каблуковой, никак доесть не могу. В этот год мне Светка Пятакова огурцы солила – с хренком и сахаром, вот они хрустят так хрустят!
      Коля нигде не работал, подъедался за счет множества одиноких старух в Заречном – кому-то вскопает огород, кому-то нарубит дров. А на лето сдавал дом за небольшие деньги, которые пропивал до Нового года.
      Ковалев мужественно выслушал рассказ о сложных любовных интригах между Колей и Светкой Пятаковой пятидесяти пяти лет, но вскоре водка стукнула в голову, разговор перестал тяготить и даже показался интересным. Да и грузди были хороши: крепкие, хрустящие и пряные.
      – А чей это пес тут бродит возле моста? – спросил Ковалев после четвертой стопки. – Рычит…
      – Если маленький и черный, то это Кузька Андронихин. Андрониха его с цепи на ночь спускает, потому что воров боится, а он под калиткой – и был таков!
      – Нет, не маленький. Большой и серый с рыжим.
      – Не, таких у нас нет. Дачники бросают по осени собак, конечно, но они все у магазина трутся, кто сразу не издох. А хотя… погоди-ка… Может, комитета… Ну, теть Шура, уличный комитет. У ней на цепи такой пес сидит, но я его редко видел, будка у самого крыльца, от калитки и не видно за сараями. Ну тот да, страшный пес. Да. Срывается, бывает. Мой тоже иногда срывается, но он как – по своим делам сразу бежать, ни на кого и не смотрит даже. А теть Шурин – тот не, тот на людей бросается. Тем летом дачницу покусал, она в суд хотела подавать, но потом так все и завяло.
      – И часто он срывается?
      – Ну… Не знаю. Тем летом срывался. Потом еще теть Шура уехала на два дня, он сорвался… Потом… Да, весной еще один раз, но его сразу поймали. И, знаешь, забавно так! Участковый его увидел, за ружьем сбегал: пристрелить собирался, если что. Орал очень на теть Шуру. Так пес бочком, по стеночке – и сам к себе во двор вернулся. Как будто понял.
      – А тетя Шура случайно не в отъезде? – на всякий случай уточнил Ковалев.
      – Не, я ее сегодня видал в магазине, когда водку брал. А может, это из питомника? – Коля с опаской взглянул в окно. – Как домой-то тогда идти?
      – Местная собака Баскервилей?
      – Да ну… скажешь… Баскервилли… Это настоящее динго! Я тебе сейчас расскажу.
      Коля поведал историю о тайном питомнике собак для КГБ, который находился в соседней области. В питомнике скрещивали диких зверей с дворовыми собаками, и, якобы, хорошее потомство получилось из смеси гиены, динго и лайки. Во время перестройки выведенные собаки разбежались и одичали, и теперь некоторые особи, преодолев расстояние в три сотни километров, появляются неподалеку от Заречного. Питаются они человечиной, их специально выводили такими, чтобы на людей бросались, а поскольку они скрещены с домашней лайкой, то человека совсем не боятся.
      – Ох уж этот КГБ… – вздохнул Ковалев.
      – Дык! И не говори-ка! – подхватил Коля. – А главное, они плавают очень хорошо, даже под водой.
      – Их с тюленями скрещивали тоже? – пьяно хохотнул Ковалев.
      – Не, это у них от гиен. Гиены охотятся в воде.
      – Родственники крокодилам, наверное…
      Коля не чувствовал подвоха, продолжая на полном серьезе:
      – Все может быть. Челюсти точно крокодильи.
      – А КГБ не слабо́ с крокодилом собаку повязать?
      – А ты думал! Конечно нет! Генные инженеры. А про челюсти я тебе сейчас расскажу.
      И Коля рассказал еще одну захватывающую историю о том, как один дачник возвращался ночью домой, а для защиты прихватил с собой монтировку. И страшный крокодилопес перекусил ее пополам. Перекушенную монтировку Коля видел своими глазами. А еще один его сосед взял такое вот чудовище к себе домой, и тогда все решили, что сосед этот есть ведьмак. Коля не очень верил в ведьмаков, но тут решил, что без тайного знания от КГБ не обошлось. Тайные знания от КГБ тронули Ковалева особенно.
      К счастью, вскоре Колино опьянение перешло из возбуждения в расслабленность и мягкосердечие, он вспомнил молодость и перестал сочинять.
      – Наташку я помню, да… Я ее лет на шесть был старше, она еще в дочки-матери играла, когда я на мотоцикле гонял. А потом как-то слышу – поет. Она пела хорошо, голосок тоненький такой, звонкий. Я вот как щас помню, иду я по улице и слышу, как она поет. И песня-то была детская, про качели. То ли небо, то ли ветер, то ли радость впереди… – пропел Коля тонко и фальшиво. – Я через забор заглянул, а она в купальнике малинку собирает и поет. Вся такая. Вот, думаю, ерш твою растудыть, выросла Наташка, а я и не заметил. Я к ней пробовал клинья подбивать, но за ней тогда Смирнов увивался. А Смирнов в те времена против меня был салага, на три года моложе, я ему еще в школе Москву показывал… Царствие ему небесное… Ох, Серега, какой я старый-то! А ведь как вчера все было.
      Коля всхлипнул и тяпнул еще водки.
      – Вот тебе и «радость впереди»… – выдохнул он и с отвращением прикусил махонький кусочек хлебца. – Вот такая вот радость…
      Ковалев едва не всхлипнул вслед за ним и тоже выпил стопку.
      – Как она… погибла? – спросил он, хотя давал себе слово не спрашивать об этом – не хотел слушать сказок Колиного сочинения.
      – Тут дело было в несчастной любви, – с готовностью начал Коля. – Приезжал к нам на лето иногда один крендель, кстати, бабы Каблуковой племянник, москвич. Ему на четырнадцать лет родители «Яву» купили, представь себе, а мы тут круче ижака ничего и не видели. Валеркой его, кажись, звали… Я фамилию только хорошо помню: Орлов. И такой прям орел! По мне пацан, конечно, но всегда к старшим тянулся. И как-то мы его за своего держали, хотя он Смирнову ровесником был. Но у Смирнова в четырнадцать лет мотоцикла не было, о чем нам с ним говорить? Это потом ему «макаку» купили, года через два, я уже путягу давно закончил и ЗИЛок водил. Потом меня в армию забрали… А вернулся я, мне уже и не до того было. Так, на танцы ходил иногда, девок пощупать. Урал себе купил, с коляской, он до сих пор в сарае стоит, проржавел весь. Ага, потом Смирнова в армию забрали… А орел наш в институте учился, если и появлялся, то на недельку-другую. А потом гляжу: на жигулях стал приезжать. Ну вот и сравни: Орлов в собственной тачке, в фирме с ног до головы и с дипломом в зубах и Смирнов на своей задрипанной «макаке». Как ты думаешь, ждала его Наташка из армии? Вот то-то и оно…
      Коля перевел дух и налил еще по стопочке.
      – Как там уж меж ними было – не знаю точно. Знаю, что орел наш Наташке голову задурил и бросил. Это еще Смирнов в армии был… Он осенью вернулся, Наташка уже в город уехала. И такой он парень стал – все наши девки ахнули. В армию уходил заморышем, а вернулся – в плечах косая сажень, ростом меня догнал, серьезный такой. На границе служил, где-то в Средней Азии. А я вот на Дальнем Востоке БАМ строил. Я там даже амурского тигра видал однажды. Своими глазами!
      Ковалев кашлянул, но не избежал длинного отступления о повадках амурских тигров… Вернуть Колю к продолжению рассказа было непросто. Впрочем, Ковалев катастрофически пьянел, и Коля с каждой стопкой водки казался ему все трезвее и рассудительней.
      – Да, я ж про Наташку хотел досказать… – Коля зевнул. – В общем, Смирнов ей предложение сделал в начале следующего лета. И она, вроде бы, не отказалась. Гуляли они вместе недельки две. И тут опять наш орел прилетает! Задело его, видать, что Наташка к Смирнову перекинулась. Он ее только пальцем поманил, она к нему и побежала… Смирнов обиделся очень. Пьяный к ней заявился, с топором, убить хотел. Вот такая вот Санта-Барбара… Орлов-то с Наташкой наигрался и в свою Москву уехал. А она следующей весной сыночка родила. Сережкой назвали… Это я точно помню, потому что про отчество много разговоров было.
      Ковалев с трудом приоткрыл глаза и выдал:
      – Тезка мой, значит…
      – Точно, – кивнул Коля многозначительно, а потом хлопнул себя по лбу. – Ерш твою растудыть… Да ты набрался, я смотрю.
      Дальнейшее Ковалев помнил совсем смутно – он все время пытался открыть глаза и никак не мог. Колин рассказ тонул в тяжелом мареве сна: серая с рыжиной собака ныряла за рыбой, бабушка стояла у плиты и жарила оладьи под грохот поезда…
      – …спился и умер, баба Каблукова плакала еще.
      Голубая вода бассейна темнела и поднималась, выплескивалась за борта, лилась тяжелым неумолимым потоком…
      – …каждый год цветы в воду бросал с моста.
      Весла терли ладони, а течение сносило лодку все ниже и ниже, и не хватало сил его превозмочь. Инна смотрела снисходительно и спрашивала, не хочет ли он узнать у нее, как правильно грести против течения.
      – …утонул весной, в ледоход… Недавно, полтора года не прошло. Или прошло?
      Черная вода сомкнулась над головой, чтобы никогда не разомкнуться, а холодная липкая рука за щиколотку тянула на дно…
      – Вот такая вот Санта-Барбара…
      
      * * *
      Река знает и помнит все. Но никому не расскажет. Неумолимо вместе с водой течет время, уносит прозрачные отражения в серебристой чешуйчатой ряби. Тают в тумане голоса и отголоски, уплывают запахи весны, кончается юность – сменяется новой весной и новой юностью. Река течет в море, время течет в вечность… Но где-то в темных омутах оседает память отражений, голосов и запахов; и жарким летним днем, потревоженная быстрыми рыбками, к ночи поднимается из глубины призрачными видениями – отражениями, голосами и запахами. И кажется, что давно ушедшие зовут живых к себе, манят на черное дно – дно памяти.
      Отражается в воде покосившаяся банька, почерневшие бревна, просевшая в сторону берега стена, кривой косяк двери. Тронь отражение, пусти круги по воде – и поднимется из омута памяти новехонький сосновый сруб, темно-желтые стены, затеплится огонек в маленьком окошке, поплывет над водой девичий смех и заговорщицкий шепот. Испокон веков юницы заглядывают в будущее. А потом, спустя годы и годы, рады одним глазком глянуть из будущего обратно, посмотреть в отражение банного окошка с теплым огоньком, вдохнуть запах зрелого лета.
      Два зеркала – прошлое и будущее – стоят друг напротив друга, и в обе стороны убегают бесконечные дорожки отражений.
      Четыре девы гадают на обручальном кольце и верят в свое гадание.
      – Я ничего специально не раскачиваю! – шипит одна. Аля. Ей пятнадцать. У нее в руках нить с привязанным к ней колечком, колечко качается и звякает о стенки стакана с водой. Вода вернется в реку, ляжет на дно омута памятью, и будет иногда звенеть под берегом тихий колокольчик – золотом по стеклу.
      – Ты нарочно мне не раскачивала, а Зойке раскачиваешь! – Таня от досады сжимает кулаки. Ей четырнадцать. Через десять лет она выйдет замуж, потом родит двоих сыновей, станет доктором наук…
      – Можешь не верить! – фыркает Аля. – Это моя бабушка колдунья, а не твоя. Я всегда гадаю верно.
      Она выйдет замуж через шесть лет, а через восемь родит дочь.
      – Давайте лучше на воске. Колечко скучно. – Зоя недовольно кривит губы. Ей тоже пятнадцать, но ростом она ниже всех. Она никогда не выйдет замуж, у нее никогда не будет детей.
      – Сначала мне на колечке! – Наташа обиженно сводит брови домиком. Ей тринадцать, она самая младшая. Она рано умрет.
      – Да, сначала надо Наташке, – кивает Аля. – Загадывай.
      Наташа поднимает глаза к низкому потолку.
      – Э-э-э… Колечко-колечко, сколько у меня будет детей?
      У Али дрожат пальцы, дрожь бежит по ниточке, колечко качается сначала незаметно, потом все сильней, ударяет о стекло – звяк! – и унимается вдруг, останавливается, качнувшись еще несколько раз, но уже не касаясь стакана.
      – Один. – Аля натянуто улыбается. Она не хотела, чтобы колечко ударилось в стекло. Она всеми силами старалась удержать его на месте. Она одна точно знает, что это гадание честное – потому что колечко не слушается ее.
      – А как спросить, как будут звать моего мужа? – спрашивает Наташа.
      – Это не так надо гадать, это надо выходить на улицу и спрашивать имя у первого встречного, – сверху вниз объясняет Зоя.
      – Ну да, конечно! Кого ты встретишь во дворе у Смирнова? Только Смирнова. – Аля прыскает.
      – Можно на шоссе пойти, – пожимает плечами Зоя.
      – «Как ваше имя? Смотрит он и отвечает: Агафон». – Таня смеется.
      – Сначала на воске погадаем. Но для верности надо набрать воды из омута и пообещать за это жертву водяному.
      – Какую жертву? – Наташа замирает вдруг, незаметно для себя выпрямляется.
      – Только пообещать, не бойся. – Аля улыбается. – Самую красивую из нас.
      – И кто же из нас самая красивая? – Таня надменно с полуулыбкой смотрит на остальных.
      – А мы у Смирнова спросим. – Аля встает и приоткрывает щелку в окошке. – Смирнов! А Смирнов!
      Тот сидит на мостках с удочкой и иногда оглядывается на освещенное окошко. Перед ним молочно-белый туман тонет в малиновом киселе заката.
      – Чего?
      – Кто из нас самая красивая?
      Он не долго думает.
      – Наташка!
      Она тоже подбегает к окну.
      – Ну ты и гад же! Они теперь отдадут меня водяному!
      – Не бойся. Я и есть водяной.
      – Ты еще не водяной! – усмехается Аля. – Вот утонешь – тогда и станешь водяным.
      – Я не утону.
      
      Девы выходят на берег в самой середине самой короткой ночи в году. Серебрится воздух, над теплой водой поднимается пушистый парок и затягивает туманом лес на другом берегу, и ажурный мост, и насыпь… Они юны и прекрасны, как речные нимфы, и одеты только в венки из васильков. Смирнов подглядывает за ними из-за коряги, стоя по пояс в воде. Этот сон будет сниться ему всю жизнь, пока он не утонет, но это случится нескоро.
      Девы снимают венки и зажигают свечи, заходят в воду и пускают венки по реке – четыре огонька качаются в серебристом тумане, расходятся по сторонам. Венок Зои с красным маком замирает на месте и возвращается, остальные течение несет вперед. Алин венок прибьет к другому берегу, венок Тани уплывет вдаль, а венок Наташи затянет водоворот под мостом. Но они об этом не узнают, потому что огоньки скоро скроет туман. Об этом будет помнить только река. Но никому не расскажет.
      
      * * *
      Ковалев проснулся от грохота поезда за окном. Комнату наполнял призрачный красный свет, стоял жуткий холод, расстегнутые джинсы сползли, отчего ногу больно колола застежка ремня, а от малейшего движения глазами к горлу подкатывала тошнота. Ходики показывали половину седьмого утра.
      Ковалев сел на постели – голова затрещала и едва не лопнула, очень хотелось обратно под одеяло. Ледяной пол обжег пятки, а тапок он нащупать не смог – они нашлись потом, запутанные в простыне.
      Кошмар… Свинство… Да еще и перегаром будет разить весь день – в детском учреждении.
      Он босиком прошлепал в кухню и трясущимися руками ухватился за банку с остатками огурцов. Выпил весь рассол до дна. Холодно было потому, что вечером он не задвинул вьюшку. Да и дров в печку не подкладывал.
      От рассола с привкусом браги его тут же вырвало. Он долго чистил зубы и порезался, когда брился, – руки тряслись. Подумал и все же сжевал засохшую горбушку хлеба с груздем – стало немного легче.
      На улице снова было ясно и морозно, Ковалев вышел за калитку, стараясь ступать твердо и дышать поглубже, – вдруг в голове прояснится от свежего воздуха? Он так сосредоточился на этом, что дернулся от неожиданности, когда из темноты к нему шагнула давешняя черная старуха. Он едва не сбил ее с ног…
      – Извините… Я… вас не заметил… – пробормотал он, отступая на шаг.
      В тусклом свете фонаря только и было видно, что ее лицо, – одежда сливалась с темнотой. Даже жутко стало. Старуха ничего не говорила, лишь смотрела и моргала часто-часто.
      – Вы что-то хотели? – спросил Ковалев, немного досадуя на задержку: ведь снова опаздывал!
      Старуха продолжала моргать.
      – Простите, я спешу.
      Ковалев хотел ее обойти и двинуться дальше, но тут она наконец заговорила:
      – Внучек, тебе, наверное, одному тяжело за домом смотреть. Уходишь рано, возвращаешься поздно…
      – Да нет, все нормально. Я только ночевать прихожу.
      – Я бы печку могла стопить, прибраться…
      В прислугу, что ли, нанимается?
      – У меня сейчас денег нет, простите. Я как-нибудь сам.
      – Нет-нет, – бабка испуганно замахала руками, – какие деньги? Не надо никаких денег. Я так.
      Делать ей, что ли, нечего? Впрочем, наверняка нечего. Но подобного благотворительного акта Ковалев все равно понять не мог. На воровку она не похожа, и живет скорей всего поблизости.
      – А вам, простите, зачем это нужно?
      Старуха помолчала, заморгала снова.
      – Скучно мне, внучек, одной. Никому я, старая, не нужна. Никого у меня теперь нет. Так хоть с кем-то словом перекинуться, да и доброе дело сделать.
      Прозвучало это неубедительно. А впрочем, Коля ради разговора литр водки купил и закуски принес… Может, им здесь в самом деле так скучно? А тут – новый человек. Любопытно. Ведь стояла же позавчера эта старуха, издали Ковалева разглядывая…
      Ковалев вздохнул – если отказаться, она не отстанет, а время идет… Да и жалкая она была, несчастная… А дом к вечеру опять промерзнет, и топить придется до завтрашнего утра.
      Он достал из кармана ключ и протянул старухе:
      – Вот. Вы только печку мне стопите, а то я совсем не умею. Больше ничего не надо. И чаю там попейте. У меня печенье есть и конфеты шоколадные. Обязательно попейте чаю. И конфеты ешьте, не стесняйтесь.
      Лицо ее посветлело, и вместе с улыбкой на глазах выступили слезы.
      – Спасибо, внучек… Спасибо… Дай тебе бог здоровья, и доченьке твоей…
      – Это вам спасибо, – пожал плечами Ковалев. – Мне идти надо, извините. Я опаздываю.
      Она закивала, и две слезы выкатились на желтоватые щеки.
      Ковалев двинулся вперед, отошел на несколько шагов и оглянулся – старуха смотрела ему вслед.
      – Как вас зовут?
      – Баба Паша меня зови. – На лице ее вместо слез появилось умиротворение, спокойная радость. Нет, Ковалев бы ни за что не поверил, что бабуля прячет камень за пазухой.
      
      Перед завтраком Зоя Романовна напутствовала детей на предстоящую исповедь, и, надо сказать, очень убедительно. Этого у нее было не отнять – ее голос имел гипнотическое действие, почти волшебное. Она подбирала красивые слова и произносила их не проникновенно, а непринужденно, будто приглашала очутиться в сказке. Ковалев видел, как Аня смотрит ей в рот – и тоже хочет в эту сказку, и верит, что окажется в ней… Интересно, чья же сказка победит? Страшная сказка Инны или сладкая сказка Зои Романовны?
      Он думал, что хуже манной каши и молочного супа ничего быть не может, но ошибся – на завтрак подали постное (по случаю исповеди) морковное суфле. Ковалева и без того мутило, и, положив в рот кусочек, он долго не решался его проглотить. Рядом прыснула Инна, Ковалев закашлялся и едва не выплюнул вареную морковку обратно в тарелку. После этого он больше не экспериментировал.
      
      Инна стояла в стороне и непринужденно болтала с инструктором Сашей. Сегодня на ней была теплая вязаная юбка длиной почти до щиколоток, узкая и обтягивающая даже колени. Интересно, как в этом ходят и не падают?
      – Хотите, пойдем ко мне в кабинет? – спросила Инна с блуждающей улыбкой, когда Ковалев вышел из-за стола. – У детей процедуры…
      Он собирался спросить, что ему делать в ее кабинете, но она опередила его вопрос:
      – Я расскажу вам о проблемах дошкольников в новом коллективе.
      Ее кабинет был маленьким, завешанным картинками из детских сказок, но кроме рабочего стола в нем стояли два скромных кресла перед чайным столиком размером с табуретку – для непринужденной беседы ребенка с психологом, надо полагать.
      – Хотите бутерброд? – спросила Инна, включив пол-литровый дорожный чайник. – По четвергам я всегда беру с собой бутерброды, потому что на завтрак подают невообразимую дрянь.
      – Не откажусь, – кивнул Ковалев, вспомнив, что закусывать никогда не поздно.
      – Представьте, они собирались устроить постные дни по средам и пятницам… Но мой папа пояснил Татьяне, что существуют нормы суточного потребления ребенком мяса и молока, которые нарушать не стоит – можно не только потерять место главврача, но и заработать дисквалификацию. Теперь они суточные нормы не нарушают, но четверговый завтрак – это нечто…
      – Я вас не объем? – спросил Ковалев, принимая половинку багета с сервелатом, тонюсеньким кусочком сыра и салатным листом.
      – Ни в коем случае. Я позаботилась о вас заранее.
      – Спасибо. Еще три дня назад я считал, что ем все подряд.
      – На здоровье. Вы как-то помято выглядите сегодня. Мне показалось, вы плохо себя чувствуете.
      Впившись зубами в багет, Ковалев совсем расслабился.
      – Вчера ко мне приходил сосед… Мы с ним выпили немного.
      – Наверное, Коля? – Инна снисходительно улыбнулась.
      – Ну да, Коля…
      – Коля – прелесть! – Она улыбнулась еще шире. – Зануда, конечно, но я так люблю его послушать! Он вам показывал своего чистокровного волкодава?
      – Ага.
      – У него еще есть стопроцентная русская голубая. Пушистая и полосатая.
      – Еще он мне рассказывал про настоящее динго – плод генной инженерии.
      Инна вдруг переменилась в лице:
      – А что это он «настоящее динго» вспомнил?
      Ковалев не обратил внимания на эту перемену.
      – Это я его спросил, что за пес бродит по ночам у моста.
      Инна отложила бутерброд и откинулась в кресле. И спросила тихо-тихо:
      – Вот как? Вы его видели?
      – Только хвост. А что, это в самом деле плод генной инженерии?
      – Нет. Конечно нет. – Она почему-то посмотрела на дверь.
      – Неужели местный жеводанский зверь?
      – Жеводанского зверя не было. Было много крупных волков. Такие аномалии случаются, у нас после войны волки тоже часто нападали на людей. Кстати, никогда не поворачивайтесь к нему спиной – он считает это слабостью. Или провокацией.
      – К кому? К жеводанскому зверю? – улыбнулся Ковалев в ответ на ее серьезность.
      – Вообще ни к какому зверю нельзя поворачиваться спиной. Кроме бешеного – от бешеного надо бежать.
      – Они и справку предъявляют? О бешенстве?
      – Бешеный бросается сразу, здоровый подумает, прежде чем напасть. На вас, по крайней мере. Не смотрите так, мой дед был охотоведом.
      – Вы мне скажете, наконец, что это за «настоящее динго» или так и будете ходить вокруг да около?
      – Если я вам скажу, вы мне не поверите и посмеетесь. – Взгляд ее снова стал рассеянным, а лицо – задумчивым.
      – Вы все-таки скажите, а я посмотрю, смеяться или нет.
      – Это хтон, демон смерти.
      – Потрясающе… – Настала очередь Ковалева откинуться в кресле. – Вы в самом деле считаете, что над этим не стоит смеяться?
      Она не спешила ответить, снова заговорив о своем:
      – В Европе много поверий о призрачных собаках, в православной традиции собак тоже считают нечистыми животными. Появление хтона лично для вас – это знак, но к добру или к худу – не знаю. 
      – А вы не сомневаетесь, что мне встретился именно хтон? Вы не пробовали предположить, что это обычная дворняга?
      – Я знаю, как выглядит хтон.
      – Хорошо. Если я еще раз встречу это «настоящее динго», я непременно его изловлю и приведу вам показать.
      Может, она и не хотела смеяться, но смешок все равно пробился наружу сквозь прикушенные губы. Этого Ковалев не выдержал – положил остатки бутерброда на столик, поднялся и вышел вон. Она смеялась ему вслед совсем уж откровенно.
      В коридоре он тут же столкнулся с басоголосой докторицей, которая смерила его взглядом и пробормотала себе под нос что-то вроде: «А ведь женатый человек!» Уму непостижимо, как быстро тут рождаются сплетни…
      Дверь в молельную комнату, обычно запертая, на этот раз была распахнута настежь – там суетились четыре воспитательницы, главврач и Зоя Романовна. Ковалев заглянул туда из любопытства, на секунду, но это не осталось незамеченным.
      – Проходите. – Главврач улыбнулась ему сладко и жалостливо. – Можете убедиться, тут нет ничего страшного.
      Ковалев задержался на пороге, окинув молельную комнату взглядом, – трудно представить, что раньше тут был спортивный зал, разве что размер соответствовал. Даже резные царские врата присутствовали, а за ними в натяжной потолок били пучки оранжевого света, и их отражение вместе со светом спрятанных в алтаре окон освещало комнату будто в сказке. К царским вратам поднимались две ступени вычурной формы, затянутые в блестящий линолеум, а амвон стоял на широком пушистом ковре. Ковалев не очень-то разбирался в церковной утвари, но на экскурсиях в церквах бывал. Высота потолка не позволяла разместить многоярусный иконостас, но иконы поражали размером и красочностью: все лучшее – детям.
      – Нравится? – с кокетливой улыбкой спросила главврач.
      – Богато, – кивнул Ковалев.
      – Если хотите, можете остаться, посмотреть и послушать.
      – Спасибо, нет.
      – У нас сегодня необычная служба. Будем крестить Павлика Лазаренко, это для нас праздник.
      Зоя Романовна, распоряжавшаяся приготовлениями к службе, повернулась так резко, что под ее каблуками звонко скрипнул линолеум.
      – Татьяна Алексеевна… – многозначительно и с нажимом произнесла она. – Вряд ли Сергей Александрович найдет это событие праздничным.
      – Я полагаю, назначенные в соответствии с законом опекуны уже решили за Павлика, креститься ему или нет, – едко ответил Ковалев. – И мое мнение тут никого не интересует.
      – Совершенно верно, – кивнула Зоя Романовна.
      Одна из воспитательниц тоже оглянулась:
      – Как вы могли подумать, что Павлика кто-то принуждает! Да он с самого утра весь светится от радости! Он так ждал этого дня!
      – Я вовсе не думал, что его принуждают, этого только не хватало… – пробормотал Ковалев, предчувствуя, какой поднимется ор, если он попробует высказать свою точку зрения.
      Немедленный уход не уберег его от шипения вслед.
      – Девочки, перестаньте, – громко шептала главврач. – Если не хотите, чтобы у нас были неприятности.
      «Девочки» только зафыркали недовольно – непохоже, чтобы Татьяна Алексеевна, доктор медицинских наук и профессор, пользовалась среди них бо́льшим уважением, нежели Зоя Романовна.
      Ковалев не стал мозолить им глаза, оделся и вышел на крыльцо, к ступенькам которого как раз подъезжал навороченный внедорожник, – почему-то ни на миг не возникло сомнения, что на нем прибыл батюшка.
      За рулем сидел молодой монах – в черной шапочке и с бородой. Внедорожник лихо тормознул перед входом, так что из-под колес брызнули камушки. Отец Алексий неуклюже выбрался из машины, одергивая рясу, но, оказавшись на земле, кашлянул и принял степенный вид. Более всего он напоминал Санта-Клауса – не дотягивал до Деда Мороза: пухлый, среднего роста, с окладистой, но не длинной бородой и красивой круглой лысиной и, конечно, с крестом на хорошо обозначенном животе. Ковалеву вспомнился Блок: «И крестом сияло брюхо на народ…»
      Батюшка действительно пошел на Ковалева брюхом вперед и, хотя был ниже ростом, смотрел по-отечески свысока. Доброжелательно и строго, соответственно сану. 
      Ковалева на секунду смутил его взгляд – словно ряса давала этому человеку право смотреть свысока. Даже не опустить смиренно глаза и то показалось хамством, оскорблением чувств верующих. Ковалев не опустил взгляд и со страхом ждал какого-нибудь к себе обращения, но батюшка лишь кивнул ему, проходя к двери, и Ковалев кивнул ему в ответ. И не удержался, чтобы не посмотреть ему вслед. Отец Алексий тоже оглянулся, будто почувствовал пристальный взгляд, – строгость в его глазах сменилась теплой улыбкой. Ковалев даже испытал укол совести за свою неприязнь к батюшке, столь обаятельной, обезоруживающей была эта улыбка.
      – Ну-ну, – пробормотал Ковалев себе под нос, скатываясь со ступенек.
      Он не знал, куда пойти, – до окончания процедур оставалось сорок минут, и провести их на скамейке было бы слишком зябко. Впрочем, и шататься по парку в одиночестве не хотелось. Ковалев направился к задней калитке и только потом поймал себя на мысли, что идет к реке…
      Он огибал корпус, когда услышал за углом возню и громкий шепот: два оболтуса вылезали наружу из окна туалета и были так увлечены этим делом, что не смотрели по сторонам. Куртки и сапоги уже валялись на заиндевевшей траве под окном. Ковалев остановился в трех шагах от них, у стены, и первый из беглецов свалился едва ли не ему на голову, не удержался на ногах и плюхнулся задом на землю.
      Это был Сашенька Ивлев, приютский мальчик, пример смирения и кротости… Он лишь раскрыл рот, увидев перед собой Ковалева, но выговорить ничего не смог. А ведь должен был предупредить товарища… Товарищ не заставил себя ждать, и Ковалев снова удивился – им оказался Селиванов. Нет, то, что Селиванов решил сбежать из корпуса, удивительным не было, а вот выбранная им для этого компания… Он ловко приземлился на ноги с довольной физиономией, но тут увидел Ковалева, слегка присел и выдал:
      – Оба-на…
      Ковалев был далек от мысли сдать беглецов воспитателям, но происходящее показалось ему забавным.
      – И чё теперь? – спросил Селиванов, переведя дух. Сашенька Ивлев так и сидел на земле, а лицо его стало плаксивым и жалостным.
      Ковалев пожал плечами и хотел пойти своей дорогой, но заметил, что Селиванов смотрит не на него, а вверх, на окно туалета. И точно: беглецов было не двое, а трое. На подоконнике перед распахнутым окном, одетый в куртку с капюшоном, стоял Павлик Лазаренко, и по его лицу не было заметно, что он светится от счастья перед предстоящим крещением. Был у них и еще один помощник – его имени Ковалев не знал, – видимо, должен был помочь малышу и прикрыть окно за беглецами.
      – Куда маленького-то тащите? – усмехнулся Ковалев. Он не сомневался, что старшеклассники собирались покурить за территорией, – зачем еще подросткам бежать из корпуса?
      – А вам какая тапочка? – окрысился Селиванов. – Пашка – мой брат, понятно?
      – Понятно, – пожал плечами Ковалев и направился к калитке, делая вид, что ничего не происходит.
      – Хрена́ вам понятно… – проворчал Селиванов ему в спину.
      Ковалев нарочно свернул с тропинки, едва вышел за калитку, чтобы ребятам не довелось столкнуться с ним еще раз, – не хотелось им мешать, что бы они ни задумали.
      Он сильно пожалел о своем решении, когда через несколько минут вышел из леса и увидел, как троица исчезает из виду, спускаясь к реке, а за ними рысцой бежит крупный серо-рыжий пес – «настоящее динго». В эту минуту Ковалев был далек от мысли изловить собаку, его напугало другое: пес большой и агрессивный, он может и броситься на пацанов, особенно на маленького.
      – Эй, погодите, погодите! – крикнул он, но ребята уже скрылись под берегом – могли не слышать, а скорей всего просто не поняли, что это им.
      Ковалев, недолго раздумывая, бросился вниз по крутому склону.
      И надо было бежать поверху, чтобы срезать угол, под которым поворачивала река, чтобы не потерять собаку из виду, но Ковалев поздно это сообразил, а потому побежал еще быстрее. Он боялся поскользнуться, но под ноги не смотрел, глядя лишь на силуэт бегущего за пацанами пса, пока не споткнулся о травяную кочку: не удержал равновесия и кубарем покатился вниз по берегу.
      Это потом он подумал, что запросто мог свернуть шею, а когда падал, не чувствовал ни страха, ни боли – только досаду на собственную неловкость. За две-три секунды перед глазами небо раз десять сменило землю, не было и речи о том, чтобы остановить падение, даже лицо прикрыть руками не удалось – Ковалев не оказался в воде только потому, что на пути ему встретился одинокий куст. И будь его ветки хоть немного потолще, Ковалев бы точно переломал ребра – но об этом он подумал потом, вечером, разглядывая в зеркало багровые синяки на боку. А тогда он хотел немедленно встать и не понимал, почему тело его не слушается, почему нечем дышать и так трудно разобраться, где верх и где низ.
      – Сергей Александрович! – услышал он голос далеко наверху, а потом, почти сразу, – гораздо ближе: – Сергей Александрович! Сережа!
      Ковалев сел, тряхнул головой и посмотрел наверх: крутой берег плясал перед глазами, и женская фигурка в длинной вязаной юбке двоилась, троилась и перескакивала с места на место – Инна спускалась вниз, и на удивление скоро. Ковалев выругался про себя – меньше всего он хотел, чтобы кто-то видел это дурацкое падение.
      – Сережа, как вы? – с неподдельным участием спросила Инна, остановившись шагах в пяти. – Вы не ушиблись?
      На лице ее не было и тени улыбки, хотя Ковалев считал, что ей должно быть смешно, – во всяком случае, это гораздо смешней, чем обещание изловить «настоящее динго».
      – Нет, я не ушибся, – ответил он холодно и поднялся – его слегка качнуло, но головокружение почти прошло. – Там… эта собака…
      Он осекся – не хотелось выдавать мальчишек даже Инне.
      – Вы в самом деле собирались ее поймать? – спросила она без тени улыбки.
      – Нет, мне показалось, она за кем-то бежала… – неуклюже соврал Ковалев.
      Инна не стала иронизировать.
      – Возвращайтесь в санаторий, сейчас закончатся процедуры. Я ведь искала вас, чтобы это сказать: сегодня они кончаются на полчаса раньше.
      Ковалев посмотрел на часы: стекло треснуло, секундная стрелка беспомощно трепыхалась на одном месте, не в силах перескочить на следующее деление.
      – Вы не верите даже в простейшую бытовую магию матерных ругательств? – Инна посмотрела на него с жалостью.
      – Чего? – со злостью спросил Ковалев. Часов было жалко – он не мог без них обходиться.
      – Выругайтесь. Любой на вашем месте обязательно выругался бы. Только это надо делать с чувством, иначе не сработает.
      – Может, стекло станет целым?
      – Стекло – нет, а вот сдвинуть стрелку с места это могло бы помочь.
      Ковалев сплюнул и щелкнул по часам ногтем – секундная стрелка качнулась и перепрыгнула на следующее деление, замерла ровно на секунду и пошла дальше. Сколько времени часы стояли? Минуту? Пять минут? А вдруг он опоздает?
      – Идите, – улыбнулась Инна.
      Он кивнул и скорым шагом направился вверх по склону, стараясь не хромать, а едва Инна скрылась из виду – побежал.
      Нет, в санаторий Ковалев вернулся вовремя, детей еще не вывели в холл. Зато он немедленно столкнулся с Зоей Романовной.
      – Где вы были? – спросила она строго и подозрительно.
      – Я гулял, – фыркнув, ответил Ковалев – какого черта он должен давать ей отчет?
      – У меня такое впечатление, что вы не гуляли, а валялись под кустом. – Она смерила его взглядом. – И перегаром от вас сегодня разит просто неприлично.
      – Даже если я валялся под кустом, вас это не касается. И что я делаю по вечерам – тоже. Я в отпуске.
      – Это детское учреждение. Здесь не место пьяницам и хулиганам.
      – Я могу подождать Аню на улице, – усмехнулся Ковалев.
      – Я была бы вам признательна, но у воспитателя не будет времени одевать вашу дочь. – Зоя Романовна сжала губы. – Так что просто приведите себя в порядок и старайтесь не дышать на детей, здесь лечатся астматики.
      Она развернулась, давая понять, что разговор окончен, но Ковалев не удержался и кинул ей вслед:
      – Вы считаете, что дышать свечным чадом детям-астматикам полезно?
      Зоя Романовна оглянулась.
      – Вне всяких сомнений, присутствие на богослужении благотворно сказывается на здоровье детей. Татьяна Алексеевна написала об этом монографию, можете с ней ознакомиться, это признанный научный труд.
      – Если считать теологию наукой, может быть.
      – Это монография по медицине, – сдержанно ответила Зоя Романовна и пошла прочь.
      – Надеюсь, в туберкулезных санаториях детей не причащают одной ложкой на всех… – проворчал Ковалев.
      Некстати из медицинского крыла вышел Владимир Петрович – пожилой педиатр.
      – К вашему сведению, молодой человек, кагор, применяемый при богослужении, имеет концентрацию спирта, которая наилучшим образом способствует обеззараживанию. Наши предки были мудры.
      – Способствует – это вовсе не означает «полностью уничтожает все бактерии». Надеюсь, шприцы вы не в кагоре вымачиваете, а в автоклаве кипятите.
      – Мы уже давно используем одноразовые шприцы, – посмеялся педиатр и направился своей дорогой.
      Ковалев пожалел, что снова ввязался в бесполезные препирательства, но все же подошел к зеркалу – он не привык выглядеть неопрятно. И тут Зоя Романовна оказалась права: выглядел он и в самом деле так, будто валялся под кустом, что было не так уж далеко от истины… Даже сухие листья в волосах запутались. И если причесаться и отряхнуться ничего не стоило, то отекшее после вчерашнего лицо спрятать было трудно.
      Ковалев застал только начало скандала из-за исчезновения Павлика – воспитательница надеялась найти его в одном из кабинетов физиотерапии. Пришлось поторопить Аню – ей было любопытно, что такое молебен, хотелось взглянуть на молельную комнату и на батюшку. Впрочем, батюшку она все же увидела, рассматривала его широко открытыми глазами и спросила громко, с детской непосредственностью:
      – Пап, а это поп – толоконный лоб?
      Ковалев кашлянул, а отец Алексий, проходя мимо, улыбнулся Ане так же тепло и обаятельно.
      – Ань, поп – это невежливое слово, вежливо надо говорить «батюшка».
      – Почему батюшка?
      – Так принято.
      – А Балда говорил «батька». «Что ты, батька, так рано поднялся – чего ты взыскался?» – продекламировала она.
      – Кто тебе сказал, что Балда был вежливым парнем? – усмехнулся Ковалев.
      Он вовсе не собирался показывать Ане молельную комнату, несмотря на ее любопытство, но когда они направились к выходу, их нагнала главврач.
      – Я ни в коем случае не агитирую вас присутствовать на службе, но мне кажется, Анечке было бы любопытно посмотреть на нашу молельню, – сказала она, сладко улыбаясь. Да, определенно, между ней и батюшкой имелось внешнее сходство, но Татьяна Алексеевна не имела и десятой доли его обаяния.
      – Да, пап. Я только посмотрю одним глазком, и все… – Аня глянула на него просительно.
      Ковалев опасался, что исчезновение Павлика с минуты на минуту станет очевидным, и вовсе не хотел отвечать на вопросы о нем – не любил и не умел врать. Но отказать Ане было бы неправильно – запретный плод сладок.
      И сначала ей понравилось. Она ахнула и остановилась на пороге – и улыбка батюшки, и вид молельной комнаты дополнял сказочные слова Зои Романовны за завтраком. Но прошло всего несколько секунд, и Ковалев заметил, что дыхание Ани подозрительно учащается, становится глубже, будто ей не хватает воздуха. Он не стал дожидаться страшного свиста у нее в груди, подхватил ее на руки и бросился вон из корпуса. И услышал за спиной:
      – Как черт от ладана…
      
      Инна стояла на том же месте, где он ее оставил, – наверное, высматривала «демона смерти». На воздухе Анино удушье тут же прошло, будто и не начиналось вовсе, Ковалев даже не успел достать ингалятор. Инна нисколько не удивилась ни начинавшемуся приступу, ни бесследному его исчезновению.
      Они двинулись к кромке воды втроем, держа Аню за руки с двух сторон.
      – Многим людям делается плохо в церкви, и детям тоже. Вы не находите это странным? – спросила Инна.
      – Ничего странного в этом нет. Там душно и много людей, – пожал плечами Ковалев.
      – В метро тоже душно и много людей.
      – Вы передергиваете. Во-первых, в метро не так душно. Во-вторых, там тоже многим делается плохо.
      Инна словно не услышала его ответа:
      – Они считают, что это происки дьявола. Что это бесы корчатся в человеке, не желают выходить.
      – Надеюсь, православие не практикует экзорцизм, – поморщился Ковалев.
      – Отчего же, отчитка, обряд изгнания бесов, существует и в православии, только экзорцизмом не называется. Они на полном серьезе считают, что если окрестить Павлика, он перестанет задыхаться от запаха ладана.
      – В самом деле? Там нет ни одного врача в здравом уме?
      – Думаю, они не сильно ошибаются. Сначала ребенку внушили страх перед приступом на пороге молельни – и, конечно, приступ случается обязательно. Но показали и выход, избавление от страха, – надо только принять крещение. Плацебо тоже лекарство, а приступы астмы часто имеют психологические причины.
      – Слушайте, но ведь это… мракобесие, натуральное средневековое мракобесие…
      – Это вера, – пожала плечами Инна. – Если один идиот лечит ребенка молитвами вместо антибиотиков – он сумасшедший, если так делают все вокруг – это психическая норма, какой бы глупостью вам это ни казалось. Скажу больше, скоро ваша убежденность перестанет быть нормой и будет объявлена психической патологией. Не в результате поповского заговора, а по определению психической патологии.
      Ковалев издали заметил следы на песке. Отпечатки резиновых сапог мальчика – других следов рядом не было. Что же это, два здоровых парня оставили маленького на берегу реки в одиночестве? А если собака в самом деле бегает где-то рядом?
      – Вы видите? – спросил он у Инны.
      – Что? – не поняла она.
      – Следы. Он один. Ребенок шел здесь один.
      Она испугалась, вскинула руку ко рту.
      – Ой, мама… А я и не поняла сначала. Не сообразила. И если вы в самом деле видели эту собаку…
      – Побудьте с Аней, я попробую его догнать, – сказал Ковалев.
      – Да, конечно, конечно! – закивала она. – Ань, побудешь немного со мной, пока папа побежит вперед?
      
      По следу на берегу он шел минут пятнадцать и довольно скорым шагом – Аня и Инна давно скрылись из виду. С реки тянуло сыростью, над водой поднимался еле заметный парок и сползал вниз по течению – когда Ковалев смотрел на воду, ему казалось, что он стоит на месте. Река катилась рядом, блестела на солнце ледяная вода, и в голову все время лезли мысли, что плыть по течению получится быстрей, чем идти пешком.
      В этих местах Ковалев еще не бывал. Берег поднялся выше, кое-где превратившись в песчаный обрыв, и лес подступил к этому обрыву вплотную. Настоящий лес – он был не похож на тот, что окружал санаторий.
      А зайдя за поворот, Ковалев увидел Павлика – далеко, метрах в трехстах впереди: его вел за руку человек в мокром ватнике. Они должны были вот-вот скрыться за следующим поворотом, и Ковалев закричал во все горло:
      – Эй! Стой! Стой!
      Человек в мокром ватнике приостановился, оглянулся на крик, но, увидев Ковалева, направился дальше. Он не ускорил шаг, не побежал, просто пошел, и мальчик шагал рядом с ним не сопротивляясь – даже с такого расстояния было видно, как доверчиво он заглядывает этому человеку в лицо…
      – Остановись, слышишь? – крикнул Ковалев и побежал, но как ни торопился, все равно вскоре потерял их из виду.
      А цепочка следов уверенно тянулась все дальше и дальше: следов резиновых сапог мальчика – следов мужчины рядом не было. Впрочем, Ковалев тут же сообразил, что человек в ватнике шел по воде. Почему? Не хотел оставлять улик?
      Ковалев добежал до поворота, за которым скрылся Павлик, но сколько ни всматривался вперед, никого не увидел.
      А потом следы маленьких резиновых сапог повернули в воду и исчезли… Взгляд сам собой скользнул по поверхности воды, рука потянулась к верхней пуговице – то ли вдохнуть поглубже захотелось, то ли в самом деле Ковалев только и ждал повода раздеться и прыгнуть в реку… Мысли заметались в голове одна другой злее: на себя, на Селиванова со товарищи, на чертов молебен… Обычно Ковалев паниковал только тогда, когда опаздывал, наивно полагая, что в других случаях способен хранить хладнокровие. Он и теперь думал, что мыслит вполне ясно, просто не может решить, что предпринять. В двенадцать лет, имея первый юношеский разряд по плаванию, он не продержался в холодной воде и десяти минут, у семилетнего мальчика времени было намного меньше. Ковалев не сразу вспомнил, что Павлик не умеет плавать, и вряд ли единственный урок в бассейне ему помог. А еще есть холодовый шок… Зато в памяти сразу всплыли слова Инны о жертвах, которые берет река… И этот человек – не собирался ли он принести ребенка реке в жертву? Здесь все поголовно ненормальные: одни готовы тащить мальчика в церковь, не считаясь с приступами удушья, другие верят в водяных и «настоящее динго», так почему же одному из ненормальных не практиковать человеческие жертвоприношения?
      С минуту Ковалев, машинально расстегнув куртку, метался по берегу, пробежал немного вперед, думая о быстром течении, пока не наткнулся на следы маленьких резиновых сапог, которые вели из воды. Выглядело это мистически загадочно, но, подумав секунду, Ковалев догадался, что несколько метров мальчик просто прошел по воде. И стоило посмеяться над собой и своей паникой – следопыт, нечего сказать! – но почему-то было не смешно.
      Песчаная полоска вдоль кромки воды истончалась, и вскоре следы повернули в другую сторону – на траву, как раз в том месте, где берег был довольно пологим. Но и здесь мужские следы не появились. Человек в мокром ватнике отпустил ребенка?
      И, конечно, на траве следов видно не было. Ковалев поднялся на берег и огляделся: в лес вела еле заметная тропинка. Куда еще идти мальчику? Он на всякий случай посмотрел вниз, проверяя, нет ли дальше хода вдоль воды, как вдруг заметил бегущую по берегу собаку. Не было сомнений в том, что это и есть «настоящее динго» – серая с рыжиной шерсть, хвост поленом. Пес шел по следу и, не доверяя мокрому песку, более полагался на верхнее чутье: замедлял ход, нюхал ветер и мчался дальше – тем же путем, которым только что прошел Ковалев.
      Пес здорово напоминал волка, но, пожалуй, его трудно было назвать плодом генной инженерии – на крупную дворнягу он был похож не меньше.
      «На ловца и зверь бежит», – подумал Ковалев с усмешкой. Он не сомневался, что пес поднимется на берег вслед за ним. И не ошибся.
      Зверь выскочил наверх, пригнув голову к земле, и Ковалев радостно потер руки.
      – Ну вот ты мне и попался… – сказал он вполголоса, то ли собаке, то ли самому себе.
      Пес вскинул морду, резко остановился и даже попятился. Однако назад не побежал, лишь занял более устойчивую позицию (словно перед прыжком), ощерился и заворчал. Волк из старого детского кошмара, слишком настоящий, непохожий на мультяшных волков. Наверное, в самом деле помесь с волком: чересчур длинные для собаки клыки, и оскал не собачий – обнажает верхние десны.
      Ничего кроме радости и эйфории Ковалев не ощутил: после «бабьего царства» санатория, после бессмысленных препирательств с Зоей Романовной, после подленьких обвинений и шепота за спиной, за которые нельзя хорошенько врезать по зубам, встреча с «настоящим динго» была просто подарком судьбы – возможностью выплеснуть накопившуюся злость.
      – Давай, – кивнул Ковалев с улыбкой. – Давай, прыгай… Вот тут мы и посмотрим.
      Он сделал шаг вперед, и пес подался вбок. Не отступил – выбрал другую позицию, продолжая щерить морду и не мигая смотреть в глаза. Пожалуй, он был страшен и, наверное, опасен, но Ковалев в эту минуту думал о том, что изловить пса можно, только если он кинется, а если побежит – догнать не получится.
      – Ну? Что, боишься? Пугать маленьких детей проще, правда?
      Пес обходил Ковалева стороной, медленно, шаг за шагом, и от ярости захлебывался рычанием. Ковалев поворачивался вслед за ним, думая, что пес хочет напасть со спины, но тут просчитался – пройдя четверть круга, собака развернулась одним прыжком и метнулась в лес.
      И только тут Ковалев понял, что пес мчался не по его следу, а по следу Павлика. И если странный человек в мокром ватнике не пошел с мальчиком в лес, то защитить ребенка от собаки будет некому. Или… или этот человек с собакой заодно?
      Зимние ботинки со шнуровкой не располагали к продолжительному бегу, да и тропинка оказалась очень условной. Пес исчез из виду за несколько секунд и бежал бесшумно, как полагается лесному зверю, а не домашнему питомцу. Ковалев еле-еле угадывал направление, в котором надо двигаться, и сбился с тропы, потому что вскоре уперся в стену густого подлеска, сквозь который было трудно пробиться. За голыми кустами поднялся молодой ельник – темный и непролазный, – но Ковалев, прикрывая лицо руками, прошел и сквозь него, неожиданно увидев впереди открытое пространство. Радость была преждевременной: зажмурившись и закрывая лицо рукавом, Ковалев проглядел канаву под ногами и ухнул вниз – темная торфяная вода поднималась выше сапог, а илистое дно еще и затянуло поглубже, едва ли не до колен.
      Канава отделяла лес от шоссе, мимо промчалась одинокая машина, шагах в ста виднелась крытая автобусная остановка. Ковалев, ругаясь, выбрался на асфальт – вряд ли простейшая бытовая магия матерных слов могла высушить сапоги, но кто бы не выругался, промочив ноги холодным ноябрьским днем?
      Павлика он увидел сразу – тот сидел на остановке один и смотрел в лес, совсем не в ту сторону, откуда появился Ковалев. Собаки видно не было, но по лицу мальчика было понятно: он заметил пса.
      – Павлик! – окликнул его Ковалев.
      Мальчик резко и испуганно оглянулся и, наверное, собирался бежать, потому что сполз со скамейки и заозирался по сторонам.
      – Погоди, не бойся. – Ковалев выдохнул с облегчением. – Я же никому не сказал, что вы сбежали, правда?
      Павлик снова нерешительно посмотрел на Ковалева, а потом опять взглянул в лес и испуганно прижался к скамейке. И когда Ковалев подошел ближе, выговорил, запинаясь:
      – Там… волк… – И показал рукой на противоположную сторону шоссе.
      – Это не волк, это большая собака. Я ее видел.
      – Правда? – Брови Павлика поднялись удивленно. – Вы его видели?
      – Ну да. Я и побежал сюда, потому что боялся – вдруг она тебя укусит.
      – Его никто не видит. Только Зоя верит, что я не вру. И это не собака, это настоящий волк.
      «Настоящее динго», – подумалось Ковалеву.
      – С чего ты взял?
      – Он не лает, – насупленно ответил Павлик. – Никогда. Только рычит. Значит, это волк.
      – Ты просто не слышал, как она лает. Волки не такие, я их видел.
      Волков Ковалев видел только в зоопарке и по телевизору… А впрочем, какая разница, собака это или волк, – собака даже опасней, она не боится человека.
      – Я тоже их видел. Это настоящий волк, – упрямо повторил Павлик. – Мне и Зоя сказала, что это волк.
      – Зачем? – спросил Ковалев и только потом понял, что этот вопрос надо задать Зое Романовне, а не Павлику.
      – Не знаю. Она говорит, если видишь что-то такое, надо перекреститься и прочесть «Отче наш», и все пропадет.
      – Ну и как, ты пробовал?
      – Пробовал.
      – Помогло?
      – Ну почти. Если бы я знал «Отче наш», может и совсем бы помогло. Дядя Федя сказал, что можно в таком случае перекреститься. Что я пока маленький, мне не зазорно просить о помощи.
      Он казался намного старше Ани.
      – Что еще тебе сказал дядя Федя? И почему не пошел с тобой сюда?
      – Он не может далеко от речки отходить. И он сказал, что вы меня догоните. Мы вас видели, что вы за нами идете.
      – А если бы я тебя не нашел? Что тогда?
      – Не знаю. Я бы тут сидел, а потом бы на автобусе в санаторий поехал.
      Этот чокнутый дядя Федя сначала забрал ребенка из санатория, а потом оставил его одного на шоссе. Чем он думал, интересно знать? И чего хотел? Дело даже не в собаке – по шоссе машины носятся, в лесу ребенку ничего не стоит заблудиться, провалиться в канаву, наконец…
      – Если к тебе приближается бродячая собака, нужно не креститься и не читать «Отче наш», – сказал Ковалев. – Нужно нагнуться и сделать вид, что подбираешь с земли камень, – и собака убежит.
      – Правда? – Павлик поднял глаза. – Вот так просто?
      – Проверено. Но ни в коем случае нельзя брать в руки палку, и вообще – размахивать руками. Пойдем обратно, – вздохнул Ковалев. – Там Аня и Инна Ильинична нас ждут.
      – Вы меня на молебен отведете? – недоверчиво спросил мальчик.
      – Нет. Вернемся в санаторий к обеду, когда все закончится.
      – Вы только Витьку не выдавайте, ладно? – оживился он. – Я скажу, что сам сбежал, без Витьки. Мне ничего не будет, я маленький. А Витьку из санатория выгонят. И про дядю Федю не говорите, хорошо?
      – Его тоже из санатория выгонят? – усмехнулся Ковалев. И подумал, что за похищение ребенка, даже невинное, дядя Федя может огрести срок.
      – Нет. Просто не говорите, и все.
      – Ладно. Я скажу, что нашел тебя на остановке, когда с Аней гулял. И ты тоже так говори.
      
      Возвращение в санаторий к обеду закончилось потрясающе громким скандалом: две милицейские машины с включенными мигалками, скорая и пожарная машина, испуганные дети, запертые в спальнях, весь персонал санатория в лесу на поисках пропавшего мальчика – в другой стороне от реки, кстати, – заплаканная воспитательница младшей группы, главврач с сердечным приступом в изоляторе… Ни навороченного внедорожника с шофером-монахом, ни батюшки видно не было.
      Историю о том, как он случайно нашел Павлика на автобусной остановке, Ковалеву пришлось рассказывать под протокол. И по настроению местных стражей порядка было видно: они жалеют, что при встрече не приложили его лицом о капот своего козелка, и в его невиновность ни секунды не верят. Военный билет на них впечатления не произвел, а у сорокалетнего усатого капитана, похожего одновременно на мышь и таракана, вызвал только раздражение.
      Без обеда Ковалев не остался, но накормили его перед самым полдником, когда уехала милиция, и после долгого тягостного разговора с Зоей Романовной. Она умела допрашивать не хуже ментов, а может, и лучше. И то, что побег организовал Селиванов, она понимала (не догадалась только об участии в этом Сашеньки Ивлева), и то, что встреча на шоссе произошла намного раньше, чем сказал Ковалев, она подозревала, и даже о дяде Феде пробовала заговорить. Но давить не пыталась, понимая, что Ковалеву есть чем ответить: о причинах побега мальчика она милиции отчитываться нужным не посчитала.
      Ковалев не стал обострять конфликт, но смутить Зою Романовну ему все же удалось – правда, лишь на минуту. Уже на выходе из ее кабинета он спросил:
      – Зачем вы сказали мальчику, что его преследует волк? Ведь это обычная собака.
      – Что? Какой волк? – Она напряглась, хотя и изобразила непринужденность.
      – Когда я увидел его на автобусной остановке, рядом бродила большая серая дворняга.
      Лицо Зои Романовны стало неестественно бледным, хотя больше ничем она не выдала своей растерянности.
      – Вы… ее видели? Или это Павлик вам пожаловался?
      – Да, я ее видел. Она рычала и пыталась на меня кинуться.
      – Какой ужас… – тихо пробормотала Зоя Романовна, но быстро оправилась: – Мальчик боится несуществующего волка, а тут – встреча с большой серой собакой… Очень, очень некстати. Это может стать фобией на всю жизнь.
      – Ну, если вместо того, чтобы рассказать, как правильно вести себя при встрече со злой собакой, учить ребенка креститься и молиться, – да, может стать фобией, – не удержался Ковалев.
      – Не путайте детские фантазии с реальностью. Никто не учит ребенка креститься при встрече с собакой. – Зоя Романовна выразительно подняла глаза.
      
      После полдника Ковалев повел Аню в дом тети Нади, собираясь переодеть все еще мокрые сапоги.
      – Представляешь, пап, оказывается Пушкин написал сказку не про попа, а про купца! – весело щебетала Аня по дороге.
      – Чего? Про какого купца? Калашникова?
      – Нет, ну сказка про Балду! Оказывается, Балда был работником у купца.
      – Как это? Сказано же: «Пошел поп по базару…»
      – Вот я тоже так знала. Я в тихий час девочкам эту сказку рассказывала, а они мне сказали, что это был не поп, а купец.
      – «Жил-был купец – толоконный лоб»? Нескладушки-неладушки.
      – Вот и я так сказала, – вздохнула Аня. – А на самом деле «Жил-был купец Кузьма Остолоп по прозванью осиновый лоб».
      – Очень интересно, – фыркнул Ковалев. – Кто ж это из воспитателей так исхитрился?
      Он вспомнил о старухе в черном, которая вызвалась помогать ему по дому, только когда открыл калитку, пропуская Аню вперед. И вдруг испугался: кто знает, может, старуха тоже ненормальная, как все они тут. Что ей надо, в самом деле? Если скучно и одиноко, шла бы Коле помогать…
      Из дома дохнуло сухим теплом, стоило только открыть дверь. И еще запахом ягод и пирогов.
      Старуха стояла посреди кухни, без черного платка на голове, в засаленной вязаной кофте, – белоголовая, как одуванчик, маленькая и худая. Лицо у нее было виноватым и испуганным, и руками она теребила пуговицу на кофте, будто не знала, куда их деть. И Ковалев устыдился своих мыслей о злом умысле с ее стороны, когда старушка улыбнулась Ане.
      – Ань, это баба Паша, – подтолкнул ее Ковалев. – Она наша соседка и помогает мне по дому.
      Взгляд его скользнул по столу: в глубокой тарелке лежала горка блестящих пирожков, парил заварной чайник с ситечком в носике, скатерть сияла чистотой, а на газовой плите кипятился начищенный до блеска чайник.
      – Здрасте, – смущенно сказала Аня, разглядывая старушку.
      – Здравствуй, детонька. – Баба Паша снова улыбнулась, и Ковалев заметил слезы в ее глазах.
      Впрочем, это могло ему и показаться, потому что старушка тут же засуетилась, помогая Ане раздеться и усаживая ее за стол, и пока Ковалев переодевал мокрые носки и брюки, Аня перестала смущаться, – когда он вышел из комнаты, она рассказывала бабе Паше о своей жизни в городе.
      Его мокрые сапоги уже висели над дровяной плитой, насаженные на два толстых металлических стержня, – а он-то недоумевал, зачем эти штуки стоят на плите рядом с кочергой!
      – Вот эти с ягодкой, – показывала баба Паша пирожки, – вот эти с яблочком, эти – с картошечкой… Какой ты хочешь?
      – С ягодкой! – недолго думая ответила Аня. – А там в пирожке одна ягодка?
      – Нет, там их много.
      – А почему с ягодкой, а не с ягодками?
      – Ань, здесь так говорят, – ответил за старушку Ковалев, тоже садясь за стол. – Мы ведь тоже говорим: пирог с картошкой.
      – Картошки большие, а ягодки маленькие. Ты же много картошек в пирожок не положишь, только одну картошку, – возразила Аня.
      – Это пирожки с черникой. Попробуй-ка сосчитай, сколько там ягод!
      Пирожки оказались на редкость вкусными, и тесто было какое-то особенное, легкое и тонкое. Бабушка редко пекла пирожки, только «фирменный» слоеный пирог с капустой, – ей лучше удавались торты и печенье. Влада как-то попробовала поставить настоящее дрожжевое тесто, провозилась всю субботу, но оно так и не поднялось – с тех пор она покупала готовое тесто в супермаркете.
      Напившись чаю, Аня побежала играть во двор, и Ковалев собирался пойти за ней, поблагодарив бабу Пашу, но когда одевался, она вдруг спросила:
      – Сереженька, а правда, что ты вчера Федю видел?
      – Я и сегодня его видел, – ответил Ковалев, снимая куртку с гвоздя.
      Старушка прижала обе руки к губам и помотала головой:
      – Не может быть… Не может… Чтоб мой Федя… Не может…
      – Почему не может? – пожал плечами Ковалев, отметив про себя «мой Федя».
      – Так он же утонул. В запрошлую весну еще.
      Ковалев замер, так и не натянув второй рукав куртки. Вот как? Почему незнакомец назвался Павлику дядей Федей? Впрочем, может, это совсем другой Федя, не тот, который утонул?
      – А… он ваш сын?
      Старушка закивала.
      – Я, наверное, видел кого-то другого, мне просто сказали, что его Федей зовут.
      – Да… Да… – рассеянно ответила баба Паша. – Конечно…
      Жалко ее стало: потерять взрослого сына… Наверное, этот Федя и внуков ей не оставил, раз она готова помогать первому встречному, лишь бы не быть одной.
      Выходя во двор, Ковалев вдруг вспомнил слова Инны: «Когда я увидела вас в первый раз, мне показалось, что вы прибыли ему на смену».
      
      * * *
      Витька всегда говорил, что Люля лучше Тамары, и был прав – она спокойно разрешала Павлику сидеть с Витькой в старшей группе, правда, только до отбоя. Тамара же верещала про тихие игры и из группы Павлика не выпускала. Нянька Люле что-то такое сказала, но та спокойно ответила, что нельзя запретить Павлику проводить время с братом, и какой бы Витька ни был – он все равно Павлику родной брат.
      В холле был включен телевизор, и как только дежурная воспиталка уходила, его тут же переключали с «Приключений Электроника» на ТНТ, но Витька все равно смотрел «Техасскую резню бензопилой» на планшете у Аркана Дмитриева, и Сашка Ивлев тоже с ними смотрел – и ржал вместе со всеми. Вайфай в санатории работал неважно, и фильм все время выключался и докачивался.
      – Кинцо днем надо качать, чтобы потом спокойно смотреть, – сказал Витька Аркану, и тот начал жалко оправдываться, что на планшете нет места.
      – Порнуху потри, и будет место, – посмеялся Витька.
      – Я лучше завтра карту памяти побольше куплю, – засопел тот.
      – А завтра в райцентр поедем? – радостно спросил Сашка.
      – Чё ты так возбудился, унылый? Думаешь девок пощупать? Так тебе нельзя. Вырви глаз, если он тебя искушает. Но лучше отруби правую руку – будет надежней.
      – Вот ты ржешь, а на самом деле не знаешь, кто такие рептилоиды… – изрек Сашка с чувством.
      – А кто такие рептилоиды? – притворно заинтересовался Аркан.
      Но Сашка Ивлев посмотрел сначала на Витьку – вроде как спрашивал разрешения.
      – Давай, пропагандон. Грузи про рептилоидов, – позволил Витька.
      Сашка набрал в себя побольше воздуха, прежде чем заговорить.
      – Рептилоиды – это атеисты с биологической точки зрения. На самом деле у Адама и Евы было три сына. Их среднего сына звали Атей, он согрешил с обезьяной, и от него пошли полуобезьяны-полулюди, которые поклонялись дьяволу, пока не кровосмесились с рептилиями. И тогда им передалось дьявольское семя. Они ходят по земле и маскируются под людей, но в венчанный брак они вступить не могут, потому что не могут войти в церковь. – Сашка перевел дух – так запальчиво говорил, что запыхался. – Но они используют телегонию: заманивают юношей и девушек в добрачный блуд, чтобы разносить дьявольское семя. И они правду про себя говорят, что произошли от обезьян, – все атеисты происходят от обезьян. И чтобы рептилоиды не размножались, нельзя вступать в добрачный блуд.
      – Ну, тогда можешь дрочить спокойно – и никакие рептилоиды тебе не страшны, – кивнул ему Витька.
      – Вить, а что такое телегония? – потихоньку спросил Павлик.
      – Это гнать фуфло по мобиле или по зомбоящику, – фыркнул Витька.
      – А как рептилоиды ее используют?
      – Рептилоиды – не знаю, а унылый гонит по диагонали зигзагом.
      А Аркан вдруг ухватил Сашку за нос и выкрутил его в сторону.
      – Но если ты, гнида приютская, будешь каяться в грехах и опять что-нибудь про нас с Витькой ляпнешь, я тебе яйца вот так же отвинчу, понял, задрот?
      Сашка заныл гнусаво и неразборчиво.
      – Да ладно, пусти его, унылого… Он и так на всю голову ибабахнутый. – Витька чувствительно подтолкнул Аркана в бок. – Зато талантливый…
      Они еще немного посмотрели кино, а когда закачка опять остановилась, Витька предложил пойти в сортир покурить. Курить пошли на первый этаж – в туалете на втором тянуло анашой, и Витька решил, что не надо подставляться. И по дороге сказал как бы между прочим:
      – А вы заметили, где менты Пашку искали?
      – Где? – спросили хором Аркан и Павлик.
      – На болоте. Где по их недоразумению домик с частоколом должен стоять. Зоя говорила, что на речке надо искать, а менты ей не поверили.
      – И чё? – не понял Аркан.
      – А то, что менты про этот домик знают. Не просто же так… Ты что ж, историю про бабку Ёжку не слышал? Так я расскажу… – осклабился Витька с угрозой.
      Они зашли в туалет, где уже курили двое ребят из третьей группы. Аркан хотел их выгнать, но Витька, поморщившись, разрешил им остаться.
      – Пусть тоже про Бабу-ягу послушают. – Витька зевнул и похлопал ладошкой рот.
      И Аркан, и эти ребята были в санатории первый раз и истории про бабку Ёжку не слышали.
      Один из третьей группы изобразил на лице презрение:
      – Это сказку, что ли?
      – Ага. Сказочку, – снова поморщился Витька. – В самый раз в сортире рассказывать. Это восемь лет назад случилось, я в младшей группе был. И вот три парня из старшей группы собрались ночью в райцентр за водкой. Туда на автобусе доехали, а такси тогда не было, не успел до последнего автобуса – или там ночуй и с Татьяной на одном автобусе утром сюда возвращайся, или пешком двенадцать кэмэ топай. Ну, эти три енота решили с Татьяной на одном автобусе не ехать и пешком потащились. Тут один говорит, что двенадцать километров впадлу топать и что есть короткая дорога, через лес, а потом через болото. Она в самом деле есть, деревянная, из бревен, только сгнившая давно, – в общем, можно пройти, но не ночью и не осенью, когда грязища по колено. Второй согласился, что идти лучше короткой дорогой, а третий послал их на хрен и пошел по асфальту.
      Павлик слышал эту историю много раз и каждый раз надеялся, что она кончится как-нибудь по-другому…
      – Болото тут сразу за шоссе начинается. То есть через болото перешел – и, считай, уже в санатории. Если не заблудишься, конечно, и в трясине не увязнешь. В общем, этот третий среди ночи вернулся и спать завалился – типо, устал на свежем воздухе. По дороге еще дернул, конечно.
      – А за что он дернул, Вить? – спросил Павлик.
      – Молча слушай, впитал? – рыкнул Витька. – Слона за яйца дернул. Утром все просыпаются, а этих двоих кенгуру нету. Переполох, конечно: Зоя орет, Татьяна в своем кабинете валидол кушает, воспиталки волосы на заднице рвут. Подождали до после обеда, пацаны не появляются – тогда ментов вызвали, из этого третьего душу вытряхнули, он и рассказал все, как было. Ну, менты ту дорогу через лес знали. И знали, что там лучше не ходить, потому что место гиблое и люди там не раз пропадали. Но пустили собак по следу, народ собрали, чтобы лес прочесать. Три дня по лесу толпой с собаками ходили – ничего не нашли. Вертолет реально подогнали – типо, дети пропали, это вам не фиги воробьям в форточку показывать. С вертолета и увидели одного, сверху болото хорошо видно. И вот прикол: он голый был вообще, в одних носках, и шел по болоту, как зомбак контуженый. А осень же, без трусов трое суток грустно бегать, холодина. Его на вертолет забрали и прям сюда в санаторий доставили. Хотели дознаться, где второй, а этот двух слов связать не может, трясется только и повторяет: «Бабка Ёжка, бабка Ёжка, не ложитесь у окошка».
      Один из третьей группы хихикнул глупенько, и Витька повернулся на голос:
      – Кого это тут на «хи-хи» пробило? Ты бы этого дятла заикастого встретил, тебе бы не до смеха стало. Я тогда видел, как его в изолятор тащили. Он синий весь от холода, как мертвяк, головой во все стороны крутит, в своих ногах путается и как заведенный повторяет эту муть про бабку Ёжку, то себе под нос, то наоборот – орет как резаный и подвизгивает. Его в изолятор уложили, сначала менты его расспрашивали, потом Зоя – а он твердит «бабка Ёжка, бабка Ёжка» и все. Позвали из области врача-гипнотизера – второго-то надо найти. Зоя слюной брызгала, как говномолотилка с электроприводом, – батюшку надо позвать, да отчитать, да все такое по диагонали зигзагом… Типо, гипноз – это неправославно.
      – Гипноз – это обращение к темным силам, – многозначительно и угрюмо вставил Сашка Ивлев. – Смертный грех.
      – Греби ушами в камыши, ондатра тоскливая, – вздохнул Витька. – В общем, под гипнозом этот тормоз паровозный вроде как заново все стал переживать и говорить, что тогда говорил. Менты на диктофон это писали, а потом гадали, что там произошло. Я эту запись слышал года три назад, ее кто-то у Татьяны с ноута списал, но потом ее у всех потерли. Ведьма из Блэр нервно курит в сторонке. Я три ночи не спал, когда послушал. Он, конечно, только за себя говорил, но можно догадаться, что ему второй отвечал. Ну, как слушать, как кто-то по телефону разговаривает. Сначала, вроде, нормальный такой базар шел ниочемный, пока они по дороге шли, потом они с пути сбились, приссали конкретно, истерили и метались по лесу. Медведи им там глючились и волки. А потом на болото вышли, обрадовались, что недалеко идти осталось, но в темноте не поняли, что на самое гиблое место вышли, и поперли напрямую. Идут, а болото ни хрена не кончается. И тут видят – огонек на горизонте. Думали, что это Заречное, и на огонек пошли. Подходят, а там посреди болота островок и на нем домик стоит, за забором, что интересно. И забор не штакетник и не сетка, а сплошняком колья, в землю забитые. Тут он шептал больше – трудно разобрать было. Про свечку что-то и про дверь – стучаться или не стучаться. Не знаю, как они решили. Потом молчание такое – слышно только, как он дышит. Редко дышит, но тяжело. Потом вопль – и опять дыхание только, но частое, будто он бежит. Потом такое: «Ты видел?» Значит, друган его еще рядом был. «Бабку понятно, а девку видел?» Потом: «Сам ты Баба-яга, козел. Видел, видел я, чего они жрали. Мотать надо отсюда по-быстрому». Потом опять только дыхание. Но, похоже, они на то же место прибежали, потому что про колья он сказал и орал еще, что нет никаких голов на кольях, что другану его мерещится, – опять истерит, короче. Всхлипывает и тихонько так говорит, не шепчет, а пищит: «Ты ваще, что ли? Это не наши головы».
      – Фигасе… – шепнул кто-то.
      – Вить, а чего они жрали? – шепотом спросил Аркан.
      – Человечину, конечно, – просто ответил тот.
      – А как это их головы на кольях были, если они еще разговаривали? – не унимался Аркан.
      – Это глюк такой с ними случился. В темноте примерещилось, – пожал плечами Витька.
      – Перекрестились бы – ничего бы не примерещилось, – опять сунулся Сашка.
      – Ага, и «Отче ваш» почитали бы без ошибок, – захихикал Витька. – Но я скажу, тут лучше всего матерщина помогает, если что-то страшное. Только материться надо с чувством, со злостью, а не просто так.
      – Наоборот! – вскинулся Сашка. – На грязные слова бесы слетаются.
      – Так и хорошо, – не смутился Витька. – Одни бесы против других бесов, самое поездатое. А ты, унылый, читай «Отче ваш» без ошибок. Короче. Дальше там все невнятно было. Похоже, что у второго крыша с места тронулась, а этот дятел ревел белугой и все уговаривал его – пойдем да пойдем отсюда. «Вовка, ну вставай, – ноет. – Ну чё ты сидишь-то? Они идут уже». Потом он ныть перестал и опять побежал куда-то. Другана бросил, понятно. Менты так предположили, что он до утра по болоту бегал. Ну, гипнотизер ему и говорит, что утро уже, светло совсем, что, спрашивает, ты видишь? А этот конь тыгдымский сначала говорил, что ничего не видит, что туман кругом, потом девку встретил посреди болота, спросил у нее дорогу на шоссе. Я так думаю, она как нормальная девка выглядела, потому что он ссать и истерить перестал сразу.
      – А чего это нормальная девка по болоту будет ходить с утра пораньше? – скептически спросил Сашка Ивлев.
      – Клюкву в это время собирают, укурок…
      – Сам ты укурок, клюкву в это время не собирают.
      Витька пропустил его слова мимо ушей и продолжил:
      – Так вот, шел он с этой девкой, болты болтает ни о чем, а она ему и говорит: «Повторяй за мной». И эту фуету про бабку Ёжку ему грузит на уши. А он как дятел повторяет и повторяет. И идет за ней. А она его обратно к этому домику с забором из кольев выводит, только светло уже и все видно. Тут он орать начал благим матом, гипнотизер его разбудил. Спрашивает: помнишь что-нибудь? А тот на окно оглядывается и шепчет еле слышно: голову Вовкину, на кол насаженную. И опять вслух погромче заводит: бабка Ёжка, бабка Ёжка…
      Витька сделал многозначительную паузу, но никто ничего не сказал, даже дышали тихо и на пол плевать перестали. И он продолжил:
      – Гипнотизер велел везти заикастого в больничку, но поскольку скорая была на вызовах, его до утра в изоляторе оставили. Зоя там все святой водой облила, молитв поначитала, икон чудотворных наставила…
      – Чудотворные иконы – в церквах, – перебил Сашка Ивлев.
      – Уйди в туман, унылый. В общем, утром заходят в изолятор – а там нет никого. Дверь заперта была снаружи, окна гвоздями забиты – а заикастый исчез. Менты обшарили все болото, искали этот домик, но домика не нашли, а нашли посреди трясины два кола, а на них головы этих двоих насажены. До колов добраться было не просто, но достали. Ни капли крови вокруг не было, а головы не отрублены, а оторваны.
      Все продолжали молчать, и только через некоторое время Аркан нервно хихикнул:
      – Да ладно, ты про бабку Ёжку младшей группе грузи!
      – Лось ты египетский, в этом домике реально ведьма живет. Пошли отсюда, что ли, – зевнул Витька и повернулся к ребятам из третьей группы: – Вы через пять минут после нас, ясно? Чтобы толпами не шататься.
      Он спрыгнул с окошка и направился в темный и тихий холл.
      – Какая такая ведьма? – хмыкнул Аркан уже в холле. – Бабка Ёжка?
      – Натуральная ведьма. Хочешь – пойдем и ты сам увидишь.
      – Куда пойдем-то? Ты чё, знаешь, куда идти?
      – А вот знаю, – усмехнулся Витька.
      Они собирались повернуть к лестнице, как вдруг от фикуса у входа раздался старушечий смешок – Аркан аж подпрыгнул, а Сашка креститься начал. Павлик тоже испугался здорово, схватил Витьку за руку. Но это была нянька, вышедшая из процедурки за чем-то.
      – Попались, черти полосатые? Вот я вас! – Она погрозила им пальцем, но так, вроде как шутила. – Ведьму им посмотреть захотелось! Вот я Юлии Михалне-то скажу, чтобы она вас получше стерегла.
      – Какую ведьму? – Витька сделал честное лицо. – Мы в столовку, за хлебушком.
      – А то я не слыхала, что вы тут балясили. Ведьму посмотреть! – Нянька хмыкнула. – С ума вы сошли, что ли? К этому дому нельзя ходить, обратно не вернешься. А если и вернешься, то долго не проживешь. Туда только по приглашению ходят, от сильной надобности.
      – По большой нужде, типо? – прикололся Витька.
      – Ты глумись, глумись… – покивала нянька. – Заберет тебя ведьма, узнаешь…
      – Не, а в чем пафос? – хмыкнул Витька. – Где бояться-то?
      – А ты не бойся, а радуйся, что тебе никому на тот свет ничего передать не надо.
      Именно в эту минуту громко хлопнула тяжелая парадная дверь – и нянька тоже с удивлением оглянулась: в санаторий вдруг опять вернулась Зоя! Она ничего не сказала, наоборот – прошла к себе в кабинет так, будто никого в холле и не было. И Витька пробормотал довольно отчетливо:
      – Нам хлеба не надо – работу давай…
      В общем, Витька с Арканом все равно договорились, что в понедельник пойдут на болото искать дом ведьмы, и Сашка тоже с ними напросился. А потом Павлику надо было идти в группу – за ним Люля сама пришла, напомнить.
      – Вить, а в чем Сашка Ивлев талантливый? – спросил Павлик напоследок.
      – О, есть у унылого один талант! Он по карманам шарит так, что никто ни сном, ни духом… – рассмеялся Витька. – Руки не дрожат, потому что совесть чистая: покаялся – и гуляй с чистой совестью. Православный позитив!
      
      * * *
      Вечер Ковалев намеревался провести в одиночестве: то ли из-за нервотрепки прошедшего дня, то ли из-за вчерашних возлияний он чувствовал себя усталым и разбитым. Но стоило ему подойти к реке, как от усталости не осталось и следа.
      Он спустился к воде по старому кирпичному фундаменту возле моста – вода казалась маслянистой, густой, и хотя ветра не было, по ней все равно бежала рябь. На другом берегу лаяли собаки и топились печки, горели фонари, а тут стояла полнейшая тишина… Никто не увидит, если Ковалев полезет в воду, никто не сочтет его сумасшедшим… Мысль была на удивление соблазнительна, хотя и безумна. И совсем необязательно переплывать реку, можно просто окунуться.
      Ковалев присел и тронул воду рукой. Она была теплее воздуха, она не казалась такой уж ледяной…
      – Не делай этого, парень, – раздалось позади, совсем близко, – из-за кирпичного фундамента.
      Ковалев выпрямился и оглянулся: полная темнота. Сбоку послышался легкий всплеск – будто кто-то ступил в воду. Фонарик лежал в кармане, но Ковалев почему-то никак не мог его нащупать замерзшей рукой. А когда наконец зажег и посветил вокруг, то никого не увидел и решил, что голос ему послышался. Или это был внутренний голос?
      Однако сама возможность чужого присутствия отрезвила – мысль поплавать около берега уже не казалась сто́ящей. Ковалев постоял еще немного на берегу и пошел к мосту, не выпуская фонарик из рук.
      Он надеялся, что «настоящее динго» снова встретит его на другой стороне, – не то чтобы Ковалев считал делом чести поймать собаку, но внутри свербело такое желание. Шаря лучом фонарика по кустам вдоль насыпи, он подумал, что это место и его сводит с ума, и недаром те, кто здесь живет, все как один нормальные. Не встретив собаку возле моста, Ковалев еще немного побродил в темноте по берегу и только потом направился к дому.
      Открыв дверь в кухню, он даже приостановился, не перешагнув порог: вместо бабы Паши за столом с чашкой чая сидела мать Инны.
      Неужели ей тоже так скучно дома одной?
      – А где баба Паша? – спросил Ковалев, от удивления забыв поздороваться. И судорожно вспоминал ее имя-отчество. Вспомнил.
      – Она пошла к себе, не хотела вам докучать. Вот ключ. – Ангелина Васильевна кивнула на буфет и милостиво предложила: – Вы раздевайтесь, не смущайтесь меня.
      Можно подумать, Ковалев собирался раздеться совсем…
      Она была моложава – настолько, что напомнила рекламу «как в пятьдесят выглядеть на тридцать пять», – чопорно одета и безупречно накрашена, будто пришла не в сельский дом, а в приемную министра. Но в голову почему-то лезло неотвязное: «Старая ведьма»… Не в плохом смысле, без неприязни, а, скорей, с некоторым опасением.
      Ковалев под ее пристальным взглядом повесил куртку на гвоздь, аккуратно поставил на коврик сапоги и одернул свитер. Инна была похожа на мать, но второй не хватало мягкости, округлости, способности обволакивать – черты ее лица казались точеными, и взгляд темных глаз словно резал пространство.
      – Садитесь, – пригласила Ангелина Васильевна, будто это Ковалев был у нее в гостях, а не наоборот. Самое обидное, ничего больше не оставалось, кроме как сесть.
      – Спасибо, конечно, – кивнул Ковалев, подвигая себе табуретку и ощущая невыносимую неловкость под ее взглядом – на этот раз она рассматривала его совершенно беспардонно.
      – Налить вам чай? – спросила она непринужденно.
      – Спасибо, я налью сам. Вы о чем-то хотели поговорить?
      – Да. Не будем ходить вокруг да около. Вы женатый человек, у вас ребенок… Зачем вы дурите голову моей дочери?
      – Чего? – Ковалев едва не просыпал сахар, который успел набрать в ложку.
      – Не понимаете? – Она саркастически улыбнулась.
      Старая ведьма! Натуральная, самая настоящая ведьма!
      – Нет, не понимаю. Вы верно заметили, я женатый человек. И завтра сюда приезжает моя жена. Ваша дочь меня не интересует.
      – Я не сомневалась, что услышу именно это. – Она снова улыбнулась, на этот раз доверительно.
      – Тогда зачем спрашивали?
      – Хотела убедиться.
      – В том, что все мужчины одинаковые?
      – В этом я уверена давно и твердо, еще одно доказательство мне не требуется. Нет, я хотела посмотреть на вас поближе и убедиться в том, что вчера не ошиблась: с одной стороны, вы способны сделать мою дочь несчастной, но вряд ли вы станете ее обманывать и что-то обещать.
      – Послушайте, меня в самом деле не интересует ваша дочь, я не собираюсь делать ее несчастной и уж тем более не буду ей ничего обещать. – Ковалева донельзя злил этот разговор.
      – Вы не понимаете, о чем я говорю? – На этот раз ее улыбка была милой.
      – Наверное, нет.
      – Это вы станете ее жертвой, а не она вашей. Но хуже от этого будет только ей.
      – И что вы от меня хотите? – поморщился Ковалев.
      – Ну, может быть, чуть больше мудрости, чем у нее, чуть больше силы. – Ангелина Васильевна посмотрела ему в глаза не мигая. – Способности устоять перед соблазном…
      Она не обволакивала – она втягивала в себя, словно водоворот, – Ковалев не мог оторвать взгляд от ее глаз и чувствовал тошнотворное головокружение. Старая ведьма! Опытная ведьма… Он попытался откинуть голову, отодвинуть лицо подальше, но забыл, что сидит на табуретке, и чуть не опрокинулся назад.
      – А вы хотели, чтобы она нашла себе кого-нибудь побогаче, с положением, карьерой? – выдавил он сквозь зубы. – Чтобы у нее было все, как у вас?
      – Бог с вами. – Она рассмеялась, но не отвела глаз и не сморгнула. – Если бы я вышла замуж за Колю, сейчас главой администрации был бы Коля. Уверяю вас, счастье не в этом. И, насколько я понимаю, ваша карьера начинается блестяще. Вы во всех смыслах блестящий молодой человек, я нисколько не удивилась увлечению дочери. Но один-единственный недостаток перечеркивает все ваши неоспоримые достоинства: вы женаты.
      Она усмехнулась и ненадолго прикрыла глаза – будто выпустила из своих когтей. И тут же продолжила, не дав Ковалеву опомниться:
      – Это правда, что вы видели большую серую собаку?
      – Правда, – с вызовом ответил Ковалев.
      – Скажите, а раньше вы никогда ее не видели?
      – В смысле? Я приехал три дня назад, когда это «раньше» я мог ее видеть?
      – В раннем детстве, я имела в виду.
      – Собаки столько не живут, – ответил Ковалев, вспоминая свой детский кошмар.
      – Но вы ее помните, разве я не права? Тогда вы наверняка думали, что это волк.
      – Нет, я ее не помню. Я вообще сомневаюсь, что когда-то здесь бывал.
      – То, что вы здесь бывали, знает все Заречное и сейчас активно это обсуждает.
      Она посмотрела на Ковалева тепло, с какой-то материнской нежностью, – а он-то, дурак, решил, что она собирается его соблазнить… И вся его враждебность вмиг испарилась, он вдруг почувствовал себя легко и спокойно, расслабленно. И даже больше – он был готов довериться ей, рассказать о том, что мучило его в последние дни…
      Старая, опытная ведьма!
      Ангелина Васильевна потупилась и спросила:
      – Вы позволите, я закурю?
      Ковалев не любил табачного дыма, но попросить ее выйти на холод было бы совершенной бестактностью. Некурящие бабушка с дедом считали, что выпроваживать гостя на лестницу или на балкон невежливо, всегда ставили курящим гостям пепельницу на кухне.
      – Курите, – он пожал плечами и поискал глазами что-нибудь, что могло бы послужить пепельницей.
      Она достала из сумочки пачку тонюсеньких сигарет и прикурила неожиданно нервно, поспешно. Ковалев счел консервную банку неподходящим предметом на чайном столе и выставил на стол глубокое блюдце. Ведьма кивнула, изобразив благодарность, и помолчала, затягиваясь сигаретой, будто нашла повод собраться с мыслями.
      – Вы, наверное, заметили, что это место… немного странное. Оно не только порождает, но и притягивает людей с неординарными свойствами, способностями.
      – Я заметил пока, что в этом месте слишком много людей… хм… со странными фантазиями… – проворчал Ковалев. Он хотел сказать «с психическими отклонениями», но решил, что это чересчур грубо.
      – Я уже поняла, что вы закоренелый неверующий Фома. Что ж, давайте называть это странными фантазиями, которые определяют поступки фантазеров. Вряд ли вам интересна моя история, но в двух словах я поясню. В моей семье к религии относились скептически. Искренне, а вовсе не по велению времени. И если Инка скажет вам о наследственных способностях к ведовству – это вранье и ее… странные фантазии. Все наше ведовство состоит лишь в умении смотреть вокруг себя и видеть то, что остальные по тем или иным причинам замечать не хотят. Это не врожденный дар, а, скорее, жизненная позиция. Инка много выдумывает, не принимайте ее слова за чистую монету.
      То, что она сказала, понравилось Ковалеву. Может, он напрасно посчитал ее ведьмой? Может, умение прикинуться ведьмой – это какая-то хитрая женская игра, вроде «стрельбы глазами»? Но тогда зачем она спросила о собаке?
      – Вы совсем ничего не помните о той ночи, когда погибла ваша мать?
      – Совсем, – кивнул Ковалев. – И я понятия не имею о том, как это произошло.
      – Разве Коля не рассказал вам эту историю?
      – Ну… да. – Ковалеву было неловко признаться, что конец истории он проспал. – Рассказал…
      – Я дружила с вашей матерью. В детстве. – Ангелина Васильевна снова нервно затянулась несколько раз подряд. – Ее самоубийство стало для нас настоящим потрясением, для всех нас…
      – А это в самом деле было самоубийство? – Ковалев не хотел спрашивать, вопрос сам сорвался с языка.
      – Вам трудно в это поверить, я понимаю. Особенно трудно поверить в то, что она хотела убить и вас тоже…
      Значит, история о Бледной деве не врет? Значит, эта дачница – в самом деле его мать? Тоскливо стало от этой мысли, странно тяжело, муторно. Захотелось закончить разговор, но Ангелина Васильевна продолжала:
      – Я почти уверена: она не собиралась умирать и вас убивать не хотела. Знаете, от отчаяния девочки делают глупости, попытка самоубийства кажется им веским аргументом… Люди вообще плохо представляют себе, что такое падение в воду с высоты и что такое ледяная вода. Наташка плавала как дельфин и если бы хотела умереть по-настоящему, вряд ли выбрала бы такой сомнительный с ее точки зрения способ.
      Несмотря на печальный опыт, Ковалев тоже не сомневался, что не утонет, прыгнув с моста в ледяную воду. Но при всей уверенности в себе и своих силах он бы никогда не рискнул прыгнуть в воду с Аней на руках. Никогда.
      – Мне трудно представить себе спор, в котором стоит использовать такие аргументы… – пробормотал он себе под нос.
      – Вы же не девочка, – слабо улыбнулась Ангелина Васильева. – Вашей матери тогда было чуть больше двадцати лет, моя Инка на пять лет ее старше… Но, по-честному, я боюсь какой-нибудь глупости с ее стороны. В молодости это кажется очень важным, жизненно важным… Впрочем, и с годами это проходит не у всех… девочек… Зная истории вашей матери и Зои, я имею право опасаться за будущее своей дочери.
      – Зоя тоже прыгала с моста? – едко усмехнулся Ковалев.
      – Нет. Примерно двадцать девять лет назад, когда до нас дошел слух о вашем рождении, Зоя Келлер прибежала ко мне поздно вечером и долго рыдала у меня на плече. Знаете, что она говорила?
      – Разумеется, нет.
      – Она говорила: «Этот ребенок должен был родиться у меня, а не у Наташки! У меня! Она украла у меня этого ребенка!»
      Ковалев раскрыл рот. Зоя Романовна?
      – Если бы вы знали, как она ждала вашего приезда! Она вся светилась, будто в самом деле должен был приехать ее собственный сын, которого у нее когда-то украли. Мне жаль, что я не видела ее лица, когда она впервые встретилась с вами. Несмотря на паспортные данные, она ждала Сергея Валерьевича Орлова…
      Ковалев отметил про себя ее ехидное «мне жаль»… Его матери Ангелина Васильевна была столь же доброй подругой?
      – Отец Зои, Роман Генрихович, русский немец, был из реабилитированных, дослужился до главного инженера завода в Усадье, а его жена преподавала русский и литературу. Представьте себе девочку из интеллигентной семьи в окружении таких ребят, как Коля, – понятно, что Валерик Орлов на этом фоне стал для нее тем же, чем Евгений Онегин для Татьяны. Любовь зла – я до последнего не верила, что у нее это серьезно: Зоя слишком много о себе думала, чтобы влюбиться в столичного хлыща в джинсах и на жигулях, да еще и безответно. Но факт остается фактом – она много лет хранила ему верность и хранит до сих пор, хотя его уже нет в живых. И вот вместо бедного сиротки, нуждающегося в ее любви и опеке, являетесь вы… Очевидно, что ваш отец вовсе не Валера Орлов, хотя до вашего появления так считали все в Заречном. Потому что ваше сходство с отцом бросается в глаза издали. Зоя считала Наташку своей счастливой соперницей. – Она осеклась вдруг и кашлянула. – Извините. Я забыла, что речь идет о вашей матери, а я о ней так фамильярно…
      – Я не помню свою мать, – поспешил вставить Ковалев.
      – И тем не менее… Но для меня она была и останется Наташкой, самой младшей в нашей девичьей компании. Понимаете, она для нас была дачницей… Ну, не совсем своей… И она этого очень стеснялась. Зато таких хлыщей, как Валерик, ей в городе хватало вполне. И Валерик вряд ли питал к ней какие-то сильные чувства, так, ничего не значащая дачная интрижка. Они гуляли вместе недели две, он катал ее на мотоцикле и водил на дискотеку в клуб. Я даже знаю, чем их скоротечный роман кончился: Валерик предложил ей от поцелуев перейти к более серьезным отношениям, а она с негодованием его предложение отвергла. После этого она его больше не интересовала, а он вызывал в ней лишь омерзение. Это я знаю от самой Наташки, предложение Валерика ее оскорбило и покоробило – в те времена нравы были иными, нежели сейчас, и школьницы не спешили прыгнуть в постель к каждому ухажеру. Однако местным сплетникам вполне хватило этого двухнедельного романа, чтобы раздуть из него шекспировскую трагедию.
      – С чего же тогда Зоя взяла, что я сын… Валерика?
      – Зоя считала, что Валерика нельзя не любить. Она искренне верила, что если бы не Наташка, Валерик принадлежал бы ей безраздельно. Она Наташку просто возненавидела, потому что Зое Валерик таких предложений не делал, он ее просто не замечал. А осенью из армии вернулся Смирнов… Смирнов был влюблен в Наташку с детства, мы его всегда за это дразнили. Я потом поняла, какой он был мужественный мальчик, – не каждому достанет смелости не испугаться насмешек. И он был уверен, что рано или поздно она достанется ему, он всегда считал ее своей. Про роман Наташки с Валериком ему, конечно, рассказали… А он вернулся из армии совсем другим – ну просто первый парень на деревне! Следующей весной Наташка закончила школу и поступила в институт, а он вдруг сделал ей предложение. И роман у них был головокружительный, красивый… Пока Валерик не приехал, на жигулях. Что между ними произошло – никто уже не узнает, но, видно, Валерик не простил Наташке прошлогоднего отказа. Мужчине очень просто отомстить женщине – достаточно рассказать друзьям, что она с ним спала. Иногда вы хвастаетесь этим и без задней мысли, просто ради рейтинга…
      Ковалеву не понравилось это обобщение, но возражать он не стал.
      – А Смирнов был ревнив и самолюбив, да тут еще каждый встречный глаза ему колол рассказом о прошлогоднем Наташкином романе. Наташка ревности терпеть не захотела и оправдываться не стала. Разругались они страшно, она нарочно у Смирнова на глазах с Валериком встречалась, в машину к нему демонстративно садилась у калитки, на танцах и в кино с ним под руку появлялась. Не знаю, было ли у них что-то серьезное или показуха одна, но сплетникам много ли надо? Смирнов с ней сначала помириться хотел, потом с топором к ней заявился, пьяный, – об этом много пересудов потом было. Зойка вся извелась… А потом приехали Наташкины родители и увезли ее в город, никто и оглянуться не успел. Мне кажется, они узнали о ее беременности. Тогда аборты не приветствовались, но и не возбранялись… Вы извините, что я так откровенно об этом говорю, у меня у самой взрослая дочь, которую я люблю… В те времена решиться на рождение ребенка в столь юном возрасте и без мужа! Ваши бабушка и дедушка, наверное, пережили много неприятностей, сделать аборт было бы намного проще.
      – Не думаю, что их сильно волновали неприятности… Они бы не стали заставлять ее сделать аборт. Они… демократичные были в этом и предрассудков не имели.
      Он не усомнился, что вопрос о его рождении решали на «семейном совете», как обсуждали, например, его поступление в академию… И конечно, речи не могло быть об осуждении его матери – Ковалев вырос с этой мыслью: что бы он ни сделал, каким бы он ни был, его все равно будут любить, все равно встанут на его сторону, все равно помогут и поддержат, чего бы это ни стоило.
      – До нас быстро дошел слух о вашем рождении… – продолжала Ангелина Васильевна. – Я не знаю, откуда и как об этом узнали в Заречном. Может, Надежда Андреевна случайно обмолвилась, может, еще как-то. Это сейчас все говорят по мобильникам, а междугородный разговор на почте ни от кого скрыть нельзя, и телеграммы открытым текстом слали. Надежде Андреевне Наташка чужой не была, каждое лето к тетке ездила, с раннего детства. А потом Наташка письма начала Смирнову писать – тогда люди писали друг другу письма. Он их из ящика доставал и рвал тут же, нарочно, на клочки, и по ветру пускал, улица была обрывками засыпана – чтобы все видели, какой он гордый. И ведь никто не сомневался, что ребенка Наташка родила от Валерика. И Смирнов не сомневался. Она четыре года здесь не появлялась… И тут неожиданно к тетке нагрянул Валерик, на ноябрьские праздники, с компанией таких же, как он, великовозрастных оболтусов, – на рыбалку. Основательно, на трех машинах… Водка, шашлыки, баня, моторные лодки… В тот год ноябрьские стали недельными каникулами, особенно для студентов, которым прогулять три дня занятий ничего не стоило… И Зойка Наташке телеграмму дала – как злую шутку, поиздеваться. Мол, приехал в Заречное твой Валерочка. Она совершенно тогда с ума съехала: и от радости, и от ревности, – Валерик на нее даже не глянул, и она была уверена, что виной тому Наташка. А Наташка взяла и приехала – чуть не в тот же день… С ребенком – с вами то есть… Взяла вас и пошла к Каблучихе. И ведь никто не усомнился, зачем она ребенка хочет Валерику показать… Никто не вспомнил о письмах, которые она Смирнову писала… Конечно, и баба Каблукова, дура старая, много от себя в эту историю добавила. Сейчас я думаю, Наташка хотела от Валерика признания, что между ними ничего не было и ребенок не его… Валерик, понятно, только поглумился над ней, перед своими друзьями ее распутницей выставил. А через четыре дня она ночью прыгнула с моста…
      Ведьма затушила сигарету и тут же закурила новую.
      – Признаться, даже я подумала тогда, что она сделала это назло Валерику. Теперь я считаю иначе…
      – А ее… не могли столкнуть? – спросил Ковалев, прекрасно понимая, насколько глупо звучит его вопрос.
      – Понимаете, Сергей… Александрович, – она запнулась на отчестве будто нарочно, будто хотела что-то подчеркнуть, – ваша мать сделала это в присутствии свидетеля, а потому об убийстве речь не идет. Но если человек на самом деле хочет кончить счеты с жизнью, он при свидетелях делать этого не станет. А вот напугать, таким странным образом обратить на себя внимание, заставить себя слушать… Это свойственно наивным девушкам.
      – И кто же был свидетелем?
      – Разве Коля вам не сказал? Смирнов, конечно, иначе бы вас точно не было в живых. Это известно всем в Заречном: по словам Смирнова, он выбежал из дома, когда Наташка была на мосту, и бросился за ней. Понятно, что он врал, – он бы не успел добежать до моста, не то что доплыть до середины реки, если бы увидел Наташку в окно. Значит, он увидел ее раньше. А может, она на мост побежала от него, теперь я и такое допускаю. В ту ночь у Надежды Андреевны было суточное дежурство, и никто не может сказать, что Наташка делала перед тем, как…
      Ангелина Васильевна помолчала и несколько раз подряд затянулась сигаретой.
      – Не знаю, понятно ли вам, какой страшный выбор делал Смирнов тогда, на середине реки… Наташка, говорят, камнем пошла на дно, а на вас была болоньевая курточка, она надулась и не позволила вам утонуть сразу. Но дело не в этом, конечно… Он мог бы спасти Наташку, если бы не было вас… Попытался бы, по крайней мере. А вытащить обоих не успевал точно. Не забывайте, он считал вас сыном Валерика Орлова, потому… В общем, мне бы не хотелось когда-нибудь встать перед таким выбором…
      – Но вы же сами сказали, что он был ревнивым…
      – Не говорите ерунду, – фыркнула ведьма, выдохнув облако дыма. – Он до самой смерти в день памяти Наташки бросал цветы в воду. Это в начале-то ноября… Он, по-моему, так и не простил себе этого выбора. Даже милиции не пришло в голову его в чем-то обвинить.
      – Для милиции, я думаю, версия самоубийства была удобней…
      – Да, конечно. Смирнов же как раз твердил, что Наташка испугалась поезда, что по мосту шел поезд и ей некуда было деваться. Над этим только посмеялись: во-первых, зачем она среди ночи шла через мост, а во-вторых, на мосту две площадки, где можно безопасно пропустить поезд мимо. Она же бросилась в воду, не добежав до первой площадки десятка шагов. Увидев поезд, она бы и на берег вернуться успела, и до площадки могла дойти не торопясь.
      Ковалев поверил бы в версию Ангелины Васильевны, хотя и с трудом, – плохо представлял себе мотивы женщин в таких делах, – если бы не одно «но»: она бы не стала прыгать в воду с ребенком, если бы хотела кого-то напугать или заставить себя слушать… Это было бы слишком. Может, это все же был несчастный случай? Может, ее в самом деле напугал поезд?
      А ведьма, затянувшись еще несколько раз, перешла на другую тему:
      – Так вот, после этого случая Зойка начала чахнуть, взяла в институте академотпуск, потому что едва не завалила зимнюю сессию. Разумеется, из-за Валерика. Ведь что удивительно – он тогда снизошел до нее, правда ненадолго. Романом я бы их отношения не назвала, для Валерика это была случайная связь в пьяном угаре, не интрижка даже… И мне показалось, что с тех ноябрьских праздников он так ни разу и не протрезвел. До самой смерти – а умер он лет через пятнадцать после этого. Забеременеть Зойке не удалось. Она тогда похудела, прямо высохла, стала все чаще болеть, едва не умерла от пневмонии… А потом вдруг ударилась в религию, хотя раньше была воинствующей атеисткой. Она в пединституте училась, на психолога, ее рассказы о разговорах с Богом я, студентка медвуза, понимала только как симптом серьезного психического расстройства. Мы на этом и рассорились, разошлись. Но вера помогла ей выкарабкаться из депрессии, она отъелась и выздоровела. И до сих пор утверждает, что Бог спас ее от смерти.
      
      * * *
      Река знает и помнит все, прячет отражения в черных омутах и шепоты в серебристом тумане… Малиновым киселем пахнут летние закаты, и вода в черных омутах обращается в белое молоко, теплое, с легкой сладостью.
      – Комары…
      Шепот над омутом в густом тумане. Нет пути в то лето, не течет река вспять, и войти в нее можно лишь однажды.
      – Не бойся. Сделай вид, что их нет, – и их не будет. Вот смотри, на меня ни один не сел.
      – Ты не сладкий.
      – Я водяной. Если ты со мной дружишь, то и на тебя ни один не сядет.
      – Я с тобой дружу…
      Смех звенит над водой, переливается, как капля росы в лучах солнца, но туман не выпускает его из мягких своих объятий.
      – Дай руку. Осторожно, тут коряга под водой.
      – Ага… Коряга… А теплая вода, правда…
      – Это я ее нарочно согрел. Погоди-ка. Стой здесь.
      Легкий всплеск – будто рыба играет. Далекий вдох и снова всплеск.
      – На. Держи.
      – Ой, кувшинка! – Голос рвется из тумана, вспархивает над берегом.
      – Тише… Услышит кто-нибудь. Будут говорить потом…
      – Да и пусть!
      – Мне-то что, мне только уважуха… А про тебя плохо подумают.
      – Да и пусть. Я невеста водяного, мне не страшно.
      Туман вьется над теплой водой, сплетается в призрачные силуэты, и они сплетаются между собой, льнут друг к другу – туман прячет их от чужих любопытных глаз. Беззвучен долгий поцелуй, лишь сбившееся дыхание заглушает грохот сердец. Нашептанные слова любви река слышала не раз и не раз еще услышит – и снова спрячет в тумане, утащит на дно черного омута… Глубоко утащит – не донырнуть, не достать. Грезы и видения, посланные рекой, суть мороки – из черных омутов на самом дне памяти.
      Вода смоет следы потерянного целомудрия и сохранит чужую тайну. Река знает и помнит все, но никому не расскажет.
      
      Павлик проснулся будто от толчка – ему снилось, что волк уже прокрался в спальню и дышит ему в лицо. В лицо ему никто не дышал, но в полоске света, пробивавшегося в щель под дверью, явственно проступали две тени – от волчьих лап… Павлик слышал, как волк переступил с ноги на ногу (когти клацнули по полу), а потом тень волка закрыла свет – он лег под дверью. Павлик хотел разбудить Витьку, но тот проснулся сам и сел на полу, всматриваясь в темноту. А потом шепнул еле слышно:
      – Фигасе…
      Волк не двигался – Павлик начал сомневаться, что в самом деле видел его тень и слышал шаги. Ему не было страшно, потому что Витька сидел между ним и дверью, и даже хотелось немного, чтобы он не ошибся, чтобы волк в самом деле лежал сейчас под дверью…
      А потом далеко внизу по ступенькам застучали каблуки – кто-то из воспиталок уверенно шел наверх, к спальням. Они всегда так ходили, и днем и ночью, нисколько не боясь разбудить детей. Расслабившийся было Витька подался вперед и опять шепнул «Фигасе», только не удивленно, а с любопытством.
      Под дверью снова клацнули когти – волк поднялся, постоял немного и направился к лестнице. Витька поднялся тоже и на цыпочках шагнул к двери. Павлик не сомневался, что волк должен бояться взрослых, тем более при свете, но тут вдруг представил, например, Тамару в узком коридоре, навстречу которой идет волк… Картина, скорей, виделась ему забавной – Тамара наверняка начнет орать и перебудит весь санаторий.
      Витька неслышно подошел к двери и осторожно нажал на ручку, выглядывая в коридор. И отшатнулся на секунду с раскрытым ртом. Павлику очень хотелось посмотреть, что же он там увидел, – и совсем не хотелось оставаться в темной спальне без Витьки. Он тихо-тихо встал с кровати и не стал искать тапочки…
      Павлик успел увидеть лишь мелькнувший хвост – воспиталка поднималась по дальней лестнице, и у зверя оставался путь для отступления. Каблуки застучали чаще – наверное, она увидела волка и побежала от него… Но не орала, нет…
      Витька, заметив Павлика, прижал палец к губам, взял его за руку и вывел из спальни. Шепнул в самое ухо азартно:
      – Поглядим-ка, чё щас будет… – И на цыпочках пошел к лестницам.
      Сверху, с галереи, был виден почти весь холл, освещенный тусклыми по ночам лампочками. И Павлик увидел волка… Тот замер у подножия лестницы – оскалившийся, напряженный, как натянутая резинка рогатки, которую вот-вот отпустят. Витька дернул Павлика за руку – в тень широкой деревянной колонны, подпиравшей потолок.
      Нет, не Тамара – это была Зоя. Раньше Павлик почему-то не думал, что она маленького роста, хотя и видел, что Витька, например, ее сильно выше. А тут, когда она стояла напротив волка, то почему-то казалось девочкой – вроде Красной Шапочки. В руках она держала большое распятие из молельни, выставляя его вперед, будто меч, и что-то шептала одними губами – наверное, «Отче наш».
      От негромкого рычания, отчетливого в тишине, у Павлика по спине побежали мурашки – именно потому, что оно было негромким. Жутким – будто злоба лилась с этим рыком навстречу Зое: волк угрожал всерьез и ничего не боялся.
      Зоя стала читать молитву быстрей и громче, так что до Павлика с Витькой долетали некоторые слова: «искушением от диявола», «ужаснаго суда его, ужасных чудес», «прокаженных очищая, мертвыя оживляя, бесы изгоняя».
      Павлик видел сверху, как страшно щерится волчья пасть, – раньше он не замечал сморщенного в оскале носа, представляя себе только клыки… Молитва Зои не пугала волка, однако он не нападал, – может, молитва все-таки как-то на него действовала, а может, его останавливало распятие, выставленное вперед: наверное, волк думал, что это нож.
      – Убирайся прочь, отродье дьявола! – воскликнула Зоя тем самым странным голосом – почти не раскрывая рта. – Возвращайся туда, откуда пришел! Ты – порождение моей воли, и по моей воле идешь в небытие! Прочь! Сгинь-пропади!
      Она широко шагнула навстречу волку – маленькая, как Красная Шапочка… Он зарычал чуть громче, выталкивая из себя злобу, и Павлику показалось, что его рычание похоже на удивительный голос Зои – оно рождалось где-то в животе, а не в горле. Сделай Зоя еще один шаг, и распятие уперлось бы волку прямо в пасть, но он не стал этого дожидаться: едва Зоя качнулась вперед, он отпрыгнул в сторону. Это не было похоже на отступление, волк будто собирался напасть с другой стороны, но Зоя мгновенно развернулась к нему лицом – верней, к нему распятием. И шагнула не к нему, а так, чтобы ему некуда было отступать – только к задней двери, в сторону гардероба.
      И волк в конце концов отступил… Не сразу – они оба вскоре скрылись из виду, но слышно было и рычание волка, и редкий стук Зоиных каблуков.
      Витька не стал дожидаться окончания схватки – потащил Павлика назад, в спальню, бормоча ему на ухо:
      – Она щас пойдет смотреть, спишь ты или нет! Вот к бабке не ходи! Я к себе пока пойду, и ты спящим прикинься! Сопи громче, как все сопят: если тихо дышишь, тогда ясно, что не спишь…
      Он не ошибся: едва Павлик влез под одеяло, на лестнице застучали каблуки, и вскоре Зоя вошла в спальню – тут она ступала тихо. Подошла к нему, но не прислушивалась, а подняла с полу брошенное Витькой покрывало и, сложив, повесила на спинку кровати.
      
      * * *
      Ковалев проснулся в три часа ночи от тревожного сна, которого не помнил. Почему-то хотелось прислушаться, но издали уже раздавался стук колес, а вскоре поезд тяжело загрохотал над головой, потряхивая дом. И показалось спросонья, что прислушаться, всмотреться в темноту очень важно, необходимо – грохот поезда нарочно длился и длился…
      Почудилось ли Ковалеву движение в дальнем углу комнаты? Или это шевелились тени вагонов в свете далекого фонаря? Он сел, поставив босые ноги на пол, – по полу тянуло промозглым сырым холодом, и почему-то пахло тиной.
      Зачем она бежала через мост? Зачем взяла с собой ребенка? Версия самоубийства в эту минуту казалась ему неправдоподобной, абсурдной…
      Ковалев нащупал тапочки и подошел к окну – поезд свистнул на прощание, стук колес затихал… Моста из окна видно не было, даже если прижаться лицом к стеклу.
      Это тоже случилось в ноябре, вот такой же точно ночью, черной и холодной…
      Не так уж сильно ему надо было «на двор», чтобы одеваться среди ночи, но Ковалев натянул спортивные штаны и направился на веранду. Обрезанные галошами резиновые сапоги он надел на босу ногу и ватник накинул прямо на майку, даже руки в рукава пихать не стал – придерживал его за воротник и чуть не уронил, включая лампу над крыльцом.
      Морозец легким ему не показался – пощипывал и подгонял… У крыльца с треском проломился ледок на луже, и тропинка тоже похрустывала под ногами. Тишина стояла удивительная, в городе такая невозможна, – даже собаки не лаяли. И казалось, что воздух звенит: от мороза, от прозрачности, от неподвижности. Звезды высыпали на темном небе – в городе такого темного неба не бывает тоже, над городом всегда висит зарево его огней.
      Лишь возвращаясь к дому, Ковалев подумал, что ночью должна светить луна, – но луны он так и не нашел. Собирался подняться на крыльцо, однако остановился вдруг.
      Зачем она бежала через мост?
      Он отошел от крыльца, но не увидел моста в темноте. На улице в эту ночь горел единственный фонарь, и за пятном света темнота была еще гуще. Ковалев подумал, что пойти к мосту в этот час – более чем странная фантазия, но эта мысль его не остановила. И про глубокую лужу у калитки он забыл – ледок сломался, стоило на него ступить, и нога по щиколотку провалилась в ледяную воду. Вместо того чтобы проснуться и прийти в себя, Ковалев снова подумал о дежавю, вспомнил ту ночь, когда собирался переплыть реку, и прикосновение мокрого песка к босым ногам. Тогда он тоже надел куртку прямо поверх майки…
      Если пройти по мосту ночью – может, что-нибудь всплывет в памяти? Идти не далеко, минуты три, не больше… 
      Утоптанный гравий зашуршал под ногами – в полнейшей тишине… Она бежала тем же путем, поднималась на мост этой же тропинкой. Зачем?
      Ковалев даже остановился ненадолго: почему он так уверен, что она бежала? Не шла, а именно бежала? Женщине тяжело бежать с ребенком на руках, почти невозможно. Наверное. Может, он все-таки что-то помнит? Ведь снилась же ему комната в доме тети Нади и красный фонарь.
      А где, интересно, жил этот Смирнов, который спас ему жизнь? Ковалев не очень хотел думать, что этот человек – его отец, мало ли чего наговорила старая ведьма… В детстве он не сильно мечтал об отце, деда ему вполне хватало, – разве что иногда, когда случалось на деда обидеться, но такое бывало не часто. Отцы его друзей (у кого они имелись) обычно отличались от деда в худшую сторону: или были вечно заняты, или вечно пьяны – и слишком часто находились с сыновьями в непримиримой конфронтации. Нет, он не мечтал об отце. Но думать о том, что этого человека нет в живых, было горько, по-детски обидно.
      Ковалев поднялся на мост и прошел вперед несколько шагов. Странная, нереальная тишина звенела в ушах, от холода заныли пальцы и занемели ступни. А потом, остановившись в десятке шагов от выступавшей в сторону площадки, он наконец обнаружил луну – круглую и желто-оранжевую: она вылезла над рекой из-за кромки леса и пустила по туманной воде широкую блестящую дорожку. Ковалев подошел вплотную к тонким перилам и заглянул вниз. Высоко… Больше десяти метров точно. А глубоко ли? Он не сомневался, что, прыгнув вниз, выплывет на берег без труда – если хватит глубины, конечно. Еще минуту назад уверенный, что ничего не боится, он внезапно ощутил страх перед этим гипотетическим прыжком, а вместе со страхом – азарт и острое желание этот страх преодолеть.
      Вряд ли женщина с ребенком на руках могла прыгнуть с моста от желания преодолеть страх… И как способ что-то доказать, обратить на себя внимание – это было слишком. Наверное, старая ведьма никогда не смотрела вниз с этого места…
      Вода была теплее воздуха; над ней, будто парок над чашкой горячего чая, вился легкий туман, золотистый в лунном свете. Если бы в двенадцать лет Ковалев не пробовал переплыть холодную реку, он бы скинул ватник. Но его последующие изыскания в этой области говорили обратное: он сунул руки в рукава (холодные уже рукава, обжегшие голую кожу) и застегнул две пуговицы. Взялся рукой за широкую балку фермы – ледяную, к ней едва не приклеились пальцы – и снова глянул вниз. Встал на нижнюю поперечину перил, подтянулся. Наверное, правильней было бы перекинуть ногу через перила и прыгать с узкой полоски дощатого настила с наружной стороны, но Ковалев поднялся еще выше, придерживаясь за балку, выпрямился и, примериваясь, посмотрел на воду.
      На берегу, отчетливо видимый в лунном свете, стоял человек с удочкой на плече и, запрокинув голову, смотрел на Ковалева. Заметив ответный взгляд, человек нарочито покрутил пальцем у виска и сплюнул.
      Нет, дело не в том, что Ковалев боялся показаться кому-то сумасшедшим, – этот прозаичный жест будто вырвал его из сна, вернул в реальность, в обыденность из романтического кошмара. Так, наверное, чувствует себя лунатик, проснувшийся на краю крыши… Ковалев пошатнулся, оглянувшись назад, и с трудом удержал равновесие, вцепился в балку изо всей силы – она были слишком широкой, чтобы обхватить ее ладонью, и держаться пришлось только пальцами. Человек с удочкой еще раз покрутил пальцем у виска и направился под мост.
      Залезать на перила было значительно проще, чем слезть… И, наконец ступив на прогнившие доски настила, Ковалев вдруг заметил, что совсем продрог, что не чувствует ног, что от холода ломит не только уши, но и голову на висках и затылке…
      До дома он пробежался бегом – и перед калиткой ввалился в лужу другой ногой. Постель не показалась ему чересчур теплой, Ковалев долго стучал зубами, от чего никак не мог уснуть.
      
      Утром он был уверен, что ночное приключение со странными фантазиями ему приснилось, а галоши промокли от сырости на веранде. Вспомнив «настоящее динго», прихватил со стола пирожок с картошкой.
      Выходя из дома, он столкнулся с бабой Пашей и ощутил некоторое чувство вины – в самом деле, старушка наверняка рассчитывала посидеть-поговорить, а старая ведьма Ангелина Васильевна беспардонно выпроводила ее вон… Не то чтобы Ковалев хотел провести вечер в обществе старушки, но попить с нею чайку стоило хотя бы из вежливости.
      Она задержала его на минуту, сообщив, что у него кончаются дрова, и даже предложила взять немного у нее из сарая. О том, где люди берут дрова, Ковалев имел смутное представление – наверное, не у соседей… В супермаркетах продавались связки поленьев, но этот путь тоже представлялся сомнительным. В общем, пришлось заказать машину и выложить треть взятых с собой денег – при том, что пиленые дрова стоили в полтора раза дешевле колотых.
      Скорым шагом переходя мост, Ковалев все же глянул вниз – нет, не приснилось: ощущение азарта было точно таким, как ночью… «Настоящее динго» по дороге ему не встретилось.
      
      При встрече с Инной за завтраком Ковалев испытал некоторую неловкость, она же была невозмутима – скорей всего, просто не знала, что ее мать накануне к нему заходила. Еще интересней было увидеть Зою Романовну, и хотя Ковалев давал себе слово относиться к рассказу Ангелины Васильевны как к обычным женским сплетням, все равно не мог не смотреть на Зою с другой стороны – такой взгляд будто избавлял от ее власти над ним.
      – Александр Петрович, – обратилась Зоя к инструктору Саше после привычного уже замечания Ковалеву, что приступать к еде надо вместе со всеми, – сегодня у вас занятия с младшей группой.
      – Так точно, – усмехнулся тот.
      – Я хотела бы напомнить, что штатный инструктор ЛФК у нас вы и только вы. Посторонним людям категорически нельзя вести занятия с детьми, тем более в бассейне.
      – Я так и знал, – весело ответил Саша.
      – И дело не только в медицинских справках. Вы должны понимать, что работа с детьми – это ответственность, что далеко не каждого можно допускать к детям, особенно людей без специального образования, соответствующих характеристик и психологического тестирования.
      – Это вы о педофилии? – Саша едва не прыснул.
      Зоя Романовна немного смутилась и на Ковалева не взглянула.
      – Я говорю об элементарных правилах, Александр Петрович. И смешного в них очень мало.
      – Я все понял, Зоя Романовна. – Саша лучезарно улыбнулся.
      Ковалев не полез в бутылку, только усмехнулся про себя – подозрение показалось ему нелепым, не заслуживавшим внимания.
      Но Инна считала иначе – после завтрака Ковалев снова оказался за столом с ней наедине.
      – Вчера, пока вас допрашивала милиция, а потом Зоя Романовна, весь трудовой коллектив обсуждал вашу любовь к маленьким мальчикам.
      – Знаете, я даже говорить об этом не стану, – фыркнул Ковалев.
      – И тем не менее… Милиция посчитала, что я вас прикрываю, – это мне папа вчера рассказал, ему уже доложили. И Павлик тоже вас прикрывает. Он вообще странный мальчик и для своих лет очень сообразительный. Его Зоя осторожно так расспрашивала – трогали вы его, что говорили, что обещали, чем запугивали… Мне кажется, он не хотел ей про дядю Федю говорить, но после этого сказал. Будто понял, что вы в более щекотливом положении, нежели дядя Федя. Но ему, конечно, никто не поверил.
      – Почему «конечно»?
      Инна загадочно повела плечами, и Ковалев вспомнил слова бабы Паши: «мой Федя».
      – Не потому ли, что человек, которого он имеет в виду, утонул больше года назад? – спросил Ковалев напрямую.
      – Именно поэтому. – Инна улыбнулась печально и томно.
      – Что, и вы всерьез считали, что я встретил на берегу именно утонувшего дядю Федю?
      Она не стала отвечать, неопределенно подняла и опустила брови.
      – Надеюсь, вы не верите в оживших покойников, – проворчал Ковалев. – Или есть версия, что пресловутый дядя Федя не утонул, а просто исчез?
      – Дядя Федя утонул на глазах у десятка людей, во время ледохода, – сжав губы, тихо ответила Инна. – Он спасал двух пацанов, которые решили покататься на льдине, – у нас это традиционное развлечение подростков по весне. Льдина разбилась об опору моста, на шоссе, веревку не докинуть – далеко. Саша и дядя Федя поплыли, оба были с веревками, чтобы пацанов в случае чего с берега тащили. Сашу вытащили вместе с мальчиком, а дядю Федю льдина ударила по затылку, и он выпустил веревку. Мальчика вытащили, а его – нет.
      – А… на лодке не пробовали?
      Дежавю. Ковалев будто слышал такую же историю совсем недавно, но не мог припомнить, от кого и где. И, вроде бы, он уже спрашивал о лодке…
      – На лодках в ледоход не катаются, ее тут же разобьет льдом. Об этом много разговоров было потом – о том, как надо было делать. И что по две веревки надо было каждому, себе и мальчишке, и что надо было вокруг пояса обвязываться, и на лодке надо было попробовать, и на льдине с веслами или с шестом. После драки, знаете, хорошо размахивать кулаками… А это ведь минуты, течение сильное, за ними бежали по берегу, по снегу… Даже то, что веревку нашли так быстро, – и то чудо.
      Ковалев поймал себя на мысли, что все время смотрит на ее губы – и вовсе не для того, чтобы понять ее настроение, а как раз наоборот: представляет, какие они мягкие и податливые. Она вся казалась мягкой и податливой, приятной на ощупь… И если от взгляда ее матери тошнотворно кружилась голова, то от взгляда Инны Ковалев ощущал что-то вроде свободного падения.
      Их разговор, зашедший в тупик, неожиданно прервала Татьяна Алексеевна.
      – Сергей Александрович, я слышала, к вам на выходные приедет жена. – Она присела напротив и сладенько улыбнулась.
      – Кто вам сказал? – не удержался Ковалев.
      – Аня говорила об этом Юлии Михайловне. Так вот, я подумала, что Ане будет приятно видеть здесь и маму тоже, так что приходите в столовую вместе с женой, санаторий не разорится.
      И откуда взялась такая щедрость?
      – У нее нет справок…
      – Ничего страшного, я беру ответственность на себя. – Татьяна снова улыбнулась и поднялась.
      Инна посмотрела ей вслед и сказала, поморщив нос:
      – Они все просто умирают от любопытства, так им хочется взглянуть на вашу жену. А еще они наивно надеются, что она считает себя православной и заставит вас серьезней относиться к молитвам перед едой. Они ведь не слышали, что в Бога верят только придурки.
      Пожалуй, Ковалев опасался привести сюда Владу – именно из-за ее бескомпромиссности. Влада за словом в карман не лезла и говорила обычно то, что думает, – не задумываясь о том, что говорит… Да они же ее заклюют!
      А еще ему не хотелось, чтобы Влада встретилась с Инной…
      – Вы разве без выходных работаете?
      – Суббота у нас рабочий день, у каждого на неделе есть выходной. У меня – понедельник. У Зои – сегодня, но она все равно приходит, потому что ей дома делать нечего. Воспитатели три через три работают, санитарки и нянечки сутками. Саши завтра не будет.
      
      * * *
      После тишины Заречного райцентр показался шумным и суетным большим городом с праздничной иллюминацией. Автобус лихо развернулся на кольце перед каменным зданием вокзала (где иногда останавливались поезда дальнего следования, а два раза в день – пригородный дизель). Напротив вокзала сиял огнями дворец культуры, вокруг которого собралась местная молодежь от двенадцати до семнадцати лет (а Ковалев-то недоумевал, отчего в автобусе так много детей!), в ларьки и «стекляшки», опоясавшие привокзальную площадь, выстроились очереди, а на ступенях вокзала курили три бдительных стража порядка с рациями – не было сомнений, что во дворце культуры скоро начнется дискотека.
      Таксисты на маленькой стоянке сидели в машинах с закрытыми наглухо окнами…
      До приезда Влады оставалось полчаса, и Ковалев намеревался провести их в вокзале, но тот закрывался в восемь вечера – пришлось бесцельно шататься по площади вместе с подростками. Под рисованным плакатом о дискотеке по пятницам Ковалев с удивлением обнаружил строгую приписку: «Лица старше тридцати лет в танцевальный зал не допускаются». Рядом висело скромное объявление о субботних вечерах «для тех, кому за тридцать».
      Под табличкой «не курить» курили и хлебали пиво два десятка детей обоего пола, смачно сплевывая себе под ноги. Краем уха Ковалев поймал обрывок разговора двух девочек, обсуждавших, куда лучше запихнуть раздобытую бутылку водки (видимо, спиртное на дискотеку проносить не разрешали); совет проходивших мимо пацанов был не нов, но слегка покоробил: слишком уж юны были и обладательницы бутылки, и советчики. Возле «стекляшки», продававшей пиво несовершеннолетним, Ковалева сперва попытались «склеить» две четырнадцатилетние девчонки, а вслед за ними тут же появились местные мальчишки года на два постарше – заводились, но не преуспели.
      Вот тут-то Ковалев и увидел в очереди за пивом Селиванова, Сашеньку Ивлева и еще двоих ребят из санатория. Вряд ли их отпустили погулять в пятницу вечерком, тем более что автобусов на Заречное до утра не предвиделось… Интересно, откуда у них деньги на пиво, дискотеку и такси? Ковалев имел смутные представления о жизни в интернате, но думал, что денег воспитанникам иметь не полагается.
      На автобусной остановке, где автобусов никто не ждал, последовала еще одна неуклюжая заводка местных пацанов, с банальным: «Дядя, дай закурить». Ковалев ответил, что не курит, и этого, как всегда, оказалось достаточно. Умом он понимал, что пьяные подростки, сбившиеся в стаю, – серьезная опасность, но в глубине души в это не верил, и его невозмутимость гасила их азарт. Впрочем, встать им поперек дороги Ковалев бы поостерегся.
      Наконец распахнулись двери в дом культуры, и дети потянулись на дискотеку. У входа был организован натуральный шмон, сопровождавшийся возмущенными воплями, но, похоже, игра «спрячь бутылку от охранников» тоже входила в программу развлечений. В толпе, собравшейся перед дверьми, Ковалев разглядел и ребят из санатория. Широкое крыльцо с колоннадой хорошо освещалось – тут-то он и увидел, откуда они берут деньги на пиво: хороший мальчик Сашенька Ивлев профессионально шарил по карманам местной молодежи, и Ковалев не сомневался, что остальные делали то же самое, так как вовсе не спешили продвинуться ко входу. Негодования он не испытал – наоборот, жалко их стало. Не потому, что они бедные и несчастные дети без папы, мамы и карманных денег, а потому, что их будущее после увиденного не вызывало сомнений.
      На площади стало тихо и безлюдно, таксисты опустили стекла и с облегчением закурили, только милиция на крыльце вокзала не расслаблялась.
      Автобус опоздал на двадцать минут.
      Влада с огромной сумкой через плечо стояла в очереди на выход, смотрела в окно, но Ковалева не видела – и показалась ему растерянной и усталой. Однако от ее растерянности не осталось и следа, когда он дал ей руку на выходе и забрал сумку.
      – Уф, Серый… Я все хотела тебе позвонить, но по дороге не было сетки! Здесь где-нибудь есть аптека?
      – Думаю, есть, но наверняка закрыта.
      – Я забыла ригевидон.
      – И что? Теперь мы будем полночи искать аптеку?
      – Да, будем. И если ты свинья, то я могу сама таскать эту ужасную сумку.
      Аптека нашлась нескоро, на другой стороне железной дороги, в круглосуточном универсаме. Потом они немного заблудились и шли к стоянке такси с противоположной стороны, через пустынный и темный парк. Ковалев ворчал, но Влада не обращала на это внимания. Ориентиром послужили звуки музыки, доносившейся из окон дворца культуры.
      А перед выходом из парка, под единственным здесь фонарем, мимо них пробежали Сашенька Ивлев и двое его товарищей – втроем, Селиванова среди них не было. Ковалев оглянулся и покачал головой – мальчишки мгновенно скрылись в темноте, а у ворот появились и их преследователи, местные ребята. Ну, хоть не милиция – Ковалев сперва подумал, что их поймали с поличным.
      Однако ситуация оказалась хуже, чем он предполагал: позади дворца культуры в окружении местных стоял брошенный товарищами Селиванов и вид при этом имел довольно жалкий. Дракой происходящее назвать было трудно, скорей это было начинавшимся избиением Селиванова.
      Ковалев подумал секунду: надо быть идиотом, чтобы лезть в разборки пьяных подростков. Их было не меньше десяти человек. Бежать за милицией? А тут еще и Влада, разглядев, что происходит, зашептала на всю улицу:
      – Пошли скорее отсюда!
      Ковалев снял сумку с плеча и протянул ей.
      – Подержи-ка…
      – Серый, ты сбрендил? Быстро пошли! – Она вцепилась ему в рукав.
      – Это мальчик из санатория…
      – И что теперь?
      – Я ему кое-что должен. Стой здесь.
      Надо вычислить вожака. Вывести его из строя – и стаи уже не будет. Ковалев не бежал, но шел быстро – успеть, пока Селиванова не повалили на землю, пока они только глумятся.
      Стая повернулась в его сторону разом, не сговариваясь, – звериным чутьем учуяв опасность. И вожак сразу стал заметен – не самый высокий и сильный, но, пожалуй, самый наглый. Он шагнул вперед непроизвольно, когда остальные попятились.
      Ковалев не остановился – нельзя останавливаться.
      – Дядь, тебе чего? – спросил вожак, меряя Ковалева взглядом и выкатывая грудь колесом. Селиванов всхлипывал у стенки, согнувшись и прикрыв разбитое лицо руками.
      Ковалев не стал отвечать – с ходу врезал вожаку снизу в подбородок, вложив в удар, пожалуй, чуть больше силы, чем требовалось… Пацан не просто рухнул навзничь, а еще и проехался по асфальту. И не вставал… Но расчет оказался верным – остальные подались назад, переглядываясь; Ковалев ухватил одного из них за воротник, и тот заверещал в панике:
      – Дяденька, не бейте, я больше не буду!
      Это стало сигналом к отступлению для остальных – разбегались они как мелюзга от дворника с метлой. Старшему вряд ли было больше шестнадцати, и ростом ни один из них до Ковалева не дотягивал, не говоря о весовой категории… Он выругался про себя: надо же, победитель детей! Можно было обойтись без мордобоя, словами.
      Ковалев нагнулся к вожаку, растянувшемуся на асфальте, – тот лежал неподвижно, закрыв глаза. И Ковалев уже хотел присесть на корточки рядом, пощупать пульс, как боковым зрением уловил еле заметное движение правой руки – гаденыш успел вытащить ножик и теперь удобней перехватил его рукоятку.
      – Хитрый? – хмыкнул Ковалев и выпрямился.
      – Сссука, я тебя еще достану! – прошипел тот сквозь зубы, щуря злые глаза, но, несмотря на патетику угрозы, встать не попытался.
      – Сперва команду посмелее подбери, – посоветовал Ковалев и повернулся к Селиванову. – Поехали отсюда быстро.
      Тот вытер нос рукавом, безнадежно испортив светлую куртку широкой кровавой полосой.
      
      Пришлось отвезти его в санаторий, а до дома идти пешком, – смешно ехать на такси в объезд, по шоссе, если идти всего десять минут (Влада назвала Ковалева скупердяем). Спасибо Селиванов так и не сказал, но неблагодарным не выглядел. Ковалев не очень-то его расспрашивал, считая подростковые разборки не своим делом.
      Такси укатило в темноту, Ковалев поправил ремень сумки на плече и огляделся – не знал, как идти к мосту в обход санатория.
      – Вы же Зое не скажете, что я в райцентре был? – с вызовом спросил Селиванов.
      – Не скажу. А вот что ты ей про разбитую рожу скажешь?
      – Скажу, что с Ивлевым подрался, – хохотнул парень.
      – Ну-ну… – проворчал Ковалев.
      Селиванов направился к воротам санатория, но остановился вдруг и оглянулся.
      – Вы на дядю Федю – спасателя похожи… Он тоже всегда был за нас.
      Наверное, эти слова следовало посчитать лестными…
      Тропинка на мост шла вдоль ограды, с асфальта ее было видно хорошо, но стоило немного отойти от фонарей, и темнота вокруг показалась непроглядной. Влада вцепилась Ковалеву в локоть и время от времени спотыкалась о корни под ногами.
      – Серый, ты очень крутой, я всегда это знала… – бормотала она себе под нос. – Но я вообще ничего здесь не вижу. Тебе не страшно?
      – Чего я, по-твоему, должен бояться?
      – Ну… волков. – Она прыснула.
      – И медведей.
      – Да, и медведей! Это же дикие места! Здесь наверняка есть и волки, и медведи.
      – В пятидесяти метрах отсюда – железная дорога. А сзади – шоссе.
      – Какое счастье, что я надела кроссовки, а не сапоги на каблуках, – вздохнула Влада, снова споткнувшись. – А что ты должен этому мальчику?
      – Он научил нашу дочь есть молочный суп и манную кашу.
      – А, так это тот самый взрослый мальчик, с которым вы ели манную кашу наперегонки?
      – Ну, примерно так…
      Впереди показался просвет – и снова, несмотря на присутствие Влады, сердце стукнуло тяжело и глухо, и дыхание перехватило будто от ветра. Ковалеву казалось, что Влада догадается и начнет ревновать, он ощущал неловкость перед ней, будто в самом деле собирался ей изменить.
      – А кто такой дядя Федя – спасатель?
      – Я понял, откуда берутся Анины «почему», – она просто вся в тебя…
      – Не вижу ничего плохого ни в ее «почему», ни в том, что она похожа на меня. Серый, признайся, она тебя замучила!
      – Ничего не замучила…
      В этот миг Влада остановилась и дернула его за локоть назад – в конце тропинки, отчетливо видимый на фоне далеких огней поселка, стоял пес, и глаза его по-волчьи светились в темноте.
      – Ой, мама… – пискнула Влада. – Я пошутила про волков…
      – Это не волк. Это собака. Не останавливайся, а то она решит, что мы ее боимся.
      – А мы ее не боимся?
      – Нет.
      – Серый, я вообще-то боюсь собак… Но признаю́: все это ужасно романтично.
      Пес был уже шагах в десяти, но не двигался с места, будто нарочно перегораживая путь. Ковалев сунул руку в карман и нащупал изрядно помятый пирожок с картошкой, прихваченный утром из дома.
      – Погоди-ка, – сказал он Владе и поставил сумку на землю. – У меня для нее кое-что есть.
      Он разломил пирожок пополам, свистнул и кинул половинку к ногам «настоящего динго». Пес не испугался броска, нехотя пригнулся и понюхал подачку, а поднял голову уже оскалившись и захлебываясь рыком. Оскорбился, что ли?
      – Неподкупный, значит… – усмехнулся Ковалев.
      Нет, пес не оскорбился – подачка привела его в ярость: злоба будто волной покатилась в лицо, пес был по-настоящему страшен…
      – Наверное, он рассчитывал на мясо, – пробормотал Ковалев.
      Влада молча шагнула назад, а он снял шарф и, не опуская глаз, начал спокойно наматывать его на левую руку – уверенный, впрочем, что пес отступит.
      Пес отступил, стоило сделать три шага вперед. И тенью метнулся в лес, скрылся бесшумно за деревьями – вообще-то жутковато было ощущать его взгляд и ждать броска из темноты. Ковалев подобрал сумку и взял Владу за руку.
      – Серый, что-то мне уже не романтично…
      – Прекрати. Ничего страшного. Но если хочешь, иди впереди меня.
      – Хочу. И много здесь таких собак?
      – Не знаю. Говорят, у магазина много.
      – Я читала, что на брошенный кусок так реагируют тренированные собаки. Против человека тренированные.
      Ковалев пожал плечами.
      – А еще говорят, что это «настоящее динго», плод генной инженерии, помесь собаки, гиены и крокодила. И что он может зубами перекусить монтировку.
      – Ты это серьезно?
      – А как ты думаешь?
      – Серый, не смешно. Я вообще одна из дома теперь не выйду.
      По дороге к мосту Влада поминутно оглядывалась, а добравшись до дыр между шпалами, снова остановилась.
      – Ты не подумай, что я нервная… Но это же просто жуть…
      – Что конкретно тебя напугало на этот раз?
      – Я серьезно. Это же… западня…
      – В смысле?
      – А если поезд? Куда деваться? В воду прыгать?
      Вообще-то от ее слов мороз прошел по коже… Западня?
      – Поезд видно и слышно издали. На мосту две площадки, где можно его пропустить. Мы с Аней один раз его там пропускали – ничего страшного.
      Влада сделала неуверенный шаг.
      – И не побежать – покалечишься, – сказала она тихо. – И ты водил здесь ребенка?
      – Смотри под ноги, и все будет хорошо. А бежать совершенно незачем.
      С чего он взял, что его мать бежала по мосту? Влада права, по нему нельзя бежать. Тем более с ребенком на руках.
      – Серый, у мужчин притуплено чувство опасности. И нет материнского инстинкта. Поклянись мне, что на этом мосту ты всегда будешь держать Аню за руку.
      – Клянусь, – усмехнулся Ковалев.
      – Я не шучу. У меня все внутри переворачивается, когда я представляю здесь ребенка. Я бы вообще запретила людям тут ходить.
      – Там висит табличка, что выход на мост категорически запрещен. И еще «Берегись поезда».
      Ковалев все же остановился на том месте, где прошлой ночью едва не сиганул с моста.
      – Погоди, – сказал он Владе. – Посмотри вниз.
      – Я только и делаю, что смотрю вниз.
      – Отсюда посмотри.
      Она подошла к перилам и вцепилась в них обеими руками.
      – Я спросить хочу. Гипотетически, не подумай… – начал Ковалев.
      – Спроси.
      – Я не про себя, я вообще. Вот если бы я собирался тебя бросить, ты бы могла покончить с собой?
      – Чего? – Влада повернулась к нему и посмотрела широко открытыми глазами. Наверное, она хотела, чтобы это выглядело иронично, на самом же деле в глазах ее появился неподдельный страх. И еще что-то жуткое мелькнуло на ее лице – наверное, смертельная тоска.
      – Я же говорю: гипотетически.
      – Ты точно сбрендил… Гипотетически я бы не только не стала кончать с собой, я бы немедленно вышла замуж за кого-нибудь другого. Просто чтобы ты не думал о себе слишком много.
      – А если бы… ну, не по-настоящему, а чтобы меня вернуть. Могла бы?
      – Не по-настоящему? – Влада хитро усмехнулась. – Это интересно. А ты бы вернулся?
      – Не обо мне речь. Вот отсюда могла бы в воду прыгнуть?
      Она посмотрела вниз и снова повернулась к нему лицом, с которого сползла усмешка. Да, пожалуй это была именно смертельная тоска, не страх даже. Влада молча покачала головой.
      – Испугалась бы?
      – Нет, просто это было бы уже по-настоящему… С такой высоты об воду можно сильно разбиться. А если тут мелко?
      – Тут глубоко. Скажи, а если бы ты все же захотела покончить с собой, из мести мне ты могла бы убить и Аню тоже?
      – Серый, ты вообще ненормальный, да? Тебе вообще как такое в голову могло прийти? Я тебе уже сказала: я бы замуж вышла немедленно, за другого. И была бы счастлива, а ты бы локти кусал. У тебя что, кто-то появился?
      Ковалев помолчал немного.
      – Понимаешь, я узнал… Что моя мать вот на этом самом месте прыгнула в воду со мной на руках. Меня спасли, а она утонула. Говорят, что это было самоубийство… Из-за несчастной любви.
      Влада посмотрела мимо него, на тот берег, с которого они только что ушли. Долго и пристально, будто хотела что-то увидеть. Потом снова взглянула вниз и поежилась.
      – Пойдем отсюда. Мне страшно здесь стоять. Мне вообще здесь страшно…
      И только потом, уже спускаясь по насыпи, она сказала:
      – Знаешь, мне кажется, что ни одна женщина не может хотеть убить свое дитя.
      – Но Медея убила детей из ревности…
      – Не знаю. Я, может быть, мерю по себе. Но мне кажется, что это невозможно.
      
      * * *
      Вечером Витька не пришел – они с ребятами уехали в райцентр, раздобыть денег и вообще… А поскольку по пятницам для старших групп шла дискотека, укладывать спать младшую группу пришла старенькая нянька, скучно и муторно рассказывала сказку про Крошечку-Хаврошечку – под ее тихий и размеренный рассказ все быстренько так уснули. Потом, когда она ушла, Павлик лежал и прислушивался: пока внизу шла дискотека для старшей группы и играла музыка, ему не было страшно и он ненадолго задремал, а проснулся уже в полной тишине. Он не знал, сколько времени, но ему показалось, что уже давно глубокая ночь.
      Окошко светилось бледно-синим светом, и было холодно, с каждой минутой все холодней… Павлик кутался в одеяло, но боялся накрыться с головой – готовился закричать, если откроется дверь. И прислушивался, прислушивался: не слышно ли шагов на лестнице?
      Сказка про Красную Шапочку – глупая и смешная сказка, в ней нестрашный совершенно волк глотает всех подряд, и понятно, что такого волка на свете нет и быть не может. Настоящий волк никого не глотает – он сначала перегрызет горло, а потом будет обгладывать кости. И человека целиком он не съест, даже ребенка, но это не имеет никакого значения.
      Павлик не сомневался, что мальчика, про которого рассказывал Витька, загрыз волк, и тело его обглодали не рыбы вовсе. Рыбы, конечно, тоже могли – но уже потом, то, что осталось после волка.
      Он не удивился, когда на лестнице раздались шаги – тихие, но отчетливые: клац, клац, клац… Скрипнула ступенька… Волк крался наверх осторожно, и никто, кроме Павлика, его не слышал.
      Может, Зоя и сегодня осталась ночевать в санатории? Когда рядом был Витька, страшно было совсем по-другому, даже приятно и весело было от того страха. А теперь страх был противным, вязким, ватным…
      Павлик собирался сесть, но почему-то не смог – так бывает в кошмарных снах, когда хочешь бежать и не можешь сдвинуться с места. Наверное, он не смог бы и закричать, но от страха не догадался даже попробовать. Бледный свет за окном становился все ярче – в спальне стали видны даже дальние углы, даже ручка на двери.
      Волк подошел к двери и остановился – Павлик замер и перестал дышать. Вот сейчас… сейчас она откроется… Потянуло сырым промозглым холодом и запахом тины. Легко представился оскал, обнажающий розовые десны с черными пятнами, и капающая с зубов слюна, и сморщенный нос, и злые голодные волчьи глаза. Страшно не от того, что они злые, а от того, что голодные…
      Павлик забыл о том, что надо кричать – потому что если волк не почует его дыхания, не услышит, как у него бьется сердце (в полной тишине – слишком громко), то, может быть, постоит и уйдет… А если издать хоть один звук, то уже не спасешься…
      Ну почему Зоя не пришла сегодня?
      Волк стоял за дверью неподвижно – прислушивался и принюхивался. И Павлик понял, что умрет в тот миг, когда дверь откроется. И наверное, так даже лучше – умереть и не знать, что будет потом, когда волк зайдет в спальню.
      На лестнице, в самом низу, еле слышно скрипнула ступенька. Потом еще одна… Кто-то шел наверх, и это точно была не Зоя – она бы не стала красться. Но, кто бы это ни был, волк должен его испугаться! Или не должен? В глубине души затеплилась надежда – а вдруг это вернулся Витька с ребятами? Надежда была такой сладкой, такой отчаянной, что Павлик едва не разревелся – так ему хотелось, чтобы она сбылась!
      Шаги волка были еще тише, чем раньше: клац… клац… клац… Он отошел от двери, спрятался где-то в коридоре, в каком-нибудь темном его углу. Не испугался – притаился. А Павлик-то думал, что волк бросится бежать! А если это Витька и волк кинется на него из темноты? Павлик не сомневался, что Витька справится с волком, но вдруг? У него ведь нет с собой распятия, как у Зои… Когда не ждешь нападения, можно и растеряться. Ведь нападают волки на оленей – в мультфильме про Маугли Акела должен был убить оленя одним броском…
      Надо крикнуть, надо предупредить! Павлик хотел разжать зубы, заорать во все горло, но не смог даже как следует вдохнуть. И сколько ни старался выдавить из себя крик, сумел только жалко пискнуть. Но этот писк будто вывел его из оцепенения, будто разбудил – из глаз хлынули слезы, нельзя было больше ждать: Павлик вскочил с кровати и побежал к двери. Если их будет двое, волк не посмеет напасть!
      Он не успел взяться за ручку, дверь перед ним распахнулась, и в спальню шагнул Витька – Павлик налетел на него с разбегу, обхватил руками, уткнулся лицом в живот… От счастья, от облегчения слезы полились еще сильней, и сначала он не мог сказать ни слова.
      – Ну ты чего? – Витька хлопнул Павлика по спине. – Чего ревешь-то? Страшно было, что ли?
      – Там… волк… В коридоре… – выговорил Павлик. – Я бежал… Тебе сказать…
      – Не реви. – Витька вздохнул и потрепал его по волосам. – И тихо давай. Я тут тебе звездрючину одну раздобыл, пошли в сортир – посмотришь.
      Павлик закивал – страх почему-то сразу развеялся. Даже весело стало немного. Хорошо, спокойно. Ничего страшного и опасного в коридоре не было, никаких темных уголков, где волк мог бы притаиться. А в туалете горели яркие лампочки, и там точно нечего было бояться.
      – Ой, Вить, а что это у тебя кровь?
      – Да хурма, подрался. – Витька полез во внутренний карман. – Во, гляди, ездопробоина – настоящий смартфон, фунциклетный.
      – Ох, Витька! – Павлик задохнулся. – Это мне, что ли?
      У Витьки не было смартфона, только мобильник – «законный», привезенный из дома, он раздобыл телефон летом. У многих ребят постарше были не только смартфоны, но и планшеты – понятно, ворованные в основном.
      – Экран битый, но все видно. Симку пришлось выбросить, но я потом тебе новую куплю, чтобы звонить. А пока в игрушки играй. И это… если спросят – это мать нам с тобой дала.
      – Не поверят, – покачал головой Павлик.
      – А пусть докажут, что нет. А матери позвонят – так она не лошара, подтвердит. Она сколько раз меня прикрывала.
      – А почему раньше не было, спросят?
      – Я скажу, что потерял, а тут нашел в зимней куртке в кармане. Зарядка как у моего, стандартная. Пока одной на двоих обойдемся, я потом вторую куплю. Может, даже в это воскресенье, если получится.
      – Вить, а ты его почему себе не взял?
      – Да за каким зигзагом он мне сдался? Что я, маленький, что ли, в игрушки играть? Я вот симку куплю – будешь мне звонить, если что.
      
      * * *
      Во дворе была свалена не груда даже – гора толстых распиленных колобашек. Ковалев присвистнул: это же и за неделю не расколоть! Баба Паша давно ушла, но в доме было натоплено, чисто и уютно.
      А Влада замерла на пороге, оглядываясь с восторгом, – от ее тоски не осталось и следа.
      – Серый, и вот это правда теперь наш собственный дом? Вот весь дом и весь двор?
      – Ну да.
      – Обалдеть… – бормотала она, расхаживая по комнатам и осматриваясь. – Далеко, конечно, но мы с Аней могли бы сюда приезжать на все лето. А ты бы приезжал к нам на выходные. И на зимние каникулы тоже можно всем вместе приезжать. Нет, это просто потрясающе… Я думала, тут кривая почерневшая избушка с земляным полом или шесть соток с каркасным сарайчиком, а это настоящий дом!
      – Из которого ты одна теперь вообще не выйдешь?
      – Не передергивай. Я прикормлю эту псину, и она полюбит меня всей душой. Я читала про такое в детстве. Купишь машину, чтобы не мотаться на перекладных…
      – Ага. Яхту, чтобы по реке ходить с ночевками…
      – Не передергивай. На машину нам денег хватит, найдешь недорогую. Нет, Серый, это здорово… Не подумай, я нисколько не радуюсь, что тетя Надя умерла. Я не понимаю только, почему мы раньше никогда к ней не ездили. Мне кажется, она была бы нам рада…
      – Я тоже не понимал, почему меня никогда сюда не привозили… Теперь понял.
      После посещения удобств во дворе Влада не растеряла оптимизма.
      – Сделаем канализацию и горячую воду, теперь все так делают. Летом и так нормально, но зимой ребенок может простудиться.
      Ковалев тем временем разбирал привезенную ею сумку и долго рассматривал трехлитровую стеклянную банку.
      – Это что? – спросил он.
      – Это борщ.
      – На черта нам борщ?
      – Не можешь же ты питаться только молочным супом.
      – А это что? – Он вытащил на свет три тяжелых контейнера.
      – Это тоже еда.
      – А это? – На дне сумки лежала уложенная в коробку приставка караоке с микрофонами.
      – Я подумала, мы должны что-нибудь подарить санаторию. Раз тут детишки без родителей. По-моему, хороший подарок.
      – Не знаю… Зачем им?
      – На музыкальные занятия. И диск я сделала детский. Серый, смотри, тут деньги и записка… Кто это пишет тебе записки?
      – Соседка.
      – Молодая? – Влада покосилась на него с улыбочкой.
      – Лет так семидесяти пяти. И что она пишет?
      – Что триста рублей сдачи оставляет.
      – Это за дрова. А ты о чем подумала?
      
      На узкой кровати с железной сеткой вдвоем было тесно.
      – А что? Снова романтично, – сказала Влада, подвинувшись к стенке. – Давай, залезай скорей под одеяло, а то мне холодно.
      – Волосы с подушки убери, – усмехнулся Ковалев – Влада не любила, когда он рукой наступал ей на волосы.
      Он вспомнил вдруг об Инне – с неприязнью, к которой почему-то примешивался азарт. Он привык к яркой красоте жены, забыл, какие страсти она когда-то в нем будила. С ней было просто и спокойно и не требовалось что-то из себя изображать.
      Шелковая ночная рубашка Влады блестела, как вода в реке, повторяя изгибы тела… Дома они спали на двух сдвинутых кроватях, а тут, как ни крути, спать можно было только тесно прижавшись друг к другу, и Ковалеву это показалось волнующим. Он разглядывал ее сверху вниз, поставив руку на локоть.
      Влада накинула на него одеяло и шепнула:
      – Серенький, ты сегодня был такой герой… И вообще ты мне нравишься.
      – Не может быть.
      Он зарылся лицом в ее волосы, тронул скользкий шелк ночной рубахи – и подумал о черной воде реки, холодной и опасной. Нечто темное, дремучее зашевелилось внутри: взять, победить, подмять под себя… Наверное, он был несдержан, потому что Влада спросила:
      – Серый, ты чего?
      – Я тебя хочу…
      – Не до такой же степени…
      – До такой.
      – Это от манной каши, – вздохнула она. – Нет, ты продолжай, я просто спросила…
      Ковалеву почему-то было не до шуток – он испугался самого себя, своего желания смять, сломить, подавить, напугать… И все равно лапал ее совершенно бесстыдно, жестко, не рассчитывая силы, потому что перед глазами, похожая на шелк ночной рубахи, катилась река – вожделенная и неумолимая, как суккуб. И не уступала, не сдавалась, тянула в глубину, будто камень на шее, хотела растворить, затащить в водоворот, сомкнуть над головой маслянистую черную воду… Он так и не понял, кто победил…
      А потом наваждение исчезло, и Ковалев, все еще тяжело дыша и навалившись на Владу всем весом, ощутил ее слезы у себя на плече. Влада всхлипнула, и он поспешил приподняться на руках. Ее лицо было мягким, расслабленным, детским. И вся она вдруг стала мягкой, беспомощной, совсем на себя непохожей.
      – Извини… Ну извини, так получилось…
      – Ты тут совсем одичал. Нет, это тоже было романтично, хоть и варварски. – Влада погладила пальцами его мокрую от пота челку. – Как в пещере на шкурах убитых тобой саблезубых медведей.
      Ковалев выдохнул с облегчением и перекатился на бок: невозможно хотелось спать, глаза слипались, и тело подрагивало от усталости.
      – Тигров как минимум, а не медведей… – шепнул он, еле ворочая языком и всеми силами стараясь не закрыть глаза.
      – Ты себе льстишь. Хватит с тебя и медведей. – Она подумала немного и добавила: – Я, конечно, не стану прыгать с моста, если ты меня бросишь. И замуж, конечно, выйду сразу. Но знаешь, мне без тебя будет очень плохо.
      – Я вовсе не собираюсь тебя бросать…
      – Спи уж… – снисходительно сказала она, целуя его в висок.
      Он уснул почти сразу, ощущая, как она перебирает его волосы и легко пробегает пальцами по щеке. И даже в полусне близость с ней пьянила, не будоражила уже – просто казалась сладкой, баюкающей, уютной.
      
      * * *
      Осенний туман над рекой не похож на летний – он клубится во мгле стылых ночей, леденит кровь, оседает на лице каплями холодного пота, застит глаза белесой пеленой. Он прячет в себе тени: быстрые и хваткие. Он хранит память о злых умыслах и черных делах – тени в его глубине с радостью вцепятся в любое черное дело…
      – Будь осторожна, обращаясь к силе реки. Помни, что эта сила может встать и против тебя. Помни, что она сильней.
      За туманом не виден огонек на краю болота, старый дом черен, как ноябрьская ночь, и лучше не подходить к нему близко – заморочит, иглами выставит гнилые колья, столкнет в трясину и расхохочется вслед…
      – Если бы она была слабей, кто бы стал к ней обращаться?
      Скулит в трубе холодный ветер, вьется по верхам и не смеет спуститься в туман. Скрипят половицы под чьими-то шагами, глухо капает вода в деревянную кадушку, мгла витает по дому, вязнет в паутине углов, сажей садится на стены, застит копотью стекла. Шепоты, шепоты мстятся по темным закуткам, трогают лицо нечаянные сквозняки – будто где-то на миг отворяются двери, чтобы тут же захлопнуться.
      – Я не сказала: не обращайся. Я сказала: будь осторожна. Пользуясь ее силой, ты выпускаешь на свободу нечто, наделяешь его властью – и властью над собой. Не думай, что это нечто будет благодарно тебе за свободу, – оно не ведает добра и зла, оно живет по своим законам. Ты должна знать его законы и действовать по ним, ты должна управлять тем, чем пользуешься. Это мы думаем, что есть темная сторона реки и светлая, а реке нет дела до людей и их представлений. Для нее нет жизни и смерти, нет счастья и несчастья, любви и ненависти. Она крутит коловорот, в котором жизнь рождается из смерти, в котором ничто, по сути, не умирает, а лишь изменяет форму. Ее законы – законы бесконечного движения по спирали. Запомни: не по кругу, в ее движении нет возврата.
      Дрожит огонек от тихого дыхания, мечутся вкруг него быстрые хваткие тени, множатся и разлетаются по сторонам.
      – Кто выпустил на свободу хтона?
      Речная дева уходит под воду с тихим всплеском, недолго бегут круги по блестящей воде… Быстрая ее тень прячется на дно омута, растворяется в тени речного дна.
      – Это тебе знать необязательно. И никогда – никогда! – не ищи помощи у демонов смерти. Не расплатишься: демон смерти оставит вокруг тебя выжженную землю…
      – Как вокруг Зои?
      Волчья тень скользит по кромке холодного тумана – по воде вдоль берега. Река смоет следы, и никто не узнает, были они или их вовсе не было.
      
      * * *
      Он взял ее еще раз, проснувшись среди ночи, – торшер не горел, они лежали «ложкой», тесно прижимаясь друг к другу, на Владе уже не было ночной рубашки, и Ковалев решил, что глупо этим не воспользоваться. На этот раз река ему не мерещилась; он, словно желая загладить вину, старался быть нежным и, против обыкновения, шептал ей на ухо что-то лестное и ласковое.
      Однако после этого его мучили сны, полные вожделения и чересчур смелых фантазий, и в шесть утра он проснулся от нестерпимого желания. Собственная ненасытность показалась странной – неужели за пять дней он успел так соскучиться по жене? Обычно Ковалев относился к супружеским обязанностям без должного рвения, и Влада против этого не возражала.
      – Серый, ты сбрендил… – сонно пробормотала она, когда он сгреб ее в объятия и перевернул на спину.
      Он ничего не ответил, продолжая тискать ее тело – теплое и расслабленное со сна.
      – А зубы почистить? – зевнула она.
      – Принять ванну, выпить чашечку кофе… – проворчал Ковалев, не останавливаясь.
      – Делай, что хочешь, но не смей целовать меня в губы.
      – Как скажешь…
      
      Наверное, баба Паша тоже хотела взглянуть на жену Ковалева, потому что появилась в самом начале восьмого. Влада отказалась идти в санаторий, не попив чаю (а к чаю были жареные блинчики с мясом, яичница и пирожки бабы Паши) и тем более не угостив чаем соседку, и за завтраком обе весело болтали, а Ковалев посматривал на часы и качал головой.
      – Боишься, тебе манной каши не хватит? – спросила Влада, когда он взглянул на часы в четвертый раз.
      – Нехорошо опаздывать… – пробормотал он.
      – Ты солдафон, – отмахнулась Влада и повернулась обратно к бабе Паше: – Он мне все нервы вымотал своими опозданиями. Если я ставлю завтрак на стол на пять минут позже положенного, он за эти пять минут весь изведется и меня изведет.
      – Влада, кончай трепаться. Нас ребенок ждет, – проворчал Ковалев.
      – Серый, посмотри на часы еще раз. Двадцать минут восьмого. Идти до санатория десять минут. У нас еще полчаса.
      – Ты эти полчаса будешь краситься…
      – И так каждый раз, – невозмутимо продолжила Влада, обращаясь к старушке. – В театр мы приходим за сорок минут до первого звонка. На поезд – когда его еще не подали на платформу. Если он вызывает такси, то мы торчим на улице, а не ждем, когда нам позвонят. Это невозможный человек!
      – Зато непьющий… – вздохнула баба Паша.
      Влада осеклась и посмотрела на Ковалева с улыбкой.
      – Ладно, ладно, Серенький, не изводись. Сейчас пойдем.
      В заключение баба Паша пригласила их помыться у нее в бане – и, поколебавшись, Ковалев согласился.
      
      Он опасался, что Владу в санатории плохо примут, и всю дорогу пытался ей что-то объяснить, она же его не слушала – ее больше занимал переход через мост и возможное появление опасной собаки.
      Уже на другом берегу она остановилась и посмотрела на реку.
      – А знаешь, она страшная…
      – Кто? – Ковалев сделал вид, что не понял, о чем речь.
      – Река.
      Небо было затянуто тучами, и вода казалась свинцовой, с тусклым блеском темно-серого металла – тяжелым и ядовитым.
      – Хочешь, я ее переплыву? – неожиданно для себя спросил Ковалев.
      Влада скосила на него глаза.
      – Крыша потекла? Летом переплывешь.
      Идею взять семейный абонемент в бассейн она приняла с энтузиазмом и, вместо того чтобы слушать Ковалева, строила планы о покупке плавательных шапочек и закрытых купальников.
      Они, конечно, чуть не опоздали и вошли в столовую, когда младшая группа уже сидела за столами. Влада, поздоровавшись, лучезарно улыбнулась собравшимся сотрудникам, и от их настороженности не осталось и следа – они тоже приветливо (и искренне!) заулыбались в ответ. На этот раз Татьяна Алексеевна завтракала со всеми, чего раньше не случалось.
      – Это моя жена – Влада, – пробубнил Ковалев в ответ на ее взгляд.
      – А по отчеству? – поинтересовалась неверующая воспитательница.
      – Влада Всеволодовна, – буркнул он, ощущая невыносимую неловкость от того, что его жену эти женщины рассматривают так бесцеремонно оценивающе.
      – Очень красиво! – восхитилась Татьяна. – И хорошо запоминается.
      Инна тоже улыбнулась загадочно и встала, чтобы Ковалев и Влада прошли за стол. Он не мог лезть первым – пропустил вперед жену, и, конечно, получилось, что Инна сидит рядом с ним, с другой стороны.
      В этот миг Аня увидела маму и едва не подскочила со стульчика, но Влада поднесла палец к губам, и Аня осталась сидеть на месте, улыбаясь во весь рот.
      Здесь на завтрак тоже подали блинчики, только с творогом, но говорить при всех, что блинчики с мясом дома были лишними, Ковалев не стал. Зоя Романовна, как всегда, похлопала в ладоши, призывая к утренней молитве, и Аня собиралась вместе с Селивановым начать завтрак, но Влада покачала головой и знаком показала, что надо подождать. Селиванов (с распухшим носом и заметным фонарем под глазом) посмотрел на Ковалева и догадался, что одному начинать есть не стоит. Молитву Влада выслушала деликатно, не меняя приветливого выражения лица. И даже не вздохнула с облегчением, когда все наконец перекрестились.
      – А вы не верите в Бога? – спросила басоголосая докторица, когда-то интересовавшаяся местом работы Ковалева.
      – Нет, – просто ответила ей Влада.
      – А почему? – не унялась та.
      Ковалев напрягся: «Потому что в Бога верят только придурки»?
      – Мне это не нужно.
      Наверное, ответ был нестандартным, и докторица не сразу нашла, что на это возразить. Сотрудницы продолжали улыбаться Владе, но Ковалев заметил, что они смотрят на нее с завистью. С самой что ни на есть черной завистью – потому что ей в самом деле не нужна вера, она счастлива и без Бога. К тому же молода и красива.
      За стол села Зоя Романовна и не преминула заметить, намекая на не начатый раньше времени завтрак:
      – Ваша жена, Сергей Александрович, воспитана намного лучше вас.
      Ковалев не мог с этим не согласиться.
      Они, конечно, повторили для нее аргументы в пользу религии, особо напирая на терапевтический эффект веры у детей, и приводили в пример монографию Татьяны Алексеевны, но это больше походило на лесть Татьяне Алексеевне. Влада им не возражала, кивала вежливо, но осталась при своем мнении. И на вопрос, как она относится к крещению ребенка, ответила просто:
      – Когда Ане исполнится восемнадцать, она сама решит, креститься ей или нет.
      – Но Господь защищает ребенка, бережет… – попробовала вставить неверующая воспитательница.
      – Если Бог есть – он и без крещения будет беречь ребенка. А если его нет, то и крещение не нужно.
      Они думали о своем боге слишком хорошо (и знали о нем слишком мало), чтобы возразить. Искушенные в религиозных канонах Зоя и Татьяна, должно быть, имели контраргументы, но побоялись поколебать веру присутствующих в доброго боженьку, любящего всех детей на свете.
      Татьяна Алексеевна увела разговор со скользкой темы, начав рассказывать Владе о санатории – о физиотерапии, дыхательных упражнениях и бассейне, а также об игровых комнатах, трех телевизорах и компьютерном классе. Тут-то Влада и сказала о привезенной приставке для караоке. И Татьяна обрадовалась, пообещала, что вызовет на завтра учительницу музыки – та давно просила приобрести что-нибудь подобное. Зоя отнеслась к караоке скептически (наверное, догадалась, что псалмов на привезенных Владой дисках нет), но Татьяна сказала, что пение детям полезней дыхательных упражнений, а петь в микрофон под музыку – совсем не то, что жалким хором тянуть «И мой сурок со мною».
      В результате Владе разрешили забрать Аню сразу после обеда и до завтрашнего утра – под расписку. Ковалев подумал было, что в таком случае и сам мог бы забирать ее из санатория после обеда, но представил, как будет готовить ужин, укладывать дочку спать, а по утрам заплетать ей косички, – и ужаснулся.
      Зато, пока Аня будет с Владой, можно спокойно наколоть дров.
      Врачи и воспитатели, как всегда, быстро разошлись, Татьяна Алексеевна тоже отправилась в свой кабинет, и за столом, кроме Ковалева и Влады, осталась только Инна. Младшая группа строилась парами, чтобы из столовой идти на физиотерапию.
      – Как ты думаешь, – тихонько спросила Влада, – можно к ребенку сейчас подойти или не стоит?
      Ковалев пожал плечами, допивая какао.
      – Я думаю, Юлия Михайловна догадается задержать Аню здесь, – сказала Инна в пространство.
      Она оказалась права: воспитательница остановила Аню и что-то прошептала ей на ухо – та радостно закивала. Влада выбралась из-за стола, оставив Ковалева с Инной наедине.
      – Вы любите свою жену? – как ни в чем не бывало спросила Инна, пока Влада тискала ребенка в объятиях.
      – Чего? – Ковалев немного обалдел от ее откровенности.
      – Вы находите мой вопрос бестактным? Можете не отвечать, если не хотите.
      – Да, я люблю свою жену, – с вызовом ответил Ковалев.
      – Скажите, а если бы вам пришлось выбирать между женой и дочерью, кого бы вы выбрали?
      – Это социологический опрос? Или психологический тест?
      – Психологический тест. Так кого? – Инна улыбалась загадочно и обволакивающе…
      А Ковалев вспомнил рассказ ее матери – плечи передернуло будто судорогой.
      – Не дай мне бог когда-нибудь встать перед таким выбором, – пробормотал он.
      – Вы выберете дочь… – сказала Инна как бы самой себе. – Инстинктивно, потому что в ней есть ваша кровь. Кстати, я хотела поделиться с вами местной новостью: через две недели у нас намечается массовое мероприятие – крестный ход. В нашу часовню из церкви в Усадье перенесут чудотворную икону. По настоятельному требованию верующих. Мне папа вчера рассказал, ему тоже пришло предписание из районной администрации.
      – Крестный ход организует местная администрация? – кашлянул Ковалев.
      – Нет, администрация поддерживает и обеспечивает условия. На самом деле верующие во главе с Зоей требовали «освятить» реку, но отец Алексий просьбы верующих игнорировал и реку святить не собирался, напирая на то, что есть обряд водосвятия, а освящение рек – это не православно. Ну, что не надо путать христианское священнодействие с обережным языческим непотребством.
      – А есть разница между водосвятием и освящением рек?
      – Водосвятие – это получение святой воды, агиасмы. В открытых водоемах воду освящают в крещенский сочельник и никогда больше. По всей видимости, чтобы она не портилась, – в середине зимы вода в реке чище обычного. А вообще, освящают только воду, храмы и иконы. Жилища освящают как храмы – там можно совершать церковные таинства. Все остальное – это не освящение, а благословение. Машины, космические корабли, публичные дома… Впрочем, насчет публичных домов я могу ошибаться – наверное, соборование там проводить можно, значит и святить надо как храм… – Инна не выдержала и расхохоталась – тоже томно и обволакивающе.
      Тут-то в столовую и вернулась Влада, проводившая ребенка на процедуры, – села за стол напротив Ковалева.
      – И о чем это вы тут… воркуете? – спросила она с улыбочкой.
      – О водосвятии… – ответил Ковалев.
      – Это опять что-то православное?
      – Нет-нет, – все еще смеясь, замахала руками Инна. – Это я задумалась о чине освящения публичного дома… Через две недели, в воскресенье, у нас крестный ход. В епархии быстро сообразили, как языческое непотребство выдать за священнодействие, – перенести в местную часовню какую-нибудь полезную икону. Отец Алексий не приходской священник, но он тут вроде бы как свой и пользуется большим авторитетом, потому на него эту обязанность и возложили. Папа предложил продавать футболки с православной символикой и воздушные шарики в форме крестов. Так вот футболки в районе одобрили, а шарики не благословляются.
      – Жаль, это символично: шарики с распятым Христом возносятся на небо, – серьезно сказала Влада.
      Хорошо, что этой шутки не слышал никто из верующих…
      
      В обед, когда Инна встала, пропуская их за стол, Влада подтолкнула Ковалева вперед и села между ним и Инной.
      
      В сарае нашлись и топор, и колун, и тяжелая изрубленная с одного торца колода. И место, предназначенное для колки дров, обнаружилось сразу, по вмятым в землю щепкам. 
      В лагерях Ковалев любил колоть дрова гораздо больше, чем чистить картошку, только было это давно.
      После третьей расколотой колобашки он расстегнул куртку и снял шарф, после четвертой – шапку, после шестой – и куртку, и свитер. Только тогда оно пошло как надо – гораздо проще и приятней, чем топить печку.
      Влада тем временем настроила караоке и приоткрыла форточку, чтобы Ковалев слышал, как они с Аней поют. И спели они, стоя с микрофонами перед окном, песенку про папу, где он может рубить дрова.
      – И плавать брассом я тоже могу, – пробормотал с усмешкой Ковалев и так жахнул колуном по колобашке, что она разлетелась на три части, а колун застрял в колоде.
      Потом они спели неактуальное пока «Три белых коня», а потом Ковалев перестал прислушиваться – как когда-то во время тренировок, мысли в голове потекли легко и свободно, на душе стало спокойно и радостно, будущее виделось безоблачным и светлым…
      – Только небо, только ветер, только радость впереди… – неслось из приоткрытой форточки.
      Ковалев промахнулся мимо полешка. И кто-то внутри отчетливо произнес Колиным голосом: «Вот тебе и радость впереди»… От спокойствия не осталось и следа, знакомая мелодия показалось вдруг тревожной. Он покосился на окно – жена и дочь пели с упоением и слегка раскачивались в такт песне. Ребенку полезно петь, это хорошее дыхательное упражнение… А Ковалеву почему-то стало страшно – подумалось, что он может их потерять, и тогда вспоминать эту минуту будет невыносимо больно… Откуда бы такие мысли могли вообще появиться в голове? Если бы он был хоть чуть-чуть суеверным, он бы попросил Владу никогда этой песни больше не петь, но суеверным Ковалев не был…
      Калитка скрипнула громко и противно, он оглянулся, уверенный, что пришла баба Паша, но с удивлением увидел Ангелину Васильевну, заходившую во двор со сдержанной и загадочной улыбкой, – наверное, она тоже умирала от любопытства, так хотела увидеть его жену…
      – Вы чего-то испугались, Сергей Александрович? – спросила она весело, будто бы с издевкой.
      Старая ведьма! И если бы Ковалев был суеверным, он бы ни за что не пустил ее в дом!
      – Да, ваша мать любила эту песню. Но ее, знаете, в наше время любила каждая вторая девочка. Не принимайте это близко к сердцу.
      – С чего вы взяли, что я чего-то испугался?
      Она не стала отвечать, просто пропустила этот вопрос мимо ушей, как глупый и ничего не значащий, и сообщила:
      – А я пришла познакомиться с вашей супругой. Надеюсь, вы не возражаете.
      – Это здесь так принято? Просто приходить и знакомиться с соседями? – недовольно переспросил Ковалев. Да и какие они соседи – живут больше чем в километре друг от друга!
      – Мы здесь ценим человеческое общение, нам его не хватает.
      – Вы уверены, что моей жене тоже не хватает общения?
      – Я у нее об этом спрошу, – победно улыбнулась Ангелина Васильевна и добавила: – А вы не отвлекайтесь, работайте, я представлюсь ей сама.
      – Нет уж, – проворчал Ковалев, – я как раз собирался попить чаю.
      Он воткнул колун в колоду и подобрал брошенную куртку.
      – Да не бойтесь же, – едва не рассмеялась Ангелина Васильевна. – Я вашей жене вреда не причиню.
      – Интересно, какой вред вы могли бы причинить моей жене? Застрелить, задушить? Или имеется в виду какая-нибудь порча или сглаз?
      Старая ведьма! А Влада встретила ее с радостью… Ведьма представилась женой главы администрации и с доброй искренней улыбкой сказала, что новые люди здесь редкость, тем более в это время года.
      – Ваш муж не очень общительный человек, но с вами-то мы должны поладить, – Ангелина Васильевна подмигнула Владе.
      Ведьма! Влада была ею очарована, и Ковалеву показалось – в самом прямом смысле этого слова.
      На столе появилась бутылка дорогого крем-ликера и милые канапе будто из ресторана – не пирожки бабы Паши… И начала Ангелина Васильевна с рецепта рыбных рулетиков, после чего Влада похвасталась куриным паштетом собственного изготовления, – и стало понятно, что необщительному Ковалеву нечего делать за столом. Аня с ними не скучала и поинтересовалась рецептом молочного супа, который мама не умеет правильно готовить. Вместо молочного супа ей предложили молочный коктейль и отправили Ковалева в магазин за молоком и мороженым.
      Он не хотел уходить, будто в его отсутствие старая ведьма в самом деле могла причинить какой-нибудь вред Владе и Ане… Но не нашел повода отказаться. И сказать Владе, что их гостья ведьма, у него не повернулся язык. И вообще, с чего он это взял?
      Когда Ковалев вернулся, на столе были разложены карты Таро – Ангелина Васильевна гадала Владе, и та слушала ее сосредоточенно и с нескрываемым интересом. Конечно, в Бога верят только придурки, верить гадалкам – совсем другое дело!
      Они взбили молочный коктейль в пластиковой бутылке (и он получился густым, к удивлению Влады), обменялись какими-то рецептами и расстались добрыми подружками (Влада получила приглашение в гости на следующую субботу). Надо отдать должное старой ведьме, она пробыла у них не более часа, и обвинить ее в том, что она помешала Владе общаться с дочерью, Ковалев не мог.
      Аня за неделю привыкла рано ложиться, да еще и не спала днем, а потому начала клевать носом в восемь вечера – Влада всегда читала ей на ночь по полчаса, но тут Аня не продержалась и пяти минут.
      – Ну что? Теперь можно и в баню, – сказала Влада, хитро облизнув губы.
      – А если Аня проснется? Оставить ребенку только ночник?
      Красный фонарь для печати фотографий? У Ковалева мороз прошел по коже.
      – Нет, ну ты представь – в незнакомом доме, да еще и родители ушли… – вздохнула Влада. – Она может сильно испугаться, даже с ночником. И ведь неудобно, баба Паша нарочно баню топила… Как ты думаешь, будет очень нагло попросить ее здесь посидеть?
      И Ковалев побежал за бабой Пашей, уверенный, что она не откажется побыть с ребенком, пока они попарятся. Именно из-за того, что она ни за что не откажется, было особенно неловко.
      Он едва не промахнулся в темноте мимо ее калитки и поднялся на крыльцо, подбирая вежливые слова для бесцеремонной просьбы. Стука в дверь веранды старушка не услышала, а дверь с веранды в дом была обита ватином, стучать в нее тоже было как-то глупо…
      – Проходи, Сереженька, – улыбнулась баба Паша, распахнув дверь ему навстречу – наверное, услышала шаги на веранде. – Что ты застеснялся? Да проходи, проходи, не надо ботинки снимать.
      У нее в доме гостиная (или столовая) совмещалась с кухней, по одну сторону от входа стояла газовая плита, раковина, кухонный стол, холодильник, а по другую – круглый стол, застеленный скатертью, диван, телевизор, комод с искусственными цветами в вазе…
      – Я спросить вас хотел… – начал Ковалев, оглядываясь, и обмер – все придуманные слова вылетели из головы: на комоде стояла фотография в рамке, через угол которой тянулась черная лента, а с фотографии смотрел человек, которого Ковалев дважды встречал около санатория – в мокром ватнике.
      Впрочем, поглядев внимательней, Ковалев решил, что человек на фотографии просто похож на того, которого он встречал.
      – Это Федя мой, – виновато улыбнулась баба Паша. – Не его ты на речке видел?
      – Нет, я видел совсем другого человека, – почему-то ответил Ковалев.
      – Ну и хорошо. Ну я так и думала, – вздохнула баба Паша. – Баня-то готова уж, я трубу закрыла только. А я с Анютой посижу, пока вы помоетесь, – мало ли проснется ребенок, а дома-то и нет никого…
      – Мы побыстрей постараемся… – Ковалеву стало совсем неловко.
      – Ни-ни-ни! Никуда не спешите, я вот кино у вас посмотрю, у Надюши много кино хорошего. Я уж вчера выбрала картину – «Зита и Гита», очень хорошая картина, двухсерийная.
      Может, баба Паша и помогать Ковалеву взялась, чтобы смотреть кино с видеокассет тети Нади? Ковалеву эта мысль понравилась, как-то все она расставляла по своим местам…
      – Пойдем, я тебе баню покажу, – сказала старушка.
      Баня покосилась немного от времени, но была еще крепкой и очень, очень жаркой. Раньше Ковалев не видел, чтобы в бане парились там же, где и мылись, а тут, чтобы помыться, надо было проветрить.
      – Вот я всегда говорила, что нехорошо Иван сделал – окошко на воду смотрит. – Баба Паша покачала головой. – Иван – муж мой, царство небесное, Федин отец.
      – Что же в этом нехорошего?
      – Не по-людски, нельзя, чтобы окошко на реку выходило, надо к дому окошко делать. А он уперся: хочу, говорит, сюда окошко.
      Ковалев не удовлетворился объяснением, но расспрашивать больше не стал.
      Две трети тесного предбанника занимала приличного вида тахта, которую баба Паша назвала топчаном.
      – Тут на топчане матрас мягкий лежит и чистые простыни постелены. Ну, в случае чего, и плотенчико еще можно расстелить.
      До Ковалева не сразу дошло, о каком случае идет речь, а когда дошло, он покраснел, как мальчишка, – до сих пор не мог уместить в голове, что старушки знают о супружеской жизни больше него в несколько раз. И если дед был с ним довольно откровенен с положенного возраста, то бабушка сохранила в его глазах что-то вроде ореола чистоты и даже целомудрия. Однако деликатный намек бабы Паши привел его в некоторое приятное волнение.
      – Вот тут и в речку можно окунуться, если не страшно, – баба Паша кивнула на мостки, нависающие над водой, – только осторожно, скользкие доски, если намокнут.
      Ковалева вмиг охватила нервная дрожь… Приятное волнение от предстоящей близости с женой было сметено, задавлено оглушительным желанием близости с рекой. Сердце бухнуло в уши, кровь бросилась в голову, да так, что едва не подогнулись колени.
      – А тут глубоко? – спросил Ковалев, стараясь сохранить спокойствие в голосе.
      – Федя нырял, ему по грудь было примерно. Он и зимой лед сбивал и окунался. Дно тут чистое, песочек, – можно и с берега заходить.
      Влада заметит. Не может не заметить. Нырнуть в реку с мостков почему-то казалось Ковалеву изменой жене.
      
      Влада посчитала это если не изменой, то чем-то сродни… И – да, она заметила его нездоровое возбуждение, когда от ее случайного прикосновения по его телу прошла заметная дрожь.
      – Что с тобой, Серый? Ты как под током все равно.
      – Да ничего со мной. – Он сделал вид, что спокоен.
      Он нагнал столько пару, что Влада сползла с высокого полка, прикрыв лицо руками.
      – Господам офицерам, наверное, это привычно… – проворчала она. – А я сейчас сварюсь.
      – Да ладно. Хочешь, я тебя веничком похлопаю? – Ковалеву пар не казался слишком жарким, наоборот – он никак не мог согреться и избавиться от нервной дрожи. Даже веник не сильно помогал.
      – Нет, не хочу. Я на воздух…
      – Недолго ты продержалась, – хмыкнул Ковалев.
      – Соревноваться с тобой, кто кого пересидит, я даже не думала. Добровольно отдаю тебе первенство, – сказала она, выскальзывая в предбанник.
      Ковалев услышал, как скрипнула дверь на улицу, – и снова вздрогнул от мысли, что там, в двух шагах от крыльца, его ждет река… Он дал себе слово просидеть в парной как можно дольше и выйти на мостки спокойно, не бежать, не торопиться… Пожалуй, он немного переборщил, потому что с трудом поднялся на ноги, покачнулся и едва не схватился за горячую печку, чтобы удержать равновесие, – вовремя отдернул руку, сообразив, что к чему.
      – А я окунулась, – с гордостью сообщила Влада, козочкой запрыгивая на крыльцо. – И даже не закричала! Осторожно, там сразу глубоко.
      За ней захлопнулась дверь предбанника.
      Голова плыла… От пара ли или все же от близости реки? Ковалев прошел по мосткам до самого края еле дыша, – сердце стучало часто и тяжело, не билось, а дергалось… Маслянисто-глянцевая вода в свете лампочки над крыльцом была чернее черного, казалась густой, как смола. Он сглотнул, прежде чем вскинуть руки, вдохнуть и оттолкнуться от скользких досок…
      Она была восхитительна – после жаркой парной. Она обожгла кожу с головы до пяток не холодом вовсе, а вожделенной колющей прохладой. Она нисколько не напоминала смолу, она была легкой, веселой и игривой. Ну, может, немного грубой – но не грубей веника, гоняющего по телу раскаленный пар. Дыхание перехватило на несколько секунд, но, скорей, от восторга. И Ковалев, вынырнув на поверхность, пошел вперед скорым привычным кролем, в эйфории от собственной легкости и быстроты. Много ли времени нужно мастеру спорта, чтобы переплыть реку? От этой мысли стало весело, к эйфории добавился азарт.
      Он не добрался и до середины, когда плечо кольнуло забытой уже болью, и то ли в голове, то ли над водой тихо раздались быстрые отчетливые слова:
      – Немедленно поворачивай назад, дурак…
      И Ковалев не сразу послушался этих слов, прошел вперед еще немного – будто по инерции, пока не ощутил мощный ток воды под собой, черную глубину (он никогда не боялся глубины, он вообще не понимал, что такое глубина!), – ледяное тело реки в любую секунду готово было схватить, зажать его со всех сторон, оплести руки и ноги холодом, словно паутиной. И он почувствовал себя жалкой мушкой, которая вот-вот увязнет в липкой паутине… Нет, это был не страх, а всего лишь ощущение опасности (притупленное у мужчин, как вчера сказала Влада). Азартная игра с высокой ставкой. И Ковалев повернул обратно – течение здорово снесло его в сторону, но огонек на крыльце бани послужил хорошим ориентиром.
      Холод стал нестерпимым лишь в нескольких метрах от берега, по которому металась Влада, завернутая в простыню. Она забежала на мостки, поскользнулась и чуть не упала, вернулась на берег и снова бросилась к мосткам… Неужели она поняла, что он только что изменил ей – прямо у нее на глазах?
      Ковалев взялся рукой за доску и нащупал ногами дно. И хотелось выбраться из воды побыстрее, но тело плохо слушалось, и голова опять закружилась. Влада соскочила с мостков и, шагнув в воду Ковалеву навстречу, влепила ему пощечину, довольно кривую, не звонкую вовсе, и повторила ее с другой стороны – вышло лучше. А потом еще и со злостью пнула его ногой под коленку. Злость ее была смешной и беспомощной, отчего Ковалеву стало жаль ее до слез.
      – Ты придурок! Ты идиот ненормальный! Я тебе говорила – у тебя крыша течет реально! – тихо-тихо прошипела она ему в лицо, повернулась к нему спиной и пошла к крыльцу, но тут же передумала и, снова развернувшись, ударила его обоими кулаками в грудь – это было еще более жалко, чем удар босой пяткой, и простыня, не выдержав напряжения, потихоньку поползла вниз. Влада подхватила ее одной рукой, но это простыню не удержало.
      – Иди в баню, идиот! – рявкнула Влада и, пропустив его вперед, врезала ему ладошкой между лопаток. – Быстро!
      – Да я иду, чего ты?.. – пробормотал Ковалев.
      – Чего я? Я не хочу остаться вдовой в двадцать семь лет! Кретин. Недоумок. Сволочь.
      – Да все ж нормально… Чего ты испугалась-то? – Он оглянулся через плечо, поднимаясь по ступенькам.
      Она поняла, наверное. Потому и разозлилась.
      – Дурак! – Она всхлипнула. – Мне эта администраторша час назад нагадала, что ты утонешь! Если не уедешь отсюда немедленно и навсегда!
      Если бы Ковалев не чувствовал за собой вины, он бы рассмеялся.
      Влада затолкала его в парную и, наплескав кипятка на камушки, долго и злобно хлестала веником по его плечам – после ледяного холода было горячо и приятно.
      – Не смей даже близко подходить к воде! – выкрикнула она, когда Ковалев запросился наружу.
      – Да ладно, я только макнусь… – Пожалуй, азарта уже не было, только нормальное желание окунуться после пара.
      Влада набрала в грудь воздуха, чтобы возразить, но сдулась вдруг и махнула рукой:
      – Черт с тобой, и я тоже…
      Ковалев так и не понял, держит она его за руку или держится за нее.
      
      – Так что там старая ведьма тебе сказала? Чтобы я уехал немедленно и навсегда? – спросил Ковалев уже в постели, собираясь спать.
      – А она ведьма? – Глаза у Влады загорелись.
      – Ты как ребенок… – проворчал он.
      – Ну это же интересно!
      – Ничего интересного. Гаси свет.
      – Нет, Серый, ты мне скажи, почему ты назвал ее ведьмой!
      – Потому что она хитрая. Так что она тебе сказала?
      – Она сказала, что тебе здесь долго оставаться нельзя. И что твои бабушка с дедушкой недаром никогда тебя сюда не привозили – и вовсе не из опасений за твою ранимую душу. А потому что ее бабушка нагадала твоей, что ты утонешь. Здесь в реке живет сом, и он считает тебя своей добычей, которую у него отобрали.
      – Моя бабушка была образованной женщиной, она не могла поверить в эту чушь, – фыркнул Ковалев.
      – Много ты знаешь о бабушках! Если мне кто-нибудь нагадает про Аню, что она, например, разобьется в горах, я, может, и не поверю, но ребенка в горы не повезу. И вообще – всю жизнь буду бояться гор. А если твоя мама утонула, могу себе представить, как боялась за тебя твоя бабушка…
      – Но ведь дед отдал меня в бассейн. И ничего такого не испугался.
      – Он нарочно отдал тебя в бассейн, чтобы ты хорошо плавал.
      – Тренер нам говорил, что чаще других тонут именно хорошие пловцы…
      – Вот! – торжествующе заключила Влада. – Потому что мозгов нет, а понтов – хоть отбавляй. И чувства опасности нет ни грамма! Ты же сам мне рассказывал, как в школе чуть не утонул в холодной воде! Что тебя понесло на середину речки? Если поплавать хотел – так и плыл бы вдоль берега!
      Это Ковалеву в голову не приходило – что плыть можно вдоль берега… Если бы он не чувствовал себя виноватым, то промолчал бы.
      – Ну хватит уже! – рявкнул он. – Сколько можно об одном и том же? Гаси свет!
      – Не ори на меня, – нисколько не обидевшись, сказала Влада. – И до выключателя мне через тебя не дотянуться, так что гаси свет сам.
      Ковалев повернулся к ней спиной, выключил торшер и сделал вид, что засыпает.
      – Ну Серенький, ну не сердись… – Влада прижалась к его спине.
      – Сама не сердись. – Он помолчал. – А старая ведьма Ангелина Васильевна боится, что я ее дочку соблазню, потому и нагадала тебе эту ерунду, чтобы я побыстрей уехал, а ты с ребенком здесь осталась.
      – Серый, какие тонкие интриги! А ты собираешься соблазнить ее дочку?
      – Пока нет.
      – Надеюсь, ее дочка толстая и кривоногая.
      – Это Инна.
      Ковалев почувствовал, как напряглась ее рука, обнимавшая его плечо. Влада молчала слишком долго, чтобы посчитать шуткой ее последующие слова.
      – Мне бы хотелось выцарапать ей глаза, но я сделаю вид, что мы дружим семьями. Мы с тобой – и она с мамой.
      Наверное, надо было сказать Владе, что никакая Инна ему не нужна, но он так и не смог – всегда смущался признаваться в своих чувствах.
      
      * * *
      Холодный туман тянется над водой, выплывает на берега, и лунный свет делает его лишь гуще, мутней – и опасней. Не стоит человеку бродить у реки лунной ночью – туман его заморочит, обманет, зазовет в глубину тихими своими голосами, заведет в болото, закружит по лесу…
      – Я знаю, что за это нужно дорого заплатить… – Девичий голос тверд и звонок.
      – Заплатить? Нет, не надейся. Не платить – и даже не расплачиваться за это придется, – отвечает старушечий голос.
      Сквозняк сдувает огонек свечи, воск сбегает вниз быстрыми каплями, застывает, не добравшись до подсвечника, плетет невнятные фигуры и прячет их под вновь набегающими каплями – не вернуть прежней формы, не разглядеть под наплывшим воском, не угадать, о чем предупреждала свеча минуту назад.
      – Я готова ответить за это.
      – И опять не попала… – Старуха смеется. – Что толку от твоего желания отвечать и платить? Плюнув в колодец, ты плевка назад не вернешь – а пить из колодца не только тебе. Кайся, бейся об пол головой, сыпь золото, хоть умри, а плевка не вернешь.
      Тени мечутся по черному дому, взлетают к потолку, стелются по полу, бьются в стены. Скрипит задняя дверь, приоткрывая щелку, – впускает новую тень, захлопывается с тихим стуком – и снова скрипит.
      – Так вы не станете мне помогать?
      – Отчего же? – Старуха усмехается.
      – Значит, вы плевать в колодец не брезгуете? – надменно звенит девичий голос.
      – Это твой выбор, не мой.
      Черный дом поднимается над болотом, у него две двери, и если войдешь в одну, то выйдешь только в другую, – она тихо стукнет за спиной, и возврата назад не будет.
      Старуха смотрит вслед девичьей тени и посмеивается: молодая глупышка думает, что обрела власть над чужой жизнью. Кабы все дурочки, что хотят извести соперниц, имели такую власть, человеческий род давно бы иссяк.
      Но… шепотами, шепотами полнится осенний туман, далеко разносятся по воде злые и страшные слова, змеями шипят отражения шепотов, студят кровь.
      – Стану да не благословясь, пойду да не перекрестясь, выйду, да не по-людски, да ходом аспидным, да не шагом человечьим, да ползком змеиным, да не на свет божий, да во тьму норную, да откажусь от Исуса Христа, от царя земного, от веры православной, от Бога вышнего, от батюшки, от матушки и от всех людей, да предамся духу окаянному, силе нечестивой, да не водой покрестясь, да ядом окропившись…
      Волчья тень вострит уши, замирает, прислушиваясь. Злые слова канут в туман и навсегда увязнут в его толще, как репьи в звериной шерсти; время их не смоет – донесет до вечности и навсегда там оставит. Река помнит все, и память ее облечена в плоть.
      
      * * *
      День в санатории был тихим, однако приходящая учительница музыки прибежала с самого утра – настраивать караоке. И, в отличие от Зои Романовны, была очень довольна подобранными Владой детскими песнями.
      Провожать Владу поехали после полдника вместе с Аней. До дизеля оставался целый час, и они зашли в универмаг – только чтобы убить время и не торчать с ребенком на холоде. И конечно, Аня еще от входа заметила застекленный павильон с игрушками.
      – Ну мы же только посмотрим, а ничего покупать не будем… – сказала она на возражение Влады.
      И надо же такому случиться, что именно в этом павильоне они снова встретились с Селивановым! Тот завороженно разглядывал собранный на прилавке автотрек – во времена Ковалева таких игрушек в продаже не было… Глянув на ценник, он присвистнул – машина дров обошлась дешевле! Аня автотреком не заинтересовалась – смотрела на кукол, в то время как Влада оценивала развивающие игрушки.
      – А можно машинку запустить? – с вызовом спросил Селиванов у продавщицы.
      Та не поднялась ради этого со стула, буркнув:
      – Щас тебе!
      – А чего? Может, я этот трек купить хочу! – заржал Селиванов.
      – Ага, – хмыкнула продавщица.
      – Вам трудно показать ребенку, как работает игрушка? – спросил Ковалев.
      – Батареек не напасешься – каждому показывать… – проворчала та. – И это не ребенок, а лоб здоровенный.
      Она была старше Селиванова лет на пять, не больше…
      Ковалев протянул ей полтинник.
      – Это на батарейки. Покажите, как работает игрушка.
      Продавщица посмотрела в потолок, но поднялась с места и, потянувшись, подошла к автотреку.
      Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев бы обязательно купил ему такую штуку – это было даже круче, чем железная дорога! Машинки управлялись дистанционными пультами и соревновались, кто быстрей придет к финишу. Продавщице, конечно, было лень нажимать на кнопки, и она выдала оба пульта Ковалеву.
      – Ань, иди сюда, – позвал он. – Посмотри, как интересно.
      Селиванов быстрей разобрался с управлением машинками и в первом заезде обогнал Ковалева.
      – Пап, ну ты что?! – возмутилась Аня. – Я же за тебя болела!
      – Болей лучше за меня! – усмехнулся Селиванов.
      На этом месте к ним подошла и Влада.
      – Давай потом когда-нибудь купим такую штуку, а? – предложил Ковалев.
      – Ну да, ты взрослый состоявшийся мужчина, и тебе просто необходим этот радиоуправляемый вертолет…
      – Я ребенку…
      – Я так сразу и поняла. Смотри-ка, тут на ценнике написано: для мальчиков от четырех до десяти лет.
      Они с Селивановым совершили еще три заезда, в одном из которых Ковалеву удалось довести машинку до финиша, не врезавшись в шлагбаум и не вылетев с трассы на вираже, когда Влада намекнула, что до дизеля осталось пятнадцать минут и пора бы уже идти на платформу.
      Из универмага выходили вместе с Селивановым, который без зазрения совести попросил:
      – А вы не можете мне на свой паспорт симку купить? Мне без паспорта не продали.
      – Серый, даже не думай соглашаться! – отрезала Влада. – Он позвонит тысяч на несколько в секс по телефону, а ты потом будешь за это платить!
      – Мне ваш секс по телефону на хрен не упал. – Селиванов смерил ее презрительным взглядом. – Мне любая сучка у нас в интернате даст.
      – А что она тебе даст? – спросила Аня.
      Селиванов заржал, не удостоив ее ответом.
      – Ну ты, пацан… – глянул на него Ковалев. – Ты выражения-то выбирай…
      – А чего? Ну, любая девушка будет рада заняться со мной сексом в реале. – Он заржал снова. – Про секс – это не я первый начал! Придумают тоже – чтобы я дрочил на телефон?!
      – Если ты не заткнешься, я подобью тебе второй глаз, – сказал Ковалев.
      – Это непедагогично.
      – А я не педагог. Расскажешь воспитателям, что опять подрался с Ивлевым, потому что в райцентре ты, я думаю, не был.
      – Серый, ты не педагог. – Влада взяла его за руку. – Сначала нужно объяснить мальчику, какие выражения неуместны в разговорах с дамами.
      – А то он не знает…
      – Он не знает, кого следует считать дамами. – Влада повернулась к Селиванову. – Мальчик, дамами следует считать всех девочек и женщин. Тогда тебе будут давать не только сучки, но и леди.
      – Мам, а что давать? – Аня дернула ее за рукав.
      – Это так принято называть интимную близость, – не смутившись, ответила Влада.
      – А почему «давать»?
      – Считается, что женщина отдается мужчине, дарит ему свою любовь, а не наоборот.
      – А почему?
      – Потому что женщина может обойтись без этого, а мужчина не может.
      – Да хрен свекольный! Девки тоже без этого не могут! – вставил веское слово опытный Селиванов.
      – Они только делают вид, чтобы тебя порадовать. И не девки, а девушки. Попробуй про себя называть их девушками – это усиливает сексуальные ощущения.
      Селиванов долго переваривал сказанное, а потом со смехом выдал:
      – Так они же уже не девушки!
      – Ну и что?
      – Мам, а как это: уже не девушки?
      – Считается, что девушка, испытавшая близость с мужчиной, становится женщиной.
      Ковалев только хватал ртом воздух, слушая непринужденные ответы жены, – любой из Аниных вопросов поставил бы его в тупик.
      
      – Так купите симку? – спросил Селиванов, поджидавший у выхода из вокзала, когда Ковалев с Аней проводят Владу.
      – Пап! Мама сказала: «Даже не думай»! – напомнила Аня.
      – Мало ли что мама сказала… – вздохнул Ковалев.
      – А годная телка – ваша жена, – заметил Селиванов. Наверное, он снова хотел Ковалеву польстить…
      – Моя мама не телка! – возмутилась Аня.
      – В самом деле, – кивнул Ковалев, – выбирай выражения.
      Селиванов проигнорировал замечание.
      – Так купите симку? Мне для Пашки надо. Мобилу я ему достал, а симки нету.
      – И откуда же ты достал ему мобилу? Из чужого кармана?
      – Да не, нашел. Вот честно – нашел!
      Он врал искренне и непринужденно.
      – Знаешь, как возвращают найденные телефоны? Звонят последнему абоненту в списке вызовов…
      – А там симки уже не было! И вызовов не было!
      – Ну ты не завирайся, ладно?
      – Пашке никто мобилу не купит, – угрюмо сказал Селиванов. – И трека такого у него никогда не будет.
      – Ты слезу-то из меня не дави… У меня тоже такого трека не было и не будет.
      – Но мобильник у вас есть.
      – У меня и мобильника не было в семь лет. И даже в пятнадцать не было. И у Ани мобильника пока нет.
      – А если Пашке позвонить упрется?
      – Кому?
      – Мне! Вот если бы вы не нашли его тогда на остановке, а там – волк! И телефона у Пашки нету, как у всех людей!
      – Это не волк, это собака.
      – Это волк! Я знаю! Я его видел еще десять лет назад!
      – В таком случае, это очень старый волк… – хмыкнул Ковалев и переспросил с издевкой: – Или это волшебный волк?
      – Может, и волшебный… – проворчал Селиванов. – Он сквозь стены проходить может. Корпус на ночь запирают, а он все равно к Пашке приходит. Каждую ночь. Я потому у ссыкунов в спальне ночую – только Зое не говорите… Пашка спит, а я слышу, как он по лестнице идет и как под дверью дышит. Постоит – и уходит, потому что чует меня. А если б меня не было, он бы зашел точно.
      – А ты дверь не пробовал открыть?
      – За каким это фэншуем?
      – Чтобы посмотреть, стоит волк за дверью или не стоит.
      – Я совсем езданутый, что ли? Чтобы он мне глотку порвал? – неуверенно поморщился Селиванов.
      – Тебе же не семь лет. Здоровый парень. Руку тряпкой обмотай и прикрывайся. Пока он до шеи твоей доберется, весь санаторий на уши встанет. И дверь, небось, наружу открывается. По правилам пожарной безопасности. Если неслышно подкрадешься, можешь ему дверью в нос как следует вдарить.
      Селиванов обдумал совет и спросил:
      – А вы чего, верите, что он там… стоит?
      – Нет, конечно.
      Ковалев свернул к универмагу – Влада была в корне не права, никто не взыскивает долги с владельцев симкарт, просто блокируют последующие звонки. И мучил Ковалева только один этический вопрос: стоит ли поощрять воровство мобильных телефонов?
      – Ну и напрасно не верите. Даже Зоя верит… – буркнул Селиванов.
      – Зоя еще в Бога верит. И в то, что если твоего брата окрестить, у него пропадет аллергия.
      – И дядя Федя сказал, что волк за Пашкой приходит…
      – Дядя Федя – это который утонул полтора года назад? – усмехнулся Ковалев.
      – Ну да… – насупился Селиванов.
      – А вы с Сашенькой Ивлевым что курите?
      Селиванов прыснул.
      – Не. Все правда про дядю Федю. Я на берегу сидел, а он подошел ко мне и сел рядышком. Сказал, что Зоиными молитвами волк сильно может озлобиться. И что раньше он мог его удержать, а теперь только предупредить может.
      Ковалев многозначительно покивал.
      – Вот хотите – сами приходите ночью и послушайте, как волк по лестнице крадется!
      – А если меня кто-нибудь застанет ночью в спальне младшей группы, я что скажу? Что выслеживал волшебного волка?
      И тут Ковалев вспомнил, что они с Владой встретили «настоящее динго» поздно вечером – и пес явно направлялся в сторону санатория…
      
      * * *
      – Вить, а возьмите меня завтра тоже… – робко попросил Павлик, не надеясь на согласие.
      – Куда? – не понял Витька.
      – Искать дом ведьмы.
      – Ты чё? Мы ж ночью пойдем.
      – Ну и я ночью. Ты не думай, я быстро могу бегать, не как раньше.
      Однажды, когда Павлик был маленький, они убегали от сторожа на стройке, где Витька воровал карбид, и из-за Павлика сторож их догнал. Он, правда, ничего не сделал, но Витька все равно сильно ругался.
      – Во-первых, далеко идти… – начал Витька.
      – Ну и чего? Я, думаешь, не могу? Я могу.
      – Во-вторых, холодно и сыро. Ты устанешь, замерзнешь, ноги промочишь и ныть начнешь…
      – Не, Вить, я не начну. Ну правда, не начну…
      – А вдруг ведьма? Не боишься?
      – Не, я с тобой не боюсь. Лучше я с тобой, чем тут один.
      – Не, ну смотри, конечно… Но вот если будешь ныть, я тебя там на болоте и оставлю, впитал?
      Павлик закивал радостно – понятно ведь, что Витька его не бросит, пугает только. Впрочем, ныть Павлик не собирался.
      – Вить, а ты как узнал, где дом ведьмы?
      – Да я давно знал, с позапрошлого года. Мне местные пацаны показали, там летом земляника растет – видимо-невидимо, за час ведро набрать можно. Но ее нельзя есть, она на человечьих костях растет и трупным ядом пропитана. Местные туда по одному на спор ночью ходят. Говорят, если ровно в полночь в окошко заглянуть, ведьма обязательно с другой стороны появится и будет в глаза тебе в упор смотреть, а потом пальцем так поманит. Так вот, если не испугаешься и не убежишь, а в дом войдешь, она тебе неразменный рубль подарит и отпустит. Но никто пока не смог – все убегают.
      – Ох, я б тоже не смог, наверно… – вздохнул Павлик.
      – Я тоже в позапрошлом году не пошел – жутенько мне что-то стало. А теперь вот по приколу попробовать. А еще говорят, что если из ее дома через другую дверь выйти, то вообще никогда не умрешь.
      – Здорово было б…
      – Но я на самом деле не за этим… – Витька подумал, продолжать или нет, но все-таки продолжил: – Сдается мне, что в этом доме Зоя живет. Ну, что она и есть та самая ведьма. Жаль, через окно фотку сделать не получится – я пробовал, только вспышку и видно.
      – Ты чего! Если она про фотку узнает, она вообще тебя оттуда не выпустит! – испугался Павлик.
      – Ерунда. Я быстрей нее бегаю, – хмыкнул Витька и продолжил, зевнув: – Я сегодня опять к вам ночевать приду. Но попозже, когда у вас все задрыхнут. Ваш Мишка Воскресенский настучал на меня Люле, но она не стала орать, предупредила только, что когда Тамара будет, чтобы я попозже приходил и пораньше уходил.
      – Вить, а если волк все-таки зайдет в спальню, тогда что?
      – Да я и ждать не стану, когда он зайдет! Шарахну ему дверью по носу – мало не покажется.
      – А если он кинется? – обмер Павлик.
      – Да надо только руку тряпкой обмотать и горло прикрывать. Пока он до горла доберется, весь санаторий на уши встанет.
      
      Вечером младшую группу укладывала спать дежурившая Тамара и читала сказки про православного ежика, который помогал ближним и страждущим и все время твердил «слава Богу». Даже Мишке Воскресенскому не понравилось, и никто почему-то не засыпал, хотя скучно было.
      
      * * *
      Ковалев понимал, что затея его – выследить «настоящее динго» возле санатория – дело несерьезное. Но в десять вечера вышел из дома, убеждая себя в том, что собирается просто прогуляться.
      Несмотря на пасмурный день, к ночи стало ясно и снова подморозило, а над рекой поднялся плотный туман. Под фонарем на улице тьма за пределами круга света казалась непроглядной, но когда глаза привыкли к темноте, Ковалев заметил, что фонарь освещает и насыпь, и тропинку, ведущую на мост, – странным рассеянным светом. И только поднявшись повыше и увидев, что так же призрачно освещен и мост, и туман над рекой, догадался оглянуться – полная луна, светившая ему в спину, взлетела над горизонтом так высоко, что нужно было задирать голову, чтобы на нее посмотреть. Пожалуй, он никогда не видел столь яркого лунного света, и поразился, какой он необычный, эфемерный, парадоксальный… Неудивительно, что с луной связывали самые мрачные сущности и события, – ее свет обманывал, а потому пугал. Показалось, что под шапкой тумана что-то происходит: движется, сталкивается, переплетается.
      Ковалев перешел мост, на котором была видна каждая выщербинка на шпалах, каждая трещинка в гнилых досках настила, каждая заклепка на балках фермы, – рельсы двумя сияющими полосками бежали в темноту леса и таяли, не добравшись до его края.
      Берег, залитый лунным светом, лежал как на ладони и просматривался до поворота реки перед шоссе – странные тени собирались в ложбинах и под буграми, и хотелось бы сказать, что светло было как днем, но на самом деле светло было как ночью. Если бы на берегу появилось «настоящее динго», Ковалев увидел бы его издалека. Впрочем, внутрь редкого леса, окружившего санаторий, лунные лучи пробивались с трудом – и черные его тени казались еще черней рядом с яркими пятнами света.
      Нет сомнений, пес не выйдет на открытое пространство – будет подбираться к санаторию по лесу.
      Ковалев напомнил себе, что пошел просто прогуляться и «настоящее динго» его не интересует. А даже если пес проберется к санаторию, то, скорей, ради богатой помойки.
      Однако по дороге к задней калитке санатория Ковалев посматривал по сторонам – ему чудилось движение среди деревьев. Тишина была поразительной, сюда не долетал и лай собак из Заречного: самый осторожный шаг был бы слышен, малейшее шевеление, даже слабенькое дуновение ветерка…
      Ковалев остановился в тени котельной, откуда была видна калитка, и только потом вспомнил, что просто гуляет… Глупо было прятаться и чего-то ждать, однако он стоял и упрямо ждал. И ожидание не показалось ему скучным и долгим, как обычно бывает, – наоборот, время бежало незаметно, Ковалев чувствовал охотничий азарт, превратившись в слух и всматриваясь в тени за забором до мути в глазах.
      И дождался – к собственному удивлению.
      Пес появился не у калитки – пролез через дыру в заборе гораздо ближе к котельной. И сделал это бесшумно. Он вообще двигался бесшумно, как положено дикому зверю, а не уличной собаке. Он и не бежал будто, а с поразительной легкостью стелился над землей и в лунном свете на волка походил гораздо больше, чем на пса. Жутко стало – ночь, луна и бегущий легкой рысцой зверь с серебрящейся шерстью на загривке. Уверенный, спокойный. В своем праве. В своей стихии.
      Ковалев собирался выйти ему наперерез, когда пес поравняется с котельной, но тот остановился в двадцати шагах от нее и понюхал воздух. А потом вперил тяжелый взгляд Ковалеву в глаза: зверь, хищный зверь, который в человеке видит добычу, а не врага и не соперника. Ночь – его время, луна – его светило, он легок, силен и быстр…
      Зверь не бросает вызов тому, кто сильней, – перед сильным зверь отступает. Если он в своем уме. Ковалев вспомнил, что говорила Инна: от бешеного волка надо бежать, – под тяжелым звериным взглядом хотелось отступить, опустить глаза, не принимать вызов, не связываться… Но бешеный волк кидается сразу, не раздумывая, а этот пес хотя и не раздумывал вовсе, но медлил. Он не показывал зубы, не рычал – он готовился к броску. Не на соперника – на добычу.
      – Ну-ну… – сказал Ковалев вслух. – Давай. Попробуй.
      Да, не только в училище, но и в академии его учили приемам рукопашного боя, но это было давно и несерьезно – предполагалось, что военным инженерам оно не пригодится. Однако в академии у них был хороший инструктор, и кое-что о сопротивлении служебным собакам Ковалев помнил.
      Если бы он мог предположить, как стремительно может двигаться зверь, с какой силой ударит в грудь с разбегу и как точно нацелит клыки на глотку! Ковалев едва успел вскинуть руку, прикрывая горло, и ударился затылком о стену котельной, откатившись назад на два шага. Клыки вспороли намотанный на руку шарф, пробили куртку и прорвали кожу – это было похоже на удар молотком больше, чем на порез. Углом молотка, если точнее, и с двух сторон одновременно. Показалось, что хрустнула кость; от удара головой на долгую секунду перед глазами вспыхнул свет и Ковалев едва не сполз по стене на землю. Он ударил справа зверю в нос, но замах вышел слабым, коротким, и удар не помешал псу трепать зубами прокушенную руку.
      Веса в нем было гораздо больше, чем представлялось со стороны, как и роста, – вцепившись в поднятую руку Ковалева, пес не оторвал от земли задние лапы. Он не заметил удара ногой в живот, стараясь завалить противника на землю, и Ковалев вспомнил, что у собаки есть только одно по-настоящему уязвимое место – горло.
      Пальцы утонули в густой шерсти, но ему удалось ухватиться за кадык и сжать его пятерней покрепче. Вес, у Ковалева было еще одно преимущество – вес! И, чуть оправившись от неожиданности, он начал наваливаться на зверя сверху, пригибая его голову к земле.
      Они рухнули на бетонную плитку вместе, но Ковалев оказался сверху – и давил, давил шею зверя, начинавшего хрипеть, изо всех сил. Пес разжал челюсти и забился, стараясь вырваться, – удержать его было тяжело, и Ковалев, придавив пса коленом, сжал ему горло обеими руками. На губах зверя вскоре выступила пена, движения замедлились, ослабли, а потом глаза закатились и подернулись мутной пленкой. Мертв?.. Ковалев от испуга отдернул руки – он не собирался убивать собаку, хотя, наверное, нужно было это сделать. Но стоило разжать захват, как пес дернулся всем телом, будто вмиг напряженная и отпущенная пружина, и тут же, опрокинув Ковалева, оказался стоящим на земле всеми четырьмя лапами! Это произошло слишком быстро, Ковалев едва успел выбросить руку вверх, снизу подхватив зверя за горло, – клыки, метившие в лицо, клацнули прямо перед глазами, в нос ударил смрад звериного дыхания.
      – Ах ты тварь… – процедил Ковалев сквозь зубы и, как пес секунду назад, отпущенной пружиной рванулся вверх, толкая голову зверя на плитку.
      У пса была крепкая башка, но дышать со сдавленным горлом он не умел и, сколько ни бился, вырваться не смог – слабел, хрипел и задыхался. А когда снова обмяк и закатил глаза, Ковалев на секунду оторвал руки от его шеи, дал вдохнуть и опять сдавил горло.
      Пришлось повторить это несколько раз, прежде чем пес бросил сопротивляться и признал себя побежденным. Ковалев встал на ноги и отошел от лежащего зверя на шаг.
      – Все? Инцидент исчерпан? – спросил он с усмешкой.
      Пес притворялся мертвым, пока не отдышался, а потом шустро вскочил на ноги и метнулся прочь. Ковалев не стал его преследовать, и только когда зверь пролез через дыру в заборе и исчез в лесу, сообразил вдруг, что собирался его изловить.
      На затылке наливалась основательная шишка, левый рукав куртки был не только порван, но и испорчен пропитавшей его кровью. Единственная ранка на руке не казалась сколько-нибудь опасной и болела не сильно – вряд ли пес мог бы перекусить монтировку, однако, не будь шарфа и рукава, порвал бы руку до кости. Пожалуй, изловить такую собаку было бы не так трудно, как удержать на поводке…
      Странная мысль пришла в голову: если «настоящее динго» по ночам пробирается к спальням детей, безответственно будет уйти домой… Поверить в то, что пес проходит сквозь стены, Ковалев не мог, как ни старался, – скорей всего, имелась какая-нибудь лазейка. Не мышь – лазейка должна быть довольно большой.
      Первый осмотр периметра санатория ничего не дал. Ковалев был уверен, что в тени корпуса ничего не увидит, но ошибся: загадочный лунный свет серебрил пространство вокруг, и казалось, что светится сам воздух. Второй раз он смотрел тщательней, даже поглядывал на окна первого этажа – вспомнил фильмы, где собаки проходят полосу препятствий, преодолевая двухметровые заграждения. Подвальные окошки были забраны металлическими сетками, а не решетками, от мышей и крыс, и Ковалев не поленился – пощупал каждую.
      Ларчик просто открывался: обходя корпус в третий раз, Ковалев посильней толкнул заднюю дверь – открывавшаяся вовнутрь вопреки правилам пожарной безопасности, та была не заперта, да еще и имела допотопную роликовую защелку. Подумав немного и пошарив вокруг глазами, Ковалев взял совковую лопату, воткнутую в груду угля возле котельной, и запер ею пожарный выход.
      
      * * *
      Ясной холодной ночью, когда черная вода блестит в лунном свете, тени с речного дна не отваживаются выйти на берег – кроме тех, кому нечего бояться.
      Мчится по кромке воды серый зверь – то ли волк, то ли пес, – разбрызгивает смоляную воду, ловит носом ветер. Быстрей, еще быстрей! Бьется, рвется звериное сердце – то в надежде, то от отчаяния. Ветер не приносит запахов, вода их не хранит, но кроме чутья носом есть у зверя другое чутье – оно лежит где-то в животе тяжелым острым камешком, царапает нутро болью, которая никогда не успокоится, давит тоской, которая никогда не пройдет. И лишь иногда острый камень превращается в прохладный воздух, распирает грудь глубоким дыханием, рвет сердце ожиданием короткого счастья – и мчится серый зверь по кромке воды навстречу тому, кого любит – живого ли, мертвого – и будет любить до последнего своего вздоха.
      Сидит на камнях у воды будто человек, смотрит на другой берег – освещает его луна, и не разберешь в ее обманчивом свете: наваждение ли это, игра ли теней, отражений? Захлебывается восторгом зверь, припадает на передние лапы и, не смея верить в счастье, на брюхе подползает к ногам призрачной тени, поскуливает кутенком… Призрачная рука ласкает звериную голову, треплет уши, мнет, перебирает густую шерсть на шее. Горячий язык зверя судорожно ловит руки, мокрый нос тычется в ладони – задыхается зверь от мучительной радости и не может, не умеет вылить ее, высказать, выплакать.
      – Твое место в аду! – звенит в лунном свете злой голос маленькой женщины – но тут, возле кромки воды, у ног хозяина, зверя не пугают ни нашептанные ею заговоры, ни магические предметы в ее руках.
      Человек смеется в ответ, хлопая рукой по колену.
      – Ох, ну какая же ты дура… Ты со стороны-то на себя глянь, колдунья херова!
      – Ты с толку меня не собьешь, не заморочишь. Мертвым не место среди живых. Именем Господним, убирайся прочь, в преисподнюю! И пса-демона забирай с собой!
      Змеиным шипом слетают с ее губ частые слова колдовской молитвы, и в другом месте они бы имели силу – но не здесь. Вязнут слова в смоляной воде могучей реки, как репьи в звериной шерсти: течение унесет их прочь – в вечность.
      – Демона, говоришь? – смеется человек. – Вот была ты дурой, дурой и осталась. Шепчи, шепчи себе – еще чего-нибудь нашепчешь. Не страшно, не? Конечно, оно большая разница – от бога твоего шептать или от нечистого духа.
      Маленькая женщина не отвечает, сыплет злыми словами еще чаще, еще истовей.
      – Это еще посмотреть, кто из нас двоих мертвей. Вечной жизни хочешь? Вечная жизнь – это смерть, дуреха… Тебе мгновение одно отведено на этой земле, и на что ты его размениваешь? На мечты о смерти? – В насмешливом голосе человека проступает горечь.
      Его слова пугают женщину, но она лишь встряхивает головой, прогоняя сомнения.
      – Что, страшно? Это потому, что вы, веруны, больше всего правды боитесь. Пес-демон ей не угодил! В преисподнюю его! Именем Господним! – Человек снова смеется. – Что-то не выходит у тебя его в преисподнюю отправить – наверное, надо побольше молиться да построже посты соблюдать, верное средство против всех напастей. Или, может, подвиг какой совершить? Не мыться там неделю… Не, ну с псом Бог тебя услышал, конечно, – он послал тебе меня. Не пойму только, почему тебя от этого так крючит. Вот Танька сразу сообразила, что тут я рулю и со мной надо дружить.
      – И ныне, и присно, и во веки веков! – Голос женщины поднимается от шепота к звону и снова падает последним тихим словом: – Аминь…
      Она вскидывает голову и шагает вперед, выставляя перед собой тяжелый крест.
      – Именем Господним!
      Человек хохочет, согнувшись и смахивая слезу с глаз.
      – Не, ну не дура? Не действует на меня, не действует. Но я серьезно тебе говорю: не злоупотребляй, а то в самом деле сработает.
      Он легко поднимается на ноги, знаком зовет зверя и идет прочь по кромке воды – в темноту под мостом.
      
      * * *
      К утру наспех заклеенная пластырем ранка разболелась так, что Ковалев проснулся на час раньше времени. Вечером он нашел лишь засаленный рулончик пластыря – тот валялся среди отверток и плоскогубцев, применялся как изолента и для медицинских целей явно не предназначался. За ночь пластырь пропитался желто-зеленой сукровицей, ранка покрылась нехорошим налетом, а вокруг руки расползся черно-синий кровоподтек – от удара звериных челюстей. Ковалев обшарил все выдвижные ящики в доме, пока не отыскал сложенные в жестяную коробку из-под печенья бинт, вату и марлевые салфетки. В холодильнике хранился йод и початая бутылочка с перекисью – срок хранения обоих вышел лет десять назад, но выбирать не приходилось.
      Перевязка принесла облегчение не сразу, и Ковалев подумывал даже, что надо бы обратиться к врачу, но повод показался ему несерьезным. Бабушка когда-то готова была тащить его в травму из-за любой царапины, но дед в таких случаях говорил, что ее прямо из травмы отвезут в сумасшедший дом, а ребенка засмеют, и правильно сделают.
      Утро было ледяным и кромешно темным. «Настоящее динго» Ковалев увидел по дороге в санаторий – пес сидел далеко впереди на железнодорожной насыпи, в синем свете семафора. Будто нарочно выбрал такое место, где его будет хорошо видно. И, показалось, пристально смотрел на Ковалева – то ли с укором, то ли со злобой, то ли с угрозой.
      Лопата стояла рядом с дверью, прислоненная к стене.
      Инны за завтраком не было, и Ковалев не сразу вспомнил, что по понедельникам у нее выходной. Беседовать с Зоей Романовной ему не хотелось, и для разговора о незапертой на ночь двери он выбрал Татьяну Алексеевну.
      Та приняла его в своем кабинете радушно, с широкой улыбкой.
      – Заходите, садитесь! Как Владе Всеволодовне у нас понравилось?
      – Спасибо, она осталась довольна. Я хотел поговорить о другом.
      – Я вас внимательно слушаю. – Татьяна улыбнулась еще шире.
      Ковалев заранее обдумал, как не выставить себя чокнутым в этой истории, и нагло соврал:
      – Аня пожаловалась мне, что ночью по коридору санатория ходит собака. Я ей не поверил, конечно… Но дело в том, что я не раз встречал большую злую собаку вечером около санатория, она даже пробовала на меня броситься. Говорят, в поселке много бродячих псов, и я подумал, что здесь пес может искать себе пропитание…
      Лицо Татьяны Алексеевны менялось на глазах – улыбка застывала уродливой кривой гримасой и нервно подергивались уголки рта.
      – Нет, ну это же совершенно невозможно… – тихо, почти шепотом, выговорила она. – Бродячая собака в детском лечебном учреждении…
      – Я тоже так считал, но решил на всякий случай проверить. Дети могли выдумать собаку в коридоре, увидев ее под окном, например.
      – И… что?..
      – Я встретил собаку возле котельной, это было незадолго до полуночи. Она меня увидела и убежала, конечно. Но дело в том, что задняя дверь была не заперта, собаке ничего не стоило ее толкнуть и войти в корпус.
      – О господи… – пролепетала Татьяна. – Мы никогда не запираем эту дверь, повара приходят, когда все еще спят… Я даже не знаю, где может быть ключ…
      Ее испуг не вязался с ее словами. Она сразу поверила, что собака может бродить ночью по корпусу, – Ковалев и сейчас сильно в этом сомневался. Уличные собаки обычно не столь отважны… Верующие, может, и боятся нечистой силы, но как-то иначе – с праведной брезгливостью.
      – Надо, наверное, врезать новый замок… – продолжала мямлить главврач.
      – Я рад, что с бродячими собаками вы не собираетесь бороться при помощи святой воды, – кивнул ей Ковалев.
      Ее лицо стало белей потолка, и она замотала головой – будто Ковалев был строгим учителем, а она маленькой девочкой.
      – Нет-нет-нет! Никакой святой воды!
      Он даже усомнился в искренности ее веры.
      Татьяна налила себе воды из графина, сделала глоток и поперхнулась.
      – Извините… – хрипло сказала она, прокашлявшись.
      Ковалев раздумывал, говорить ли с ней о крещении Павлика, но ее страх и замешательство развеяли сомнения.
      – Я хотел сказать… Не подумайте, что я пугаю или угрожаю, я просто ставлю вас в известность. Если вы снова соберетесь крестить Павлика Лазаренко, я напишу заявление в областные органы опеки. Простите, но это средневековая дикость – тащить ребенка в молельную комнату, где у него непременно случится приступ удушья.
      Он считал, что Татьяна разозлится. Может, даже попытается выгнать его из санатория. Может, даже вместе с Аней. Но она будто ожидала этих слов. Лицо ее стало холодным – нарочито холодным, на нем отразился напряженный поиск решения проблемы, но она не долго тянула с ответом.
      – Я не стану убеждать вас в том, что крещение пойдет Павлику на пользу, – моих аргументов вы не услышите. Но я подумаю над вашими словами. И, возможно, с ними соглашусь.
      Татьяна снова приветливо и открыто улыбнулась. Пожалуй, она нравилась Ковалеву больше остальных верующих в этом санатории – невзирая на ее навязчивые попытки его к себе расположить.
      
      Когда Ковалев после полдника уводил Аню гулять, Рашид из котельной ставил на заднюю дверь новый замок.
      Аня была почему-то задумчива, не бегала, как обычно, и не улыбалась. И Ковалев сразу же вспомнил разговор с Инной о Тамаре, которая ненавидит детей, – сегодня была ее смена. Юлия Михайловна понравилась Ковалеву гораздо больше.
      – Что-то ты невеселая… – начал он разговор с Аней.
      Дочь подняла на него печальные глаза и смотрела долго и пристально. Потом вздохнула и пошла дальше.
      – Ань, чего случилось-то?
      – Ничего, – сказала она многозначительно.
      – Совсем?
      Она засопела, раздумывая.
      – Понимаешь, я не могу тебе сказать. Иначе я буду ябеда.
      – Тебя кто-то обидел?
      – Я же говорю: я не могу тебе пожаловаться! Как ты не понимаешь?
      – Пожаловаться – это одно, а рассказать – совсем другое. Жалуются, когда хотят, чтобы взрослые кого-то наказали. Ты можешь не жаловаться, а посоветоваться, например.
      – Да? И если посоветоваться, то я ябедой не буду? – заметно приободрилась Аня.
      – Ну, если бы я побежал кого-то наказывать, то другие дети могли бы посчитать, что ты ябеда. Но я не побегу.
      Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев бы и слушать не стал о его обидах на других детей – сам он никогда ни на кого не жаловался, даже на ребят постарше. Как раз потому, что опасался: вдруг бабушка побежит в сад или в школу, чтобы его защитить? Больший позор и представить было трудно. Дед бы не побежал – но ему Ковалев не жаловался тоже, дед бы его засмеял.
      Однако Аня – не парень, и в детский сад она никогда не ходила, у нее нет опыта.
      – Понимаешь, у нас в группе есть две девочки, Алла и Кристина. Их все другие девочки слушают. Потому что они самые хорошие.
      – Это как «самые хорошие»? – удивился Ковалев.
      – Ну, они всегда слушаются. Хорошо едят. Чистенькие всегда и не разбрасывают игрушки. И на занятиях тоже все хорошо делают.
      Надо же! Мальчик с такими положительными качествами вряд ли имел бы авторитет у ровесников…
      – И все мальчики их не обижают, – продолжала Аня. – Но они с мальчиками не дружат. Вот Анжелика дружит с двумя мальчиками, и Алла с Кристиной ее за это не любят. И меня они тоже не любят и другим девочкам говорят, чтобы они со мной не играли.
      – А тебя за что?
      – Я не знаю. Они спорят все время со мной. Ну вот про попа и купца. Про тебя еще раньше спорили, что ты уедешь. И про маму вот еще. Они сказали, что мама меня бросила и уехала, и Бледная дева меня теперь заберет. И еще они мне не дают кукол, чтобы играть, говорят, что им самим мало, а мне пусть папа купит свою куклу, раз мама у меня такая богатая и караоке привезла…
      Аня снова глубоко и печально вздохнула.
      – Это они от зависти, – сказал Ковалев. – Я же говорил, что другим детям будет обидно, что у тебя есть и папа, и мама.
      – А ты мне купишь куклу?
      – Если я куплю тебе куклу, им будет обидно еще сильней. И будешь ты играть с куклой, а не с девочками.
      На этом еще перед отъездом настояла Влада – Аня не брала с собой игрушек, чтобы другим детям не было обидно.
      – И как же быть? Одной играть, да еще и без кукол?
      Ковалев хотел посоветовать Ане читать книжки, но подумал, что умение читать вряд ли прибавит ей авторитета в глазах сверстниц. У девочек все гораздо сложней, чем у мальчиков.
      – Хочешь, посоветуемся с мамой? Она лучше знает девочек…
      – Давай! – обрадовалась Аня.
      Влада решила проблему легко и быстро.
      – Купи ребенку набор посуды для кукол, дело копеечное. Ни одна девочка не устоит против набора посуды, и эти гнусные Алла с Кристиной будут кусать локти, а остальные девочки тут же будут играть с Аней. Только пусть не жадничает и не ставит им условий.
      Еще она посоветовала Ане подружиться с Анжеликой.
      – Мне нравится эта ваша Анжелика. Ты же говорила, что она у вас самая смелая девочка. И наверное, Аллу и Кристину она тоже не боится, раз играет с мальчиками.
      На ужин Аня шла вполне успокоенная, вооруженная советом Влады относиться к другим девочкам по-доброму, ведь у них нет мамы и папы, с которыми можно посоветоваться, как правильно поступать.
      
      * * *
      Вечером, вернувшись домой, Ковалев застал бабу Пашу у телевизора – она смотрела «Неуловимых мстителей» с видеокассеты. И, конечно, тут же попыталась подняться и уйти, но Ковалев сказал, что посмотрит фильм вместе с ней, – хотя, пожалуй, он бы лучше почитал и пораньше лег спать.
      – Хорошая картина, – качнула головой баба Паша. – Федя ее в детстве любил. Это он потом телевизор бросил смотреть, в компьютере футбол смотрел.
      Продвинутым, оказывается, был дядя Федя…
      И только Ковалев расслабился, усевшись на старом крепком диване, как услышал, что на веранде стукнула дверь.
      – Хозяева, а хозяева? – В кухню, приоткрыв дверь, сунулся Коля.
      Ковалев поднялся ему навстречу. Вряд ли Коля пришел посмотреть кино…
      – А я вот заглянул на огонек. – Коля широко улыбнулся, подмигнул и показал горлышко бутылки за пазухой.
      – Тебе только б водку жрать… – Баба Паша недовольно сложила губы. – Чего приперся-то? Звали тебя?
      – Ты, Михална, смотри свою «картину», – миролюбиво ответил Коля. – А мы с Сережкой тут посидим, побалясим. Правда, Серега?
      – О чем ему с тобой балясить? Это ты бездельник, а ему завтра вставать рано.
      Признаться, приходу Коли Ковалев вовсе не обрадовался, но выставить его вон было бы… не по-соседски. А еще он хотел расспросить об Ангелине Васильевне, Зое и Татьяне.
      – Не угадала, Михална, – сказал Коля, выставляя на стол бутылку. – Это не водка, а первач чистейшей воды. Мне Лукьяниха два литра нацедила, за то что я ей пол в бане переложил.
      Первач чистейшей воды был мутным и сильно вонял сивухой. Ковалев достал из холодильника настоящие грузди, оставшиеся с прошлого раза, колбасу, привезенную Владой, и пирожки бабы Паши.
      – Михална, выпьешь стопочку-то? – спросил Коля, разливая самогонку по рюмкам.
      – Ну давай, что уж… – неожиданно для Ковалева согласилась баба Паша и вышла в кухню, остановив видео.
      «Первач» оказался крепче водки раза в полтора и едва не застрял в горле – у Ковалева слезы выступили на глазах, Коля крякнул и шумно понюхал пирожок, а баба Паша выпила рюмку, будто в ней была вода, и слегка надкусила кусочек колбаски.
      Ковалев почему-то испугался, что баба Паша станет пить и дальше и напьется допьяна, но она больше не пила, вернулась в большую комнату – досматривать кино.
      – Слыхал? – начала Коля многообещающе. – В следующее воскресенье Мишаня чудотворную икону к нам понесет!
      – Какой Мишаня? – спросил Ковалев.
      – Дык отец Алексий. Его Мишаней на самом деле зовут. Ох, и не хотел он святить речку! Как не хотел! Говорил: языческое непотребство. Но я-то знаю, чего он испугался! Верней, кого…
      Коля налил по второй.
      – И кого же? – спросил Ковалев скорей из вежливости.
      Коля пригнулся и поманил его пальцем. И когда Ковалев последовал его примеру, шепнул на ухо:
      – Так однокашника своего, Федьку-спасателя, кого же еще?
      – А было чего бояться?
      Обсуждать Федьку-спасателя в присутствии бабы Паши было как-то неловко.
      Коля, доверительно придвинувшись к Ковалеву, заговорил вполголоса:
      – Дык! Смирнов, когда Мишаню встречал, всегда под ноги ему плевал, нарочито так, при всех. А Мишаня только утирался. Вот и думай: почему да отчего.
      И Ковалев хотел было спросить, при чем тут Смирнов – его весьма вероятный отец, – но не спросил, потому что до него постепенно (и слишком поздно) стал доходить смысл сказанного Колей. Он, наверное, отшатнулся чересчур резко, и Коля понял это неправильно.
      – Давай, что ли, за упокой ему выпьем. Хороший человек был, хоть и со странностями. – Коля повернулся в сторону открытой двери в комнату: – Слышь, Михална, за Федьку твоего пьем. Царствие ему небесное…
      Вообще-то и раньше можно было сообразить, что к чему… Наверное, не очень хотелось сложить – вот и не складывалось…
      – Дядя Федя съел медведя… – пробормотал Ковалев и зажмурился.
      Получается, что баба Паша – его родная бабка? И конечно, это все ставило на свои места: ее помощь, ее безотказность, слезы на глазах – тогда, при первой встрече… И Аня – ее правнучка? Ковалев жалел бабу Пашу, стеснялся принимать ее помощь, но принимал и был ей благодарен – но назвать ее бабушкой было выше его сил. Потому что бабушка у него была одна, и назвать так же другую – совершенно чужую – женщину казалось кощунственным, оскорбившим бы бабушкину память. И полюбить эту чужую женщину так, как он любил бабушку, тоже казалось невозможным.
      Он выпил стопку одним глотком и поморщился, не стал закусывать.
      – У нас тут вообще многие с якобы нечистым знаются, – продолжил беседу Коля, снова занюхав сивуху пирожком.
      Ковалев кивнул. «Мне показалось, что вы прибыли ему на смену…» Даже Селиванов заметил, что Ковалев похож на дядю Федю – спасателя… Впрочем, Селиванов, наверное, что-то другое имел в виду.
      – Вот Алька Быкова, которая Чернова теперь, с детства подколдовывала, и пожалуйста: жена председателя поссовета, или как там его сейчас называют… Вот как это объяснишь?
      Ковалев думал о своем и не сразу понял, что речь идет об Ангелине Васильевне.
      – Мать ейная, Серафина, была дочкой бабки Аксиньи. Заметь, единственной! – Коля поднял палец. – А бабка Аксинья, известно, ведьмой прикидывалась, на болоте жила. Но Серафина всю жизнь от нее открещивалась, замуж вышла и к мужу ушла, и Альке запрещала к Аксинье ходить.
      – На болото? – переспросил враз захмелевший Ковалев.
      – Ну да, на болото. Дом у ней не в Заречном был, а на отшибе, по другую сторону реки, за шоссе, потому ее ведьмой и считали. Она в Заречном и не появлялась, раз в неделю в сельпо приходила только. Мы, когда пацанами были, по ночам ходили к ее дому – смелость испытывали. Весело же! Один раз, помню, в июне собрались, пока то да сё, пока батьки-матки уснули, пока из дома выбрались, пока всех дождались – пошли. Через мост, через лес, по болоту. И только добрались, только бояться собрались, смотрим – а тут и солнце над болотом взошло. – Коля захихикал. – Потом на велосипедах ездили, в августе, поближе к сентябрю. Ночи темные, холодные. Велосипеды в канаве у шоссе прятали, а дальше пешком. Даже в резиновых сапогах ноги промочишь – болото! Во двор залезем через дыру в заборе, а у ней забор был не как у всех, а по-старинному, из дрыньев, гнилой весь и дырявый… Так вот, заберемся, к окошку поближе подойдем, и кто-нибудь посмелее лезет в окошко посмотреть, как бабка Аксинья человечину ест. Говорили, что она людоедка, ловит прохожих и ест по ночам. И вот всегда одинаково кончалось: тот, который в окошко заглядывает, валится оттуда с воплями, остальные – бежать. Дыра узкая, толкаемся, орем на все болото от страха, потом несемся к велосипедам не разбирая дороги. И все кажется, что бабка Аксинья догоняет, кто от остальных отстанет, того она и съест. Однажды пацан с нами был, дачник, не помню уж, как его звали, – одно лето только тут кантовался. Так вот, все велосипеды подхватили, и на шоссе. А у него велосипед за корень зацепился, он его тащит, а его будто кто-то держит. Он орать: ведьма, ведьма! Велосипед бросил и бегом по шоссе, нас обогнал от страха… Утром за велосипедом пошли, уржались над ним…
      Ковалев тряхнул головой. Он же хотел расспросить об Ангелине и Зое… Но Коля рассказал еще с десяток историй о своем детстве, юности и последующей жизни, многие из которых были весьма фантастичны, а Ковалев так и не решился его перебить. Баба Паша досмотрела «Неуловимых» и собралась уходить.
      – Гони ты его, Сережка! Он горазд по ушам-то ездить!
      – Ой, да ладно тебе, Михална! – осклабился Коля. – Кто ему еще про наше житьё-бытьё расскажет? Вот я про Альку Быкову начал, да что-то перескочил…
      Баба Паша, уже одетая, присела на краешек табуретки, будто на секундочку, и спросила вполголоса, сильно смущаясь своего любопытства:
      – А она к тебе чего приходит-то? Чего ей от тебя надо?
      Ковалев пожал плечами, тоже смущаясь.
      – Бабка ее, Аксинья, в самом деле была ведьма, сто лет жила-маялась. Ведьме ж надо перед смертью силу кому-то передать, иначе ее земля не примет. А она Альке силу отдать не хотела, ой не хотела! Алька еще девчонкой ребятишкам хвасталась, что бабка ей силу отдаст, нос задирала. А Серафима ее нарочно Ангелиной назвала, ну, что от ангела она, а не от беса. И Серафима, говорят, не настоящее ее имя, она так в паспорте сама записалась, назло матери. Может, из-за имени бабка и не хотела Альке силу отдать. Но сто лет ей когда стукнуло – хошь не хошь, а помирать пора… Пришлось все ж таки отдать силу Альке.
      Сказать бабе Паше, что все это мракобесие, у Ковалева не повернулся язык.
      – И вот она к тебе ходит. Чего ходит? Может, порчу навести хочет. – Баба Паша поднялась. – Пойду я. И ты, Коля, не сиди долго, нечего.
      Едва за бабой Пашей закрылась дверь, Коля налил еще по стопке, Ковалева же с души воротило от чистейшей воды первача, даже во рту стало солоно от звука разливаемой сивухи.
      – Ерунду болтает. Федька-то ейный тож как будто ведьмак был и перед смертью, замечу, силу никому не о́тдал, – усмехнулся Коля, глядя на дверь. – Потому якобы земля его и не принимает. Скольким он людя́м уже на речке мерещился! Но ведьмак-то ведьмаку рознь, а Смирнов хороший был парень, только дачников не любил. Не любил-то не любил, а сколько народу спас! А дачников – больше всех. Наши-то пьют беленькую, но в воду пьяными не лезут, надоело давно. Это детишкам в речке плескаться кайфово, а я так в последний раз лет десять назад купался, хоть у меня речка во дворе прямо. Наши под забором замерзают больше или отравляются бодягой разной. А один знаешь от чего концы отдал? Прикинь, от подавления водкой! Так и написали в свидетельство. Дачник – другое дело, он нарочно сюда приезжает, чтоб нажраться и по пьяни утонуть. Вон, две недели назад приехали двое рыбу ловить, на резиновой лодке в самую середину заплыли. Не люблю я эти резиновые лодки, морока одна… Вот у меня лодка – непотопляемая!
      Коля сделал отступление о свойствах резиновых лодок, между делом выпив стопку и налив следующую, деликатно не заметив, что стопка Ковалева осталась полной.
      – Так я о чем? А, двое дачников! Утонули. Обои. Что-то там в лодке сломалось по ходу. Один камнем на дно пошел, а второй побарахтался еще, но до берега не доплыл. Дык, холодина! Кто неместные, городские особенно, думают, что в речке круглый год можно плавать, только не хочется. Так вот Смирнов будто доподлинно знал, кто тонуть будет и где. Столько их из воды повытаскивал! А когда сам утонул, так и некому стало их спасать, вот и топнут теперь. Не, ну ты представь! Еще пока спасательная станция была – понятно, он спасатель, ему положено. Но потом-то закрыли станцию! А он – все равно. Хороший был человек, царство небесное…
      Коля выпил за упокой души дяди Феди Смирнова еще раз, приподняв стопку в знак того, что не чокается.
      – Но тут вот какое дело… Человек-то был хороший, а покойник – тут другое совсем дело. Я его, конечно, не видал, но как-то ночью послышалось мне, что он ко мне в окно стучит. Выпивши был, мысли разные в голову лезут… Ну, думаю, вспомнит теперь, как я его в школе за уши таскал и мелочь отбирал на завтрак…
      Коля громко хмыкнул, помолчал и с тоской посмотрел в темное окошко.
      – И вот откуда бы ему знать, кто когда утонет? А я тебе скажу. Тут все завязано на науку эзотерику. Много ерунды болтают, но что-то такое все же есть… Я вот фильм видел про это, не какой-то там художественный, а настоящий, документальный. У нас уже давно, еще при Сталине, был специальный НИИ, который все это изучал. В тот НИИ по всей стране собирают экстрасенсов, и они потом в ФСБ работают, в спецподразделении под названием «Омега-три». Три – это эзотерическое число. Вот я и думаю, что Смирнов был экстрасенсом, это по наследству передается, кстати. К нам из этого НИИ однажды тоже приезжали, но Смирнов ни в какой Омеге служить не хотел и простачком прикинулся. А до революции они были мельники, а мельники всегда в народе считаются ведьмаками, потому что с водяным заключают до́говор. На той стороне мельница стояла, сейчас от нее одни пеньки остались. Это я смутно, но помню, как ее ломали – когда новый мост строили. Мне вот дедка рассказывал, как хотели прадеда Федькиного раскулачить и мельницу отобрать. Свои-то его не трогали, опасались, что завещает водяному, а кто водяному завещанный, тот в тот же год и утонет. В общем, темные люди. Приехал чекист из области, наганом размахивал и бумагой. Но мельник его хорошо так встретил, спать у себя на мельнице положил, а ночью чекист сначала все патроны из нагана расстрелял, а потом как был, в кальсонах, с мельницы выскочил и бегом обратно в область и побежал. Больше никто не приезжал, мельник сам мельницу отписал колхозу, по-доброму. Потом уж насочиняли, в кого чекист стрелял и от кого ноги уносил. Но я считаю, что мельник чекиста просто загипнотизировал, экстрасенсы это могут. И белую горячку могут наслать, через гипноз.
      И тут Коля, наполнив стопку, неожиданно закольцевал тему:
      – Так вот, Мишаня Смирнова потому и боялся. Мишаня человек-то не злой, хороший и понимающий. Это Зойка чокнутая верунья, все про нечистую силу болтает, а Мишаня знает, что Смирнов доброе дело делал. Хоть ведьмаком звался, а поступал-то по-божески, людей жалел и спасал. А что его, Мишаню, не любил – так, видно, было за что, Мишаня ему это по-христиански прощал. А с освящением реки тут какое дело… По-православному выходит, что если речку освятить, то Смирнов вместе с другой речной нечистью в ад отправится, а Мишаня считает, что несправедливо это. Ну, про ад это Мишаня так думает, а тут опять эзотерика замешана. В святой воде есть мельчайшие частицы субстанции, которую по-латыни называют агиазма, что в переводе означает «серебро».
      Ковалев хотел сказать, что «агиасма» скорей всего греческое слово, серебро по-латыни называется иначе и в святой воде присутствует не «некая субстанция», а ионы серебра, но не смог вставить в Колину речь ни слова.
      – Так вот, эту агиазму очень не любят потусторонние существа. Ну, серебряные пули потому из серебра и делают, там тоже есть агиазма. И если их агиазмой сбрызнуть, они этого не любят очень и обижаются. Вот ты «Бежин луг» читал?
      Ковалев кивнул и хотел уточнить, что было это в далеком детстве, но снова не успел.
      – Я вот тоже читал. Недавно, да. Ивана Семеновича Тургенева. Сестра приезжала с внуками. «Дядь Коль, почитай да почитай»… Ну, у меня детские книжки на чердаке валялись, я и достал. И я тебе скажу, это классика, да… Мелкие и до половины не дослушали, а мне так интересно стало! В жизни книжек не читал, а тут – прям за душу взяло. За три дня прочитал! Вот там был момент такой, с русалкой. Где она смеялась-смеялась, а потом заплакала, когда мужик крест на себя наложил. Обиделась. А тут – целая речка. Есть кому обижаться…
      Коля вздохнул, и Ковалев наконец-то вставил:
      – Кому?
      – Да мало ли есть потусторонних существ в речке-то? Тут и русалки тебе, и водяные, и утопленники… Я вот фильм смотрел…
      И Коля, между делом глотнув первача, рассказал о русалках с рыбьими хвостами, которых ученые давно уже нашли и заспиртовали в специальных банках, но придавать гласности этот факт не спешат, чтобы не вызвать паники среди населения. И еще несколько историй об утопленниках, которых видели по берегам рек, – и не какие-нибудь сплетни от дуры Николаевны или бабы Коблуковой, а научные факты из документальных фильмов. С пространным рассказом об американских эзотериках, которые все это снимали на видео и измеряли специальными приборами.
      – Я вот тебе расскажу по секрету, и мамка твоя приходила… – продолжал Коля, основательно захмелев. – Теть Надя моей матери, царство небесное, рассказывала, она врать-то не будет. Неверующая была ну совершенно. А на годовщину собрались они у теть Нади: моя мать, Михална с Федькой, Лукьяниха еще – соседи, в общем. Теть Надя лишку выпила, что скрывать, – горе-то какое, у ней ведь своих детей не было, она Наташку как дочку родную любила, дом вот тебе оставила, не кому-то там… Так вот и рассказала. Проснулась она ночью, как девять дней справили, и слышит, как в той вот комнате, – Коля мотнул головой в направлении спальни, – будто кто-то поет. Тихонечко, тоненьким голосом. Она мать Наташкину будить не стала, пошла посмотреть. Заглядывает – а там Наташка над твоей кроваткой наклонилась, качает кроватку и поет. Вся беленькая, в том халатике, в котором утонула. Не страшная совсем, несчастная. Услышала, что кто-то смотрит, и просит, чтобы ребеночка, тебя то есть, от нее не увозили. Говорит, приходить будет, чтобы ты по ней не скучал. И так слезно просит, ручки ломает, плачет… Теть Надя, на что неверующая, топнула ногой и говорит: «Сгинь-пропади». Наташка и пропала. Теть Надя плакать… Потом объяснила все по-научному: что от горя виденья у людей случаются, потому что очень они не хотят с покойными расставаться, особенно если безвременно человек погиб. Но я так думаю, что тут опять наука эзотерика нужна, чтобы все такое разъяснить. Вот если б тогда можно было прибором специальным все это померить, неизвестно, что бы он намерил. И с Федькой, я думаю, то же самое происходит. Чего бы Николаевне его на речке видеть? Она, может, скучала по нему? Да ни разу не скучала! А видала ведь, от страха чуть умом не тронулась и всему Заречному ходит рассказывает.
      
      * * *
      Павлик весь день ждал похода к дому ведьмы, вечер же никак не наступал и не наступал. Днем, во время шмона, обычного по понедельникам, Зоя нашла у Павлика смартфон, будто заранее про него знала – больше никого из младшей группы не шмонали. Расспрашивала, где Павлик его взял, и не поверила, что смартфон ему купила мать, пообещала ей позвонить. Но отбирать смартфон не стала, записала себе номер Павлика и на всякий случай вбила ему в контакты себя, Татьяну, Люлю и Тамару.
      Вечером Павлик очень боялся уснуть, опасаясь, что Витька его не разбудит. Сначала он дрожал от нетерпения и спать ему вовсе не хотелось, но время шло, было скучно просто так лежать и смотреть в окошко, и Павлик, уверенный, что не спит, наверное, все-таки задремал, потому что проснулся от толчка в плечо.
      – Ну чё, пойдешь или спать будешь? – шепотом спросил Витька.
      Павлик подпрыгнул на кровати.
      – Конечно пойду!
      – Тихо! – зашипел Витька. – Одежу с собой бери, в сортире оденешься.
      Павлик нарочно сложил одежду как следует, чтобы в темноте ничего не забыть. Решил не брать только ненавистные колготки, над которыми Витька всегда смеялся. И теперь сгреб в охапку приготовленные вещи – Витька остался доволен быстрыми сборами.
      Пока Павлик одевался в туалете, тот принес ему одежду из шкафчика – куртку, резиновые сапоги, шапку и теплые носки. Без колготок носки противно кололись и сапоги показались слишком большими – топали и стучали по пяткам, Павлику пришлось идти на носочках, чтобы получилось тихо.
      Из корпуса, как всегда, выбрались через туалет первого этажа, где уже ждали Сашка Ивлев, Аркан и Русел из второй группы, и они, конечно, начали вопить, что Павлик идет с ними, но Витька им быстро заткнул рты: сказал, что они могут идти искать дом ведьмы сами, если им что-то не нравится. Вот такой брат был у Павлика! Настоящий брат.
      Когда выбрались за территорию, Витька еще раз велел позвонить ему по смартфону – проверил связь. Ну, если вдруг что-то пойдет не так и Павлик окажется один, то сможет позвонить. И телефон МЧС Витька добавил ему в контакты тоже.
      Носки сползли еще на шоссе, но жаловаться Павлик не стал – Витька, конечно, остановился бы, но остальные опять начали бы орать, что не надо было брать с собой сопливую малышню. По шоссе шли недолго, свернули в болото, перебравшись через канаву. Вода захлюпала под ногами, и когда все остановились, чтобы закурить, сапоги у Павлика ушли в грязь по щиколотку (и едва там не остались). Остальные тоже с трудом выдернули ноги из грязи, Аркан даже руками тянул к себе сапог.
      – Вить, а это трясина, да? – спросил Павлик.
      – Ага.
      – А если еще подольше постоять, совсем утонешь?
      – Не знаю, не пробовал. Проверять не будем.
      Было почти светло, луна висела прямо над головой и светила через тучи, которые ползли по небу быстро-быстро. Русел попробовал включить фонарик от телефона, но от этого стало только темней.
      – Вить, смотри, вокруг луны радуга! – Павлик показал на нее пальцем.
      – Тихо ты, мелкий… – проворчал Аркан. – Ведьма услышит – урою.
      – Ты на кого шуршишь, пакетик? – как бы между прочим поинтересовался у него Витька. – Зубы жмут? Я еще не забыл, как у вас в райцентре гайка заслабла.
      Павлик вздохнул и потом, попозже, спросил:
      – Вить, а как у них гайка заслабла?
      – Да на нас накатили местные на дискотеке, эти три енота забздели и ноги сделали, мне одному пришлось отбиваться. А их человек десять было, не меньше.
      – И чего, ты отбился?
      – А то! – фыркнул Витька. – Я одному вштырил в зевло как следует, остальные всё поняли и разбежались.
      По болоту шли медленно и очень долго, почти целый час, – Павлик смотрел иногда на экран смартфона, чтобы знать, сколько прошло времени. Идти было тяжело, потому что ноги вязли в болоте – не сильно, конечно, но все равно неудобно. Павлик же старался шагать так же широко, как Витька, чтобы не отставать. Носки сползли совсем, и голую пятку, сбоку, терло сапогом – с каждым шагом все сильней и больнее.
      – Вить, а как ты узнаёшь, куда идти? Тут же все одинаковое, – спросил Павлик.
      – По приметам, – ответил Витька.
      – А мы не того? Не заблудились? – испугался вдруг Аркан. – Что-то мне кажется, я эту косую елку уже видел…
      – Тут половина елок косая, – ответил Витька невозмутимо. – Не ссы.
      – Это нас леший, может, кружит? Или ведьма… – предположил Сашка. – Мне вот тоже показалось, что мы тут уже были…
      – Чё, правда, что ли? – переспросил Русел.
      – Никто вас не кружит, – отмахнулся Витька. – Я знаю дорогу.
      – Вить, а скоро уже? – спросил Павлик – он думал остановиться, чтобы подтянуть носки, но не решался. Пока сапоги снимешь, пока то да се… И сесть некуда. Он ведь обещал, что не будет ныть.
      – Скоро, скоро… А чё, ты устал уже?
      – Не… – Павлик замотал головой. Но, подумав, добавил: – У меня только носки сползли очень…
      – Драсте приехали… А чё раньше молчал?
      – Ну я это… Думал…
      Витька совсем не рассердился, а, наоборот, помог снять сапоги и велел Сашке и Аркану подержать Павлика, чтобы тот не упал и босой ногой не наступил в воду.
      И Аркан, конечно, ворчал себе под нос, что так и знал – придется мелким сопли утирать и трусы подтягивать, но Витька цыкнул на него, и Аркан заткнулся.
      Павлик никогда не видел, чтобы Витька с кем-то дрался (но не сомневался, конечно, что в санатории он побьет любого, и не только в санатории), и вообще Витька был добрым. Однако его всё равно слушались. Вот Русел, например, был выше Витьки на полголовы, а делал всегда так, как Витька говорит, и никогда с ним не спорил. Его раньше дразнили Руслик-суслик (меньше всего он был похож на суслика – скорей, на кенгуру или пингвина), а Витька сказал, что он не Руслик, а Русел. И все тоже начали Русела так называть. Павлик догадывался, как раньше дразнили Аркашку… Но Аркан, правда, мог и сам за это врезать кому хочешь, он злой был. А Витьку все-таки слушался.
      Носки все равно скоро сползли опять, но еще не до конца, и Павлик хотел остановиться, пока их можно было подтянуть, не снимая сапог, но тут над болотом разнесся унылый, жуткий волчий вой…
      Все разом остановились и стали переглядываться. И Витька тоже остановился.
      – Фигасе… – хмыкнул он. – Остерегайтесь выходить на болото по ночам, когда силы зла властвуют безраздельно…
      – Вить, это волк? – задохнувшись, спросил Павлик.
      – Это черная собака Баскервилс. Она живет на болотах и светится в темноте, чтобы ее было видно издали. Кто ее увидит, тут же умрет от страха.
      – Правда, что ли? – пробормотал Русел.
      – Ну, ты-то от страха умрешь, если мышь в коридоре встретишь.
      Вой не становился громче, но все замолчали, и он зазвучал отчетливей: еще горше, еще страшней…
      – Чё ждем? Зеленей не будет, – усмехнулся Витька и направился вперед, потянув Павлика за руку.
      Сашка Ивлев трижды перекрестился, прежде чем двинуться дальше.
      – Унылый, прочти-ка «Отче ваш» без ошибок! – приколол его Витька. – Может, собака Баскервилс услышит и заткнется.
      И Сашка, как дурак, начал шептать «Отче наш».
      – Фтопку. Не маршевая какая-то мелодия, шагать неудобно, – проворчал Витька, когда Сашка читал молитву в третий раз. – Не мажорно ни разу.
      Но тот довел молитву до конца, хотя и совсем тихо, осенил себя крестным знамением – и надо же так случиться, но вой смолк именно в эту секунду…
      – Оба-на… – вскинул голову Аркан.
      – С нами крестная сила… – восторженно выговорил Сашка, обалдев от неожиданного успеха.
      – А чё? – Русел посмотрел по сторонам. – Правда, что ли?
      – Бог всегда помогает хилым задротам, потому что они созданы по его образу и подобию, – хохотнул Витька. – Пашка, если хочешь, чтобы Бог тебе помогал, как всем задротам, бери пример с унылого.
      Павлику совсем не хотелось быть хилым задротом, он хотел быть как Витька, или Александр Петрович, или дядя Федя… Чтобы самому никого не бояться.
      – А чё это там, пацаны? – спросил Аркан, показывая пальцем вперед.
      – Не вижу, – Витька всмотрелся. – А чё там было?
      – Там мелькнуло что-то! – горячо зашептал Аркан.
      – Волк? – обмер Павлик.
      На болоте, совсем недалеко, мигнул вдруг желтый огонек и снова пропал, а Витька почему-то сильней сжал руку Павлика и приостановился. А огонек появился снова и больше не гас.
      – Ого… – упавшим голосом сказал Витька. – Ведьма дома…
      – И чё? – еще тише спросил Аркан.
      – А ничё. – Витька громко хмыкнул и снова пошел вперед. – Заглянем к ней на огонек…
      Скоро в лунном свете стал виден и редкий забор из кольев вокруг большого темного дома, поднимавшегося над болотом, и Павлику показалось, что на некоторых кольях белеют человеческие головы. А желтый огонек – это был свет в окне, только горела там не лампочка, а, наверное, свечка. Павлик нисколько не сомневался, что хозяйка дома – это Зоя, и от этого горящий огонек показался еще более страшным.
      – А может, не пойдем? Ну ее… – засопел сзади Русел.
      – Жаба вислоухая, – оглянулся к нему Витька. – Тебя никто за жабры не держит.
      – С нами крестная сила! – громко и торжественно сказал Сашка и смело ускорил шаг.
      – Вить, а там головы? На кольях? – спросил Павлик.
      – Не, это черепа. Видишь, белые?
      Сашка, немного обогнавший всех, приостановился.
      – Чё, правда, что ли? – пискнул Русел.
      – Не ссы. Это лошадиные черепа, я их близко видел. Вон унылый и тот не ссыт.
      Сашка от этих слов снова расправил плечи и пошел дальше, но уже наравне с Витькой и Павликом, не забегая вперед.
      Дом приближался, и Павлик разглядел два больших вытянутых черепа по сторонам от закрытых ворот.
      – Не, а стремно-то как, пацаны… – нервно хихикнул Аркан. – Все как тогда было, с бабкой Ёжкой…
      – Погляди, твоей головы на заборе нету? – серьезно спросил Витька.
      – А может, не пойдем? – снова заныл Русел.
      – Ибо народ… – сквозь зубы проворчал Витька. – Не ходи! Вот тут встань и стой, пока тебя в трясину не затянет!
      Русел шмыгнул носом – понятно, что остаться одному на болоте было еще страшней, чем идти со всеми.
      Забор оказался гнилым, половина кольев пообломалась, а когда Витька тронул один из них, кол затрещал и с хрустом повалился на землю.
      – Ты чё? – зашипел Аркан. – Щас ведьма услышит!
      – Да и писюн ей в оральное отверстие.
      Витька прошел вдоль забора, поглядывая на освещенное окошко, пока не обнаружил дыру между кольев, через которую можно было пролезть во двор. Снизу в окошко Павлик ничего не разглядел – оно было высоко, дом стоял как будто на холмике и не больше чем в пяти шагах от забора.
      – Отче наш, иже еси на небесех… – истово зашептал Сашка Ивлев.
      – Кончай висягой дроболызгать, – буркнул Витька. – Полезли. Зубов бояться – в рот не давать.
      Он первым протиснулся в дыру и протащил за собой Павлика. Русел так испугался остаться снаружи в одиночестве, что оттолкнул Аркана и пролез во двор сразу за Сашкой.
      – Ну? – шепотом спросил Витька. – Кто полезет в окошко смотреть?
      Русел замотал головой, Сашка отступил на шаг.
      – Что-то мне пока стремно… – Аркан почесал в затылке.
      – Я просто так спросил. Думал, может, кому-то неразменный рубль больше, чем мне, нужен, – усмехнулся Витька и шагнул к окну, выпустив руку Павлика. Но потом оглянулся и сказал: – Если чего, только попробуйте Пашку тут одного бросить, – с того света достану, впитали?
      Пока Витька держал его за руку, Павлику не было страшно. Ну или почти не было.
      – Вить, не ходи, а? – Павлик почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
      – Все будет фэншуй! – Витька осклабился, а Павлика взял за руку Сашка Ивлев.
      – Мы за него помолимся, – сказал он Павлику на ухо. – Вместе.
      Витька подошел к стене, потрогал бревна и ухватился за откос окна – едва достал. Наверное, бревна были скользкими, потому что сперва у него не получилось подтянуться, нога сорвалась обратно на землю. Сашка Ивлев шептал в ухо Павлику молитву, но тот не обращал на это внимания – смотрел на Витьку. А Витька подтянулся во второй раз, стал обеими ногами на бревна и заглянул в окно. Прошло несколько долгих секунд, а потом за стеклом что-то шевельнулось, свет задрожал и его тут же накрыла тень – Зоя подошла к окну! Павлик видел только ее страшный силуэт, а лицо, вплотную приблизившееся к лицу Витьки, оставалось в тени…
      Витька отшатнулся от стекла, нога соскользнула с бревна, он не удержался, свалился на землю и молча перекатился через голову назад. Тут же заорал Русел и бросился к забору, но, похоже, застрял в дыре. Или испугался один оказаться на болоте.
      Павлик тоже закричал, потому что думал, будто Зоя убила Витьку взглядом, но тот встал на четвереньки и встряхнул головой.
      – Козе в трещину… – выругался он, поднимаясь на ноги. – Там Инна Ильинична…
      – Да ты гонишь… – Аркан раскрыл рот.
      – Падла буду. Она там… что-то ела… У нее рот весь в крови!
      Аркан постоял с секунду на месте, а когда заскрипела дверь дома, заорал погромче Русела и бросился к дыре. Сашка запищал по-девчоночьи и побежал следом, дернул Павлика за собой – Павлик не ожидал такого сильного рывка, споткнулся, выпустив Сашкину руку, и растянулся на земле. И разревелся бы, но не успел – Витька подхватил его под мышки и поставил на ноги, подталкивая к дырке в заборе, через которую воющий Аркан уже пропихнул вопившего на все болото Русела.
      Позади раздался хохот – звонкий, а не хриплый, но от того еще более жуткий. Витька стукнул в спину замешкавшегося Сашку – тот, как дурак, крестился и отчаянно давил из себя:
      – …Да будет воля твоя!.. Яко на небеси!.. И на земли!..
      – Ушлепок долбоклюйный, – хохотнул Витька, протолкнул Павлика в дырку и протиснулся в нее сам. – Куда ломанулись, тундра неогороженная! За мной давайте!
      Витька побежал не туда, откуда они пришли, а в сторону, по широкой и довольно твердой тропинке – разве что местами скользкой от грязи. Павлик очень старался от него не отстать, но Русел с Арканом их все же обогнали, сзади остался только Сашка, который, задыхаясь от бега, продолжал что-то шептать себе под нос и наверняка крестился на ходу, только Павлик этого не видел, потому что не оглядывался. А звонкий смех ведьмы зловеще несся им вслед…
      Как ни странно, бежали они не долго, вскоре тропинка вывела их к мостику через канаву, а за кустами показались желтые фонари шоссе. Там Витька догнал Аркана и Русела, остановился, чтобы перевести дух. У Павлика совсем сползли носки, так что не только бежать, но и идти было невозможно.
      Под светом фонарей страх сразу пропал, никто больше не орал, Аркан заржал неуверенно, за ним захихикал Русел и расхохотался Витька. Сашка не мог отдышаться, но тоже улыбался во весь рот и шевелил губами – должно быть, на всякий случай продолжал молиться.
      – Как вам вштырило-то! – сквозь смех выдохнул Витька.
      – Дык! – радостно подхватил Русел.
      От того места, где они стояли, была видна автобусная остановка около санатория.
      – Не, а там чё, правда Инна была? – спросил Аркан.
      – Ну! – ответил Витька. – Я как ее вблизи увидел – офонарел.
      – И чё теперь?.. – Аркан почесал в затылке.
      – Писюн его знает. – Витька пожал плечами, и все почему-то перестали радоваться и замолчали. – Помните, там не только Баба-яга была, но и чикса молодая?
      В упавшей вдруг тишине стало слышно, что себе под нос с глупой улыбкой шепчет Сашка Ивлев:
      – Бабка Ёжка, бабка Ёжка, не ложитесь у окошка. Бабка Ёжка, бабка Ёжка, не ложитесь у окошка…
      
      * * *
      Несмотря на тщательную перевязку, среди ночи Ковалева разбудила тупая дергающая боль в ранке – слишком несерьезной, чтобы не спать из-за нее по ночам. Он поднялся скорей от раздражения, нежели в надежде что-то предпринять. Выпил таблетку баралгина и, натянув спортивные штаны, пошел во двор.
      Он еще на веранде расслышал странные и неясные звуки, на крыльце же они стали отчетливыми: жуткий собачий вой несся со стороны реки. От него холодело внутри сильней, чем от морозного воздуха, перехватившего дыхание; он будил в душе неизбывную тоску и страх смерти, горечь и обреченность. А еще, пожалуй, жалость – острую, как и тоска. Лишь настоящее горе способно исторгнуть из собачьей глотки эти звуки. Горе, которое нельзя облечь в слова, осмыслить, осознать – только ощутить.
      Вернувшись в дом, Ковалев никак не мог выбросить собачий вой из головы – казалось, он был слышен и сквозь стены, – это тоже мешало уснуть. И сны после этого были муторными, от них хотелось поскорей проснуться…
      
      * * *
      Иногда зима берет реку приступом, иногда – долгой осадой: сыплет снегом, бьет морозом, сгущает ледяную кашу, пока не закует реку в лед. Заснет водяной на темном речном дне, под звон метелей и шорох снегопадов. Горе тому, кто потревожит его зимний сон: вмиг затащит под лед, в черный безвыходный холод…
      Выспится водяной к весне, почует теплое солнышко, ток талой воды и потянется спросонья – взломает лед тяжелой волной. Страшна река во время ледохода, когда резвится водяной и справляет веселые свадьбы: мчатся многопудовые льдины вниз по течению, толкаются в водоворотах, наскакивают друг на друга, бьют в берега; лед ломает опоры мостов, сносит пристани, рушит дамбы, плющит лодчонки. Радуется водяной весне, напивается допьяна талой водой, пляшет, гоняет по дну свадебные свои поезда – бесится река, поднимается выше, разливается шире. И не успокоится водяной, если не накормить его досыта.
      Скрипит дверь темного дома: немногие переступают его порог без робости. Мглистый серый полусвет плавает по комнатам, гасит свечи. Шепчутся тени по углам – знакомыми как будто голосами, – зовут по имени, вздыхают, всхлипывают. И похож этот дом на странный сон: кажется, что вот-вот проснешься, вдохнешь поглубже, встряхнешь головой, утрешь ледяной пот со лба… Наяву этот дом был совсем другим.
      Дверь за спиной закрывается с глухим стуком – навсегда, в нее можно только войти…
      – Не бойтесь, это я, – звенит девичий голос, рука сжимает руку – тонкая белая рука.
      – Я… сплю?
      – Сядьте. Вы не спите. Посидите немного со мной. Вам ли не знать, для чего я здесь… – В девичьем голосе слышна боль.
      – Вот как… – Дрожь пробегает по спине, спазм сжимает горло.
      Разные бывают люди: кто-то стучит кулаками в неподвижные стены дома, ранит руки о стекла, срывает ногти, царапая двери; кто-то бьется головой об пол, кто-то корчится, кто-то кричит, кто-то плачет… Немногие принимают путь через этот дом как должное, и никто – никто! – из оказавшихся здесь не готов был здесь оказаться.
      – Не бойтесь. – Тонкая рука поглаживает руку. – Потом я покажу вам дорогу. Но сначала посидите со мной. Привыкните. Это не конец – поворот на пути.
      Девичий голос обволакивает, окутывает, успокаивает… Глаза с поволокой смотрят спокойно и тепло, и постепенно отчаяние сменяется грустью.
      – Я не могу просто взять и уйти…
      Серый полусвет струится из закопченных окон, заливает дом под потолок. Пустой холодный дом.
      – А вы далеко и не уйдете. До поры.
      По реке идет лед, водяной потирает руки, останавливает свадебные поезда, садится на дно в ожидании.
      – До какой поры?
      – Пока вам нет преемника. Впрочем, вы сами выбираете путь – никто не приневолит вас ни уйти, ни остаться. Я провожу вас лишь до двери.
      Опадает вода в реке, а на ее кромке, задрав морду в небо, воет призрачный волк – или пес, похожий на волка.
      
      * * *
      Утром Ковалев решил снова сделать перевязку – вокруг ранки появилась синюшная припухлость с воспаленным краем, и стоило слегка на нее надавить, как наружу пошел гной. Совсем не хотелось обращаться к православным врачам из санатория, однако Ковалев счел это меньшим злом – по сравнению с получением направления в местную поликлинику от военной комендатуры.
      И за советом он обратился к секретарше Ольге Михайловне, еще до завтрака. Та без вопросов отвела его в святая святых – медицинское отделение и толкнула дверь в кабинет басоголосой докторицы, что так любила задавать вопросы. Ковалев успел разглядеть табличку на дверях – Шмалькова Ирина Осиповна, педиатр. Лечиться у педиатров ему приходилось довольно давно…
      Ольга Михайловна подтолкнула Ковалева вперед и сказала:
      – Ириша, посмотри молодого человека, его бродячая собака укусила.
      – Батюшки… – выговорила «Ириша» басом. – Вот только собак нам и не хватало! Садитесь, Сергей Александрович. Что за собака?
      Она кивнула на белый крашеный стул в торце своего стола.
      – Это важно? – переспросил Ковалев.
      – Разумеется. Если собака не привита, я обязана отправить вас в ЦРБ на вакцинацию.
      – Собака здорова.
      – Молодой человек, – докторица укоризненно покачала головой, – это же не шуточки. В ближайшие десять дней никто точно не скажет, здорова ли собака, если она не привита. Но через десять дней будет поздно. Я не хочу брать на себя ответственность за вашу жизнь.
      – Я никому не скажу, что вы знали об этом укусе.
      – Тьфу на вас, – фыркнула докторица. – Это у вас в городе врачи знают только уголовную ответственность. А у меня пока совесть есть. У бешенства инкубационный период может длиться очень долго, были случаи – до пяти лет. Вы хотите, чтобы я пять лет не спала ночами, думая, живой вы или нет? Мне такой радости не надо. Перевязку я, конечно, сделаю, но после завтрака отправляйтесь-ка в ЦРБ.
      Ковалев приуныл – меньше всего ему хотелось тащиться в райцентр и искать местную комендатуру.
      – Три укола надо сделать в ближайшую неделю, один на следующей неделе, остальные три – потом. Но если поймаете собаку и покажете ветеринару, тремя уколами обойдетесь. Если она здорова, конечно.
      Ковалева так и подмывало спросить, нельзя ли обойтись молитвой, но он воздержался от сарказма.
      – Я военнослужащий…
      – А, у вас нет полиса… – Докторица задумалась. – Ума не приложу, что в таких случаях делают.
      – Получают направление в местную больницу от комендатуры.
      – Н-да… Непросто. И тем не менее я настаиваю: получайте направление и отправляйтесь в больницу.
      Размотав бинт, она и вовсе замахала руками:
      – В ЦРБ! Там и рану почистят как следует, и антибиотики выпишут.
      
      Пяти минут хватило, чтобы к завтраку весь санаторий знал о том, что Ковалева укусила собака. Даже Зоя не оставила этот факт без внимания.
      – Я надеюсь, это произошло далеко от санатория? – спросила она, изящно поддевая большой алюминиевой ложкой пшеничную кашу.
      – Это случилось здесь, возле котельной, – назло ей ответил Ковалев.
      Ответ вызвал ропот, восклицания «Какой ужас!» и предположение, что собака была бешеной.
      – Не болтайте ерунду. – Зоя поморщилась. – Об эпизоотиях бешенства нас официально предупреждают.
      – Если бродячая собака бросается на взрослого мужчину, она не в своем уме, – с блуждающей улыбкой сказала Инна в пространство. Ее, похоже, эта история лишь позабавила – она наверняка помнила про обещание изловить «настоящее динго».
      – Это была нормальная, здоровая собака, – проворчал Ковалев.
      – Все равно нужна вакцинация, – вставила «Ириша» и посмотрела на него со значением.
      – Я тоже так думаю, – кивнула Инна.
      – Я не говорю, что вакцинация не нужна, – сказала Зоя, поглядев исподлобья. – Это нормальная мера предосторожности. И собаку надо обязательно поймать и сдать ветеринарам.
      Зоя ни слова не сказала о крещении Павлика, хотя Ковалев ждал от нее праведного негодования.
      Когда они с Инной, как всегда, остались за столом одни, та не стала смеяться.
      – Я думаю, это был тот самый пес?
      – Тот самый – это демон смерти? – усмехнулся Ковалев.
      – Какая разница, как его назвать…
      – Совершенно никакой. Но это вполне материальный, не бессмертный и не волшебный пес.
      – Я не говорила, что он бессмертный, – улыбнулась Инна. – И его материальность у меня тоже не вызывает сомнений.
      – И что, если бы я его таки придушил насмерть, он бы перестал здесь появляться?
      – Думаю, нет. Он бы воплотился заново. Возможно, в другой собаке.
      – Очень удобно.
      – Всех бродячих собак в округе вы не передушите… – Она засмеялась, но быстро осеклась. – На самом деле, ничего смешного. В ЦРБ съездить стоит все равно, неизвестно, какие болезни разносит эта тварь.
      – Вакцины и антибиотики помогают против волшебных инфекций?
      – А почему нет? Еще лет сто пятьдесят назад антибиотики сочли бы таким же волшебством, не говоря о вакцинах. Но, сдается мне, рану в ЦРБ не вылечат.
      – То есть антибиотики помогают не от всех волшебных инфекций? – Ковалев не скрывал сарказма, но Инну это не трогало.
      – Понимаете… Этот пес – он порождение чьих-то злых мыслей, злых намерений, в нем концентрируется враждебная людям сила. Вас когда-нибудь раньше кусали собаки?
      – Не помню. Может, в детстве…
      – Я так думаю, вы бы не побежали к Ирине, если бы рана была несерьезной. А значит, вы сочли, что без помощи врача она не заживет, ведь так?
      – Примерно.
      – Так вот, она не заживет и при помощи врачей.
      – Я все же попробую воспользоваться волшебной силой антибиотиков.
      Ковалев подумал в свое оправдание, что этот разговор его развлекает. Нет, все-таки, говоря глупости, Инна не выглядела глупой. Забавной – но не глупой.
      – Само собой. Кстати, вы же военный, у вас проблемы с полисом?
      – У меня нет проблем с полисом. У меня проблемы с его отсутствием.
      Он не хотел этого говорить – он вообще не собирался посвящать ее в свои проблемы. Но предстоящее получение направления, как и любые бюрократические заморочки, выводило его из себя. Вот не хватало только рассказывать здешнему коменданту о собаке, бешенстве и прочей ерунде, доказывать, что пустячная ранка стоит того, чтобы побеспокоить врача, и что в госпиталь за тридевять земель в отпуске ехать совсем не хочется…
      – Я позвоню папе, спрошу, что можно сделать. Подождете меня в холле? Я оставила телефон в кабинете…
      Надо было отказаться, но Ковалев лишь пожал плечами. И пока он ждал ее возвращения, к нему подкатил Селиванов, плюхнулся рядом на диван и спросил без особенного любопытства:
      – Это правда, что вас волк укусил?
      Ковалев в ответ едва не выругался. Об этом знает весь санаторий, не исключая детей!
      – Да, чертов волшебный волк!
      – Он не приходил ни сегодня, ни вчера. Я так и понял, что вы что-то такое сделали… Но вы же не будете каждый день его караулить, правда?
      – Не буду. Но если хочешь, чтобы он не приходил, проверяй, заперта ли задняя дверь на ночь. Я сомневаюсь, что этот волк настолько волшебный, что может проходить сквозь стены…
      Селиванов обдумал услышанное и кивнул, поднимаясь. Но перед тем как уйти, повернулся к Ковалеву и сказал:
      – Я вашу дочку тоже буду защищать. Вы Пашку спасли, а я ее буду… Баш на баш…
      – А ее надо защищать?
      – Ну, мало ли… Мелких всегда обижают.
      Он гордо удалился, задирая подбородок, но, увидев Инну, направлявшуюся в сторону Ковалева, оглянулся и посмотрел на Ковалева, хитро прищурившись. Щенок!
      – Все нормально, – сообщила Инна. – И гораздо проще, чем я думала. Вас примут в травме, оформят как бомжа – и никакого полиса не надо. Только бутылку коньяка купите доктору. И поезжайте сейчас, пока они не забыли вашу фамилию.
      
      В райцентре Ковалев прежде всего заглянул в универмаг и купил-таки Ане набор кукольной посуды, который оказался совсем недорогим и весьма симпатичным.
      В травме при районной больнице он убил слишком много времени и едва не опоздал на обед; молодой и веселый хирург, принявший коньяк как должное, предлагал приезжать на перевязки, но не настаивал. Объяснил, что собачьи укусы – всегда инфицированные раны и часто гноятся, ничего удивительного в этом нет. Написал целый список лекарств, которые надо купить, и по секрету сказал, что, несмотря на запрет, после прививки пить можно, а вот вместе с антибиотиками – не стоит.
      Ковалев зашел в столовую, когда Зоя хлопнула в ладоши, призывая присутствующих к молитве, и бросила на него столь испепеляющий взгляд, что стало не по себе – он и без ее взгляда чувствовал неловкость из-за опоздания.
      Усевшись за стол, Зоя снова посмотрела на Ковалева разъяренной змеей – при этом лицо ее оставалось каменным. И зашипела она тоже будто змея:
      – Вы, оказывается, бессовестный, нечистый на руку человек.
      Ковалев, не совсем понимая, что она имеет в виду, проигнорировал замечание. Однако присутствующие за столом с любопытством подняли головы.
      – Мы пошли вам навстречу, приняли в санатории из уважения к памяти Надежды Андреевны, а вы смеете угрожать нам грязными доносами? – Зоя не повышала голоса, не брызгала слюной, но показалось, что она сейчас плюнет ядом Ковалеву в лицо.
      Так это она о Павлике! А Ковалев-то думал, что Татьяна давно ей об этом рассказала и Зоя проглотила предупреждение. Нет, она, похоже, только что об этом узнала и решила устроить публичное разбирательство. Или, что вполне возможно, узнала заранее, но разбирательство решила устроить непременно при свидетелях.
      – Вы имеете в виду мои слова о том, что я напишу заявление в органы опеки, если вы снова попробуете привести Павлика Лазаренко в молельную комнату?
      Сидящие за столом возмущенно зашумели, Инна повернула к нему голову с нескрываемым интересом, а инструктор Саша снова незаметно показал ему большой палец.
      – Да, можете называть донос заявлением, от этого суть не изменится. И ваши действия на русском языке называются «шантаж», – прошипела Зоя.
      – Мне все равно, как вы назовете мои действия. Считайте, что я действую из уважения к памяти Надежды Андреевны, которая никогда не позволила бы вам издеваться над больным ребенком.
      – Издеваться? Да как вы смеете! – Глаза Зои сузились в щелки. – Мы действуем в интересах ребенка и только в них!
      – Вы действительно сумасшедшие, если уверены, что действуете в интересах ребенка… – Ковалева перекосило. – На минутку оставьте свои… странные фантазии о существовании Бога в сторонке и посмотрите на происходящее с точки зрения здравого смысла. У мальчика…
      Зоя не дала ему договорить.
      – Минуточку. Воздержитесь от оскорблений. Не надо называть веру странными фантазиями, а верующих считать ненормальными.
      Ковалев проигнорировал ее слова.
      – У мальчика астма, в молельной комнате его душит – и вы на полном серьезе считаете, что крещение должно избавить его от аллергии? Вы предпочтете накачать его стероидами, убивающими иммунитет, чтобы совершить над ним средневековый обряд? Мне кажется, я попал не в детское лечебное учреждение, а на шабаш ведьм!
      – Да что вы понимаете! – воскликнула «Ириша» басом. – Крещение поможет Павлику стать здоровым!
      – Это говорит педиатр? Или я что-то путаю? – Ковалев посмотрел на нее в упор.
      – Безбожнику никогда не понять верующего! – Она укоризненно покачала головой.
      – Нормальному человеку трудно понять логику душевнобольного… – не очень-то деликатно заметил Ковалев.
      – Придержите язык! – Зоя снова не повысила голос, но прозвучали ее слова как окрик.
      – Подайте на меня в суд за оскорбление чувств верующих – может, меня посадят…
      – Это называется хамством, а не оскорблением чувств верующих. Я одернула вас однажды, но вы проигнорировали мое замечание. И хамства я точно терпеть не буду! Вы здесь на птичьих правах и быстренько вылетите вон!
      Вообще-то она была права насчет хамства, но извиняться в ответ на угрозу не хотелось.
      – Хорошо, я выскажусь деликатней. Я думаю, что навязчивые попытки окрестить Павлика вредят его здоровью, а то и жизни. Поскольку я не компетентен в педиатрии и не доверяю точке зрения верующих педиатров, то считаю своим долгом поставить в известность об этом тех, кто уполномочен защищать права ребенка. Такая формулировка вас устраивает?
      – Суть ваших слов от формулировки не зависит. Донос будет доносом, как его ни назови. – Зоя приподняла подбородок.
      – Я не подметное письмо собираюсь писать, а официальное заявление. Можете считать это доносом. Можете называть мое предупреждение шантажом. Но я сделаю это совершенно точно, если узнаю, что Павлика заставляют войти в молельную комнату.
      – Хорошо, – внезапно согласилась Зоя. – Мы проведем обряд крещения в другом месте.
      – Если это вызовет у мальчика приступ удушья, я сделаю, что обещал, независимо от того, где это произойдет.
      Зоя, как и другие воспитатели, выходила из-за стола раньше врачей, и после ее ухода Ковалев повернулся к «Ирише».
      – Ирина Осиповна, я действительно высказался в ваш адрес слишком резко. Извините меня, я вовсе не хотел вас обидеть, просто погорячился.
      – Слишком резко… – хмыкнула «Ириша» басом и посмотрела на Ковалева с материнской снисходительностью. – Погорячился, значит? Ладно уж, живите… Что вам, кстати, сказали в больнице?
      – Сказали, все нормально. И тоже советовали показать собаку ветеринарам.
      – Теперь вам точно придется ее изловить, – заметила Инна с издевкой. – Но я думаю, семь уколов нанесут вам меньший ущерб, чем поимка собаки.
      – Девочка, – назидательно начала «Ириша», – любая вакцина несет угрозу здоровью, просто меньшую, чем сама болезнь. А потому без нужды лишние уколы делать не следует.
      – А если собака его загрызет? – засмеялась Инна ей в ответ.
      – Глупости болтаешь, – фыркнула докторица. – Здоровый парень, удавку псу на шею – и к ветеринарам. А боится не справиться – пусть Сашку попросит помочь.
      Ковалев не нарушил традиции оставаться за столом с Инной наедине, когда остальные разошлись, и медленно цедил компот из стакана.
      – Блеск! – сказала она. – Просто блеск!
      – Это вы о чем?
      – О Павлике Лазаренко. Я от вас не ожидала.
      – Я не хочу бегать за ним по берегу еще раз. И обвинений в педофилии не хочу тоже.
      – Никто не заставляет вас бегать за ним по берегу. Вы можете просто закрыть глаза на его крещение – это же не ваши проблемы.
      – В детстве меня учили защищать слабых.
      – Всех учили, но почему-то никто этого не делает. По крайней мере, себе в ущерб.
      – Вы плохо думаете о людях.
      – Я думаю о людях так, как они того заслуживают, – ответила Инна со свойственной ей неопределенностью, двусмысленно, – ее слова вовсе не предполагали, что люди заслуживают осуждения.
      – Не вы ли рассказали мне, как Саша и… дядя Федя спасали детей в ледоход? Может, я вовсе не такая редкая птица? К тому же Зоя тоже считает, что действует в интересах Павлика.
      – Зоя думает не про Павлика, а про свою бессмертную душу. Я не знаю, какой на ней грех, но каждый крещенный с ее подачи ребенок приближает ее к искуплению.
      – А мне показалось, что ее волнует не бессмертие души, что она искренна.
      – Разумеется! Она тоже уверена, что искренна. Но ее цель – избавление от чувства вины, а не благополучие Павлика. Впрочем, тщеславное желание слыть защитником слабых ничем не лучше. Не обижайтесь, наши тайные желания не делают хорошие поступки плохими, а плохие – хорошими. Но в последнее время принято оправдывать дурное искренностью или слабостью, а доброе осуждать за якобы полученную выгоду.
      
      – Пап, на тебя ночью напал волк? – спросила Аня не столько с сочувствием, сколько с любопытством.
      – Не волк, а собака.
      – Это был волк, все сказали. Что ночью он хотел пробраться в санаторий и кого-нибудь загрызть, а ты его прогнал. Со мной теперь все девочки хотят дружить, что у меня такой папа! А вовсе не из-за игрушечной посуды. И этот взрослый мальчик сказал, что теперь будет меня защищать и чтобы я ему говорила, если меня кто-то обижает.
      «Хоть какая-то польза от папы», – мрачно подумал Ковалев. Действие кетонала, что ему вкололи после прочистки ранки, заканчивалось, и руку с каждой минутой жгло все сильней.
      – И я так подумала, что когда вырасту, я за тебя замуж выйду.
      Ковалев поперхнулся.
      – А маму мы куда денем?
      – Ну, мама тогда будет уже старая и ей муж будет не нужен.
      – Я тоже буду уже старый. И где ты видела, чтобы девушки выходили замуж за своих отцов? Девушки выходят замуж за юношей.
      – Я видела сто раз. Вот недавно было кино, где у девушки мужем был папик.
      Напрасно Влада смотрит мыльные оперы вместе с ребенком… Ковалев долго подбирал слова, чтобы развеять заблуждение дочери.
      – Папик – это не отец, а старый богатый любовник, – выдавил он с трудом. – Родственникам вообще нельзя жениться.
      – А почему?
      – Потому что у них родятся нездоровые дети. Ты ведь хочешь детей?
      – Конечно!
      – Тогда тебе нельзя за меня замуж.
      – Жаль… Ну, тогда я выйду замуж за того взрослого мальчика, который теперь меня защищает.
      Этот вариант больше понравился Ковалеву, хотя и его он нашел не совсем удачным.
      – Ну да, и машинками он управляет лучше, чем я… – пробормотал он вполголоса. Рука болела неправильно, ненормально, не может столь маленькая ранка так болеть!
      – Да нет, пап! Это не из-за машинок. Я же тебя все равно больше люблю, чем этого мальчика. И потом, я вырасту еще нескоро, а пока мы будем жить вместе.
      Река встретила их ветром и сыростью, и так она была холодна, что зашлось дыхание… После ночного заплыва, рассердившего Владу, желание переплыть реку стало навязчивым, иступленным, ненормальным – так вспыхнувшая влюбленность в первые дни дарит только радость и ожидание счастья, а потом становится изматывающим бременем, если не встречает ответного чувства. Равнодушная, холодная река, как недоступная женщина, уже не звала – но от этого становилась еще более желанной. Ковалев помнил ее жгучее прикосновение к коже и, содрогаясь, хотел ощутить его снова.
      – Жаль, что сейчас не лето… – сказала Аня.
      – Почему? – спросил Ковалев машинально.
      – Так искупаться хочется… – вздохнула она.
      – Чего? – насторожился он.
      – Можно, конечно, в бассейне купаться, но в речке же лучше.
      – Чем это лучше?
      – Ну, места много. Можно плыть куда захочешь.
      Ковалев испугался. Он не верил ни в какой зов реки, не принимал всерьез свое навязчивое влечение к реке – верней, не хотел о нем всерьез задумываться, – но тут ему стало так же страшно, как перед неминуемым Аниным приступом.
      – Мы, когда вернемся в город, возьмем абонемент в большой бассейн, где можно нормально поплавать, – сказал он поспешно. – Мама, небось, уже купальники купила.
      
      На музыкальное занятие приходящая учительница позвала Ковалева с особенной настойчивой признательностью.
      – Ваша жена – просто умница, так хорошо подобрать нам репертуар! Вы же понимаете, сейчас в санатории много детей-сирот и… ну, у которых проблемы с родителями. Она была очень деликатна!
      Для разучивания в младшей группе учительница выбрала совершенно неинтересную, по мнению Ковалева, песню. Он даже не мог припомнить, из какого она фильма. Что-то про сказки и волшебников. Только после третьего прослушивания до него стал доходить тонкий юмор учительницы музыки. Начиналась песня словами «Чтоб могли на Марс летать люди без опаски…» и в целом противоречила христианским догматам.
      Девочки, сидевшие рядом с Аней, время от времени оглядывались на Ковалева и перешептывались. Раза два оглянулся и Павлик Лазаренко, но тут же отвернулся, будто испугавшись своего любопытства.
      После музыкального занятия Ковалев одевался в пустом и темном гардеробе, собираясь уходить, и не услышал, как в холле появился Селиванов, – заметил его, только когда завязал шнурки и выпрямился. Селиванов стоял чуть в сторонке с независимым видом и поглядывал в потолок.
      – Что тебе? – спросил Ковалев.
      – Я еще кой-чего вам сказать хотел.
      – Я слушаю.
      – Только не сарафаньте особо, это инфа для внутренней пользы, – сказал Селиванов сверху вниз, как своему: не просил, а будто выдавал аванс. – Мы с пацанами вчера на болото ходили, к дому ведьмы.
      – Смелость испытывали? – усмехнулся Ковалев, вспомнив Колин рассказ.
      – Не, мы за неразменным рублем. Но это пополам. Вы не слышали, наверное, а у нас страшилка есть про бабку Ёжку. Про двух людоедок, старую и молодую.
      – Достойно, – кивнул Ковалев. – Я классе в третьем такое любил послушать.
      – У нас тоже эту байку малышне впрыскивают. Но восемь лет назад реально два дятла на болоте заблудились. Один с концами пропал, а второго я видел конкретно, своими глазами, – падла буду. И про бабку Ёжку он твердил, я сам слышал. Ладно, не уперлось… Я про вчера хотел сказать. Я в окошко к ведьме полез смотреть. Там керосинка горела, все видно было нормально так. Да, вот еще… Я днем у этого дома бывал, никаких черепов днем не видно. Только лунной ночью видны два конских черепа. Я сам проверял.
      Селиванов помолчал презрительно, надеясь на то, что Ковалев проявит интерес к тому, что же было дальше.
      – Ну и?.. – проявил интерес Ковалев.
      – Ведьма, молодая ведьма – это Инна Ильинична. Я ее своими глазами видел, нос к носу. Она к окну подошла. И рот у нее весь был в крови.
      Ковалев закатил глаза.
      – Ты грибочки для смелости не жевал по дороге?
      – Неа. Не жевал, – с вызовом ответил Селиванов. – Можете не верить. Я вам рассказал – а дальше мне пополам. А еще она унылого заколдовала. Ивлева в смысле. Он весь день эту труху про бабку Ёжку долбит.
      – Слушай, парень, тебе сколько лет? – вздохнул Ковалев.
      – Мне-то? Пятнадцать.
      – А в Деда Мороза ты не веришь, нет?
      – Неа.
      – Вот с дядей Федей ты по душам беседуешь, в волшебных волков веришь, в колдовство веришь, а в Деда Мороза – нет? Что это вдруг?
      – Что колдовство есть – это научно доказано!
      – Наукой эзотерикой, что ли? – съязвил Ковалев. – По телевизору слышал? Или в интернете прочитал?
      И только тут он сообразил, что Инна – правнучка хозяйки дома на болоте и нет ничего «волшебного» в ее там появлении.
      
      * * *
      Павлик весь день клевал носом и не выспался в тихий час. Рассказывать на ночь сказки к ним пришли двое приютских из второй группы, такие же унылые, как Сашка Ивлев. Они тоже собирались читать сказку про православного ежика, но если против Тамары никто не выступал, то тут все возмутились и хором заныли. Приютских выручил заглянувший в спальню Витька, отобрал у них книжку, пробежал глазами по странице, хохотнул и сказал, что сам прочитает малышне сказку про православное животное. И начал:
      – «Слава Богу!» – сказал Ежик. «Слава Богу», – кивнул Кузнечик-Богомол. Вот и поговорили… «Карл Маркс умер, Ленин умер, и мне что-то нездоровится, – сказал Кузнечик. – Наверное, завтра помру». «Слава Богу!» – ответил Ежик. Так, пропускаем всякую хрень… А, вот, ежик прибежал к маме. «Мама, мама, Кузнечик-Богомол завтра кони двинет!» «Слава Богу! – воскликнула Ежиха. – Конечно, молился он улётно, но зато он будет в раю!» «Мам, я тоже хочу в рай! – заныл Ежик. – Можно мне туда отправиться вместе с Кузнечиком?» «Ну щас, разбежался! – ответила Ежиха. – Слава Богу, узки врата, ты не пролезешь». «Ну мам, ну пожалуйста! Ну можно я тоже в рай! – не отступился Ежик. – Я это… типо душой бестелесной протиснусь как-нить». «Да ты чё, сынок, разве не знаешь, что у животных нет бессмертной души? Слава Богу, Господь создал по своему образу и подобию людей, а не ежей!» «А как же Кузнечик-Богомол? Почему ему можно в рай, а мне нет?» «Кузнечик маленький, он мимо апостола Петра прошмыгнет как-нибудь»…
      Понятно, конечно, было, что ничего такого в книжке не написано и что Витька просто глумится. Приютские прыскали время от времени, хоть и унылые. На том месте, где две отроковицы замучили ежика, чтобы он мог отправиться в рай, в спальню неожиданно явилась дежурная воспиталка и начала орать, что Витьке здесь делать нечего.
      – Ну погодите! Последняя строчка осталась! «Слава Богу, слава Богу, слава Богу!» – закричали хором все звери в лесу. Во, тут и сказочке конец.
      У воспиталки от удивления вытянулось лицо, а приютские давились от смеха, зажимая руками рты. В общем, она все равно Витьку выгнала и велела приютским читать сказки дальше, потому что никто не спал.
      И они попробовали – но спотыкались, хохотали на каждом «слава Богу» и в конце концов согласились рассказать страшную историю вместо сказки при условии, что все закроют глаза.
      Павлик повернулся на бок, лицом к окну, – он давно хотел спать и ничего интересного от приютских не ждал. И точно – история их оказалась унылой, как они сами.
      – В одном интернате жил-был маленький мальчик. И вот как-то раз приходит ему по почте посылка, а в ней – красный мобильник.
      Истории про красный мобильник Павлику надоели, наверное, уже год назад. Неинтересные они были, не страшные. За окном выл ветер, и в стекло противно шлепал мокрый снег, отчего в теплой спальне под одеялом было особенно уютно и еще сильней клонило в сон.
      – Мальчик думал, что это ему родители прислали, взял мобильник и положил под подушку. А воспитательница ему говорит: «На ночь мобильник обязательно нужно отключать».
      Один из приютских погасил настольную лампу, под которой можно было читать, и спальню теперь освещал только уличный фонарь – его самого было не видно, только свет в окне, нехорошего такого синеватого цвета, неживого. Будто бы холодно было от этого фонаря и сыро.
      – Но мальчик не послушался и оставил мобильник включенным. И вот ночью слышит он звонок и голос из красного мобильника ему говорит: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твой город!»
      Павлик хотел закрыть глаза, но почему-то не мог оторвать взгляд от окошка, освещенного фонарем. Снег, падавший на запотевшее стекло, тут же таял и стекал вниз, оставляя кривые мокрые дорожки.
      – Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твою улицу!»
      И в этот миг на стекло снаружи легла ладонь. Вовсе не красная, а бледная, как и свет фонаря. Узкая, с тонкими пальцами. Это случилось неожиданно, Павлик замер – во рту пересохло от ужаса, он боялся вдохнуть, не то что закричать. Никто не смотрел на окно, все слушали унылую историю приютских…
      – Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твой интернат!»
      Тонкие пальцы чуть согнулись – будто рука поскреблась внутрь. А потом прижалась к стеклу теснее, попробовала толкнуть створку. В спальне становилось все холодней, но никто этого не замечал, даже приютские. Пахнуло рекой, сырость испариной осела на лбу, и Павлик подумал, что надо закричать, но не смог выдавить из себя ни звука. Даже пискнуть не смог…
      – Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твою спальню!»
      Когда на стекло легла вторая ладонь, Павлик увидел, что окно не закрыто, – ручка была повернута не так, как на втором окне. И теперь закричать было просто необходимо, но голоса не было. И двигаться Павлик тоже не мог, даже пальцем шевельнуть, даже моргнуть глазами. Ему никогда в жизни не было так страшно, никогда. Даже когда он думал, что за дверью стоит волк…
      – Мальчик выключил мобильник и хотел убежать, вскочил с кровати и выбежал в коридор. А там его уже ждала красная рука. Она его задушила.
      Бледные ладони на стекле давили на створку все сильней, и Павлику показалось, что она подалась внутрь. И он вдруг отчетливо понял, что по сравнению с появлением волка, с бабкой Ёжкой, с домом ведьмы это – настоящая, смертельная опасность. Все остальное – ерунда, сказки, сродни глупой истории про красный мобильник. А теперь происходит нечто по-настоящему страшное, а он не может ничего с этим поделать. И сейчас приютские уйдут, остальные заснут, и он останется один на один с этим ужасом…
      – Между прочим, по включенному мобильнику можно найти любого человека, – добавил приютский, чтобы придать вес своей дурацкой истории.
      За запотевшим стеклом между ладонями появилось светлое пятно, которое медленно приближалось. То, что пряталось за окном, хотело заглянуть в спальню. И Павлик уже видел в свете фонаря очертания призрачного тела. Так Снежная Королева лишь на миг заглянула в комнату к Каю, и он оказался в ее власти. И лучше бы это была Снежная Королева!
      – Для этого аппаратура нужна специальная, – фыркнул второй приютский. – У красной руки что, аппаратура была?
      – Это, может, рука-робот, радиоуправляемая. А маньяк-убийца рассылает детям телефоны, чтобы потом их находить и убивать.
      – Зачем ему их искать с помощью мобильника, если он и так знает адрес?
      Да, лучше бы это была Снежная Королева, потому что прижавшееся к стеклу лицо было во сто крат ужасней – опухшим, рыхлым, с приоткрытым ртом и щелочками заплывших глаз. Спутанные волосы будто развевались от ветра, только медленно и плавно, дыбом поднимались над головой.
      – Просто в мобильнике был специальный датчик, к которому притягивается красная рука.
      Это Бледная дева. Павлик представлял ее иначе – красивой и прозрачной, в белом платье. Он никогда не думал, что явление Бледной девы – это так страшно. Витька не рассказывал историй про Бледную деву, считал их глупыми. Напрасно.
      Бледная дева забирает только мальчиков. Некрещеных мальчиков. Павлику вдруг мучительно захотелось быть крещеным мальчиком, чтобы это лицо исчезло…
      Рот искривился плотоядным оскалом – и Павлик подумал, что сейчас умрет, потому что лицо это было ему знакомо, слишком хорошо знакомо, чтобы перепутать… Бледной девой была их с Витькой мать!
      – А зачем, интересно, по мобильнику говорили, что его надо выключить?
      – Ну, наверное, маньяк убивал только непослушных детей.
      Нет, нет, не может быть! Она пьяница, да. Говорят, что она плохая мать, – но это неправда, она хорошая, просто у нее тяжелая жизнь, так и Витька говорит. Она просто абортов не делала, как некоторые! Она даже плакала, когда они с Витькой уезжали в интернат! Она веселая, она не может убивать детей, это неправда!
      Мишка Воскресенский высунулся из-под одеяла и спросил у приютских:
      – А если «Отче наш» три раза прочитать, датчик сломается?
      – Господь всемогущ… – расплывчато и неуверенно ответил приютский.
      Лицо прижималось к стеклу с издевательской улыбкой: может, Павлик, еще как может! Некрещеных, непослушных, ненужных никому детей надо убивать, затаскивать на дно реки и скармливать рыбам.
      А еще… Их мать была красивая – во всяком случае, Павлик так считал. Не утром, конечно, а обычно. И от того, что она явилась ему такой уродливой, он заплакал. И тер глаза, чтобы не видеть ее за стеклом, забыть, навсегда забыть опухшее лицо с заплывшими глазами и волосами дыбом!
      – Пашка, ты чего? – спросил приютский. – Ты чего ревешь?
      – А вот говорили, что нечего малышне рассказывать страшилки… – вздохнул его товарищ.
      – Пашка, ты чего, испугался, что ли?
      – Он же некрещеный, его Господь не защищает, – едко вставил Мишка Воскресенский.
      Павлик не мог остановиться, всхлипывая громко, на всю спальню, – будто что-то толкало слезы изнутри, встряхивало плечи. И хотелось закричать: «Нет, нет, нет! Пусть бы этого не было! Пусть бы я ничего не видел!» Но Павлик не сумел ничего выговорить и от этого расплакался еще горше.
      – Пашка, ты это… Не реви… – Приютский встал и подошел поближе. – А то нянечка услышит…
      – Надо Витьку позвать, пока никто не пришел, – предложил второй.
      И они позвали Витьку – он пришел сразу, потому что думал, будто Павлика кто-то обидел. Павлик все равно не смог успокоиться, хоть и собирался сказать, что его никто не трогал. Слезы бежали сами собой, уродливое лицо матери все время всплывало перед глазами, внутри все переворачивалось, и слезы лились с новой силой.
      Витька усадил его на кровати, завернув в одеяло, встряхнул раза два – не помогло. И Павлик понимал, что надо успокоиться, все объяснить, иначе Витька будет считать его нытиком, но стоило оторвать руки от лица, и взгляд снова падал на окно…
      – Пошли отсюда, – буркнул Витька. – Чайку попьешь у нас, кинцо посмотрим, а?
      Павлик закивал – чтобы не видеть больше этого окна! – и начал сползать с кровати на пол.
      – Мимо тапок не промахнись! – Витька поправил одеяло у Павлика на плечах.
      
      * * *
      К вечеру пошел крупный мокрый снег и дунул западный ветер – Ковалев промок, продрог и промочил ноги, а потому надеялся поскорей переодеться, погреться у печки и выпить горячего чаю. Кроме того, у него болела рука, и это добавляло злости и раздражения.
      Но дома его снова ждала Ангелина Васильевна – на этот раз Ковалев нашел ее визит чрезмерной навязчивостью.
      – Что вам от меня нужно? – спросил он вовсе не любезно.
      – Здравствуйте, Сергей Александрович, – с грустной улыбкой сказала она, не обращая внимания на его недовольный тон.
      Он скинул куртку и ботинки, молча протопал в комнату и прикрыл двери, собираясь как минимум переодеть носки. Вообще-то хотелось демонстративно повесить их на веревку в кухне, но Ковалев так и не решился этого сделать, отчего впал в еще большее раздражение, и швырнул мокрые носки в пакет с грязным бельем.
      Ангелина Васильевна терпеливо ждала, когда он вернется. Старая ведьма!
      – Что за ерунду вы тут рассказывали моей жене? – спросил Ковалев, включая чайник.
      – Я рассказала вашей жене чистую правду: моя бабка действительно нагадала когда-то, что здесь вас ждет смерть. Но о верности этого гадания я ни слова не говорила.
      – Я понимаю, вы хотите, чтобы я уехал. Но я и так уеду через месяц, не переживайте. Я уже сказал, что ваша дочь меня не интересует. Что еще вам нужно?
      – Вы, к сожалению, не уедете. – Ангелина Васильевна вскинула немигающие глаза – будто потянула в водоворот.
      – У меня отпуск пятьдесят шесть рабочих дней. И можете не беспокоиться, я уеду, как только закончится срок Аниной путевки.
      Она не стала Ковалева разубеждать, но посмотрела на него снисходительно, как на глупого ребенка.
      – Я слышала, вас укусила собака.
      Ковалев сосчитал до пяти, чтобы не выругаться вслух. Черт его дернул обратиться за помощью в санатории – надо было сразу ехать в комендатуру!
      – Я понимаю, что в Заречном нет ни одного человека, который бы об этом не слышал. Но можно хотя бы не переспрашивать у меня, правда ли это? – проворчал он сквозь зубы.
      – А я не переспрашивала. Если я ничего не путаю, именно мой муж немного помог вам уладить формальности в ЦРБ, так что узнала я о вашей неприятности не из сплетен, а из первых рук. В соседнем районе зафиксировали два случая бешенства, правда у диких животных. В двадцати километрах отсюда. А прививку вы сделали на сутки позже, чем надо. Бешенство распространяется по нервным стволам от места укуса к центру, и первым признаком заражения является непроходящая боль на месте укуса.
      – Вы хотите меня напугать? – Ковалев нервно хмыкнул.
      – А вы испугались? – с некоторым торжеством спросила ведьма. – Я хотела рассказать вам одну историю. Не подумайте, что я всерьез верю в чертовщину, но, несомненно, существует нечто, чего пока не может объяснить современная наука. И мы, женщины, более чувствительны к этому. Не потому что глупы и суеверны – просто острей ощущаем опасность. Может, вы мне все-таки предложите чаю?
      – Пейте на здоровье. – Ковалев поставил перед ней чашку с буфета.
      – Когда мне было пятнадцать лет, а вашей матери – тринадцать, в купальскую ночь мы с подругами гадали на воске и воде из омута. И чтобы гадание было верным, пообещали Наташку водяному. В жертву. Прошло несколько лет, и водяной жертву забрал…
      На этот раз она не спросила разрешения, чтобы закурить.
      – А вы не допускаете, что это просто совпадение? – спросил Ковалев, вздыхая.
      – Допускаю, – просто ответила Ангелина Васильевна. – Существует поверье, что над теми людьми, которым судьба определила утонуть, водяной получает таинственную власть. Вмешательство в ход судьбы ничего не меняет, лишь дает отсрочку. Ваша бабушка, женщина неглупая и далекая от суеверий, никогда не привозила вас сюда, потому что опасалась именно этого: водяной считает вас ускользнувшей жертвой, принадлежащей ему по праву.
      Ковалев промолчал.
      – Инка сказала, вы угрожаете Зое написать на нее заявление…
      – И что?
      – Знаете, ваш отец был с Зоей в непримиримой конфронтации. И Зоя платила ему взаимностью. Еще он на дух не переносил Мишеньку, и мне до сих пор кажется странным, что Татьяна ему при этом благоволила, – она и сейчас готова порвать глотку всякому, кто обижает Мишеньку.
      Ковалев кашлянул.
      – А… хм… Мишенька – ее младший брат?
      – Старший, Мишенька учился со Смирновым в одном классе. Он в детстве был эдаким увальнем, безобидным добряком. А Татьяна, хоть и младшая, его защищала. Когда он вздумал поступать в семинарию, а это было еще в советские времена, она одна тогда стояла на его стороне, хотя у нее из-за этого могли быть неприятности. Ну как же, Мишенька – он же божий человек! Но Татьяна была именной стипендиаткой, активисткой и ничего не побоялась. И, знаете, это оказалось его призванием. Он хотел жениться на Зое, но она ему отказала, – и он постригся в монахи. Потому он и не приходской священник. Но Заречное в некотором роде окормляет – его тут очень уважают теперь, даже те, кто помнит его еще мальчиком. Верней… не столько даже уважают, сколько любят. Я не очень хорошо отношусь к поповской братии, но не могу не признать, что любят его не просто так, – он умеет найти подход к людям, утешить, поддержать. Так вот, ваш отец Мишеньку не то чтобы ненавидел – скорей, презирал. Но презирал, знаете, довольно активно. Бывало, плевал ему под ноги при встрече, демонстративно так… А Мишенька перекрестит его в ответ, глянет снисходительно, как на ребенка неразумного… Только мне кажется, что дело не в его всепрощении, – была за ним какая-то вина перед вашим отцом. Так вот, Татьяна это презрение вашему отцу прощала. Когда закрыли станцию, где он работал, выбила ему ставку в санатории. Помогала, когда могла. И я считаю это странным.
      – Может, он ей просто нравился?
      – Сомневаюсь. У нее в личной жизни все прекрасно – муж, сыновья взрослые. Это, конечно, ни о чем не говорит, но Татьяна – она не такая. У нее и любовь по расписанию, и дети по плану. Она из тех, кто умеет приказывать сердцу, кого любить, а кого нет. Потому мне кажется, что ей от вашего отца было что-то нужно. Я могу только предполагать, что именно. Но если я скажу вам об этом, вы надо мной посмеетесь.
      – Тогда не говорите. Я сыт по горло местными легендами.
      – Скажите, а как Татьяна относится к вам? Понятно, что первоначально ею двигало любопытство. Но теперь оно вполне удовлетворено.
      – Она… хочет мне понравиться. – Ковалев ответил помимо своей воли, хотел ответить уклончиво, но почему-то сказал правду.
      Ангелина Васильевна отвела взгляд, снова закурила и покачала головой.
      – Вы не уедете… И Татьяна сделает для этого всё. Но я не об этом. Зоя не разделяла симпатий Татьяны к вашему отцу, он откровенно мешал ей бороться с нечистой силой… – Она усмехнулась. – Она шипела на каждом углу, что он служит дьяволу, и, замечу, без шуток, на полном серьезе. Она искренне верит и в дьявола тоже.
      – А у нее были основания для обвинения моего отца?
      – Ну… Видите ли… Ваш отец смеялся над ней, над ее верой. Он был человек простой, без образования, не склонный к философии и рефлексии. И вряд ли мог объяснить словами то, что считал для себя естественным… – Она помолчала, затягиваясь. – Знаете, я боюсь говорить с вами. Я боюсь отпугнуть вас неосторожным словом. И в этом вы похожи на своего отца – вы рассмеетесь мне в лицо и сочтете мои слова странными фантазиями.
      – Вы сами начали этот разговор. А теперь хотите, чтобы я заранее дал вам индульгенцию за то, что вы скажете? Не дам. Но попробуйте объяснить, что мой отец считал для себя естественным и почему это так не нравилось Зое.
      – Понимаете, он вырос на берегу реки. Мне кажется, он научился плавать раньше, чем ходить. Говорил, что он водяной, – шутил, конечно. А баба Ксеня между тем считала его ведьмаком.
      – А баба Ксеня – это, простите, кто? – вздохнул Ковалев.
      – Это моя бабка, колдунья.
      Ковалев посмотрел в потолок.
      – Ее колдовство тоже было научно доказано наукой эзотерикой?
      Ангелина Васильевна рассмеялась.
      – Как же вам, должно быть, надоели местные легенды!
      – У меня ощущение, что здесь нет ни одного нормального человека… Или все вокруг сговорились довести меня до сумасшедшего дома, – проворчал Ковалев вполне доверительно.
      – Это потому что вы живете в городе, не ходите по земле, не видите луны в небе… А здесь люди вроде и не замечают окружающего пространства, но оно все равно действует на них – подспудно, подсознательно. И вот что удивительно: в Заречном не хранят вековые традиции, это не глухая деревня в лесу, у нас почти нет старожилов – но это место затягивает пришлых, будто болото, а легенды множатся на глазах, рождаются едва ли не каждый день…
      – Это не легенды. Это досужие сплетни малообразованных людей, которым еще и телевизор дурит головы. Ну в самом деле – это средневековье какое-то! Ладно, раньше люди искали способ объяснить необъяснимое – но сейчас-то чего?
      – Это создает иллюзии. Иллюзию сказки, иллюзию возможности повлиять на происходящее, иллюзию исполнения желаний… Люди хотят иллюзий от малости своей, от незначительности, от неуверенности. С одной стороны. А с другой – вы не допускаете, что в нашей жизни есть многое, чего пока не может объяснить наука?
      – Да, допускаю. Шаровая молния тому пример. Но никому из ученых не приходит в голову приписать ее действие волшебным силам, – фыркнул Ковалев.
      – Шаровая молния довольно примитивна по сравнению с неизученными возможностями человеческого мозга. Я кажется, говорила о вашем отце… На чем я остановилась?
      – На том, что колдунья баба Ксеня считала его ведьмаком, – со всем возможным сарказмом выговорил Ковалев.
      – Да-да, именно. В наш просвещенный век ни один парень в здравом уме так себя не назовет и плюнет в лицо любому, кто посмеет об этом заикнуться. В прежние времена, когда люди зависели от реки, с водяным связывали много небылиц и ритуалов, как безобидных, так и не очень. Обещание жертвы водяному было весьма распространено, а потому всех утонувших считали погубленными по злому умыслу, и чаще всего колдовство приписывали мельнику. Здесь тоже стояла водяная мельница, ее разрушили, когда строили железнодорожный мост. Сейчас большинство людей в Заречном зависит от дачников. Мы хоть и далеко от города, но река делает это место привлекательным. Смирнов работал на спасательной станции, пока ее не закрыли. И вот парадокс: его злому умыслу приписывали всех утонувших. Не спасенных, а утонувших. Не в том даже смысле, что мог спасти и не спас, а в том, что мог договориться с водяным и не договорился. Или так с ним сторговался. Или нарочно сгубил жертву из личной неприязни. Страх смерти всегда рождает темные суеверия, даже у людей образованных. Только образованные люди, говоря о своих суеверных страхах, пользуются умными словами, в этом все отличие. И Смирнова побаивались, как когда-то боялись и уважали деревенских колдунов. Зоя с удовольствием сожгла бы его на костре, она считала, что с нечистой силой надо бороться. Большинство же местных старались с ним дружить, дабы не впасть в его немилость. А вот Татьяна… Я бы сочла ее отношение к вашему отцу суеверным страхом, просто выраженным цивилизованно, но Татьяне чужды суеверия. Ее знаменитая здесь монография не имеет ничего общего с верой в Бога – это абсолютно атеистическая работа, исследовавшая эффект плацебо. Татьяна гораздо более атеистка, нежели вы или я, она верит только в то, что видела своими глазами и трогала своими руками.
      – Но… почему она тогда позволяет… – заикнулся Ковалев.
      – Во-первых, ради Мишеньки. Во-вторых, из чистого прагматизма, – видит в этом пользу, о которой написала монографию. А еще Татьяна никогда не пойдет против господствующей идеологии – в советские времена она была активной комсомолкой, теперь она будет поддерживать религию, потому что это указание сверху.
      – А… Мишенька? Тоже хотел сжечь моего отца на костре?
      – Нет, я уже говорила. Зоя имеет на Мишеньку серьезное влияние, он слушается ее буквально во всем. Но в этом он был непреклонен при жизни вашего отца и остался непреклонным теперь. Опять же, какая открытая борьба со слугой дьявола может быть в светском государстве? На отлучение от церкви неверующему плевать, так же как и на анафему… А общественное мнение, в сущности, остается языческим: заручиться поддержкой силы, и людям неважно, что одна сила думает о другой… Вздумай Мишенька открыто обвинять Смирнова в ведовстве, того стали бы бояться – и уважать – еще больше, это Зоя понимала и еще сильней бесилась. Но Мишенька принципиально считал, что ваш отец делает божье дело, и никогда ни полслова плохого о нем не говорил. А Смирнов, знаете, иногда подшучивал над людьми – беззлобно совершенно. Вот пролезет кто-нибудь перед ним без очереди, он посмотрит так, покачает головой: «Погоди, вот будешь ты тонуть…» Болтали, что тот, кому Федька-спасатель такое скажет, непременно будет тонуть. А утонет или нет – это во власти Смирнова. И люди пугались по-настоящему. И ладно бы местные, но дачники тоже пугались. Им-то откуда знать местные сплетни? Умел он это сказать… Потом засмеется, по плечу хлопнет, спросит: «Что, страшно? Вот то-то!»
      – Я надеюсь, насчет «непременно будет тонуть» – это все-таки сплетни…
      Ангелина Васильевна загадочно пожала плечами.
      – Я доподлинно знаю только один случай, когда его предсказание сбылось. Давно было, еще спасательная станция работала. Гуманитарную помощь раздавали, а тете Паше не дали почему-то, хотя положено было. Она обиделась очень, даже плакала. Так Смирнов пришел в сельсовет, при всем честном народе кулаком по столу стукнул и говорит тогдашней секретарше: «Вот будет твой Андрейка тонуть – пальцем не шевельну!» Андрейка – это ее сын старший, не маленький уже был, лет четырнадцати… Она аж побелела, сама к тете Паше прибежала, не только гуманитарную помощь отдала – еще от себя конфет добавила и банку кофе. А через неделю ее Андрейка с вышки в воду прыгнул неудачно – сейчас на пляже вышки уже нет, разобрали… Видно, оглушило его, ребятня смотрит – а он не выныривает. И Смирнов как знал – моторку свою разбил, не успел остановиться, на ходу за ним нырнул. Три раза нырял – вытащил. Откачали… Я думаю, с тех пор эти слухи о нем и ходили, одного совпадения для появления «легенды» вполне достаточно. – Она улыбнулась.
      – Милая такая шуточка – напугать женщину смертью ребенка… – осклабился Ковалев. – За банку кофе…
      – Я думаю, тогда он не шутил вовсе. Знаете, есть такое выражение: как в воду глядел… Кто его знает, может, и вправду глядел… Баба Ксеня редко насчет людей ошибалась…
      Ковалев вспомнил вдруг разговор с Селивановым.
      – Кстати, о бабе Ксене и появлении «легенд». Сегодня мне поведали о том, что ваша дочь – ведьма-людоедка, ее ночью видели в доме на болоте…
      Ангелина Васильевна не донесла до рта чашку с чаем, замерла на секунду и поставила чашку на место.
      – Кто это вам рассказал такую ерунду? – чужим, металлическим голосом спросила старая ведьма.
      – Мальчишка из санатория, они ходили ночью на болото за неразменным рублем. Заглянули в окно и увидели вашу дочь. Можете порадоваться – одной легендой в Заречном теперь будет больше.
      – Они это выдумали, – после паузы медленно и холодно выговорила Ангелина Васильевна. – Дом бабы Ксени заколочен, в нем только пыль и паутина, Инке там делать нечего…
      Она снова закурила, затянулась несколько раз подряд, но тут же принялась тушить сигарету, сломала ее в двух местах и оставила дымиться в блюдечке. Залпом выпила оставшиеся полчашки чая и засобиралась домой.
      
      * * *
      Они снова сидели на подоконнике в туалете, Павлик обеими руками вцепился в горячий стакан с чаем, отхлебывая из него по чуть-чуть, а Витька успел выкурить две сигареты.
      – Вить, а может, мне все-таки покреститься?
      – Да за каким фэншуем? – Витька сплюнул на пол медленно, стараясь попасть слюной в предыдущий плевок. – Я тебе не рассказывал… Я тоже ее видел однажды. Это в конце смены было, мы уехали через два дня. А потом я был уже крещеный. Но от того, что меня покрестили, ничего ведь не изменилось… Сначала я даже домой боялся ехать, хотел на все лето в интернате остаться. Потом это забылось как-то, да я и не вспоминал особо – мало ли, приснилась хрень какая-то… А сейчас я вот что подумал. Понимаешь, в той истории про волка… Ну, про Кита, который утонул… Он ведь тоже за окном свою мать видел. Понимаешь? Свою, а не нашу. Так может, Бледная дева просто прикидывается чужими матерями, ну, чтобы в доверие втереться?
      Павлик снова вспомнил лицо за стеклом, и ему передернуло плечи. Витькина мысль была очень правильна – конечно, это не их мать затаскивала детей на дно реки, такого вообще не бывает, и живет она далеко… Но отвратительное лицо за стеклом от этого не перестало быть похожим на лицо матери, не перестало!
      – Вить, а ведь правда она красивая? – угрюмо спросил Павлик.
      – Кто? Бледная дева? – Витька даже повернулся к Павлику и посмотрел на него удивленно.
      – Нет, мама…
      – Ну… в общем… ничего так. Я как-то не приглядывался. Она молодая была еще красивей, когда я маленький был.
      – А Бледная дева меня теперь в речку утащит?
      – Да не, как она тебя утащит? Где ты – и где речка! Она не злая вообще-то, она своего сына ищет. Посмотрит, что ты не ее сын, и оставит тебя в покое. Меня же она не утащила.
      – Тебя покрестили потому что… – вздохнул Павлик. – И я вот все думаю: может, волк все-таки Зою испугался, а не этого дядьку? Ну, все-таки крест и молитва. Помнишь, как на болоте волк замолчал, когда Сашка Ивлев молился? Зоя в воскресенье же дежурила как раз.
      – Глупости. Чего тогда волк в пятницу приходил, если она в четверг его уже прогнала?
      – Ну, может, не с первого раза подействовало.
      – Ты не понимаешь, – терпеливо пояснил Витька. – Зоя только бормочет и крестом без толку размахивает. А дядька вломил твоему волку промеж ушей – и тот сразу все понял. И дверь открытую дядька нашел.
      – Вить, а может, Зое все ж таки рассказать про Бледную деву? Раз она не ведьма…
      – Ладно, не ссы. Я разузнаю про Бледную деву. – Витька спрыгнул с подоконника. – С волком разобрались, и с ней разберемся. Без Зои.
      
      * * *
      По правде, Ковалев против обыкновения долго не мог уснуть – не столько из-за болевшей руки, сколько в мыслях о бешенстве. Он даже поднялся, собираясь одеться и пойти ловить собаку, но выглянул в окно, увидел, как ветер шлепает в стекло мокрым снегом, как тот скатывается вниз капельками воды, – и передумал. Обычно он не искал у себя смертельных болезней и решил, что старая ведьма напугала его нарочно.
      
      * * *
      Река знает и помнит все… Секунды счастья, часы отчаяния, дни скорби, годы тоски… На смену сонным малиновым закатам приходят багровые зарева, молочно-белые туманы сменяются серым маревом осенней мороси. Стынет, стынет вода в реке…
      Легко распахнуть дверь в темный дом – не скрипнет, и шаг через порог дается легко, без трепета.
      – Что пришел? – презрительно звучит голос старухи.
      – Это ты! Ты! Старая ведьма! Ты Наташку!.. Убью!..
      Зубы стучат от холода. Срывается голос с угрожающего на жалобный и жалкий.
      – Ой ли? – Старуха хохочет глумливо, презрительно. – Не убьешь. Потому что не за этим ты сюда явился. Не за этим верную дорожку сюда почуял. Знаю я, на что ты надеялся.
      В полумраке комнат и коридоров есть вторая дверь наружу – выход.
      – Смешно тебе? – Верхняя губа поднимается в оскале, дрожит от напряжения, дергается…
      – Раздевайся, дурак. С тебя вода на пол течет. Совсем раздевайся, к огню садись. Пока не помер.
      Вспыхивает огонь в открытом очаге – как по волшебству, – манит спасительным жаром. Руки трясутся, не слушаются, пальцы крючит. Пустота в груди не дает дышать.
      – Виноватого ищешь? – ворчит старуха. – Это оттого, что себя больше других виноватым считаешь.
      Темные, сморщенные старушечьи руки набрасывают одеяло на мокрые плечи, скрещивают углы на груди – будто пеленают младенца.
      – Не надейся, – коротко бросает старуха.
      – На что?
      – На то, зачем пришел. Вслед за ней, небось, бежал? Думал, догонишь?
      – Думал. – Тяжело смотреть старухе в глаза. Безжалостные, как сама смерть.
      Она качает головой: нет.
      – Видишь дверь? Догнать догонишь, но назад ни сам не вернешься, ни ее не вернешь. Сказки это, что можно на ту сторону сходить и вернуться. Нельзя, нет обратного хода.
      Догнать! Любой ценой догнать! Зачем возвращаться? Слишком пусто в груди, слишком холодно.
      Две двери. Два выхода. Самому выбирать – старуха подсказывать не станет. Малодушно вернуться назад – бросить бесполезные попытки догнать, найти, вернуть. Малодушно пойти вперед – избавиться навсегда от пустоты в груди, разом избыть часы отчаяния, дни скорби, годы тоски.
      Горячие слезы бегут по холодным щекам, бьются в пустой груди – согнуться, закрыть лицо руками, переждать боль… Огонь полыхает в очаге, жжет нестерпимо – вода плещется над головой. Черная, ледяная вода.
      – Поплачь, поплачь. – Скрюченные старушечьи пальцы гладят по голове. – Не знаю я, как правильней, как легче, – но мне нравится твой выбор.
      Разве выбор уже сделан? Разве нельзя его изменить? Выбор кончается тогда, когда за спиной закрывается дверь. Одна или вторая…
      – Передай ей… Ты можешь, я знаю… Передать. Что я прощения прошу. За все. Она для меня одна была и будет. За то, что бросил ее. Не догнал. – Зубы стучат. И трудно выдавить из себя безжалостное, бесповоротное: – Не стал догонять.
      Ледяная вода выпускает на поверхность, глоток воздуха рвет легкие, зажатые холодом, – мать кричит истошно, страшно кричит, по-звериному. Крик ее тонет в серой мороси, опускается на дно черного омута и холодными осенними ночами нет-нет да пронесется над водой тяжелым стоном… Река знает и помнит все. Но никому не расскажет.
      
      * * *
      Завтрак снова начался с разбирательства. Зоя Романовна предъявила Ковалеву скромный смартфон и спросила, не его ли это вещь. Ковалев покачал головой.
      – А почему тогда симкарта оформлена на ваше имя? – последовал торжествующий вопрос.
      – Мальчик попросил меня купить ему симкарту, я не увидел в его просьбе ничего предосудительного, – равнодушно пожал плечами Ковалев.
      – Вам не показалось странной просьба семилетнего мальчика? – Зоя нарочито подняла брови.
      – Почему семилетнего? Меня об этом попросил Селиванов. Не вижу ничего странного в желании пятнадцатилетнего парня иметь мобильный телефон.
      – И вы не пожалели денег на эту покупку? Насколько мне известно, вы небогатый человек…
      – Я могу себе это позволить, – уклончиво ответил Ковалев – наверняка детям не полагалось иметь карманных денег.
      Зоя вышла из себя, но голос не повысила – впрочем, ярости своей не скрывала.
      – Вам не пришло в голову, что и телефон, и деньги на симкарту мальчик украл?
      – Нет, не пришло, – соврал Ковалев, но в подробности вдаваться не стал.
      – А может быть, вы сами купили этот смартфон и подарили Павлику? Желая его подкупить, расположить к себе? – спросила воспитательница старшей группы.
      Ковалев не сразу понял, на что она намекает, но сотрудники за столом зашептались, бросая на Ковалева косые взгляды.
      – Я ничего Павлику не дарил, – фыркнул он, но по выражению лиц за столом догадался, что в это не особенно поверили.
      – Я видела, как мальчик смотрел на вас во время музыкального занятия, – усмехнулась Тамара Юрьевна. – Откуда у ребенка возьмется интерес ко взрослому мужчине?
      Инна покосилась на Ковалева и неожиданно наступила ему на ногу под столом – наверное, снова на что-то намекала. Впрочем, вовремя, – он с трудом взял себя в руки.
      – Я не знаю, кто из сотрудников рассказал детям о том, что меня укусила собака. Но мальчик посчитал, что я прогнал волшебного волка, которого он так боится.
      Ответ вызвал у Зои приступ раздражения – так перекосилось ее лицо.
      – Он сам вам об этом сказал? – сыто улыбнувшись, переспросила Тамара – ну точно как кошка в сказке о глупом мышонке.
      – Нет, мне об этом сказал его старший брат. И не надо грязных намеков: я не люблю ни маленьких мальчиков, ни маленьких девочек, ни вообще детей. Мне нравятся молодые женщины, и пока это считается нормальным.
      – Мальчики без отцов часто тянутся к мужчинам, оказавшимся поблизости, – сказала Инна в пространство. – В интересе Павлика ничего удивительного нет, довольно взглянуть, как мальчишки из интерната смотрят в рот Александру Петровичу.
      Зоя не могла не оставить за собой последнего слова и, поднявшись из-за стола, сверху вниз произнесла:
      – Сергей Александрович, в другой раз, если кто-то из детей в санатории о чем-нибудь вас попросит, подумайте как следует, прежде чем выполнить просьбу.
      Ковалев не полез в бутылку и промолчал.
      Какао, поданное к пшенной каше, здесь именовали горячим шоколадом, но в отличие от того, что наливал кофейный автомат у Ковалева на работе, напиток был полностью натуральным, включая молоко (судя по обилию пенок). И, по сложившейся традиции, Ковалев пил какао не торопясь…
      – Это Селиванов рассказал вам, что видел меня в доме на болоте? – спросила Инна, когда все остальные вышли из-за стола.
      – Да. Мой рассказ почему-то взволновал вашу маму… – Ковалев и сам не знал, хотел вложить в эти слова сарказм или извиниться. – А он вправду видел вас в доме на болоте?
      Инна засмеялась тихим переливчатым смехом и сказала:
      – Он придумал только рот, перепачканный в крови. Если бы вы видели, как они драпали от меня к шоссе! Только пятки сверкали!
      – Коля рассказывал мне похожую историю… – пожал плечами Ковалев.
      – А вы сами в детстве разве не ходили на кладбище?
      – Нет, мы лазали смотреть в окна больничного морга… Я жил в центре города, там трудно найти кладбище.
      – Никакой разницы – морг, кладбище, дом ведьмы… Когда Коля был ребенком, в этом доме жила баба Ксеня, моя прабабка.
      – Да, мне об этом рассказали, – кивнул Ковалев.
      – А хотите, я вам покажу этот дом? Вам до обеда все равно нечем заняться…
      – Я думал, вы на работе.
      – Мы недолго, Татьяна меня отпустит. Туда идти минут пятнадцать всего, если не спешить.
      – Ну пойдемте… – согласился Ковалев – сидеть в холле с планшетом ему уже порядком надоело.
      
      Погода была не столь отвратительна, как накануне вечером, но оставляла желать лучшего, – низкие тучи неслись будто над самой головой и грозили скорым дождем или снегопадом, но до сухого чистого морозца погода не дотянула – над землей повис влажный туманный холод.
      – Представляете, православные врачи решили победить вас силой научной мысли! – со смехом сказала Инна, когда они вышли на шоссе.
      – У них есть научные мысли? – хмыкнул Ковалев.
      – Они назначили Павлику серию аллергопроб, хотят выяснить, что в молельне конкретно вызывает его удушье.
      – Ну-ну, – проворчал Ковалев. – Меня удивляет упорство, с которым они хотят его крещения.
      – Видите ли, их тоже удивляет упорство, с которым вы этому противитесь.
      – Я противлюсь вовсе не его крещению. Не вижу в этом ритуале ни вреда, ни пользы, в отличие от вас. Но пребывание в молельне ребенку явно неполезно.
      Они некоторое время шли молча, а потом Инна заговорила:
      – Мама вчера рассказала мне, что вы сын дяди Феди…
      – Это лишь ее предположение…
      – Думаю, это верное предположение. Вы на него похожи. И, что удивительно, не только внешне.
      – Что в этом удивительного?
      – Сыновья похожи на отцов не только из-за общих генов. Сын обычно подсознательно копирует отца – его речь, мимику, жесты, движения. Мальчик часто бывает похож на отчима больше, чем на родного отца, если его растит отчим.
      – Да, мне многие говорили, что я весь в деда… – улыбнулся Ковалев.
      – Вот это и удивительно: вы ведь не видели дядю Федю и тем более с ним не жили. А походка у вас такая же, как у него. Издали я могла бы вас перепутать. И… знаете, выражение лица… Иногда мне хочется протереть глаза, встряхнуть головой… – Инна, как всегда, оборвала фразу на полуслове.
      – Зачем? – спросил Ковалев.
      – Чтобы убедиться, что передо мной не он, а вы… У него был особенный взгляд, прямой.
      Ковалев подумал, что со временем она научится договаривать. И тут же решил, что ему совершенно все равно, научится она этому или нет.
      – Он был хороший человек, и я скучаю по нему… – сказала Инна.
      – А что, интересно, вас с ним связывало?
      – Не подумайте только, что мы были любовниками, он мне в отцы годился и знал меня с пеленок. Ему бы в голову не пришло… ничего такого…
      – Он был одноклассником вашей мамы?
      – Да. И Зои, и отца Алексия. Но нас связывало не это вовсе. Мама с ним не дружила, с ним дружила баба Ксеня.
      – Странная дружба…
      – Может быть. Моя бабушка Сима родилась перед войной. Как все, ходила в школу, была сначала пионеркой, потом комсомолкой – ее воспитывали на советских идеалах, и она очень в них верила. Мать-ведьма в эти идеалы не вписывалась. Баба Ксеня вообще-то не была темной сельской бабой, говорила на трех языках, играла на рояле, много читала, разбиралась в поэзии, в живописи, в музыке.
      – И что же она делала в доме на болоте?
      – Ей… пришлось… – Инна не стала договаривать. – Но я о бабушке Симе. Она ушла жить к подруге еще школьницей, отреклась, так сказать, от матери… И свою дочь, мою маму, тоже к ней не пускала. А баба Ксеня бабушке Симе этого не простила, обиделась на всю жизнь. Бабушка Сима раньше бабы Ксени умерла, и… плохо умерла, в психоневрологическом интернате, у нее альцгеймер был, и мама не смогла дома за ней ухаживать. Я маму не осуждаю, не подумайте, – она больше обо мне думала, чем о себе. Вы представить себе не можете, что такое больной альцгеймером в доме… Баба Ксеня посмеялась, когда узнала, что мама бабушку Симу в интернат сдала. Когда я родилась, бабе Ксене было уже за восемьдесят, она жила совсем одна. И как-то раз она дядю Федю попросила, чтобы он меня к ней привел, мне было лет пять всего. Ничего странного, согласитесь, – когда прабабка хочет видеться с правнучкой. Мама не возражала. И даже сама собиралась меня туда водить, но… как-то не срослось… И меня к бабе Ксене водил дядя Федя. Пока я была маленькой.
      Они свернули с шоссе на широкую тропу, идущую через болото, в конце которой издали был виден темный дом, стоящий на пригорке.
      – Прямо дорога… – Ковалев качнул головой. – Будто здесь люди толпами каждый день ходят.
      – Нет, не толпами. И не каждый день. Но ходят… – загадочным шепотом сказала Инна.
      – За клюквой?
      Инна коротко посмотрела Ковалеву в глаза и сказала:
      – Это тропа мертвых…
      Он закатил глаза и вздохнул.
      – Мертвые идут по шоссе, а потом сворачивают на специально подготовленную тропинку? Даже странно, что нет указателя, где сворачивать…
      – Они находят тропу инстинктивно, – почти серьезно сказала Инна, нисколько не обидевшись.
      – Скажите, а ваша баба Ксеня правда передала свою колдовскую силу вашей маме?
      – Нет, неправда. – Инна остановилась и пристально посмотрела на Ковалева, на этот раз долгим и пронзительным взглядом. – Это не сила. Это бремя. Моя мама хотела получить силу, а потому не получила ничего.
      – Значит, прабабка передала силу вам?
      – Не силу. Бремя. – Инна повернулась и пошла дальше. – Сила была у дяди Феди. Но… это не та сила, которую можно взять и передать кому захочется. Ну, в самом деле, вы же не можете передать кому-то свое умение плавать… Не можете передать свое желание защитить Павлика… Например.
      – Не могу, – согласился Ковалев.
      – Вы не боитесь идти тропой мертвых? – спросила Инна вдруг.
      – Нет.
      – И даже черепа, насаженные на колья, вас не смущают? – Она рассмеялась.
      Ковалев пригляделся: тропинка упиралась в ворота, по обеим сторонам которых в самом деле белели насаженные на колья конские черепа.
      – Нет.
      Пусть рассказывает сказки – красивые и страшные сказки. Ковалев повидал немало девушек, называвших себя ведьмами – для придания своему образу загадочности и шарма. Обычно это выглядело глупо или смешно. Инна не выглядела смешной или глупой, и шарм ее был особенным, естественным, органичным. Он обволакивал…
      – А ведь пройти этой тропой может не каждый… – сказала она тихо.
      – Селиванову со товарищи это вроде бы удалось.
      – Ничего подобного. По этой тропе они лишь вернулись. Впрочем, я думаю, он водил своих друзей по болоту кругами, чтобы они не сочли путешествие слишком легким.
      – То есть это анизотропная тропинка – работает только на выход… – покивал Ковалев.
      – Для живых – только на выход. Для мертвых – только на вход.
      – Я умер и не заметил, что ли?
      – Нет, вы вполне еще живой, – красиво засмеялась Инна.
      – Еще? Неужели буду съеден в конце пути ведьмой-людоедкой?
      – И не мечтайте. Знаете, как ваш отец подружился с бабой Ксеней? Он пришел к ней в ту ночь, когда утонула ваша мама. И требовал, чтобы баба Ксеня пропустила его за ней. Пришел, даже не переодевшись, как был, в чем нырял в реку, только ватник на плечи накинул. Понимаете, он нырял за вашей мамой, много раз нырял, – а когда понял, что поздно, что даже если он ее вытащит, ее уже не откачают, тогда к баба Ксене побежал. За колдовством. Он едва не умер, баба Ксеня его чудом спасла. Он потом воспалением легких долго болел. И… он простить себе не мог, что ее не спас. Мне кажется, он спасателем стал, чтобы как-то оправдаться, искупить вину. Другой бы наоборот рассуждал: пусть всем будет так же плохо, как и мне. А дядя Федя… Он хороший был человек. Он после этого сквозь воду видел…
      – Это в смысле «как в воду глядел»?
      – Наверное, и в этом смысле тоже. Но вообще-то я говорила буквально: он видел сквозь воду на много метров, до сотни. В реке мутная вода, даже в солнечный день, а ночью вообще под водой ничего разглядеть нельзя. А он видел, потому мог вытащить человека, даже если тот на дно ушел, даже если его течением снесло или непонятно было, где он тонет.
      – Это потрясающе волшебно… С чего же вы тогда взяли, что я прибыл ему на смену? Я не вижу сквозь воду, не собираюсь искупать вину и оправдываться, у меня интересная работа, дочь, которой надо учиться, жена, которая привыкла жить в комфорте и которая, кстати, тоже работает…
      – Ваша дочь заболела не просто так. Вы не просто так получили в наследство этот дом и не просто так приехали именно в этот санаторий. Подумайте, какое совпадение! У вашей дочери астма, а в двух шагах от вашего дома как раз пульмонологический санаторий! Таких совпадений не бывает, поверьте.
      – Это силы зла, что ли, сработали? – Ковалеву уже не было смешно – разговор начал его раздражать.
      – Почему именно зла? Это силы, которые держат мир в равновесии…
      – Мир в равновесии держат законы природы, – проворчал Ковалев.
      – Хорошо, пусть это случилось по законам природы. Много ли люди знают о законах природы? Но здесь у Ани ни разу не было приступа. А если вы попытаетесь увезти ее отсюда, она не доедет до города…
      – Вы с ума сошли? – Ковалев остановился. – Вы угрожаете мне смертью ребенка?
      – Я не угрожаю, с чего вы взяли? И до смерти ребенка вы дело доводить не станете, вы с женой не сумасшедшие. Вы сочтете лишь, что здешний сосновый воздух благотворно влияет на Аню, никакого волшебства…
      – По-вашему, моя дочь должна навечно остаться в этой дыре?
      – Не навечно. До тех пор пока вы не примете вызов. Или не ответите на зов, мне трудно сказать точно.
      – А, это зов сома вы имеете в виду? – осклабился Ковалев – навязчивое желание переплыть реку он не считал сверхъестественным, но слова Инны все равно ему не понравились.
      – Это зов реки. Она играет с вами. И неизвестно, победите вы ее или нет.
      – То есть, если я переплыву реку, она успокоится? И я могу быть свободен? И моя дочь тоже?
      – Если вы попытаетесь переплыть реку, вы утонете, я уже говорила.
      – Я опять не понял: это игра в одни ворота? С заведомо известным результатом?
      – Я не знаю. Река играет с вами, а не со мной.
      Вместо забора вокруг дома торчали тонкие гнилые колья… И ворота тоже были сделаны из редких тонких жердей. Два конских черепа вблизи производили не самое приятное впечатление.
      – Не боитесь зайти? – с вызовом спросила Инна, приостановившись у ворот, – они закрывались лишь на веревочную петлю.
      – Я уже говорил.
      – Историки и этнографы считают, что избушка бабы Яги – это домовина. Гроб. На самом деле все наоборот, это домовина подобна избушке Бабы-яги. Дом с двумя дверьми – граница между миром живых и миром мертвых. Проходите, раз не боитесь…
      На дверях не было замка – только широкая доска в пазах на косяке (издали казалось, что дом заколочен). В общем-то, любой мог зайти туда беспрепятственно.
      – Не боитесь хулиганов? – спросил Ковалев, переступая через порог (пришлось пригнуть голову, притолока была низковата).
      – Вы не поверите, но хулиганы сюда не войдут. А если войдут, то немедленно выйдут.
      В доме было сумрачно и будто бы пыльно. И холодно – холодней, чем на улице. Тяжелая, грубая мебель – если лавки вдоль стен можно назвать мебелью, как и стол со столешницей из дубовой доски-пятидесятки, как и огромную беленую печь, похожую на декорацию к фильму «Гуси-лебеди».
      – Как-то неуютно у бабы Ксени, говорившей на трех языках… – оглядевшись, заметил Ковалев.
      – Здесь есть и жилая комната, камин и кресло-качалка. Эту печь делал хороший печник, у нее три топки. Пойдемте, покажу. – Инна ловко зажгла керосиновую лампу, достойную антикварного магазина. – Здесь нет электричества, а открывать ставни мне не хочется.
      С оборотной стороны печь тоже напоминала декорацию к фильму-сказке, но про принцесс в сказочных замках. А «жилая» комната была оформлена в лучших традициях дачи начала двадцатого века.
      – Здесь есть даже патефон. Хотите, включу музыку?
      – Зачем? – насторожился Ковалев. Он с самого начала ожидал подвоха от посещения уединенного местечка.
      Инна не ответила, достала с полки пластинку и, сдув пыль с крышки патефона, несколько раз повернула ручку, натягивающую пружину.
      – В детстве эта штука казалась мне волшебной. Потому что не надо было менять батарейки, – улыбнулась Инна. – Вы любите Вивальди?
      – Нет.
      – Что это вас так перекосило? Наверное, в детстве вас водили в филармонию… – засмеялась она.
      – Да. И в капеллу.
      – И все-таки пусть будет Вивальди.
      Пластинка шипела и щелкала, и «Зима» из «Времен года» зазвучала странно и неожиданно тревожно. Инна повела Ковалева дальше, не задержавшись в «жилой комнате», – и звуки музыки показались потусторонними, чужими, доносившимися будто из другой жизни…
      – А это… – Инна помедлила и показала на дверь в конце темного коридора. – Это выход…
      – Я так думаю, в царство мертвых? – хмыкнул Ковалев.
      Она пожала плечами.
      – И что, можно заглянуть туда одним глазком?
      – Она заперта снаружи.
      – Что-то мешает вам ее отпереть?
      – Когда пойдем назад, я покажу вам ее снаружи.
      Инна вернулась ко входу, поставила керосинку на тяжелый стол и знаком показала Ковалеву на табуретку.
      Тревожная потусторонняя «Зима» сменилась тоскливой потусторонней «Осенью», шепелявой и еле слышной… Сумеречный свет из окна перебивал свет керосиновой лампы, и маленький огонек не делал дом ни теплей, ни светлей. Неуютно в нем было и холодно. Уныло.
      – Я сейчас скажу вам то, что сказала бы дяде Феде, если бы он был жив. Вы можете посмеяться, можете забыть о моих словах – это ваше дело.
      Инна замолчала, но Ковалев не стал ей подыгрывать и не попросил продолжить.
      – Я услышала… Случайно услышала… Крестный ход, чудотворная икона – это бутафория. Помните, я говорила, что в православии существует экзорцизм, только экзорцизмом не называется? Об этом не принято распространяться, и, насколько мне известно, эти люди стоят довольно высоко в церковной иерархии… Они приедут сюда. Я не совсем в этом уверена, это слухи, но… весьма достоверные слухи. С тех пор как дядя Федя утонул, река и так берет себе слишком много людей, а если серьезные люди начнут проводить серьезный обряд…
      Ковалев прокатил желваки по скулам: привычка Инны недоговаривать выводила из себя.
      – Что случится, если серьезные люди начнут проводить серьезный обряд?
      – Я думаю, реке это не понравится. И самое малое, чем она ответит, – это возьмет еще одну жертву. Я присматривалась к Павлику, а увидела метку жертвы у его брата…
      – Если Селиванов снова поедет в райцентр на промысел, он несомненно станет жертвой местной гопоты, – кивнул Ковалев. – А если будет шастать ночью по болотам, то рискует провалиться в канаву и стать жертвой тяжелого простудного заболевания.
      – Здесь есть места, где можно провалиться глубже, чем по колено. Их немного, но они есть. Восемь лет назад тут утонул мальчик из санатория, об этом теперь рассказывают страшные истории про бабку Ёжку.
      – Да, я слышал что-то такое… От Селиванова, кстати. Но он говорил, что мальчиков было двое.
      – Да. Второй умер по дороге в больницу.
      – От чего, интересно?
      – Вы не поверите. От отравления алкоголем. У него с собой был литр водки, он с перепугу выпил все.
      – Винтом, что ли? – не поверил Ковалев.
      – Нет. По глоточку, но довольно быстро. На голодный желудок. Плюс переохлаждение, стресс, переутомление. Пятнадцатилетнему мальчишке хватило.
      – А бабка Ёжка при чем?
      – Его нашла баба Ксеня, меня послала за врачами. Я тогда еще школьницей была, чуть-чуть его постарше…
      – Можно вопрос? А то, что второй мальчик утонул, известно со слов его товарища, умершего от отравления алкоголем? То есть пьяного вусмерть, в прямом смысле…
      – Второй числится пропавшим без вести, но я не могу не знать, как он умер.
      – А-а-а… – понимающе протянул Ковалев.
      – Кстати, как ваша рука? – Инна переключилась на другую тему излишне резко и задала вопрос нарочито громко.
      – Волшебная сила антибиотиков помогла, спасибо.
      – Поедете в ЦРБ на перевязку?
      – Не сегодня, в пятницу поеду. Вечером. Травма круглосуточно работает.
      – Я скажу вам еще кое-что. Вам помогла не волшебная сила антибиотиков, а ваша собственная волшебная сила. Этот укус – что-то вроде прививки от множества болезней, выработка антител. Ваш организм справился с инфекцией, а это тоже метка, как болезнь Ани.
      – Я уже говорил – удобное объяснение, его невозможно опровергнуть. Но это не значит, что оно верное.
      – Можете не сомневаться, хтон укусит вас еще раз – закрепить результат, – усмехнулась Инна.
      – А почему не семь раз? Ну или хотя бы три, как в сказке?
      – Я не знаю. Надо посмотреть в справочниках, в каких случаях требуется более двух прививок.
      – У вас есть справочники по волшебству?
      – Я имела в виду медицинские справочники.
      
      Снаружи задней двери просто не было – и в этом Ковалев не нашел ничего волшебного.
      
      «Ириша» была столь любезна, что вышла в холл встретить Ковалева и предложила перевязать ему руку. И сделала это так, что отказ выглядел бы детским капризом.
      – Ты с Инкой-то поосторожней… – проворчала она, уже размотав бинт, когда Ковалев точно никуда бы от нее не делся. И на «ты» перешла незаметно и органично. – У тебя жена-красавица, на кой тебе Инка сдалась? Алька тебя за нее со свету сживет. Она ведьма, Наташку со свету сжила, и тебя сживет…
      – Ирина Осиповна, вы же врач. Что вы глупости повторяете, как деревенская бабка?
      – Я и есть деревенская бабка. Я Альку на пятнадцать лет старше. Ты не знаешь, небось… А ей Аксинья еще в детстве нагадала, что сын Наташки погубит ее единственную дочь. Твоя тетя Надя смеялась – надо же такое придумать! Они еще без лифчиков купались, соплюхи были совсем – какие там сыновья и дочери! Ан вишь ты… Как повернулось-то. Приезжаешь ты – и сразу к Инке клинья подбивать!
      – Я не подбиваю к ней никаких клиньев, – проворчал Ковалев.
      – Да ты не понимаешь, что ли? Девка в нашей глухомани торчит, кроме Сашки ей и глаз положить не на кого – и тут является такой вот «настоящий полковник»!
      – Я майор…
      – Какая разница?
      – У меня жена и дочь, мне ваша Инна даром не нужна! – вспылил Ковалев.
      Он понимал, что жалко и неубедительно оправдывается.
      – Ох, дурак… – «Ириша» покачала головой. – Алька как раз беременная была, когда Наташка сюда с тобой приехала. И чем дело кончилось, а? Вот к бабке не ходи – Алька тебя погубить хотела, а не ее. А теперь еще сильней хочет. Порчу наводит. Чего тебя собака укусила, а? Просто так, думаешь? Алькина работа, я тебе точно говорю. Вот в Бога ты не веришь, в церковь не ходишь – а ведь помогло бы.
      – Спасибо, мне и антибиотики неплохо помогают… – поморщился Ковалев.
      – Собаку не изловил еще?
      – Нет.
      – Я подумала тут… Может, и в самом деле не надо ее ловить… Искусает еще хуже, если это Алькина работа.
      – Вы представить себе не можете, какую ерунду говорите…
      – А ты слушай, что старшие говорят. Я плохого не посоветую. Алька и бабушке твоей потом ерунды наговорила, что ты утонешь здесь. Надя переживала очень, она племянницу как дочь родную любила, а осталась после этого одна-одинешенька. Она себе до самой смерти простить не могла, что взяла тогда дежурство. Ну, в ту ночь, когда Наташка утонула. Все твердила, что Наташка к ней через мост бежала, в санаторий. Ерунда, конечно. Это Алька на нее порчу навела, помутнение рассудка. Да еще какой грех на вашу семью повесила – до седьмого колена. Анечка потому и болеет, за бабкин грех.
      – Вы это всерьез – про порчу? – вздохнул Ковалев. – Ну вы же образованный человек, ну какое помутнение рассудка можно на человека наслать, а?
      Фантазии в Колином духе – и белую горячку экстрасенсы могут у человека вызвать, согласно науке эзотерике.
      – Я тебе про дьявола говорить не буду, ты не поверишь. Но я так скажу: иногда злым словом человека погубить можно, и не только словом – злым помыслом.
      – Вы перевязку будете делать или как? – Ковалев устал от странных фантазий, а спорить и тем более хамить «Ирише» ему не хотелось.
      – Буду, буду. – Она взялась за присохшую к ране салфетку и сорвала ее одним уверенным движением. – Не больно?
      – Нормально.
      – Сейчас парни такие нежные стали, ссадину йодом помазать и то под новокаином требуют. Да еще и скандалят. Позорище! – «Ириша» посмотрела на ранку. – Гораздо лучше стало, не то что вчера. И гноя не видно. Ты антибиотики пьешь?
      – Пью.
      – Пей. И обязательно по часам, иначе смысла не будет.
      – Заклинаний на таблетку пошептать не надо?
      – Шутишь, значит? – хмыкнула «Ириша». – Антибиотик пьют по часам, потому что его содержание в крови не должно падать ниже определенного уровня. Когда оно падает – растет число бактерий и все начинается сначала. А заклинания читать – это грех.
      – Молитва от заклинания чем-нибудь отличается?
      – Отличается. Молитва – это обращение за помощью к Богу, а заклинание – к Дьяволу.
      Ковалев многозначительно покивал.
      Она занялась перевязкой, но долго молчать не стала.
      – Вот ты против, чтобы Павлика крестили, а ведь многие видели черта у него за плечом. И волк ему недаром мерещится. И дети говорят, будто Бледную деву ночью видели…
      – Ну-ну. А Бледная дева, я так понял, это неупокоенный дух моей матери?
      – Ты уж меня прости за прямоту, но Наталья руки на себя наложила и похоронена не была. И тебя с собой забрать хотела, потому и ищет тебя до сих пор. А некрещеное дитя против любой нечисти уязвимо. И болтать будут, что ты мальчика вместо себя самого ей подсунуть хочешь, чтобы в живых остаться.
      – Если я внезапно начну уговаривать вас окрестить Павлика, болтать будут, что я хочу расположить его к себе. Что бы я ни сделал, все равно будут болтать, нет? Про чертей и нечисть я вообще промолчу, чтобы вас не обидеть.
      
      Как только Ковалев вышел из медицинского отделения в холл, его сразу окликнула шедшая в сторону лестниц Ольга Михайловна:
      – Сергей Александрович, вас Зоя Романовна просит к ней зайти.
      Ничего хорошего от разговоров с Зоей Романовной Ковалев не ждал, но, глянув на часы, решил, что игнорировать просьбу старшей воспитательницы было бы верхом наглости.
      Он прошел через пустую приемную, мельком кинув взгляд на стул пожилой секретарши, где без присмотра стояла ее вместительная сумка, похожая на саквояж, и вспомнил, для чего молодцы из старшей группы ездили в райцентр. Неужели столь опытные сотрудники санатория не опасаются за свои вещи?
      Ковалев ожидал разговора о Павлике Лазаренко, но Зоя начала разговор о другом. И снова смотрела на него снизу вверх с видимым превосходством.
      Она расспрашивала о собаке, которая появлялась возле санатория. Подробно. А также о том, что Ковалев делал у котельной среди ночи. А также о человеке в мокром ватнике, который якобы увел Павлика. О жалобах Ани на появление Бледной девы. Расспрашивала сухо, холодно, будто на допросе. И Ковалев почему-то подумал о том, что говорила Инна: о серьезных людях с серьезными обрядами… Конечно, ему было трудно представить серьезных людей, которые проводят какие бы то ни было обряды, так как ни один обряд не мог считать сколько-нибудь серьезным. Но, вполне возможно, на этом серьезные люди зарабатывают серьезные деньги и имеют серьезную власть…
      – Скажите, это не та же самая собака, которую вы видели в прошлый четверг возле Павлика Лазаренко? – спросила Зоя напоследок.
      – Я бы не стал этого утверждать, – ответил Ковалев. – Но это вполне возможно.
      – Если вам доведется ее поймать, поставьте меня в известность, прежде чем отдадите ее ветеринарам.
      – Зачем? – честно удивился Ковалев.
      Зоя Романовна, должно быть, привыкла, что подчиненные не задают вопросов по поводу ее распоряжений, и не сразу ответила – Ковалев видел, как она с трудом подавила раздражение.
      – Я сама хочу убедиться в том, насколько она опасна. – Ответ ее был столь уклончив, что Ковалев не нашелся, как поставить вопрос иначе, чтобы все-таки получить на него вразумительный ответ.
      – Я не уверен, что буду искать и ловить собаку, – ответил он. – Но если мне все-таки повезет, то довести этого пса до ветеринаров будет непросто, и вряд ли я стану таскать его по всему Заречному, чтобы кому-то показать.
      Зоя вскинула на него злые глаза – в самом деле не привыкла, что кто-то не бросается исполнять ее приказания с должным рвением.
      На этот раз Ковалев не стал дожидаться ее разрешения, чтобы уйти. И выходя, хлопнул дверью нечаянно – не рассчитал силы. Вышло громко и невежливо. Возле своего «саквояжа» суетилась Ольга Михайловна, и посмотрела она на Ковалева так, будто он не дверью хлопнул, а плюнул ей в лицо, – эдакая смесь растерянности и праведного гнева была в ее глазах.
      
      Перед обедом Ковалев исходил все окрестности Заречного в поисках «волшебного волка», но тот будто почуял охоту и ни разу в поле зрения Ковалева не попал.
      И конечно, за обедом Зоя Романовна не преминула сделать ему замечание о хлопках дверью, но Ковалеву хватило ума извиниться и сказать, что это вышло у него не нарочно. Однако взгляд секретарши от этого не смягчился – она почему-то продолжала с негодованием разглядывать Ковалева на протяжении всего обеда.
      А вскоре в столовой снова появилась Татьяна и, нарочно не глядя на Зою, обратилась к Ковалеву:
      – Сергей Александрович, не сочтите мою просьбу навязчивой… Только если вас она не обременит… Сейчас вода у старшей группы, и Саше… Александру Петровичу не всегда удается справиться с ребятами. В бассейне даже невинные шалости могут иметь фатальные последствия, а шалости старшей группы невинными не назовешь. Не могли бы вы ему помочь?
      Инструктор Саша подмигнул Ковалеву, Зоя же бросила на Татьяну лишь один короткий и многообещающий взгляд.
      – Сергею Александровичу нравятся молодые женщины, – пробормотала она себе под нос. – А в старшей группе предостаточно молодых женщин. Чересчур, с моей точки зрения, молодых, но уже вполне женщин.
      – Да, конечно. Меня это вовсе не обременит, – ответил Ковалев Татьяне, пропустив мимо ушей Зоино замечание.
      – Зоя Романовна, – фальшиво улыбнулась ей Татьяна, – я навела справки о Сергее Александровиче, мы можем в полной мере опереться на его порядочность. К тому же он мастер спорта по плаванию, и детям будет интересно у него поучиться.
      – Не думаю, что характеристика с места работы может гарантировать порядочность, – ответила Зоя с легкой улыбкой. – Но если вы берете на себя ответственность…
      – Да, я беру на себя ответственность, – сказала Татьяна, поднимаясь с места.
      Стоило ей выйти из столовой, ее подчиненные подняли негодующий ропот, более всего напоминавший змеиное шипение. Ковалев расслышал отчетливое «козла в огород», «приваживает» и «растление малолетних».
      – Да ладно «малолетних»… – пробасила «Ириша». – Девки из старшей группы кого угодно растлят. Мне тут поручили с ними беседу о противозачаточных средствах провести, так они мне столько нового порассказали! Представляю, что Мишаня от них на исповеди выслушивает…
      – Отец Алексий, – раздраженно поправила Зоя. – А не Мишаня.
      Разговор свернул в сторону нравов современной молодежи с выводами о необходимости религиозного воспитания.
      
      Ковалев слегка нервничал перед занятием со старшеклассниками, но Саша сказал, что волноваться нечего, надо просто приглядеть, чтобы детки друг друга не утопили и не разбили кому-нибудь голову о кафель. А также сохранять хладнокровие, когда «молодые женщины» хватают руками за разные части тела, и отказывать в просьбах застегнуть лифчик или завязать лямочку на купальнике.
      – Для пацанок это событие – новый молодой мужик в плавках. Они друг перед дружкой будут понтоваться, а потом две недели спорить, что и когда у тебя в плавках зашевелилось. Не бери в голову.
      – Даже не думал, – пожал плечами Ковалев.
      – С девками проще – они поспокойней, и понты у них безобидные. С пацанами проблемы. Здоровые уже парни, а мозгов пока нет. Одно дело семилетний балбес на кафель со всей дури грохнется, и совсем другое – детина в метр семьдесят. Я, знаешь, плюю на программу, даю им просто поплескаться, поплавать… Пользы больше и повеселей.
      
      Первыми занимались девушки, и Ковалев в полной мере оценил предупреждение Саши – девчонки из кожи лезли вон, чтобы обратить на себя внимание. О невинности речь не шла – наивность поразила.
      Единственное, что потребовалось от Ковалева, – в конце занятия вместе с Сашей подать руку девушкам, выбиравшимся из бассейна. Конечно, почти все они выстроились в очередь к той лесенке, возле которой стоял Ковалев, на что Саша только снисходительно усмехнулся. И почти каждая постаралась поскользнуться, ступая на кафельный пол – с никаким артистизмом, – чтобы таки ухватиться за Ковалева будто бы совершенно не нарочно.
      – Овдеенко! – гаркнул Саша, когда донельзя осмелевшая девица изловчилась вцепиться Ковалеву в плавки. – Забыла, как ревела в милиции? Ничему не научилась, что ли?
      – Я нечаянно! – огрызнулась девица, отпустив, впрочем, Ковалева. – Я ничего такого в виду не имела!
      – Ты и в прошлый раз ничего в виду не имела. Марш в душевую!
      Пока девчонки плескались в душевой, Саша, утерев пот со лба, сказал, будто извиняясь:
      – Ну что с них возьмешь? Они в жизни ничего толком не видели, кроме шлюх из телевизора. Вон Овдеенку три недели назад в райцентре избил подонок городской, якобы за «динамо», – он ее водкой и шавермой угощал, а она крик подняла, когда он ей под юбку полез. Сцука, задушил бы, если бы нашел, – ногами в живот бил девочку пятнадцатилетнюю. Но я представляю, как она ему глазки строила, как намазана была, – ведь не поняла, что ведет себя как шалава… Ты на них не обижайся, от глупости это все.
      – Да я не обижаюсь.
      – А ты правда дяди Феди Смирнова сын? – вдруг сменил тему Саша.
      – Я не знаю.
      – Ты похож на него сильно. Не лицом даже, а… Не знаю чем, но похож. Дядя Федя хороший был мужик. У меня на глазах утонул, мы пацанов со льдины снимали… И если что, ты меня зови… Я хорошо плаваю.
      – Если… что? – переспросил Ковалев.
      – Да нет, ничего… Я подумал… Нет, ничего… – смутился вдруг Саша.
      Тоже решил, что Ковалев прибыл «отцу» на смену?
      
      Селиванов вошел в бассейн, декламируя известное:
      – Стиль баттерфляй на водной глади продемонстрировали девы… Как вам понравились наши девы, Сергей Александрович?
      Ковалев проигнорировал его вопрос, и Селиванов продолжил:
      – А вслед за ними стилем «брасс» плывет какой-то мастер спорта…
      – Селиванов! – прикрикнул Саша. – Не хами!
      – Давно побивший все рекорды и к нам заехавший на час, – скороговоркой закончил Селиванов, в свою очередь проигнорировав окрик Саши.
      Занятие с мужской половиной старшей группы было сущим кошмаром, хотя, надо отдать Саше должное, пацаны его уважали и слушались – в меру своих пацанских представлений о добровольном подчинении. От младшей группы они сильно отличались только ростом. Ну и с тумбочки ныряли «головкой» – беспонтово, по-лягушачьи.
      Один попытался было нырнуть с той стороны, где мелко, Саша засвистел с противоположной стороны бассейна, и Ковалев едва успел ухватить парня за плечо – судя по разбегу, тот собирался сломать шею о бетонное дно.
      – Чё такое? – возмутился дурачок. – Вы мне руку щас бы сломали!
      – Нефедов! – гаркнул Саша. – Жаль, что не сломал! Ты бы лучше запомнил.
      – Это рукоприкладство! – продолжал препираться мальчишка. – Пользуетесь тем, что за сиротку вступиться некому!
      – Так, сиротка! Сейчас останешься без воды до будущего года, – ответил Саша и проворчал потише: – Сотрясение головного мозга тебе, конечно, не грозит, а вот спинной мозг береги, если другого нету…
      Сашенька Ивлев плескался на мелководье, в полном, впрочем, восторге.
      Попытки поиграть в «наездников» Саша пресек на корню, равно как наложил запрет и на другие способы утопить друг друга. «Утонуть» пробовали как минимум пять человек, первым был Селиванов – натурально пускал пузыри и шел на дно. У остальных получались только пузыри. Хитрости их были шиты белыми нитками, потому спасать «утопающих» никто не собирался. «Утонув» в третий раз, Селиванов вынырнул с возмущенным воплем:
      – А чё это мастера спорта не спешат на помощь тонущему ребенку?
      – Тонущий ребенок сейчас отправится в душевую, – невозмутимо ответил ему Саша. – За баловство на воде.
      – Не, ну мажорно было б! – продолжил Селиванов, перекрикивая шум в бассейне. – Почти неотвратимый песец ребенку – и тут мастер спорта коршуном летит с тумбочки на самое дно и извлекает ребенка на поверхность!
      – Селиванов, я тебе сказал, куда ты сейчас полетишь коршуном…
      И в эту минуту Ковалев вдруг представил холодную темную воду реки, вспененную ледяным дождем и ветром, ощутил ее неумолимое течение – и Селиванова, беспомощно и слабо бьющего руками по этой воде. Представил, как его лицо захлестывают мелкие острые волны и как темная вода смыкается над мокрой головой без купальной шапочки… Как тело опускается на дно, как тьма вокруг него делается все темнее, вяжет, становится густой и непроглядной, будто смола…
      – Так как, не возражаешь? – Саша говорил вполголоса, подойдя к Ковалеву вплотную.
      Тот встряхнул головой, прогоняя наваждение.
      – А?
      – Наперегонки с ними проплыть не против? Мальчишкам интересно…
      Ковалев пожал плечами: почему нет? Конечно, развернуться негде, да и нет у пацанов ни одного шанса, сколько им форы ни дай…
      Остаток занятия он показывал детям экзотические стили плавания, а они пытались за ним повторять, глумливо хохоча друг над другом. Перед выходом из воды Селиванов «утонул» в четвертый раз, но почему-то быстро выплыл на поверхность и торопливо выбрался из бассейна, не дожидаясь, когда освободится лесенка. Лицо у него было немного испуганным, но больше задумчивым и злым, будто он обнаружил на дне как минимум повестку из военкомата.
      
      До полдника оставалось меньше часа, когда Инна снова предложила прогуляться. И была при этом мечтательной и томной. А потом шла впереди Ковалева не торопясь, молча – будто в самом деле просто гуляла. И только оказавшись за территорией, резко остановилась, повернулась к нему лицом. И смотрела так, будто оценивала, примеривалась.
      – Лучше вам знать. Глупое положение… Вас подозревают в краже денег.
      Ковалев сперва онемел от негодования, не нашел, что сказать, а она продолжила:
      – У секретаря, Ольги Михайловны, сегодня пропали отпускные, и никого кроме вас наедине с ее сумкой в приемной не было.
      – Но… я не брал никаких денег… – выдавил Ковалев, понимая, как глупо оправдываться. Невиновный не оправдывается!
      – До этого я додумалась без ваших объяснений.
      – Да пока я был у Зои, в приемную мог кто угодно зайти! Ее сумка раскрытая на стуле валялась!
      Инна отвела взгляд и продолжила так, будто не слышала слов Ковалева:
      – Они ни за что впрямую вас не обвинят, потому что не пойманный не вор. А слухи пойдут, и на каждый роток вы платок не накинете.
      Растерянность сменилась злостью, он втянул воздух сквозь зубы, сосчитал до трех и спросил:
      – Много денег было?
      – Какая разница. Для секретаря много. Десять тысяч. Две пятитысячные купюры.
      – Вообще-то это и для меня немало… – проворчал Ковалев.
      Он в самом деле был благодарен пожилой секретарше и за путевку для Ани, и за возможность быть здесь рядом с ней, она одна из немногих стояла на его стороне, к ней он не боялся обращаться с просьбами… Мысль о том, что она теперь считает его вором, была невыносима.
      – Вы сумели расположить к себе слишком многих Зоиных коллег, Татьяну в том числе. Даже Ириша и та перестала считать вас врагом! Вы победили волка-демона, не крестом и не молитвой вовсе, – кто из детей после этого будет верить в силу ее бога? Мало кто верит в вашу любовь к маленьким мальчикам. Ваша дочь не боится страшных историй и вполне справляется с конфликтами в коллективе. Что же остается Зое? Обвинение в краже – неплохой вариант, знаете: то ли он украл, то ли у него украли… Сплетни поползут, даже если вы поклянетесь на Библии, что не брали денег.
      – Я приехал и уехал, что мне до местных сплетен?
      – У вас тут дом. И от зова реки вы так просто не отмахнетесь. И… с обвинением в воровстве не смиритесь, это не просто местные сплетни, это задевает вашу честь.
      У Ковалева снова перевернулось все внутри, даже кулаки сжались.
      – Вы не хотите спросить у меня совета? – Инна остановилась на краю обрыва и посмотрела Ковалеву в лицо.
      – Нет.
      – А я все время жду от вас вопроса: «Что же мне теперь делать?»
      – Мой дед учил меня хорошенько подумать самому, прежде чем о чем-то попросить. Я найду того, кто украл деньги, и вытряхну из него душу, – сказал Ковалев, совершенно не уверенный в том, что это осуществимо.
      – Это Зоя взяла деньги. И вы никогда этого не докажете. Право, не станете же вы угрожать физической расправой уважаемой женщине… Не подумайте, она не воровка. Завтра она отдаст эти деньги батюшке, а тот скажет, что храм должен оказать помощь пострадавшей, и вернет деньги якобы из церковной кассы… или как это у них там называется… Все останутся при своих, батюшке добавится очков, а вы будете вором. Впрочем, есть вариант и похуже: деньги подложат вам в карман. Или в Анин шкафчик для одежды – так их проще найти и вернуть.
      – На деньгах не написано, из какого кошелька их достали. Это могут быть и мои деньги.
      – Им не нужны бесспорные доказательства. Они не посадить вас хотят, а запятнать. Вы все еще не хотите спросить у меня совета? – Инна посмотрела лукаво, скосив взгляд.
      – Нет. Того, что вы сказали, вполне достаточно.
      – Вот как? Не боитесь ошибиться и сделать еще хуже?
      Если бы она была его женой, он бы ее убил… Влада не спрашивала, нужен ли ему совет, и всегда говорила прямо: «Не делай этого» или «Сделай так» – без вопросов и намеков. Но зато она точно знала, что поступит Ковалев по-своему.
      
      Ковалев боялся опоздать на полдник и даже запыхался, добравшись до дома тети Нади. Выбрал из портмоне все, что там было, – набралось чуть меньше восьми тысяч. Влада боялась непредвиденных расходов и уговорила Ковалева взять с собой побольше денег…
      Назад в санаторий он едва не бежал – и торопился не напрасно: Ольга Михайловна шла по аллее к воротам санатория. Ковалев кинулся вдогонку, посчитав невежливым орать что-то ей в спину. И нагнал за воротами, у самой автобусной остановки.
      – Погодите! – окликнул он ее. – Погодите…
      Ее сгорбленные плечи развернулись, едва она увидела Ковалева, на осунувшемся за последние два часа лице появился нездоровый румянец.
      – Что вам нужно? – спросила она отстраненно и гордо.
      – Погодите… – Ковалев перевел дух. – Вот, возьмите.
      Он протянул деньги, которые почему-то всю дорогу сжимал в кулаке.
      – Что… это? – Ольга Михайловна сначала опешила, а потом набрала в грудь воздуха, но заговорила тихо-тихо: – Да как вы смеете?
      – Возьмите. Это все, что у меня есть. Если ваши деньги найдутся, вы мне их вернете.
      – Что… Как… Зачем вы мне это даете? Не надо мне от вас ничего!
      – Послушайте… Я не брал ваших денег. А если бы взял, разве стал бы я отдавать их обратно? Возьмите.
      Ольга Михайловна задумалась ненадолго, возмущение и отстраненность постепенно сползали с ее лица – Ковалев ждал, все еще тяжело дыша не столько от бега, сколько от волнения.
      Ее вопрос сразил Ковалева наповал:
      – Значит, вы уверены, что сегодня вас разоблачат? – Она поморгала немного, а потом обезоруживающе улыбнулась.
      – Нет, не уверен. Но хотел бы надеяться, иначе я остаюсь без копейки…
      Секретарша протянула руку и приняла скомканные купюры.
      – Ну что ж… Или вы большой хитрец, или интриган, или… – Она пересчитала деньги, сильно Ковалева удивив. – Если до завтра вас не разоблачат, будем считать, что у меня украли только две тысячи. Думаю, мне следует вернуться и посмотреть, что будет…
      
      Ковалев едва не опоздал на полдник – в узкую дверь уже повалила толпа оболтусов. Аня спускалась по лестнице с группой и непринужденно болтала по пути со своей «парой» – похоже, проблем со сверстницами у нее уже не было.
      Обычно во время полдника стол персонала оставался полупустым: многие уходили раньше, Инна в том числе. Воспитатели перехватывали печенье с молоком или кефиром походя, разве что нянечки-санитарки засиживались за столом с разговорами. Ковалев, если приходил с улицы, не раздевался – ждал Аню возле гардероба. Но тут решил вдруг раздеться и зайти в столовую – назло. Шептавшиеся нянечки примолкли, но разглядывали Ковалева с любопытством и негодованием. Инна на этот раз домой не ушла, тоже села пить кефир, однако не сказала ни слова.
      Перешептывание за спиной было просто невыносимым, так и хотелось оглянуться и цыкнуть погромче…
      И все вроде бы шло своим чередом: дети одевались на прогулку, вокруг было шумно и суетно, воспитатели старались перекричать детей, и Ковалев делал вид, что ничего не происходит, даже когда к Аниному шкафчику подозвали Зою Романовну. Надо же, как четко разыгрывается ожидаемый спектакль!
      Вслед за Зоей Романовной в дверях приемной показалась Ольга Михайловна, но так и осталась стоять на пороге. Взглянула на Ковалева с легкой заговорщицкой улыбкой.
      Вскоре вокруг Аниного шкафчика собрался чуть ли не весь персонал санатория – из тех, кто пока не ушел домой. И как Зое это удалось? Она не бегала по холлу и не призывала никого подойти и стать свидетелем. В самом деле, что ли, ее подчиненные угадывали желания начальства по выражению лица? Дети мало обращали внимание на происходившее – старшая группа так и вовсе умчалась на улицу, а маленькие были сосредоточены на одевании.
      – Сергей Александрович! – окликнула Ковалева Зоя Романовна, и он, вместо того чтобы заволноваться, испытал вдруг облегчение. Наконец-то!
      Он подошел поближе. Любопытно, как они объяснят учиненный обыск.
      – Сергей Александрович, нам необходимо кое-что выяснить, – начала Зоя Романовна озабоченно.
      – Я слушаю, – кивнул Ковалев.
      – Тамара Юрьевна сейчас помогла Анечке взять куртку… И, понимаете, из кармана выпало вот это… – Она протянула вперед ладонь, на которой лежали две пятитысячные купюры. Несомненно, весь персонал имел возможность рассмотреть деньги и убедиться, что это не просто разговоры… И наверняка все они давно осведомлены о том, сколько денег и в каких купюрах пропали у Ольги Михайловны. Для того чтобы обвинить напрямую – маловато, но сомнений точно ни у кого не останется.
      – Это ваши?
      Ковалев задумался на секунду: если сказать, что это не его деньги, то Зоя Романовна их приберет, и он останется без копейки. На это ведь и был расчет: объявить найденные деньги украденными и вернуть жертве.
      – Да, мои.
      Ответ сбил Зою Романовну с толку, но она быстро нашлась:
      – Видите ли… У нас тут бывает много людей, шкафчики не запираются, и дети… очень разные. Зачем же вы оставили такую большую сумму у ребенка в кармашке?
      – Я не хотел носить их с собой, пока бродил за территорией, – подыграл ей Ковалев, почему-то не сомневаясь в честности пожилой секретарши. – Боялся выронить.
      Такого Зоя не ожидала и явно заподозрила подвох, потому что замолчала, подбирая слова для достойного ответа. Но ее выручила Тамара Юрьевна, которая не смогла сдержать негодования:
      – Да как же вам не совестно! Ведь все знают, что у Ольги Михайловны десять тысяч украли! А вы с удивительной наглостью заявляете, что это ваши деньги!
      К ней тут же присоединились еще трое или четверо присутствующих, несдержанных в праведном гневе. Нет, они не разыгрывали спектакль, они поверили Зое Романовне. И никому не пришло в голову, что, украв деньги, Ковалев не стал бы оставлять их в кармане Аниной курточки.
      – Погодите! Погодите же! – попыталась их перекричать Ольга Михайловна, подошедшая наконец поближе. – Да замолчите же!
      Ее послушали нескоро и замолчали, только когда она вышла вперед.
      – Погодите! Я ведь для этого вернулась… Нашлись деньги. Никто у меня ничего не воровал. Они под подкладку попали. Мне неловко очень, я должна попросить прощения у молодого человека… Я не имела права даже думать такого, а тем более – говорить об этом с коллегами. Зоя Романовна, отдайте Сергею Александровичу деньги – это не мои.
      Она посмотрела на Зою Романовну с нескрываемым торжеством. Та пробормотала что-то себе под нос – о том, что это легкомысленно, доверять ребенку такие деньги, да еще и оставлять без присмотра в незакрытом шкафчике. Но глядела при этом не на Ковалева, а на Ольгу Михайловну. И взгляд этот ему совсем не понравился.
      Инна, собравшаяся уходить, явно удивилась, хотя и кивнула Ковалеву с одобрением. И, пожалуй, с радостью.
      Зоя Романовна в эту минуту показалась Ковалеву разъяренной змеей, которую не стоит дразнить без надобности, но Инна, видимо, была другого мнения, потому что заметила, уходя:
      – Ну вот, как славно все разрешилось!
      
      Ольга Михайловна подошла к Ковалеву уже на улице, когда он держал Аню за руку.
      – Я в самом деле приношу извинения, – сказала она с улыбкой, когда они поменялись деньгами. – Я любила Надежду Андреевну, мне было крайне неприятно думать, что ее наследник оказался негодяем. Я рада, что ошиблась.
      – Вы не любите Зою Романовну? – спросил Ковалев напрямую.
      – Мне не за что ее любить, – сдержанно ответила Ольга Михайловна. – И мне жаль, что она использовала меня. Заставила думать о вас плохо. Еще раз извините, в другой раз я буду больше доверять своим впечатлениям о людях, нежели чужим наветам. Если бы вы знали, как я обрадовалась, когда вы отдали мне деньги… Не потому что жалела эти десять тысяч, хотя для меня и это было болезненным ударом. Но разочаровываться в людях – это гораздо тяжелей.
      
      * * *
      Третья группа на музыкальном занятии учила песню из «Электроника», Павлик слышал ее раньше, «Электроника» часто включали на видеокассете. Ему нельзя было купаться в бассейне, чтобы не намочить пробы, которые ему утром поставили на обе руки, и вместо «воды» Люля отвела его к учительнице музыки.
      В третьей группе почти все умели читать, а потому разучивать песню им было легко – смотри на экран проектора и пой под музыку. Павлик читать не умел, но песня ему нравилась, героическая была песня, и он старался невпопад повторять слова за остальными. Особенно ему нравилась строчка «Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый», она почему-то поднимала его в собственных глазах, будто он и был тем самым человеком. Витька вот точно был и сильным, и смелым.
      На прогулке перед ужином он забрал Павлика на спортплощадку, где гуляли старшие группы, и дежурная воспиталка этого не заметила, хотя маленьких обычно туда не пускали.
      – Хочешь на турнике покачаться? – спросил Витька.
      Павлик пожал плечами:
      – А можно?
      – Попробуй. Я тебя подстрахую.
      На турнике в это время сосиской болтался Русел, а в очереди стояли еще человек пять, но Витька пролез вперед с криками «Пропустите мужчину с ребенком!», и никто ему не возразил.
      Ничего хорошего у Павлика тоже не получилось, тем более что перекладина была очень холодной, а рукавицы Витька велел снять. Но ему все равно понравилось. Еще больше Павлику понравилось лазать по лестницам, изгибавшимся волнами в разные стороны, а потом сидеть с Витькой на самом верху, как на жердочке.
      – Прикинь, я сегодня тоже видел Бледную деву, – сказал Витька.
      – Где? – удивился Павлик.
      – В бассейне. Я на дно нырнул и тут ее увидел.
      – И как? – обмер Павлик.
      – Стремно. У вас когда бассейн?
      – Сегодня был перед обедом, но мне не разрешили из-за проб. Теперь в понедельник.
      – Ну и хорошо, что не разрешили. А чего тебе вдруг опять пробы делали?
      – Так ведь мастер спорта Зое сказал, что если меня поведут в молельню, он жалобу на нее напишет. Так что завтра меня не покрестят точно, только в пятницу пробы будут проверять.
      – Круто, слушай! – хмыкнул Витька, а потом вдруг хлопнул себя по лбу: – Так вот с каких херов она решила мастера спорта удрючить! А я-то думал, это из-за волка!
      – Почему из-за волка?
      – Не, ну гляди: Зоя тут волчаре в морду слюной брызжет и распятием тычет, «Отче ваш» декламирует с выражением, но вот является мастер спорта, делает волку физическое замечание, и – ловите ветер синими трусами! Понятно, Зоя некисло огорчилась! Не, ну сцука…
      – А ты думаешь, он не мог взять деньги?
      – Ты чего? Нет конечно! Слушай, я тут порылся в тырнете про Бледную деву…
      – А что, там и про нее написано? – удивился Павлик. Если он и хотел научиться читать, то не ради караоке, а чтобы, как Витька, лазить по интернету. Он даже представлял иногда, как отыщет в сети такие же смешные выражения, какие там находил Витька, и удивит его однажды, и рассмешит. С появлением смартфона эта мечта казалась вполне осуществимой…
      – Ну, не про нее конкретно, а вообще. Понятно, что это местечковая фишка. И везде то же написано, что и в «Звонке» было: надо найти тело и похоронить по-человечески. В общем, нужно разузнать сначала, где она утонула. Ну и потом просчитать, куда тело могло отнести.
      – А как просчитать?
      – Пока не знаю, это зависит от времени года сильно. Я думаю, в газетах об этом должны были написать, надо старые газеты найти.
      – Как в «Звонке»? – переспросил Павлик, не сомневаясь, что Витька все узнает, просчитает и сможет найти тело Бледной девы.
      – Ну да. Я еще подумал… Я, конечно, не знаю, стоит ли… Надо Инну спросить. Если она и есть молодая бабка Ёжка, она должна все о Бледной деве знать. Я ее припугну, что всем расскажу, как она человечину в доме ведьмы ела, и она мне все расскажет.
      – Да ну, Вить. Может, не надо ее пугать? Она же Сашку Ивлева заколдовала…
      – Я тут знаешь что подумал еще? Может, это колдовство вовсе не про бабку Ёжку, а как раз про Бледную деву. Ну, что не надо у окошка ложиться. Но это так, просто мысль.
      
      * * *
      Вечером в гардеробе Ковалева снова дожидался Селиванов – сидел на подоконнике и болтал ногами.
      – Что на этот раз? – спросил Ковалев.
      – Да я посоветоваться хотел… – нагло ухмыльнулся парень.
      – Советуйся.
      – Вот вы с Инной ходите, знаете ее, наверно.
      Ковалев хотел было снова начать оправдываться, но вовремя передумал.
      – Ну?
      – Мне из нее надо кой-какую инфу вытянуть. И я думал ее припугнуть, будто всем расскажу, что́ она в доме ведьмы по ночам делает. Но не знаю, может, она меня убить захочет и ничего не расскажет. Или соврет…
      – То есть ты знаешь, что шантажисты обычно плохо кончают. И решил подстраховаться.
      – Ну и решил.
      Ковалев покачал головой, но смеяться не стал.
      – Я тебе дам совет, раз ты посоветоваться пришел. Ты Инну Ильиничну спроси, о чем тебе надо. Может, она тебе просто так ответит, без шантажа. А попробуешь ее пугать, она над тобой посмеется только и шансов на ответ будет гораздо меньше. Потому что шантаж – это некрасиво.
      – Да ладно! Вам Зою шантажировать, значит, красиво, а мне Инну – некрасиво?
      – Я Зою вовсе не шантажировал и своих намерений ни от кого не скрывал, раз даже ты об этом знаешь.
      – Да не, я не против, я только за. Пашке это крещение – как аккордеон отцу Алексию, а в молельне его душит.
      Наверное, надо было развернуто пояснить недорослю, в чем разница, но Ковалеву вовсе не хотелось перед ним оправдываться.
      Селиванов спрыгнул с подоконника и направился к выходу из гардероба, но остановился вдруг.
      – Скажите, а когда я сегодня в последний раз «тонул», вы ничего такого в бассейне не видели?
      – А что я должен был увидеть? – насторожился Ковалев и вспомнил, как ясно представилась ему непогода и река, в которой тонул Селиванов.
      – Да не, ничего… – махнул рукой парень, хмыкнул и пошел своей дорогой.
      
      * * *
      В четверг за постным завтраком Татьяна Алексеевна лично попросила Инну присмотреть за Павликом во время службы, поскольку все остальные педагоги будут в это время в молельне. Само собой разумелось, что Ковалев заберет Аню. Зоя Романовна поедала капустные котлеты с невозмутимой физиономией, делая вид, что смирилась с требованием Ковалева.
      – Нет, вы только представьте! – громогласно начала садившаяся за стол воспитательница старшей группы. – От Селиванова нет покоя ни днем, ни ночью! Вчера он опять залез в спальню младшей группы и полночи не давал малышам спать! А когда я хотела его пристыдить, он объявил, что у него глубокие внутренние проблемы и ему срочно требуется консультация психолога!
      – Нет ничего предосудительного в желании подростка поговорить с психологом, – загадочно улыбнулась Инна.
      – Инна Ильинична, вы же понимаете, что никакого желания получить консультацию у него нет – он просто хочет отвертеться от молебна.
      – Вы знаете мое мнение: я считаю, что беседа с психологом для подростка полезней церковной службы. – Инна снова изогнула губы в улыбке. – А я знаю, что вы моего мнения не разделяете.
      – Во время молебна вы не сможете с ним беседовать, на ваше попечение оставлен его брат, – холодно вставила Зоя.
      – Я думаю, мы поговорим во время процедур, а после разговора Витя пойдет на физиотерапию, – согласилась Инна.
      – Во время процедур с ним могу поговорить и я, раз уж он так хочет консультации психолога.
      Ее непременное желание обломить Селиванова вызвало у Ковалева раздражение, но это уж точно его не касалось, и он промолчал. Однако Инна и сама справилась с ситуацией:
      – Зоя Романовна, мне кажется, что Татьяна Алексеевна нуждается в вашей помощи в молельной комнате, а потому поручила бы беседу с мальчиком штатному психологу.
      Намек был прозрачен, и Ковалев почему-то не сомневался, что Татьяна разрешила бы спор в пользу Инны.
      – Второй завтрак откладывается, – сказала Инна Ковалеву, когда все разошлись. – Но не отменяется. Я думаю, не устроить ли во время молебна что-то вроде пикника на берегу реки? Дети любят пикники.
      Ковалев не возразил, хотя погода явно не располагала к пикникам.
      
      Аня и Павлик одевались возле своих шкафчиков, когда к дверям подъехал внедорожник отца Алексия. Зоя Романовна ожидала батюшку в холле и шагнула навстречу, когда распахнулись двери. А потом поцеловала протянутую руку… Ковалев отшатнулся от неожиданности и захлопал глазами – приветствие, по-видимому привычное обоим, вызвало у него и гадливость, и даже некоторую жалость к Зое, женщине, очевидно, гордой и независимой.
      Однако вид ее был кротким, а батюшка явно не гордился своим положением.
      Тем временем Зоя кивнула отцу Алексию в сторону Ковалева, и батюшка направился к детским шкафчикам вместе с нею. Павлик опустил руки с зажатой в них шапкой и вздохнул. Нет, не испугался, не съежился – только лицо его стало усталым и равнодушным.
      – Павлик, что нужно сказать? – опередила батюшку Зоя Романовна.
      – Здравствуйте, батюшка, – механически выговорил мальчик, а отец Алексий небрежно протянул руку для поцелуя и ему. Павлик замешкался и неуверенно глянул на Ковалева, будто испрашивая совета, но отец Алексий выкрутился – погладил ребенка по голове.
      – Здрасте, батюшка, – вслед за Павликом повторила Аня, но ей отец Алексий только улыбнулся – и она заулыбалась ему в ответ.
      Батюшка присел перед Павликом на одно колено – чтобы не смотреть на него сверху вниз, – и доверительно произнес густым певучим голосом:
      – Мне рассказали, что ты принять крещение не хочешь. Правда ли?
      Павлик посмотрел в потолок и пожал плечами.
      – Я тебе так скажу: не хочешь – никто тебя не приневолит. Ты уже отрок, тебе семь лет давно исполнилось, и никто за тебя решать не вправе. – Батюшка выразительно посмотрел на Зою. – К крещению надо идти с верой, с открытым сердцем, с чистой душой. Сейчас одевайся, а перед обедом еще поговорим об этом, согласен?
      Павлик снова закатил глаза и кивнул.
      Батюшка не без труда поднялся и обратился к Ане – будто добрый дедушка.
      – А ты, егоза, не хочешь креститься?
      – Мне папа не разрешит, – не задумавшись ответила та. – Мы в Бога не верим, потому что в Бога верят слабые люди, кто в себя не верит. Они выдумали Бога нарочно, чтобы им легче жилось.
      Отец Алексий искренне рассмеялся.
      – А ты, значит, сильная? – спросил он беззлобно.
      – Пока я маленькая и слабая, у меня есть папа и мама. А у кого мамы или папы нет, тем приходится верить в Бога. Вот у Павлика есть сильный взрослый брат, и ему тоже верить в Бога необязательно.
      – Бог – он не только для того, чтобы защищать. С Богом в душе человек добрей и чище, – грустно улыбнулся батюшка и провел рукой Ане по голове, глядя при этом на Ковалева.
      Инна усмехнулась:
      – Вам ли не знать, отче, что добрей и чище человек может быть и без Бога в душе.
      – Да нет… Тут я иначе смотрю: человек, может, в Бога и не верит, а все равно с Богом в душе живет.
      – Не надо приписывать Богу заслуги человека, – отрезала Инна. – Хотите объясню, как у человека формируется совесть и что́ заложено в его природу генетически? А Зоя Романовна вам напомнит основные христианские догматы, прочтет Символ Веры и расскажет, что ваш бог думает о добрых и чистых, но неверующих людях.
      Павлик, тем временем нахлобучивший шапку на голову, бочком направился к двери, и Аня решила от него не отстать.
      Инна посмотрела на отца Алексия и вдруг кокетливо улыбнулась – от этой улыбки и у Ковалева мурашки побежали по спине, а батюшка едва не пустил слюни. Ведьма… Может, ее мать старше и опытней, но не обладает и десятой долей способности дочери к соблазну. Странно, но именно тут Ковалев со всей очевидностью понял, что, захоти Инна, он бы давно бегал за ней, как бычок на веревочке, забыв о жене и дочери.
      – Ведьма… – прошипела Зоя, оскалившись, и осенила себя крестным знамением.
      – Ну да, летаю на шабаш каждое полнолуние, – кивнула Инна и, пригнувшись к отцу Алексию, игриво шепнула ему на ухо: – Совокупляюсь с Сатаной.
      Отец Алексий покраснел так, что у него на лбу выступил пот, и взялся за крест на груди. Однако нашел в себе силы шутливо покачать головой:
      – Бесстыдница ты, Инка. Разве ж можно с монахами так шутить?
      – Боитесь соблазна дьявольского? Не бойтесь. Устоите – гордиться сможете. Не устоите – покаетесь, и Бог простит.
      – Глупая ты девчонка. Бог-то, может, и простит, а сам себя человек не так-то легко прощает.
      – Думаю, это одна из миссий Бога – помогать человеку договариваться со своей совестью.
      – Ведьма… – повторила Зоя со злостью.
      – Да. Самая настоящая. – Инна вскинула на нее глаза. – Ведаю. Ведаю, что в следующее воскресенье случится беда – вашими стараниями. Ведаю, батюшка, – она повернулась к отцу Алексию, – что скоро к нам приедут чернецы на дорогих черных машинах. Вы человек чистый и добрый, какое же зло с их помощью вы хотите побороть? Неужели хтона?
      – Дьявол многолик, – уклончиво ответил отец Алексий, покосившись на Ковалева. – Имя ему – легион.
      – Вы, я так понимаю, собираетесь выступить против этого легиона? Осторожней, батюшка. Это я вам как ведьма говорю.
      – Угрожаешь? – Зоя сузила глаза.
      – Нет, – криво и страшно усмехнулась Инна. – Ведаю. Зоя Романовна, ваше черно-белое представление о добре и зле есть само зло. Вы не о людях печетесь, а о своем ревнивом боге. А мы с отцом Алексием думаем о людях, не правда ли, батюшка?
      Тот замялся, бросив взгляд на Зою.
      – Вы, отче, вместо Зои Романовны лучше Сергея Александровича в помощники возьмите, – продолжала глумиться Инна.
      Эти слова батюшку неожиданно смутили, но ему на помощь, цокая каблуками, уже спешила Татьяна Алексеевна.
      
      – Знаете, о чем меня спрашивал Селиванов? – как ни в чем не бывало заговорила Инна по дороге на берег.
      – Наверное, пугал обнародованием вашей людоедской сущности?
      – Он, конечно, попытался, но быстро свернул с этой кривой дорожки. Первый вопрос, который он мне задал, это есть ли в Заречном библиотека! Представляете? – Она звонко рассмеялась, а Павлик, державший ее за руку, втянул голову в плечи.
      – Может, он решил что-нибудь почитать, – хмыкнул Ковалев.
      – Нет, он хочет найти в библиотеке информацию о Бледной деве. Наивный ребенок, в триллерах герои всегда ищут информацию в подшивках старых газет, которые лежат в библиотеках. Ему невдомек, что советские газеты не освещали таких событий.
      – И что вы ему ответили?
      – Я отправила его к Ирине Осиповне.
      – Подлечиться, что ли?
      – Нет, она помнит эту историю и с удовольствием ее расскажет.
      – Версия Ирины Осиповны сильно отличается от версии вашей мамы, – заметил Ковалев.
      – Не сильно. Ирина Осиповна считает, что моя мама навела порчу на вашу маму, но это не так. Моя мама не способна на столь сильное магическое действие.
      Место для пикника, предложенное Инной, понравилось детям: во-первых, у самой кромки воды, по которой можно шлепать резиновыми сапогами, во-вторых, с огромным вывернутым из земли пнем, на корнях которого можно качаться, и, наконец, с выложенным из крупных камней очагом. Павлик, похоже, сиживал у костров, для Ани костер был в новинку – она вместе со всеми собирала сухие ветки, поминутно интересуясь, что годится для костра, а что нет. Павлик преимущественно молчал. Нет, он не был застенчивым ребенком – он будто бы опасался говорить со взрослыми, вообще – опасался взрослых, с особенным недоверием глядя на Инну. Впрочем, с Аней он тоже был неразговорчив, хотя и поддерживал ее игры: кто принесет больше сухих веток, кто быстрей добежит до костра, кто раньше залезет на пень… Сам Павлик предложил только одну игру: кто поднимет больше брызг, шлепая ногами по воде, но эту игру Инна прервала немедленно. Ловля рыбы на мелководье не увенчалась успехом.
      Потом разгорелся костер, и если Аня смиренно смотрела на огонь, то в Павлике проснулся дух экспериментатора: он подбрасывал в очаг обнаруженные на берегу предметы – от пучков сухой травы до консервных крышек. И даже сказал мечтательно, что если положить в огонь кусок шифера, то здорово бабахнет.
      Дети с восторгом жарили хлеб и сосиски на прутиках – и с аппетитом ели. Инна рассказала им сказку про кошку, которая гуляла сама по себе, и научила жертвовать огню маленькие кусочки хлеба, как это делали древние люди.
      – А дикий пес – это волк? – спросила Аня.
      – Собаки произошли от волков, но не все дикие собаки – волки, – объяснила Инна.
      – Я знаю! Есть дикие собаки динго! – радостно воскликнула Аня, и Ковалев вспомнил о «настоящем динго» – даже посмотрел вокруг, не видно ли поблизости «дикого пса».
      – Да, они живут в Австралии, – кивнула Инна.
      – Надо приручить волка, который укусил папу, тогда он станет домашним и больше не будет никого кусать, – задумчиво предложила Аня.
      – Меня укусила собака, а не волк, – проворчал Ковалев.
      – Дикий пес? Тогда его точно надо приручить и он будет первый друг! – заключила Аня и повернулась к Инне: – А вы можете показать какое-нибудь колдовство?
      Павлик толкнул Аню локтем и посмотрел на нее как на ябеду – наверняка по секрету рассказал ей, что Инна ведьма-людоедка. Но Аня выкрутилась:
      – Ведь сказали же только что: женщина творила первое в мире колдовство. И так будут поступать все женщины.
      – Тогда ты сама можешь творить колдовство, как все женщины, – хмыкнул Павлик.
      – Я не женщина, я девушка, потому что не вступала в интимную связь с мужчиной, – компетентно парировала Аня.
      Инна рассмеялась, а Ковалев сделал вид, что смотрит на часы.
      – А про Бледную деву можете рассказать? – неожиданно спросил Павлик – выпалил одним духом, будто осмелился.
      – Она к тебе приходила? Поэтому твой брат меня расспрашивал?
      – Витька тоже ее видел. В бассейне, – уклончиво ответил Павлик.
      Инна покосилась на Ковалева.
      – Бледная дева скучает по своему маленькому сыну, потому и приходит в санаторий по ночам, – сказала она совсем обыденно, будто речь шла не о детской фантазии или сказке, а о реальной женщине. – Она не злая. Просто она не понимает, почему дети ее боятся.
      – А она может утащить… мальчика на дно?
      – Нет, призрак никого никуда утащить не может. Но она может уговорить пойти с нею. Тебе всего лишь не надо поддаваться на ее уговоры. Если она тебя позовет, не соглашайся с нею идти. А лучше всего скажи «чур меня» – и она исчезнет.
      – Витька говорил, что еще надо неприличными словами ее обругать…
      – Можно, но это нехорошо как-то. Она все-таки женщина. – Инна улыбнулась.
      Потом, когда дети играли в прятки на краю леса, Ковалев спросил, зачем Инна забивает ребенку голову чурами и Бледными девами, – неужели сама верит в их существование?
      – Совершенно все равно, верю я в их существование или не верю. Для Павлика Бледная дева останется реальной, что бы я ему ни сказала. Бледная дева – его страх, и если она исчезнет, страх воплотится в чем-нибудь ином. Вы избавили его от волка – и на его место явилась Бледная дева, потому что волк исчез, а страх остался. И этот страх наверняка связан с отрывом мальчика от матери, ее равнодушием к нему. Зоя ведь совершенно права: если Павлика окрестить, он избавится от некоторых страхов и даже от аллергии на молельню, потому что любовь и защита доброго боженьки отчасти заменит ему материнскую любовь. Но только отчасти.
      – Мне кажется, Селиванов любит брата ничуть не меньше, чем добрый боженька, – усмехнулся Ковалев.
      – Я думаю, его брат в этом возрасте переживал нечто похожее, потому и стремится стать для Павлика ангелом-хранителем. Но ведь его помощь тоже… как бы это сказать… невротическая. Витя Селиванов проигрывает игру наоборот, эдакий перевертыш, где Павлик играет его роль, а сам он берет на себя роль всемогущего покровителя. Это избавляет его от собственных страхов, но он невольно взращивает страхи Павлика.
      – Вы, может, хотите запретить Селиванову защищать брата?
      – Вряд ли он осознаёт свое влияние на братишку, и в любом случае для Павлика любовь брата лучше, чем любовь доброго боженьки, хотя бы потому, что объективна, исходит извне. Любовь Бога, по сути, иллюзия. Но меня больше беспокоит не это. Бог – христианский бог – говорит человеку: ты червь, тебе до меня никогда не подняться, а потому оставайся беспомощным, тогда я буду тебя защищать. Делай все, как я сказал, а я буду прощать тебя или наказывать, будто ты неразумное дитя. К тому же Зоя и остальные взращивают страхи Павлика в не меньшей степени, нежели его брат, а то и в большей. Если ребенку повторять на ночь, что от страхов его избавит только крещение, он воспримет это как неизбежность ночного страха до крещения. Получается натуральное запугивание. Аналогично с приступами удушья: Зоя сама их провоцирует, ребенок просто уверен, что приступ случится в молельной комнате непременно.
      – Если причина страха в том, что Павлика не любит мать, то как его избавить от этого страха? Вы же не можете заставить ее полюбить ребенка.
      – Павлик, я думаю, давно создал себе иллюзию ее любви, но чем старше он становится, тем верней ее опровергает. Его брат прошел через это, и его стоит уважать хотя бы за то, что он не ожесточился, не кинулся в другую крайность. Его отношение к матери теперь покровительственное, он выше, он любит ее и защищает, а она, как неразумное дитя, нуждается в любви и защите. Тоже игра с перевертышем, и вполне позитивная. Если Павлик найдет в себе силы пожалеть Бледную деву, взглянуть на нее сверху вниз – он победит свой страх.
      Если Инна рассуждала без «странных фантазий», то Ковалев находил ее мысли здравыми.
      Она замолчала, и он огляделся по сторонам – на развалинах возле моста сидел человек в ватнике и смотрел на игру Ани и Павлика. Инна проследила взгляд Ковалева, оживилась и помахала незнакомцу рукой – и тот ей ответил.
      – Это ваш знакомый? – спросил Ковалев, прекрасно зная, что́ она ему ответит.
      – Это дядя Федя. – На ее лице застыла светлая, романтическая грусть.
      – Я должен вам поверить?
      – Необязательно. Но я вас прошу, не ходите в его сторону – он сразу же уйдет. Это не хтон, которого можно и нужно изловить. Пусть побудет с нами. Он не хотел уходить. Он был к этому не готов…
      Ковалев увидел, что и Павлик махнул незнакомцу рукой, – Аня вслед за ним сделала то же самое.
      – Зачем вы непременно хотите развенчать эту иллюзию? – спросила Инна с той же светлой грустью. – Почему бы вам не ощутить себя в прекрасной доброй сказке, где смерть теряет свою абсолютную власть? Где ваш отец может махнуть вам рукой и полюбоваться на свою внучку? Издали.
      – Наверное, потому, что я не очень-то нуждаюсь в иллюзиях, – ответил Ковалев.
      – Ваше желание их опровергнуть наводит на мысль о том, что вы нуждаетесь в их опровержении. Понимаете разницу? Немного поэзии, немного сказки – и жизнь становится красивей и интересней.
      – И чем же эти сказки отличаются от Зоиной веры в чудеса?
      – Между ними существенная разница: Зоя совершает поступки, исходя из своей веры. Поступок – это граница, где кончается сказка и начинается самообман. Впрочем, Зоя себя не обманывает, я уже говорила. Она не верит, а знает. Ведает. Она только со стороны кажется глупой фанатичкой, на самом же деле ее поступки вполне последовательны и подчинены логике ее знания о Боге. О том, что Ему нужно.
      – Если ты говоришь с Богом – это молитва, если Бог говорит с тобой – шизофрения, – усмехнулся Ковалев, непроизвольно поглядывая в сторону развалин у моста.
      – Психиатрия часто вторгается в область неизведанного, мистического. Никто еще не доказал, что бред шизофреника субъективен. Можете считать Зою шизофреничкой, от этого ничего не меняется – ни ее представление о христианском боге, ни ее поступки, ни их последствия. Но неужели вы не чувствуете, что ваша сила противостоит ее силе, сдерживает ее силу?
      – Нет, не чувствую.
      – А она чувствует.
      – Я не враг ее богу по одной простой причине: я не верю в его существование.
      – Вы каждым своим поступком утверждаете несостоятельность ее бога, необязательность ему служить. Зоя гнала хтона из санатория, она дважды встречалась с ним в корпусе, а в третий раз – на берегу. Между прочим, при помощи молитвы, которую ей читать не положено, – эта молитва считается сильнейшим магическим действием, читать ее опасно.
      – Я не верю и в магические действия, – напомнил Ковалев.
      – Не верьте. Вам в это верить необязательно. По мне, совершенно все равно, какую силу привлекать на свою сторону, – колдовство останется колдовством независимо от того, от чьего имени совершается. Но для верующих разница существенна: если наложением рук лечит батюшка – он святой, если темная знахарка – она ведьма. Так вот, Зоя трижды выступала против хтона, надо отдать должное ее мужеству. И тут являетесь вы, бьете хтона по носу, запираете дверь – и инцидент исчерпан! Представьте, как ей обидно… Она бессмертной душой рисковала, не говоря о жизни.
      – Никто не мешал ей запереть дверь, – хмыкнул Ковалев.
      – Она хотела отправить хтона в преисподнюю, а вы – всего лишь прогнать из санатория. Понимаете, как ваш успех роняет ее бога в глазах того же Павлика? Как глупо она выглядит на вашем фоне?
      – Знаете, если я захочу отправить кого-нибудь в преисподнюю путем чтения заклинаний, я тоже буду выглядеть глупее некуда.
      – Вы не понимаете. Она потенциально способна это сделать, вот в чем дело. Она обладает необходимыми способностями, необходимой силой. Ее бог не так слаб и не так глуп…
      Ковалев хотел было сказать что-нибудь едкое – о богах и колдовстве, – но тут к костру подбежали дети, соревнуясь, кто быстрей. Павлик победил.
      – Пап, а кто этот дяденька, который на нас смотрит? – спросила Аня, кивнув на развалины под мостом.
      – Это твой дедушка, – ответила за Ковалева Инна. – Папин папа.
      – Да-а? – Аня открыла рот в радостном удивлении.
      Но больше всего словам Инны обрадовался Павлик.
      – Вы дяди Федин сын?
      И Ковалев хотел было объяснить детям, что никто еще не доказал отцовства дяди Феди, и что человек в ватнике, скорей всего, просто похож на дядю Федю – спасателя, и вообще что все это сложно, неоднозначно, фантастично и прочее… Но, пожалуй, стало понятно, что для детей это игра, сказка, захватывающая история, внутри которой они вдруг оказались, и разрушить эту сказку Ковалев не решился. Ну в самом деле, это как объяснять ребенку, что Деда Мороза не существует, – придет время, и ребенок сам это поймет.
      
      Отец Алексий сидел на диване в холле в окружении детишек от шести до десяти примерно лет – те со всех сторон облепили диван и поставленные напротив кресла. И декламировал батюшка вовсе не библейские притчи, а «Кошкин дом», – наизусть, в лицах, хорошо поставленным голосом и весьма артистично.
      – Мы кошкины племянники, – пищал он жалобно и отвечал сам себе басом: – Вот я вам дам на пряники!
      Дети слушали раскрыв рты. Аня и Павлик, конечно, тоже захотели послушать сказку, и Инна помогла им раздеться, отправив Ковалева к шкафчикам за детскими тапочками.
      В эту минуту батюшка как раз напоминал доброго Деда Мороза (которого не существует), а не иеромонаха. И Ковалев ощутил вдруг его магнетизм – ничуть не меньший, чем у Инны. И… захотелось выяснить, почему его предполагаемый отец плевал этому человеку под ноги…
      
      * * *
      – Слушай, что я узнал, – начал Витька, отойдя подальше от корпуса, и достал сигареты. – Оказывается, мастер спорта – сын Бледной девы.
      С каждым днем темнело все раньше, и сумерки наступали теперь не в конце, а чуть не в самом начале прогулки. Особенно под деревьями. Впрочем, Павлику больше нравилось гулять с Витькой здесь, почти в лесу, чем со своей группой в парке.
      Он весь тихий час изнывал от нетерпения – сообщить Витьке о том, что сказала на пикнике Инна Ильинична.
      – Я тоже узнал… Кой-чего… – Он задохнулся и не сразу подобрал слова. – Мастер спорта – он сын дяди Феди! Это Инна сказала! А Анька – его внучка!
      Но Витька вовсе не удивился, обдумал услышанное и кивнул.
      – Я так и думал. Так вот, Бледная дева хотела утопиться вместе с ним, когда он был маленький. А дядя Федя его спас. Она с моста прыгнула, с железнодорожного. Но не просто так, а потому что на нее навели порчу. Ну, Ирина, конечно, говорила, что надо не тело искать, а креститься и молиться, но это, понятно, хурма полная. Я так думаю, надо к мастеру спорта подъехать. Ну, если она его мать, он должен ей объяснить, что он уже взрослый и что маленьких мальчиков ей уже искать поздновато.
      – Вить, а как он ей объяснит? Она ж не к нему приходит, а к нам…
      – Не знаю. Волка он подкараулил, пусть и Бледную деву подкараулит.
      – А если он испугается? Ну, что она его с собой утащит?
      – Как это, интересно, она его утащит? Он вон какой здоровый. Опять же – мастер спорта.
      – Ну не утащит, а заманит на дно. Инна говорила, что она может заманить.
      – Не знаю. Мне кажется, он не очень-то испугается. Он просто не поверит, и все. Вот как сделать, чтобы он поверил? Я его спрашивал тогда, после бассейна, не видел ли он Бледную деву. Ну, когда я ее на дне увидел. Он сказал, что не видел ничего такого. Может, соврал.
      – Знаешь, когда она была в окне. – Павлику передернуло плечи. – Когда она была в окне, никто тоже ее не видел.
      – Там все были крещеные. А он, зуб даю, ни разу не крещеный. Я знаешь чего думаю? Надо его на берег реки ночью вызвать, когда Бледная дева к тебе пойдет. Чтобы он ее увидел. Ну и тогда ему сказать, чтобы он ей объяснил как сын…
      – А как его на берег реки вызвать?
      – Не знаю. Соврать что-нибудь. На рыбалку его позвать, сказать, что в полночь под мостом клев хороший…
      
      * * *
      Влада приехала в пятницу днем, на дизеле, – в прошлый раз так устала добираться на перекладных, что теперь пораньше отпросилась с работы. Пришлось идти в травму вместе с ней и, конечно, докладывать о собачьем укусе.
      – Серый, это та ужасная собака, которую мы встретили в прошлую пятницу?
      – Не такая она и ужасная… Ты собиралась ее прикормить.
      – Я от своих слов не отказываюсь. Приводи собаку, я ее прикормлю.
      Ковалев и рад был бы привести собаку, но та как чуяла – не показывалась уже три дня, Ковалев нарочно искал ее вечерами и ни разу не встретил.
      После полдника он снова попросил у Коли лодку и повез Владу и Аню кататься – на этот раз вниз по течению, в надежде обнаружить пса в стороне от Заречного. Влада сама села на весла, сказав, что гребля улучшает форму груди.
      – Мама, представляешь, а папу укусил волк! – сообщила Аня. – И у нас все девочки теперь со мной дружат! А еще папа не дал покрестить Павлика Лазаренко. Все говорили, что Павлика теперь съест волк, но папа волка победил.
      – Серый, какого это Павлика ты не дал покрестить? – спросила Влада.
      – Какого-какого? Лазаренко, я же сказала! – ответила за Ковалева Аня. – У него от молельной комнаты приступ начинается, а если его покрестят, то все пройдет. А взрослый мальчик, с которым папа в машинки играл, оказывается, его брат. И он теперь меня защищает.
      – А тебя что, кто-то обижает? – всерьез озаботилась Влада.
      – Нет, наоборот. Все теперь со мной дружат, потому что у меня такой папа.
      – А от кого тогда тебя защищает взрослый мальчик?
      – Ну так, на всякий случай, вдруг кто-то обидит. И вообще, тут очень хорошо и интересно. И на музыкальных занятиях я пела в микрофон. А еще я тебе вечером страшную историю расскажу про бабку Ёжку. Вот ты ляжешь в кровать, свет выключим, и я тебе расскажу. И про Пеструю ленту еще тоже очень страшная история, нам на ночь большие девочки рассказывают.
      – А я тебе говорил, что ребенку нужно общаться со сверстниками, – проворчал Ковалев.
      – Не сравнивай детский сад и санаторий. Да еще и с папой – победителем волков. В детском саду никакие большие девочки не рассказывают страшных историй. В следующем году Аня пойдет в школу и вдоволь наобщается со сверстниками. Кстати, я составила список школ и хотела с тобой посоветоваться. Есть хорошая английская школа, бесплатная, но до нее четыре остановки на автобусе. А в пятнадцати минутах ходьбы гимназия, там два языка, музыка, рисование, бальные танцы – но за деньги.
      – А чем тебе моя школа не понравилась? Пять минут ходьбы и бесплатно.
      – Ну Серый! Ну бальные же танцы! Ты что, не хочешь, чтобы ребенок развивался?
      – Давай потом, а? Я хочу, чтобы ребенок развивался, а не мерился с друзьями стоимостью платьев, портфелей и пеналов. А также папиных машин и дач.
      – Боишься? – улыбнулась Влада. – Ну не обижайся, Серый, не обижайся. Папа – победитель волков круче, чем папа – хозяин «Мерседеса». Правда, Ань?
      – Конечно. Я не хочу бальные танцы, раз папа не хочет.
      – Тогда остается английская школа, – вздохнула Влада, налегая на весла.
      Против течения она не выгребла, и Ковалев поменялся с ней местами.
      – Серенький, а это ничего? Тебе не больно грести?
      Он усмехнулся и покачал головой.
      – Пап, тогда давай опять поплывем к Инне Ильиничне! Мам, там так красиво!
      – Опять? – переспросила Влада с притворным возмущением.
      – Да мам, ты не бойся! У папы с Инной Ильиничной ничего нет. Мы просто мимо проплывали и заплыли в гости. Мы чай пили, и все. Папа только тебя любит, он даже со мной пожениться не захотел.
      – Нормально, – прыснула Влада.
      – А нечего с ребенком сериалы смотреть… – пробормотал Ковалев.
      В этот миг днище лодки на что-то натолкнулось, заскребло килем по неожиданному препятствию – лодка накренилась, едва не зачерпнув воды, а потом, миновав препятствие, качнулась в обратную сторону; Влада одной рукой обхватила Аню за плечи, а другой уперлась в борт, будто надеялась удержать лодку в равновесии.
      – Ничего себе… Серый, это что такое было? – спросила она упавшим голосом и оглянулась.
      Ковалев посмотрел за корму – над водой чавкнуло замшелое притопленное бревно. Только двигалось оно поперек течения. И в ту секунду, когда бревно шевельнулось, чуть изогнулось и ушло под воду, Влада все-таки вскрикнула:
      – Мама! Мамочка! Серый, это рыба! Рыба! Она живая!
      Аня, испуганно взглянув на мать, подозрительно глубоко вдохнула.
      – Не ори. Не пугай ребенка. Ну рыба, и что?
      – Она огромная! Она лодку опрокинет!
      – Здесь не водятся акулы.
      – А я знаю! – радостно воскликнула Аня. – Это сом! Тут водится большущий сом, он летом ест детей!
      – Серый, это, наверное, и вправду сом, – выговорила Влада. – Говорят, они живут триста лет…
      – И что теперь? Ну и сом. Не Несси, на людей не бросается. Ну задел лодку случайно…
      – Греби к берегу, – твердо сказала на это Влада. – Немедленно.
      – Да перестань! Это непотопляемая лодка.
      – Греби к берегу, я сказала!
      – Чудо-юдо рыба-кит… – пробормотал Ковалев и взял левее. – Он же сонный совсем, вода-то ледяная!
      
      В восемь вечера Влада пошла укладывать Аню и слушать обещанные страшные истории, а Ковалева послала к бабе Паше с шоколадными конфетами и привезенным из города электрическим пледом в подарок.
      Погода была ясная, с легким морозцем, и, выходя от бабы Паши, Ковалев услышал долгожданный собачий вой – с противоположной стороны реки. Разумеется, это мог быть и другой пес, но Ковалев почему-то не сомневался, что на берегу воет «настоящее динго».
      Луна уже не была полной (хотя и светила довольно ярко), не создавала ощущения обманчивости окружающего мира, и собачий вой казался не жутким, а жалобным… В общем, через мост Ковалев шел, полный уверенности в себе и собственных силах.
      Над рекой клубами вился туман – похолодало резко, на траву выпал иней, воздух замер неподвижно, и шевеление тумана при полном безветрии выглядело странным, будто живым. Понятно, что вода остывает и пар поднимается сначала вверх, а потом изморозью опускается обратно на воду, но… Как в летних облаках всегда можно разглядеть фигуры животных и лица людей, так и в движении клубов пара над рекой, да еще и в лунном свете, мерещились тени и силуэты неведомых существ, мановения рук, переплетения щупалец, взмахи крыльев… Тягучий вой не смолкал.
      Ковалев увидел пса еще с моста: тот сидел у самой кромки тумана, задрав морду к луне, и не смотрел по сторонам, не прислушивался, не принюхивался – бери его тепленьким… Моток капроновой бельевой веревки в кармане придавал уверенности в успехе задуманного.
      Пес подпустил Ковалева довольно близко, не обращая на него внимания, будто был чрезвычайно занят важным делом – вытьем на луну. А потом опустил голову и глянул исподлобья: блеснули два ярких зеленых глаза, морда ощерилась, и до Ковалева донесся глухой, клокочущий в горле рык. И если бы Ковалев увидел пса в эту секунду впервые, то не усомнился бы в том, что это волк, – дикий матерый зверь, который не только ворует кур и коз, но не побоится напасть на ребенка или женщину.
      Почему Ковалев был так уверен, что пес примет вызов? Потому что так случилось в прошлый раз? Но пес, наученный горьким опытом, решил не связываться и начал отступать – назад и в сторону, к воде. И, выбрав подходящий миг, развернулся прыжком и побежал вдоль берега прочь. Гоняться за собакой при луне с криками и энтузиазмом первобытного охотника Ковалев был не готов, но неожиданно ощутил азарт: убегают – догоняй. Нет сомнений, будь это настоящий волк, которого кормят ноги, Ковалев отстал бы безнадежно в первые же секунды преследования, но тут ему повезло – пес бежал по кромке воды, а берег поднимался все выше, и деваться собаке было некуда. Он направлялся в сторону, противоположную железнодорожному мосту, к поселковому пляжу, – и там, на открытом пространстве, несомненно обогнал бы Ковалева. А потому оставался лишь один выход – прыгать на собаку сверху, пока берег не столь высок, чтобы убиться…
      И Ковалев прыгнул. Вперед, ласточкой, как прыгал с тумбочки в воду, – и даже ухватил пса за хвост, прежде чем пропахать мокрый песок подбородком… Пес извернулся, в первый раз клацнул зубами вхолостую, а во второй не промахнулся, тяпнул Ковалева за руку, сжимавшую хвост, не прикрытую ни рукавом, ни шарфом. Впрочем, в ту секунду боли Ковалев не почувствовал и от удара о землю лишь слегка обалдел, рванул собачий хвост к себе – и пес распластался на песке, безнадежно пытаясь вырваться, извиваясь всем телом, рыча и клацая зубами. А потом, когда Ковалев попробовал рывком подняться, клыки лязгнули прямо перед лицом, хвост выскользнул из зажатого кулака и пес отпрыгнул в сторону – в воду. И, чего Ковалев никак не ожидал, – шустро поплыл в сторону другого берега.
      – Это ты напрасно… – усмехнулся Ковалев, поднимаясь. – Тут я тебе даже дам фору.
      Окунуться в реку после парной – это не совсем то, чего хотелось. Не совсем победа. Совсем не победа… По спине прошла дрожь от возбуждения, предвкушения, восторга… Дыхание сбилось, стало медленным, неровным… Ковалев скинул расстегнутую куртку, в которой на минутку вышел из дома, и подумал, что далеко пес не уплывет, а тащиться домой по морозцу в мокрой одежде полезно не будет. Он разделся быстро, пес успел отплыть от берега метров на пятнадцать, не больше, – его сносило течением. Разгоряченное бе́гом тело не ощутило холода, разве что на мокром песке заломило босые ступни. А вода была теплей воздуха – совсем немного, но теплей. Ковалев нырнул, хорошенько толкнувшись, и снова ничего кроме восторга не испытал – ледяная вода обожгла жестко, будто наждак, кожа загорелась, дыхание замерло в стиснутых спазмом ребрах… Он вынырнул в метре от пса, догнал того в два гребка и ухватил за загривок. А когда пес попробовал сопротивляться, просто надавил ему на шею – и пес все понял: болтал беспорядочно лапами, как перепуганный кутенок, царапался и не столько вырывался, сколько пытался использовать Ковалева как плавсредство. Вот, пожалуй, тогда стало по-настоящему холодно. До боли, которая с каждой секундой становилась все сильней, оборачивалась паникой. Ковалев греб к берегу, толкая собаку перед собой и уворачиваясь от лап с тупыми когтями, когда ощутил чужое скользкое прикосновение под водой. Тяжелое и широкое. Он думал, что это ему померещилось.
      Под ногами появилось дно, илистое и колючее, но Ковалев все же встал на ноги – воды было по пояс.
      Дежавю… Наверное, маленького мальчика с первым юношеским разрядом довольно было потянуть на дно за лодыжку – утопить таким образом мастера спорта невозможно. От холода мутилось в голове, и когда колено тронула огромная пасть (на удивление твердая и гладкая), Ковалев еще не верил, что такое возможно. Поверить пришлось тогда, когда пасть чудовища плотно обхватила ногу, сжались челюсти и рыба сделала рывок – так собака треплет добычу. Нет, не зубы – будто две острые терки содрали кожу широкой полосой, тяжелые челюсти подвернули колено, от резкой боли свет вспыхнул перед глазами, Ковалев рухнул в воду лицом вперед и хлебнул на вдохе. Не сразу понял, что рыба тащит его под воду, что вода уже сомкнулась над головой – ледяная черная вода… И, наверное, бессмысленно было молотить второй ногой по скользкой рыбьей голове, потому что оглушить пяткой рыбу такого размера невозможно. Дыхания не хватало, хотелось кашлять, лицо коснулось вязкого илистого дна, а Ковалев продолжал беспорядочно бить пяткой рыбью голову, пока не догадался метить в глаз и в ус, торчащий над глазом. Прицелился и вдарил изо всех сил… Не то чтобы рыба вмиг разжала челюсти – просто ослабила хватку, и, обдирая ногу еще сильней, Ковалев вывернул ее из захвата, рванулся вверх и заметил, что правой рукой все еще держит собачий загривок. Держится за собачий загривок…
      Сом был слишком неповоротлив, чтобы успеть сделать второй заход, – Ковалев видел, как медленно, неуклюже он разворачивается, всматривается, вслушивается в движение черной воды… Чудо-юдо рыба-кит…
      Ковалев поспешил выползти из воды – на карачках, отплевываясь, кашляя и толкая перед собой захлебнувшегося пса. Сел на песок, чтобы отдышаться. Происходящее от начала до конца более всего напоминало кошмарный сон, и если бы ободранная подвернувшаяся нога не болела так сильно, Ковалев решил бы, что спит… Потому что в темноте под водой человек не может разглядеть ни рыбьих глаз, ни рыбьих усов, не может видеть, как сом разворачивается…
      Пес заперхал, потом заскулил, попытался подняться, но не преуспел. Ну вот, а Коля рассказывал, что настоящее динго плавает под водой, как крокодил… Ковалев машинально потрепал его холку, почесал за ухом. От холода зуб на зуб не попадал.
      – Что, демон смерти? Хреново тебе? А вот нечего кусаться…
      Пес заскулил снова, ткнулся носом в ладонь и чиркнул по ней горячим мягким языком.
      – Не надейся, не отпущу. Ветеринарам сдам, для опытов. – Ковалев погладил мокрую собачью башку. От настоящего динго несло псиной, а к руке прилипала жесткая скользкая шерсть. Горячий язык снова основательно прошелся по ладони, пес вздрагивал и доверчиво терся носом о руку.
      Встать и добраться до брошенной одежды оказалось непросто – на ногу было не наступить, от озноба движения получались неловкими и замедленными, и если бы пес вздумал бежать, Ковалев бы вряд ли ему помешал. Но пес поднялся так же медленно, отряхнулся и поплелся сзади, не отставая ни на шаг.
      По дороге обнаружилась еще одна напасть – из прокомпостированной собачьими зубами руки часто-часто капала кровь. Ковалев посмотрел на рану – неудачная была рана, клык основательно порвал руку между большим пальцем и указательным, не считая еще двух дырок на пясти, сверху и снизу.
      – Убил бы… – проворчал Ковалев, оглянувшись на пса. Тот посмотрел в глаза виновато и доверчиво.
      Потребовалось немало силы воли, чтобы только прижать футболку к ране, и если до перевязки боль едва ощущалась, то от одного прикосновения стала нестерпимой, жгучей. Ковалев обмотал руку потуже, скрежеща зубами.
      От дрожи сводило челюсти, вытираться было нечем – и одеваться пришлось одной рукой. Ковалев весь извозился в песке, прежде чем натянул джинсы, что добавило острых ощущений в ободранной ноге; не нашел в темноте носков и надел ботинки на босу ногу. Долго не мог попасть в рукава свитера, пока не догадался, что они вывернуты наизнанку, с трудом протащил руку через рукав куртки – теплей не стало, даже когда он застегнул ее на все пуговицы. Особенно мокрой голове.
      Пес жался к ногам и норовил лизнуть пропахшую кровью повязку на руке.
      – Да ты людоед, братец…
      Пес вильнул хвостом-поленом, то ли подтверждая сказанное, то ли надеясь опровергнуть.
      От неосторожного шага в коленке что-то щелкнуло, Ковалев охнул и присел. Но, видно, сустав вернулся на место, потому что после этого наступать на ногу стало немного легче. Иначе до дома без посторонней помощи Ковалев точно не добрался бы.
      Пес шел сзади, не отставая ни на шаг, и только возле крыльца остановился, посмотрел по сторонам, поднялся по ступенькам и лег перед дверью, вопросительно взглянув на Ковалева: все ли правильно сделано?
      Тому было не до пса – уйдет до утра и уйдет, не сажать же его на цепь вот прямо сейчас…
      
      Влада ахнула, увидев Ковалева на пороге.
      – Серый… Что случилось?
      – Ничего, – буркнул он и прошел в комнату, к печке.
      – Ты весь в песке… Ты купался, что ли?
      – Дай лучше тапки. – Он скинул ботинки и встал на ледяной пол. – Какого черта тут такая холодина?
      – Да ты чего? – Влада зажгла свет в поисках тапок. – Двадцать шесть градусов, куда уж теплей… У тебя кровь на коленке, что случилось-то?
      – Ничего, сказал. Холодно.
      Наверное, голова закружилась от тепла, которого Ковалев не чувствовал, он оперся на печку, чтобы не упасть, но жар ощутил только через несколько секунд, отдернул руку. Вот только обжечься не хватало до полного счастья!
      – Черт… Ну дай же тапки, наконец!
      – Ты чего? Горячая же печка!
      Влада поставила тапки к его ногам и подняла голову.
      – Обжегся?
      – Да нет, не успел.
      – Давай я маслом полью, чтобы кожа не слезла.
      Она выскочила в кухню и через секунду вернулась с бутылкой нерафинированного подсолнечного масла, купленного еще тетей Надей.
      – С ума сошла?
      – Лучше будет, вот увидишь. Сядь.
      Он сел на кровать, чтобы не так сильно кружилась голова, и Влада этим воспользовалась, принявшись намазывать маслом его правую ладонь.
      – Серенький, что ж тебя так трясет-то? Ты не заболел?
      – Просто замерз.
      – Просто? Вот так просто взял и замерз? Ты купался, сволочь такая! – Она шмыгнула носом и поставила масло на торшер. – Лучше?
      – И куртка сейчас тоже вся будет в масле…
      – Не чувствую искренней благодарности.
      Правый рукав еще худо-бедно соскользнул, а замотанная футболкой левая рука застряла в манжете.
      – Нормально… – протянула Влада, увидев пропитанную кровью футболку.
      – Я ловил собаку, – вздохнул Ковалев и добавил в свое оправдание: – Мне врачи сказали поймать собаку и отвести к ветеринару.
      – Ты ее в речке ловил?
      И тут Ковалеву стало смешно. Мало было одного собачьего укуса, который обсуждало все Заречное, включая малолетних детей. Теперь его укусила рыба! Много ли людей могут похвастаться таким приключением – быть укушенным рыбой? Это в конце-то ноября…
      – Ну… да. И в речке тоже.
      – Мне пока ни разу не смешно. У тебя здесь от свежего воздуха с манной кашей мутится в голове. Давай-ка все это перевяжем и положим тебя под одеяло.
      – А чаю мне дадим? Горячего?
      – С коньяком, – кивнула Влада.
      
      Кожа на ноге была ободрана до крови спереди и сзади, будто действительно по ноге проехали две широкие острые терки. Размер сомовой пасти впечатлял… Коленка распухла. Влада сказала, что понятия не имеет, как такое лечат, предполагала, что надо купить какую-нибудь мазь, а лучше всего съездить в травму. Перевязка руки укрепила Владу в мысли о поездке в травму, она считала, что надо накладывать швы, иначе большой палец не будет двигаться. В травму Ковалев не поехал, не очень-то хотелось рассказывать врачам об укусе рыбой – хотелось под одеяло с чашкой горячего чая.
      Впрочем, под одеялом он все равно не мог согреться, и озноб никак не проходил.
      – Тебе не пора спать? – спросил Ковалев у Влады, которая сидела над нетбуком.
      – А что?
      – Я читал, что лучший способ отогреть замерзшего – положить его между двух женщин.
      – Ну Серый, где же я среди ночи найду тебе двух женщин?
      – Я же не совсем замерзший, мне хватило бы одной…
      – Может, Инне позвонить? – Влада смерила его взглядом.
      – У меня нет ее телефона.
      – Правда? – улыбнулась Влада – обрадовалась.
      – Можешь проверить, когда я буду спать.
      – Фи, Серый! Чтобы я опустилась до такой низости – ковыряться в твоем телефоне? Тем более когда ты спишь.
      Она, конечно, тут же бросила свой нетик, пошла чистить зубы. И, конечно, после этого направилась во двор – Ковалев и думать забыл о собаке на крыльце и спохватился, только услышав крик Влады с веранды.
      Он добежал до двери в три прыжка – пес не боялся кинуться на взрослого мужчину, женщину он порвет, как тузик грелку! Надо было посадить тварюгу на цепь! Надо было хотя бы предупредить Владу!
      Ковалев оттолкнул жену в сторону, собираясь разобраться с собакой, но пес только хлопнул хвостом по полу раз-другой, он даже не собирался вставать!
      – Что? – все еще в испуге спросил Ковалев. – Он на тебя рычал?
      Влада покачала головой и нервно хмыкнула.
      – Нет, это я просто… От неожиданности… Что же ты не сказал? Его же надо покормить, надо постелить ему что-нибудь – холодно на голых досках… Ох, Серый, и ты голый выскочил… Но я… я все равно боюсь мимо него пройти.
      – Иди, я постою.
      – Нет уж, отправляйся-ка под одеяло. Но если через пять минут я не вернусь…
      Она вернулась. И пес снова поприветствовал ее вялым хлопком хвоста – Ковалев не решился уйти с веранды. Ну кто же знает это «настоящее динго»? Одно дело выйти из дома, и совсем другое – войти.
      – Серый, ну ты что? Ну иди скорей обратно. Ты и так завтра заболеешь.
      – Не заболею.
      По пути на веранду Ковалев не вспомнил о больной ноге, а обратно еле-еле доковылял. Влада же всерьез озаботилась кормлением собаки – поделилась с ней привезенным рассольником, молоком и хлебом. И вытащила на крыльцо половик с веранды, уже совсем без опаски. Ковалев же нервно прислушивался, не доверяя псу.
      Вернулся озноб, и когда Влада наконец разделась, Ковалева трясло так, что дрожала железная сетка кровати.
      – Серенький, тут слишком узко… Ты вот так руку положи, чтобы я случайно ее не задела. Когда что-то болит, надо удобно лежать…
      – Я очень удобно лежу, – проворчал Ковалев. А собирался сказать совсем другое: что у него замечательная жена, умная, красивая и нежная. Любящая собак. Что так хорошо, как с ней, ему не может быть ни с какой другой женщиной. Что ни с кем ему не будет так тепло и уютно. Но, как всегда, не сказал.
      – Да, пожалуй, тут не помешала бы вторая женщина… Ты холодный, как лягушка.
      
      Он проснулся часа через два – ногу жгло будто кислотой, руку дергало так, что каждый удар сердца обращался вспышкой перед глазами. Если бы не спящая с краю Влада, он бы встал и выпил таблетку баралгина. Или даже две. В общем, ночь стала сущим кошмаром: Ковалев дремал понемногу, на грани сна и яви в голову лезли странные и неудобные мысли, бросало то в жар, то в холод, и только к утру стало вдруг легче и он заснул крепко, без снов.
      Наверное, Влада решила его не будить, прикрыла дверь в кухню, Ковалев сквозь сон слышал Анин голос, думал, что пора вставать, и вроде бы даже садился на кровати, но потом оказывалось, что это снова ему приснилось.
      – Мама, ну мне же уже жарко! – раздался с кухни голос Ани.
      – Я иду, зайчонок! – отозвалась Влада из большой комнаты – наверняка красила там глаза. – Не выходи без меня!
      Мысль о том, что на крыльце лежит «настоящее динго», а ребенок запросто попытается погладить собачку, подбросила Ковалева с постели. Он, не догадавшись включить торшер, с трудом нашел в темноте спортивные штаны, не обнаружил тапок и вывалился в кухню босиком.
      И вовремя, потому что Аня, совсем одетая, уже открывала дверь на крыльцо, а Влада, пока без куртки, бежала за ней следом, но не успевала ее остановить.
      – А что здесь делает дикий пес? – оглянувшись, театрально спросила Аня, с той интонацией, с которой эти слова говорила Инна.
      – Его имя уже не дикий пес, а первый друг, – механически ответила Влада, замерев на месте.
      – И он будет нашим другом на веки веков?
      Разумеется, Аня присела на корточки и потянулась рукой к песьей голове. Ковалев хотел было крикнуть, чтобы она этого не делала, но побоялся ее напугать – собаки не любят резких движений, неуверенности и страха. Влада тоже стояла не шелохнувшись, Ковалев с трудом подвинул ее в сторону, чтобы выйти к двери на крыльцо.
      – Какие ушки… – приговаривала Аня. – Гляди, мам, сразу разгибаются… Ой, то есть пап…
      Она обеими руками прижимала песьи уши к голове, а потом отпускала. Пес посмотрел на Ковалева с философской тоской в глазах…
      – Убью, – одними губами шепнул Ковалев собаке, что, впрочем, было излишне – пес не проявлял никакой агрессии, и вовсе не из страха быть убитым, а по каким-то внутренним этическим соображениям. Не верилось, что это тот самый «волк», который под луной бросился на Ковалева возле котельной. Тот самый, который преследовал Павлика у автобусной остановки. Который преграждал им с Владой путь от санатория и катил впереди себя волны злобы… Может, у «настоящего динго» был брат-близнец?
      Влада выдохнула и вдохнула с нервным всхлипом.
      – С ума сошла? – вполголоса спросил Ковалев. – А если бы…
      – Это ты привел собаку, – напомнила Влада.
      – И что? И теперь можно держать одетого ребенка в доме, пока ты красишь глаза?
      – Я не красила глаза, я искала влажные салфетки.
      – Папа! Перестань сейчас же ругаться на маму! – Аня выпрямилась и повернулась к дверям.
      – А тебе мама что сказала? Не выходить без нее. Почему ты вышла?
      – Потому что мне было жарко! – выкрикнула Аня в лицо Ковалеву.
      – Не ори на ребенка! – присоединилась к ней Влада.
      Пес поднял косматую башку и в недоумении оглядел всех троих.
      – Это еще кто на кого орет… – проворчал Ковалев.
      – И вот мне ты почему-то не разрешаешь ходить босиком даже чуть-чуть по ковру, а сам вот босиком бегаешь, – назидательно сказала Аня.
      – Цыц, малявка, – уже беззлобно хмыкнул Ковалев.
      – Правда, Серый. Кончай ругаться и отправляйся в постель. Я Аню отведу и вернусь.
      Пока Влада одевалась, Аня с удовольствием продолжила испытание лучших собачьих чувств: ушки выпрямлялись, шерстка вставала дыбом, если гладить не в ту сторону, зубки щелкали – Аня испуганно отдернула руки, только когда носик чихнул…
      – Пап, а мы его так и будем звать, Первый Друг?
      – По-моему, длинновато для собачьего имени…
      – Можно же звать сокращенно. Просто Друг. – Аня на секунду задумалась и радостно улыбнулась: – Или Дружок.
      – Это Колин чистокровный волкодав – натуральный Дружок. А у нас будет Хтон, – решил Ковалев неожиданно для себя.
      – О, как здорово! Хтон гораздо лучше. Хтон… – Аня попробовала имя на вкус и сообщила псу: – Хтончик, ты теперь наша собака на веки веков.
      
      Баба Паша пса не испугалась, а, наоборот, растрогалась и, смахнув слезу, сказала:
      – На Фединого Ктона похож как… Наверно, сынок евоный…
      – На кого похож? – переспросил Ковалев.
      – У Феди пес был, он его Ктоном звал. Хороший был пес.
      – А потом куда делся?
      – Так от тоски издох… Все на то место ходил, где Федя утонул… Ляжет на песок, подползет к воде, скулит жалостно так… Там и издох. А я вот, старая, все никак помереть не могу.
      – Тьфу на вас, баба Паша… До ста лет живите, – пробормотал Ковалев.
      На счастье, от Фединого «Ктона» остался добротный кожаный ошейник, на нем-то Ковалев и повел пса к ветеринару – в Заречном, неподалеку от шоссе, был якобы ветеринарный кабинет, на самом же деле доктор Айболит принимал зверюшек в вагончике-времянке на собственном участке. Над входом в вагончик с улицы висела культурная табличка «ИП Павлов В.Н.».
      – Вот туда тебе и дорога, – сказал Ковалев псу. – В собаки Павлова…
      Пес поднял голову и доверчиво взглянул в глаза, будто говоря: «Это такая шутка, я понял».
      Доктор Айболит мало походил на своего сказочного тезку, больше напоминая Бармалея, – ростом повыше Ковалева, а весом больше Ковалева раза в два, если не в три, с черной бородой. Не вязались с образом Бармалея только очки в роговой оправе. Он появился с другого конца участка в ответ на звонок в дверь времянки, в фуфайке и грязных армейских сапогах, – а дверь Ковалеву открыл уже в белом халате и остроносых ботинках.
      – Таки изловил… – сказал доктор с порога, смерив Ковалева взглядом, и спросил, приглашая войти: – Ну что, будем усыплять.
      – Я вообще-то хотел справку, что он не бешеный… – растерялся Ковалев. Похоже, ветеринар прекрасно понял, кто к нему пришел, зачем и почему.
      – Одно другому не мешает. Десять дней наблюдаем, потом усыпляем.
      – Да ладно, чего усыплять-то сразу…
      – Как «чего»? На тебя бросился – еще на кого-нибудь бросится. На ребенка, например. Злые собаки на свободе долго не живут. Не я, так участковый из ружья пальнет. Ласковый да симпатичный еще может зиму пережить, если к магазину прибьется. А злобный – нет, не выживет.
      – Так. – Ковалев глянул на пса. – Этот тоже ласковый и симпатичный. Усыплять мы его пока не будем.
      Доктор посмотрел на Ковалева с серьезностью и некоторым презрением.
      – Ты уверен? Вот к Новому году ты уедешь, а собаку здесь бросишь. И что с ней дальше будет, тебя не волнует. Я таких, как ты, каждый год до сотни вижу: приведут щеночка глистов прогнать, блох вывести, прививки сделать, чтобы дети не заразились, а осенью их поминай как звали. Погляди, сколько собак на автобусных остановках круглосуточно дежурит, – ждут, что хозяева вернутся.
      – Я без вас разберусь, что делать с собакой, – оборвал его Ковалев. – Мне нужна справка, что он не бешеный. И… значит, надо блох вывести, глистов прогнать и прививки сделать? Я правильно понял?
      – Ветеринарный паспорт посоветую завести – если покусает кого-нибудь, будет меньше проблем, – усмехнулся доктор в черные бармалейские усы. – Чертовски на волка похож. Не волк, но, вполне возможно, помесь с волком. У Федьки Смирнова такой же был, первый парень на всех собачьих свадьбах, так что ничего удивительного…
      
      * * *
      – Инна передавала тебе привет и беспокоилась о твоем здоровье, – едко сказала Влада, когда Ковалев зашел в дом.
      – А с какого такого перепугу она беспокоилась о моем здоровье?
      – Дамы из санатория интересовались, почему ты не пришел на завтрак, и я сказала, что ты заболел.
      – Я не заболел, как видишь. Надеюсь, ты не сказала им, что я ловил в реке собак?
      Ковалев в самом деле чувствовал себя вполне здоровым, разве что колено немного саднило от прикосновения брюк, но и только. Даже собачий укус в неудачном месте его не тревожил – он обратил на это внимание, когда снимал куртку.
      – Нет. И что тебя укусила рыба, я не сказала тоже. Кстати, как ты себя чувствуешь?
      – Прекрасно. Я там крупу купил и куриные головы, надо бы сварить кашу собаке.
      – Серый, слушай… Мне кажется, мы поступаем безответственно. В городе такой собаке будет тяжело, а привязать его к себе и бросить было бы подло.
      – Посмотрим. Может, баба Паша его возьмет. Здесь почти все держат собак.
      – Баба Паша старенькая, а пес огромный и злой. Это тебя он будет слушаться, потому что чувствует силу. Садись давай, я тебе блинчики зажарила. С мясом.
      – Ты знаешь, баба Паша, возможно, моя родная бабушка… – неожиданно для себя сказал Ковалев, усаживаясь за стол. И добавил: – По отцу.
      От этой новости Влада оставила блинчики и присела на табуретку напротив Ковалева.
      – Серенький… Ты не переживай так. Тебе вовсе необязательно ее любить, как бабушку…
      – С чего ты решила, что я переживаю? – обозлился вдруг Ковалев. – Давай блинчики.
      – Хорошо. Не переживаешь. – Влада поднялась, и Ковалев почувствовал себя скотиной. Нет, прямота Влады иногда выводила его из себя, но все равно нравилась ему больше, чем намеки Инны. – Но если она в самом деле твоя бабушка, хоть и по отцу, мы, наверное, должны о ней позаботиться. Ну, деньгами там помочь… Огород вскопать весной, дров наколоть… И вообще.
      Ковалев задумался – ему не приходило это в голову. А от слов Влады стало вдруг легко и спокойно, будто проблема разрешилась сама собой. Одно дело любить, и совсем другое – «должны позаботиться». Слово «должен» было Ковалеву гораздо ближе, чем эфемерные понятия вроде любви и привязанности. Все же умела его жена поставить все на свои места! Он-то считал, что не может ответить на искренние чувства бабы Паши, считал себя негодяем, использующим пожилую женщину. А оказалось, что проблема решается просто: позаботиться.
      И он хотел сказать Владе, какая она умница, но она как раз выскочила на веранду за оставленной там сметаной.
      
      * * *
      К обеду весь санаторий знал, что Ковалев изловил и приручил пса (волка), который его укусил. «Ириша» сразу же выразила одобрение.
      – Ах, молодец! Чего, он опять тебя цапнул?
      – С чего вы взяли? – удивился Ковалев.
      – Так повязка еще одна, – расхохоталась она. – К ветеринару-то его отвел?
      – Отвел. Десять дней, сказали, надо ждать, тогда справку дадут.
      Инна посмотрела на Ковалева через Владу, снова севшую между ними.
      – А я говорила, что он укусит вас еще раз…
      – Ваш демон смерти оказался безобидным и ласковым псом, – ответил ей Ковалев. – Стоило только дать ему… В общем, вломить хорошенько.
      Зоя, глядевшая в тарелку, после этих слов вскинула глаза и посмотрела на Ковалева без злости, а вроде бы даже и с жалостью. Странно посмотрела.
      – Надеюсь, вы посадили собаку на цепь… – сказала она, а не спросила.
      – Зачем? Он ведет себя миролюбиво, Аня за уши его таскала и руки ему в пасть клала, и ничего…
      – Вы ведете себя легкомысленно. Любая собака, даже самая миролюбивая, непредсказуема. Сегодня он позволил ребенку дергать себя за уши, а завтра укусит ее за лицо. Я не говорю о чем-нибудь более серьезном. Пес такого размера может без труда убить ребенка, тем более что он бросался на вас, сильного и здорового мужчину.
      Свою тираду она обратила скорей к Владе, нежели к Ковалеву. И Влада ответила:
      – Мы пока не будем оставлять ребенка наедине с собакой. Но, если я ничего не путаю, общение с животными благотворно влияет на детей и рекомендуется психологами.
      Последние слова она произнесла без всякого вызова, будто извинялась, потому Зоя и не встала в стойку разъяренной кобры.
      – Да, рекомендуется, – согласилась она. – Но, я думаю, кошечка или морская свинка для этого подходят лучше. Только вашего мужа вряд ли заинтересует хомячок или попугайчик, его, мне кажется, больше увлекает соперничество со зверем, нежели благотворное влияние животного на ребенка.
      Влада не полезла за словом в карман, хотя и была более чем деликатна, выбирая тон:
      – Благотворное влияние состоит не в том, чтобы животное служило развлечением ребенку. Общий любимец поспособствует сплочению семьи и развеет некоторые детские иллюзии. Пусть Аня учится у отца брать на себя ответственность за животных и любить их без сантиментов.
      – Вот-вот, об ответственности я и говорю. Ваша воля держать собаку на привязи или нет, ставить под угрозу жизнь собственного ребенка или нет. Но вы уверены, что в ваше отсутствие пес не отправится гулять по поселку и не бросится на чужого ребенка? Мне кажется, перемахнуть через забор этой собаке ничего не стоит.
      В общем-то, Зоя говорила правильно. И удивлял Ковалева только ее терпеливый, без вызова, тон.
      – Еще вчера этот пес спокойно разгуливал по поселку и по ночам являлся в санаторий, – заметил он. – Но бросался только на меня и только потому, что я на это напрашивался.
      – Если бы этот пес бросился на кого-нибудь кроме вас, его бы просто застрелили, – парировала Зоя.
      – Если он теперь бросится на кого-нибудь кроме меня, его тоже просто застрелят. И наверное, будут правы.
      – Когда человек заводит собаку, он берет на себя ответственность за нее, – мягко ответила Зоя. Так мягко, что стало не по себе.
      
      * * *
      Ковалев сам истопил баню под руководством бабы Паши – пора было освоить это нехитрое дело. Как ни странно, сказанное Владой «должны позаботиться» избавило его от мучительного чувства вины перед старушкой. Ни рубить дрова, ни вскапывать огород пока не требовалось, да и хозяйство за полтора года в запустение не пришло, и для начала Ковалев лишь починил подтекавший в кухне кран – у бабы Паши и в дом, и в баню воду из скважины качал насос.
      Не сказать, что ночное купание накануне отбило у Ковалева охоту поплавать, и даже наоборот: он поймал себя на мысли, что хочет непременно доказать глупой рыбе свое превосходство. Растопив баню, он долго стоял на мостках и вглядывался в черную воду – не покажется ли сом? И лишь когда убедился, что сома поблизости нет, испугался вдруг самого себя, своих глупых мыслей, а особенно того, что в самом деле знал, видел – сома поблизости нет. Убеждая себя в том, что сквозь черную воду ничего разглядеть нельзя, Ковалев поспешил отойти от мостков.
      В этот раз Влада ревностно следила за Ковалевым и не оставила его наедине с рекой. Он окунулся, конечно, и даже нырнул – вода была черной как смоль и ничего в ней видно не было. Влада выскочила из воды сразу, но не ушла, а стояла на песке и не сводила с Ковалева строгих глаз. Несмотря на купание, от ее горячего раскрасневшегося тела шел парок, и Ковалев, выбравшись на берег, вдруг снова ощутил темную, первобытную страсть, слишком грубую, пугающую его самого больше, чем Владу.
      Он вспомнил их самую первую близость – она случилась месяца через три после их знакомства, что само по себе считалось не совсем нормальным, и мальчиком Ковалев давно не был. Но раньше он почему-то не решался предложить это Владе, списывая свою робость на отсутствие места для встреч. А тут бабушка с дедом на две недели уехали в дом отдыха, и в первую же субботу после их отъезда Ковалев пригласил ее к себе. Он знал, чем это закончится, и Влада, наверное, тоже знала. Он даже не стал придумывать повода, чтобы между ними не было двусмысленности, неловкости. Просто предложил пойти к нему и сказал, что дома никого нет. Она подумала, прежде чем согласиться. Посмотрела на него с прищуром. И спросила:
      – А ты не боишься?
      – Чего?
      Она уже привыкла к тому, что намеков он не понимает.
      – Что после этого мы не сможем общаться, как раньше.
      – Не знаю. По-моему, это нормально, – пожал плечами Ковалев.
      Они вошли в полутемную прихожую, Ковалев запер дверь и обнял ее, как только она сняла куртку, – стоял сентябрь, на ней была легкая куртка и джинсы, а на нем – свитер. Она не отстранилась, только замерла и сжалась.
      – Что-то не так? – спросил он тихо.
      – Все так, Серенький, все так, – ответила она и положила голову ему на плечо.
      Этот ее жест – доверчивый, а не страстный – перевернул все у Ковалева внутри. И если раньше он был влюблен, то в тот миг понял, что любит. Он обнимал и гладил ее совсем не так, как собирался, не так, как мечтал по ночам. Он не просто хотел ее – а желание сводило его с ума еще по дороге к дому, – теперь он думал не о соитии, а о близости.
      – Чего ты боишься? – спросил он, так и не растопив ее скованности – но не холодности.
      – Я боюсь тебя потерять, – ответила она.
      – Не бойся, – ответил он, считая, что этого достаточно.
      Он очень хотел взять ее на руки и отнести на кровать, но постеснялся. И дорога до комнаты – несколько шагов – была самой мучительной, самой долгой и неловкой дорогой в его жизни.
      Теперь Ковалев ничего не стеснялся: подхватил поднимавшуюся на крылечко Владу на руки и даже крутанул вокруг себя – от избытка силы и восторга, вызванного ледяной водой после горячего пара.
      – Только не бросай меня с размаху на топчан… – пробормотала Влада.
      – Муж носит тебя на руках, а ты чем-то недовольна?
      – Я довольна. Честное слово. Я вообще очень счастлива в браке, – быстро-быстро ответила она. – Но с размаху на топчан меня бросать все равно не надо. И еще это… тут дверной косяк и мои ноги…
      – Не такая уж я грубая скотина, – заметил Ковалев.
      – Нет-нет, не скотина, – поспешила заверить его Влада. – Но мне почему-то кажется, что косяка ты не видишь.
      Этой своей холодной рассудительностью она умела довести его до дрожи. Ведь не возражала, не противилась, но заставляла его добиваться желаемого, а не просто брать то, что ему вроде бы уже давно принадлежит.
      
      * * *
      Ночью Павлику приснилась мама. Сон был слишком похож на правду, Павлик был уверен, что все происходит на самом деле. Будто мама приехала к ним с Витькой в санаторий, но младшую группу к тому времени уложили спать, а она так хотела увидеться с Павликом, что тайно от воспитателей пришла к нему в спальню. Павлик увидел ее, когда она шла от двери к его постели и прикладывала палец ко рту – чтобы он помалкивал. И была, как обычно по вечерам, немного навеселе (а не пьяная вовсе), румяная и добродушная, улыбчивая. Именно в таком «небольшом подпитии» она была самой нормальной, смеялась часто, могла запросто притянуть к себе Павлика и целовать его в макушку, называть сынулей своим дорогим. Позже вечером она напивалась слишком сильно, и Павлик старался заснуть до того, как это случится.
      Тут, в спальне, мама подошла и села к Павлику на кровать, потрепала его по волосам, стала спрашивать, как ему тут живется. И Павлик начал рассказывать, что тут, в санатории, лучше, чем в интернате, интересней, и про волка рассказал, про Витьку, который его от волка защищал, и про дядю Федю, и про мастера спорта и его красивую дочку, и как они с Витькой ходили к дому ведьмы на болото. Уже по тому, как молчаливый обычно Павлик вдруг разговорился, можно было догадаться, что это сон, – но во сне он этого не понял.
      Она сказала, что останется в санатории ненадолго, что ей, как и мастеру спорта, тоже разрешили побыть с детьми и она будет забирать их с Витькой после полдника, чтобы вместе гулять. А потом поправила ему одеяло – натянула повыше, закрыв рот и нос, – и хотела поцеловать в лоб, нагнулась, навалилась на Павлика всей тяжестью, так что он не мог пошевелиться. И прижимала одеяло, не дававшее дышать, к подушке двумя руками. И смотрела в глаза. Вблизи Павлик увидел ее лицо таким, каким оно бывало по утрам: злым, больным и некрасивым, с черными кругами вокруг глаз, синюшным, отечным… Он начал задыхаться, испугался вдруг, что мама хочет его задушить, но в этот миг отчетливо понял, что это не мама, а Бледная дева, которая только прикинулась мамой и сейчас точно его задушит. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой – она придавила его своим тяжелым телом и обеими руками держала одеяло, не дававшее Павлику дышать.
      Он забился под ней, хотел закричать, но, конечно, не смог выдавить из себя ни одного звука. И наверное, понял уже, что это сон, что надо проснуться, но все равно не мог ни пошевелиться, ни вскрикнуть, ни вздохнуть.
      Павлик все-таки проснулся и с удивлением увидел, что руки его лежат поверх одеяла, хотя он явственно помнил его прикосновение к щекам и рту – так явственно, как ощущается настоящее прикосновение. В груди клокотало, воздух с трудом проходил внутрь, а сердце стучало бешено и громко. Их учили держать ингалятор в верхнем ящике тумбочки и следили за тем, чтобы он всегда был на месте, сверху, – только протяни руку. Не у всех, только у тех, кто пользовался ингаляторами.
      Павлик закашлялся, сел на кровати и полез за ингалятором.
      Если бы он не проснулся, Бледная дева успела бы его задушить. Как в кино про Фредди Крюгера, который убивал детей во сне. Павлик не стал кричать и звать Витьку – побоялся, что на крик прибежит нянечка или дежурная воспиталка, и тогда они обо всем доложат Зое. И та опять захочет его покрестить, несмотря на угрозы мастера спорта. Но и заснуть после этого Павлик поостерегся. Сначала сидел на кровати, а когда замерз без одеяла и начал клевать носом, не поддался соблазну – сам пошел в спальню к Витьке, прихватив одеяло с собой.
      Выходить из спальни в коридор было страшновато, но неожиданно в голове мелькнули слова из песни, которую Павлик разучивал с третьей группой: «Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый». Сильным и смелым Павлик себя не ощущал – ведь собирался спрятаться от Бледной девы за Витькиной спиной, – но слова придали ему немного уверенности в себе и желания когда-нибудь стать этим сильным и смелым человеком. Во всяком случае, смелости выйти в коридор и добраться до спальни старшей группы ему хватило.
      
      * * *
      На следующий день, проводив Владу на дизель и вернув Аню в санаторий, Ковалев застал бабу Пашу за просмотром следующей «хорошей картины» – «Кавказская пленница». И не без удовольствия составил ей компанию. Пить чай баба Паша не стала, засобиралась домой, как только фильм закончился, и Ковалев, не доверяя Хтону, проводил ее до калитки. А когда возвращался, уже на веранде, услышал грозный собачий рык, донесшийся с крыльца.
      Хтон, продолжая рычать, поднялся и подался вперед – открывший двери Ковалев снова поразился злобе, с которой рычание клокотало в глотке у пса. Признаться, страшновато было положить руку ему на холку – собаки не любят, когда им трогают шею… Но руку на холку псу Ковалев все-таки положил.
      – Чего? – спросил он у Хтона, но тот смотрел только вперед, на калитку, и на Ковалева внимания не обратил. – Эй, там есть кто?
      – Да, Сергей Александрович, есть, – ответили с улицы. – Будьте добры, придержите вашу собаку, я войду.
      Зоя? Здесь? В этот час? Впрочем, время подходило к девяти вечера, это из-за темноты и тишины на улице вечер казался глубокой ночью, и было бы совершенной бестактностью Зою не впустить. Ковалев взял пса за ошейник и оттащил от двери – тот рычать не перестал. Не то чтобы рвался из рук, но тянул вперед ощутимо.
      – Проходите. Я его держу.
      Пес захлебнулся рычанием, когда Зоя поднялась на крыльцо, рванулся вперед всем весом, и стоило определенного усилия удержать в руке ошейник… Но Зоя оставалась хладнокровной, приостановилась, открыв двери на веранду, и проворчала:
      – Нечего сказать, весьма миролюбивая собака…
      – Собака охраняет дом. Это нормально для любой дворовой собаки.
      – Дворовая собака лает на чужаков. Сообщает хозяевам о приближении чужого. Вот что нормально для любой дворовой собаки.
      – Проходите. Не дразните пса.
      Она была права – Хтон ни разу не тявкнул, только рычал. И если бы Ковалев зашел в дом на минуту раньше, то не услышал бы рычанья. И Зоя долго стояла бы у калитки. А впрочем… Это лучше, чем пустобрех, который тявкает едва завидев на улице прохожего.
      Ковалев отпустил собаку, когда Зоя с веранды вошла в дом и закрыла за собой дверь. Рычать Хтон не перестал, на дверь не бросался, но смотрел на нее с величайшим подозрением.
      – Да ладно тебе, парень… Маленькая слабосильная тетушка – не вор, не разбойник и не громила.
      Пес посмотрел на Ковалева как на дурака. Он вообще умел выразить на морде свое отношение к происходящему.
      В отличие от Ангелины Васильевны, Зоя не села за стол без приглашения. Даже пальто не расстегнула.
      – Проходите, раздевайтесь, – вздохнул Ковалев, теряясь в догадках: что ей здесь нужно? Она могла бы поговорить с ним днем, на своей территории.
      – Я прошу прощения за столь поздний визит, – сказала Зоя чопорно и вовсе без чувства вины. – Я не хотела, чтобы нас подслушали. И… мне кажется, здесь вы чувствуете себя более уверенно и спокойно.
      – Разумеется. Хотите чаю?
      – Да, пожалуй. За чашкой чая разговор будет более непринужденным…
      Она разделась быстро и даже нашла себе тапки – они оказались ей слишком велики. Здесь, в тесной кухне, особенно хорошо был заметен ее маленький рост – она и до плеча Ковалеву не доставала, и он поспешил предложить ей сесть и сел сам.
      – Я пришла исповедаться перед вами, – с вызовом начала Зоя, не дожидаясь вопросов. – Наверное, мне давно следовало это сделать, но сейчас это просто необходимо. Иначе вы не поймете, какой опасности подвергаете свою семью.
      – Вообще-то я не поп, чтобы мне кто-то исповедовался, – пробормотал Ковалев.
      – Я думаю, вам не составит труда выслушать меня от начала и до конца. И потом уже делать выводы. Я понимаю, что вы человек неверующий, но не буду ходить вокруг да около, надеясь вас в чем-то убедить. Попробуйте вычленить рациональные зерна из моей исповеди. Миролюбивый пес, который лежит сейчас на вашем крыльце и которого ваша дочь дергает за уши, – виновник смерти вашей матери.
      Будто в ответ на ее слова за окном послышался далекий грохот поезда, и на Ковалева как по волшебству накатил детский кошмар: оскаленная пасть зверя в углу комнаты, блестящие красным клыки, подавшееся назад мохнатое тело, пружиной сжатое перед прыжком… Грохот поезда нарастал, появился запах реки, холодный и сырой…
      – Моя мать умерла двадцать шесть лет назад. – Ковалев мотнул головой, прогоняя наваждение. – Собаки столько не живут.
      – Это не просто собака – это демон, исчадие ада. Вы можете убить его, но вскоре он воплотится снова. И будет воплощаться до тех пор, пока его не загонят обратно в ад.
      Куда там Ангелине Васильевне, старой опытной ведьме… Ее «штучки» показались вдруг детскими шалостями по сравнению с силой и убедительностью Зои… Каждое ее слово пробивало брешь в скепсисе Ковалева. Он отдавал себе отчет в том, что ни демонов, ни ада не существует, но при этом почему-то не усомнился в том, что собака (волк) может быть демоном и исчадием ада. Это напомнило ему, как однажды цыганка развела его на круглую сумму: он отчетливо понимал тогда, что его разводят, но сопротивляться почему-то не смог.
      Ковалев вдохнул поглубже, чтобы не сказать какой-нибудь бестактности.
      – Вы в этом уверены? – спросил он с жалостью к Зое.
      – Это мой грех, моя вина – это я вызвала его к жизни. И я сама должна покончить с ним.
      – Его же нельзя убить, вы сами только что сказали.
      – Убить нельзя, но отправить в ад можно. Для этого есть соответствующие обряды.
      – Так что же вы до сих пор этого не сделали? Ждали, когда я вам его поймаю, что ли?
      – Видите ли, раньше этот зверь находился под покровительством вашего отца. Потом он на некоторое время исчез, и я надеялась, что он никогда больше не появится.
      Она сказал «вашего отца» без оговорок – «возможно» или «предполагаемого»…
      – Но вот приехали вы – и зверь вернулся. Я считала, что зверь вернулся за вашей жизнью. Возможно, так оно и было, адские сущности не всегда предсказуемы. Но теперь я вижу, что вместо вашей жизни он взял вашу душу. Так же как когда-то взял душу вашего отца.
      – Вы определитесь, кто под чьим покровительством находился. А то я что-то плохо понимаю: пес под моим покровительством или я под его, – вставил Ковалев. Отсутствие логики – это чисто женское свойство или следствие гуманитарного образования?
      – Завладев вашей душой, зверь обрел в вас покровителя, защитника.
      Ковалев покивал. И, снова отдавая себе отчет в том, какую чушь Зоя городит, не мог не верить ее словам. Верней, не так – не мог не относиться к ним со всей серьезностью.
      – Обратите внимание: по вашим словам, зверь щерился на меня, охраняя свою территорию. Верней, вашу территорию, территорию своего хозяина. Но Прасковью Михайловну он встречал и провожал, виляя хвостом, не правда ли?
      – Это что-то доказывает?
      – Прасковья Михайловна много лет его кормила. В поселке никто не считает, сколько лет живет собака. Никто не помнит, в каком