Ольга Денисова
ВОДОВОРОТ






      Грохот поезда на долгую минуту заглушил все прочие звуки, даже отчаянный крик:
      – Мама!
      Из угла не мигая смотрели два глаза – в них отражался тусклый красный свет ночника. И чем громче гремели колеса, тем громче приходилось кричать:
      – Мама! Волк! Десь волк!
      Слезы лились из глаз, потому что мама не слышала крика. Пасть зверя ощерилась, обнажая блестящие красным клыки, мохнатое тело подалось назад, пружиной сжимаясь перед прыжком. Запах реки, холодный и сырой, потянулся из-за двери, грохот поезда не затихал, и когда дверь распахнулась, в комнату вместе с истошным маминым криком хлынула ледяная вода…
      
      Ковалев распахнул глаза и сел на кровати – непривычно скрипнула металлическая сетка. Грохот поезда ему не приснился: старенький дом трясся от стука колес, в окне между вагонами мелькала одинокая лампа накаливания в фонаре на другой стороне насыпи. Никакого ночника не было, никакого зверя в углу – тоже.
      В детстве Ковалеву часто снился этот кошмар, он изучил и запомнил его подробности: и комнату с массивным круглым столом посередине и ковром на стене, и ночник с плоским красным стеклом, и самого зверя – огромного, лохматого, с клочковатой мокрой шерстью. Как ни странно, не только бабушка, но и дед относились к этому серьезно: прибегали в детскую, проснувшись среди ночи от крика, поили ревущего Ковалева валерьянкой и забирали к себе в спальню. Став постарше, он стеснялся этого кошмара – глупый детский сон, мальчикам не пристало бояться волков и тем более реветь от страха. Правда, волк во сне был слишком настоящим, непохожим на тех безобидных волков, которых показывали в мультфильмах. Да и дед, всегда смеявшийся над слезами внука, в таких случаях бывал встревожен и необычно ласков. Потом это прошло само собой, забылось.
      Ковалев не сразу узнал эту комнату, а если бы не проехавший мимо поезд и не приснившийся вновь детский кошмар, то и вовсе не подумал бы о том, что когда-то уже бывал здесь. Такие круглые столы, ковры с оленями, панцирные кровати с хромированными спинками, ходики с шишками были атрибутами едва ли не каждого сельского дома лет двадцать пять – тридцать назад. Точно такой же торшер, какой стоял здесь возле кровати, до сих пор верой и правдой служил Ковалеву дома – раньше у дивана бабушки и дедушки, а теперь в их с Владой спальне.
      Он безошибочно нащупал выключатель – вместо яркой светодиодной лампы вспыхнула тусклая сороковатка. Ходики показывали половину седьмого утра – пора подниматься.
      Вчера Ковалев поздно добрался до дома бабушкиной сестры тети Нади – в десятом часу вечера, в полной темноте, – в Заречном в это время ложились спать, он шел пустыми улицами, и если бы не распечатанная из Яндекса карта, ни за что не нашел бы нужного места. Но несмотря на поздний час, все равно заметил взгляды соседей: в ответ на лай собак в окнах домов, мимо которых он проходил, откидывались занавески – слух о приезде наследника разнесся по поселку быстрее ветра. Дом тети Нади был последним на улице, упиравшейся в железнодорожную насыпь, на нее Ковалев и ориентировался.
      Когда он поднялся на крыльцо, в доме напротив тоже откинулась занавеска, а у соседей слева заскрипела и хлопнула входная дверь. Это было неприятно – ковыряться с висячим замком на глазах у незнакомых людей. Будто он вор… Но ключ подошел, что окончательно убедило Ковалева, что он не ошибся и не влез на чужой участок.
      До трех часов ночи он топил обе печки. Делать это Ковалев умел плохо, в пустом доме было так же холодно, как на улице, потому он и провозился так долго. Он привык рано ложиться и рано вставать, полночи клевал носом, зато теперь чувствовал себя вполне бодрым.
      Иметь дачу в двухстах километрах от города удовольствие сомнительное, но вряд ли Ковалев со своей зарплатой военнослужащего смог бы приобрести что-то получше. Он не ожидал, что тетя Надя завещает дом ему, никогда не задумывался, что у нее не было родственника ближе. Тетя Надя гостила у них часто, и бабушка тоже ездила к ней иногда, но не брала Ковалева с собой, хотя всегда излишне пеклась о здоровье внука. Впрочем, каждое лето Ковалев проводил в спортивных лагерях, а все каникулы – на сборах, даже речи не шло о том, чтобы он поехал куда-нибудь отдыхать.
      Дом был небольшим, в две комнаты и кухню, но уютным. И к запаху сырости примешивался знакомый аромат сушеной лаванды – бабушка зашивала ее в матерчатые мешочки и раскладывала по шкафам от моли. Наверное, то же самое делала и тетя Надя.
      Одеваться в гражданское было непривычно – Ковалев носил форму. В джинсах и свитере военная выправка ему самому казалась смешной, неуместной… Влада собрала ему с собой только теплые рубашки, сказав, что за городом в ноябре сорочки не понадобятся, да и стирать их негде.
      Ковалев натянул джинсы и включил верхний свет. Тогда взгляд его и упал на старый облезлый шкаф – там стоял красный фонарь для печати фотографий, тяжелый, в черном железном корпусе. Ночник с плоским красным стеклом… И если столы, торшеры, ковры с оленями были у всех, то вряд ли многие сельские жители использовали в качестве ночника красный фонарь… Ковалев, убежденный материалист, в передачу мыслей на расстоянии, в предчувствия и генетическую память не верил. Значит, он все же бывал здесь.
      Темное осеннее утро казалось глухой полночью. Ковалев с вечера разыскал в кладовке засаленный ватник и подобрал резиновые сапоги с обрезанными голенищами, чтобы выходить во двор. Он зевнул, поежился и шагнул на холодную веранду – словно нырнул в прорубь.
      В незнакомом доме собираться было непривычно, непривычно умываться холодной водой из умывальника, бриться перед махоньким потемневшим зеркалом над раковиной. Ковалев садился за стол сразу после ванной – Влада никогда не задерживалась с завтраком, знала, как он не любит опаздывать. Здесь он не стал возиться даже с чаем, думая позавтракать в санатории, – не зря же он заплатил за питание невообразимые деньги…
      Во дворах лаяли собаки. Холодный ветер насквозь прохватил куртку, Ковалев прибавил шагу, выходя со двора, и тут же по щиколотку провалился в грязную лужу с ледяной водой. Высокий ботинок не выдержал испытания, сквозь шнуровку просочилась вода, и Ковалев выругался вполголоса – до вечера придется ходить с мокрыми ногами.
      До санатория было около километра, он стоял за рекой. В темноте Ковалев прошел мимо тропинки, которая вела вверх по насыпи к железнодорожному мосту, и понял это, только оказавшись у самого берега. Черная глубокая вода блестела в темноте поднятой ветром рябью, и мурашки бежали по спине, стоило представить, какая она холодная.
      Дежавю… Он уже тонул когда-то в такой вот черной реке… И берега ее продувал ветер. И мост стоял чуть ниже по течению.
      Это случилось на сборах в осенние каникулы, Ковалеву тогда было двенадцать лет, он только-только получил первый юношеский – на пятидесяти метрах вольным стилем, – чем в глубине души очень гордился. Черную воду широкой реки он заметил еще из окна автобуса и даже толкнул соседа – Юрку Сологуба:
      – Гляди, какая вода холодная…
      – Да ну! – фыркнул Сологуб. – Подумаешь, холодная… Я бы реку переплыл и не поморщился!
      – Да я бы тоже переплыл, чего там… – пожал плечами Ковалев. – Но все равно страшно.
      К обеду по команде прошел слух, что Ковалев боится холодной воды. Он не очень-то любил оправдываться, да и какие тут могли быть оправдания? Он сам сказал при всех во время тихого часа, что ночью переплывет эту чертову реку, чтобы все уже заткнулись наконец. И если бы не подначки друзей, ему бы, может, и хватило ума отказаться от этой затеи. Но над ним смеялись и твердили, что он испугается.
      Ковалев не испугался. Ночью он и особо рьяные насмешники выбрались из корпуса и, накинув лишь куртки поверх маек и трусов, в тапочках, вышли на реку. Подморозило, дул сильный ветер, гнавший рябь по черной воде. Раздеться и то было страшно, а уж ступить босой ногой в воду… Ковалев только тронул носком песок, а уже понял, что выиграть спор будет не так просто, как казалось в теплой постели в тихий час.
      В воде ступни заломило до слез. И он едва не отшагнул назад, едва не струсил – но эта попытка не осталась без внимания, сзади раздался смех.
      – Чего ржете? Я только разбежаться… – проворчал Ковалев.
      После этого отступать было некуда, пришлось в самом деле разбежаться и сигануть в воду головой вперед…
      Она была черной… В первый миг перехватило дыхание, но Ковалев несколько метров проплыл под водой и только потом вынырнул, судорожно хватая воздух ртом. Ему представлялось, что самое главное позади, теперь остается только доплыть до противоположного берега, который из воды показался совсем далеким. Ковалев не умел определять расстояния на глаз, думал, что ширина реки не больше ста метров – плыть всего полторы минуты. Уже потом он узнал, что ошибся в два раза. Не во времени – в расстоянии.
      Дыхания почему-то не хватало. Это было непривычно – Ковалев мог переплыть сто таких рек и не запыхаться. И движения получались неправильными, неловкими, да еще и судорога скрутила ногу… Течение сносило его в сторону моста, где на противоположной стороне поднимался крутой берег с густым кустарником, и Ковалев забирал правее, борясь с течением, – не хотелось голышом карабкаться наверх через колючие кусты. Плыл он, конечно, кролем, и, выбрасывая руки на поверхность, чувствовал над водой ледяной ветер – в воде было теплей. Гребки почему-то становились все медленней и слабей, пальцы скрючились, но Ковалев не сдавался, не переходил на брасс и не поворачивался на спину.
      Темный берег медленно приближался, позади осталось больше половины пути, когда снова свело ногу, гораздо сильней, чем в первый раз. Он дернул к себе носок изо всех сил, а судорога не отпускала, его даже потянуло на дно. Ковалев никогда не боялся воды над головой, но это была не веселая голубая вода бассейна, она была черной, как смола, и ему казалось, что если она сомкнется над ним, то уже не разомкнется.
      Он плюнул на судорогу и поплыл на одних руках – это замедлило движение, но зато он перестал так остро чувствовать холод и решил, что и к ледяной воде можно привыкнуть, надо только чуть-чуть подольше подождать.
      Преодолев три четверти пути, он перешел на брасс, упорно продолжая выдыхать в воду, чтобы хоть как-то сохранить ритм дыхания. Но вскоре отказался и от этого, по-собачьи задирая подбородок вверх. Казалось, что лицо покрыла ледяная корка, – кожу стянуло и саднило.
      А потом кто-то взял его за лодыжку и потянул вниз. Ковалев рванулся только один раз, ощущая лишь равнодушие и тоску, и видел, как над его головой смыкается черная вода… Чтобы никогда больше не разомкнуться. Он еще загребал воду руками, но скользкие пальцы надавили на плечи. Кромешная темнота и холод… Он чувствовал, как водоросли туго оплетают ноги и как скользкие пальцы сжимают горло.
      Под водой плеск кажется звоном – Ковалев услышал его сквозь писк в ушах. А еще увидел, как черная вода на секунду стала мутно-зеленой – свет! Он не задумался, откуда этот свет взялся, но потянулся к нему руками и на миг ощутил ледяной ветер. Это, как выяснилось, и спасло ему жизнь.
      Верней, спас его Сологуб – ябедник, предатель и трепло. Это он доложил тренеру, что Ковалев пошел купаться. И сделай он это на пять минут позже, Ковалева бы уже не было на свете.
      Тренер, увидев его ближе к противоположному берегу, бросился на мост и, как был в ватнике, вязаной шапочке и сапогах, прыгнул в воду… Остальные подоспевшие на помощь шарили по воде лучами фонариков, и если бы Ковалев не выбросил руку над водой, тренер не нашел бы его в темноте.
      Чтобы Ковалеву потом ни говорили, а он помнил борьбу под водой. И чувствовал, как тренер с силой разводит в стороны скользкие руки, сомкнувшиеся на горле, как выламывает чужие пальцы, толкает чье-то тяжелое тело ногой в сапоге. И тащит, тащит Ковалева на поверхность…
      Врач сказал потом, что это были видения от нехватки воздуха, на грани потери сознания. Что при кислородном голодании и не такое примерещится.
      Первое, что сделал тренер – уже на мосту, в свете фонариков, – это влепил Ковалеву короткую оплеуху, от которой тот рухнул как подкошенный. И лицо у тренера в этот миг было страшное: перекосилось все, рот оскалился и губы тряслись.
      Он тоже потом говорил Ковалеву, что борьба под водой тому примерещилась, что тот просто запутался в водорослях. И ребята посмеялись, сказали, будто Ковалев все это выдумал, чтобы оправдаться, – ведь реку-то не переплыл.
      Теперь он и сам считал, что запутался в водорослях. И понимал, какой опасности подвергался тренер, прыгая с моста в ледяную воду: не зная глубины, в темноте, рискуя разбиться о воду, тут же задохнуться от холодового шока или не доплыть до берега…
      Воспоминание привело к неожиданному выводу: следовало купить фонарик, чтобы в другой раз не плутать в темноте. Да много чего еще надо было купить в дом, например лампочек…
      Узкая пешеходная дорожка на мосту вдоль рельсов из тяжелых пропитанных мазутом досок прогнила, зияла проломами и провалами, идти по ней Ковалев не решился – железобетонные шпалы внушали больше доверия. Под ними не было сплошного покрытия, и далеко под ногами мелькала черная вода. Впереди светились красные и синие огни семафоров, и Ковалев никак не мог припомнить, что же означает синий свет – не нагонит ли его поезд? По этой ветке ходили только товарные составы, и довольно редко, но все же ходили…
      От реки к санаторию вела тропинка через лес, издали стали видны фонари на территории, а потом показался и высокий деревянный дом, сиявший освещенными окнами в резных наличниках, – бывшая дворянская усадьба. Ворота выходили на другую сторону, к шоссе, но и возле задней калитки висела табличка: «Детский пульмонологический санаторий „Березка“. Посторонним вход воспрещен». Калитка не запиралась. Ни одной березки на территории не было, меж асфальтированных дорожек позади усадьбы росли редкие вековые ели, а со стороны ворот был разбит небольшой парк, который в это время года создавал удручающее впечатление: голые черные ветви дубов и лип сплетались над двумя прямыми аллеями. Ковалев увидел их накануне в сумерках, на фоне унылого серого неба и деревянного дома с облупившейся краской. Две его ассиметричные башенки поднимались над деревьями, словно острые уши огромного зверя.
      Оказавшись в свете фонаря, Ковалев взглянул на часы: было без пяти восемь. Он едва не опоздал! А ведь надо успеть раздеться и дойти до столовой… Если детей приведут на завтрак, а его там не будет… Паника, Ковалеву несвойственная, опять накатила внезапно, в самую неподходящую минуту, и, добравшись до задней двери с надписью «пожарный выход», он долго не мог ее открыть, дергая за ручку, пока не догадался толкнуть дверь от себя. Наверное, глупо это выглядело со стороны, и Ковалев со злостью подумал, что пожарный выход должен открываться наружу – на то он и пожарный. В гардеробе он долго расстегивал заевшую молнию на куртке и затянул узлом шнурок на ботинке.
      Ковалев был уверен, что ничего не боится, даже удивлялся иногда самому себе: разве можно совсем ничего не бояться? До той страшной ночи, когда у Ани случился первый приступ астмы. Когда они с женой смотрели, как задыхается их дочь, и не могли сделать ровным счетом ничего – только ждать приезда скорой. Ковалев навсегда запомнил это ощущение бессилия и ужаса, ему часто снилось посиневшее лицо дочери, кашель и сиплый клекот у нее в груди. И несмотря на заверения врачей, на ингалятор, что теперь был под рукой, он все равно до паники боялся повторения.
      В больнице с Аней лежала Влада, почти целый месяц, – и речи не шло о том, чтобы оставить домашнего ребенка, который никогда не ходил в детский сад, в окружении чужих людей. Влада и ненадолго не могла уйти из больницы – у Ани снова начинался приступ. Врачи, конечно, говорили, что ребенок вскоре начнет пользоваться этим и вызывать приступы сознательно, но даже они подтверждали, что это стресс, который пока девочке ни к чему, и приучать ее к отсутствию близких надо постепенно.
      Через год ей идти в школу…
      Хоть Влада и работала дома, но работала, – месяц ее хозяин вытерпел, но, услышав про сорок два дня в санатории, предложил уволиться. Ковалев не был в отпуске года три, и ему отказать не имели права. Путевка «Мать и дитя» сорвалась в последнюю минуту, поликлиника предлагала или невообразимые по цене варианты (можно было купить подержанную машину), или бесплатные, но только для Ани.
      Ковалев был готов залезть в долги, но Влада предложила сначала поискать санаторий самостоятельно. Они весь вечер сидели за компьютером, составляя список аллергологических санаториев, пока Ковалев не вспомнил вдруг, что тетя Надя работала врачом в детском санатории. И ее рассказы о чудесном целебном воздухе в Заречном вспомнил тоже. Наутро он не без труда выяснил, что санаторий называется «Березка», имеет пульмонологический профиль, действует круглый год, но осенью и зимой принимает в основном воспитанников специализированных интернатов. По телефону он говорил с секретарем главврача, и та, узнав, что Ковалев – внучатый племянник Надежды Андреевны Захаровой, пообещала немедленно договориться о путевке. И договорилась. 
      И питаться Ковалев мог в санатории: хоть стоило это не дешево, но все равно не сравнимо со стоимостью подержанной машины. На этом настояла Влада – ее приводили в ужас мысли о том, как ее муж будет разводить супы из пакетиков и разогревать замороженные полуфабрикаты. Готовить Ковалев не умел вообще, Влада сомневалась даже в том, что он способен поджарить себе яичницу, и была недалека от истины.
      Накануне вечером она позвонила четыре раза, расспрашивая, как они устроились в Заречном.
      Конечно, появление Ковалева в санатории было нарушением режима, несмотря на собранную им гору справок, и не будь он наследником тети Нади, никто бы не позволил ему даже входить на территорию. Потому он безропотно согласился лишь маячить на глазах у дочери весь день и только на два часа, после полдника, забирать ее на прогулку.
      Накануне и врач, и воспитательница, и нянечка, и сам Ковалев долго убеждали Аню, что папа не может ночевать в палате с другими девочками и придет, когда все дети оденутся и выйдут на завтрак. Он еще час ходил под окнами ее спальни после того, как погасили свет, и ждал, что его позовут. К нему, сжалившись, вышла нянечка и сказала, что девочка давно спит и можно спокойно идти в поселок.
      Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев не позволил бы делать из него домашнего ребенка – ходил бы его отпрыск в детский сад как миленький. И в лагеря бы ездил, и в санатории мог бы побыть без нянек.
      Только оказавшись здесь, Ковалев вспомнил, что большинство детей в санатории из интерната, – значит, его присутствие рядом с Аней будет им вдвойне обидно.
      Бабушка часто пугала его детским домом. Если ему случалось нашалить, она не ругалась, а хваталась за сердце и говорила чуть не плача:
      – Ты меня доведешь… Вот я умру, что с тобой будет? Отдадут тебя в детский дом…
      Тут она обычно не могла удержать слез, обнимала Ковалева, гладила по голове и целовала в макушку. Дед бабушкиных слез тоже побаивался, поэтому лишь потихоньку показывал Ковалеву кулак.
      Маленьким Ковалев хорошо себе представлял, что такое детский дом, и считал его страшным местом. Бабушка пояснила просто и доходчиво: это детский сад, из которого тебя никогда не забирают. И слезы ее лишь подтверждали самые мрачные представления.
      Бабушка умерла три года назад, и дед не намного ее пережил.
      
      * * *
      Душными летними ночами, когда реку затягивает плотный туман, случается слышать за его пеленой легкие всплески – и люди привычно говорят: рыба играет. Да, бывает, что юркая рыбка подпрыгнет над водой – за комаром ли, а может, и просто от радости бытия, – и снова уйдет в глубину, оставив мимолетный круглый след на воде. В безмолвии и безветрии всплеск слышен далеко, отчетливо… Но иногда доводится людям увидеть в тумане речную деву, коих немало рождают летние ночи: сидит она на камне или на коряге, а то и выбирается на мостки, проложенные к воде с берега. Подбирает ноги, обнимает бледные колени – или расчесывает гребнем мокрые волосы. Смотрит на свое отражение, любуется собственной наготой – юность, даже сотканная из тумана, всегда прекрасна. Летней ночью речная дева безмятежна, окутана негой – и не всегда спешит уйти обратно в реку, заслышав чье-то приближение. Тронет ладошкой воду – будто рыбка плеснула в тишине. А бывает, и засмеется тихонько, бывает, и шепнет что-нибудь, особенно если почует молодого пригожего парня, бывает, поманит к себе, закружит голову бледной своей наготой. Играет речная дева, озорничает – без злобы, без тайного умысла, просто так.
      Но если черной осенней ночью выходит речная дева из черной ледяной воды – ей не до озорства. Тревога не дает ей покоя, толкает на берег, гонит к людям – к черным стеклам жилья. И призрачные бледные ладони ложатся на стекло снаружи, оставляя мокрые следы, и мутное пятно лица проступает в темноте. Холод и сырость сочатся в детские спальни, запах тины – запах темного речного дна. Беззаботная летом, осенними ночами речная дева тоскует по детям – ведь у нее никогда не будет своих детей. И потому иногда она забирает чужих…
      
      * * *
      Санаторий на удивление напоминал лагерь из далекого детства: звуками, запахами, деревянными лестницами, нарисованными на стенах картинками. Но в детстве Ковалев не замечал, до чего же невозможный шум производят дети и как отвратительны окрики воспитательниц, призывающих их к порядку. Впрочем, Ковалев ездил в спортивные лагеря, где воспитательниц не было, – и вполне хватало слова (а иногда и взгляда) тренера.
      По лестнице с грохотом неслась старшая группа – санаторий был рассчитан на сто двадцать коек и принимал детей от четырех до семнадцати лет. На больных эти охламоны походили мало. Кто-то ловко перемахнул через перила и вполне удачно приземлился на пол.
      – Так, Селиванов! – раздалось сверху. – Я все видела! Еще одно замечание, и ты сюда больше не поедешь, тебе понятно?
      Довольный собой Селиванов выпрямился и даже не взглянул на воспитательницу.
      Ковалев машинально отступил обратно к гардеробу, когда разновозрастная толпа повалила мимо него к узкой двери в столовую. Немного особняком и чуть поспокойней держались некоторые девочки, но далеко не все. Штурм двери был в разгаре, когда из приемной главврача стуча каблуками вышла старшая воспитательница – миниатюрная женщина лет пятидесяти, накануне показавшаяся Ковалеву тихой, интеллигентной и вызывающей симпатию. Ее звали Зоя Романовна.
      – Это что такое? – Она вроде и не повышала голоса, но прозвучал он необычайно громко. – Быстро построились!
      От ее слов даже у Ковалева мороз прошел по коже – словно он на секунду опять стал школьником. Ощущение было неприятным, давящим, и даже вспомнив, что ему скоро тридцать, а вовсе не десять лет, Ковалев от него не избавился. Дети же сразу примолкли и не то чтобы построились, но в столовую начали заходить чинно, по одному – по двое, не толкались, а ребята постарше с шутовскими поклонами даже пропускали вперед девочек.
      Ковалев уважал дисциплину и не видел ничего дурного в пресловутом хождении строем, в жесткой иерархии чувствовал себя как рыба в воде, – наверное, поэтому и выбрал когда-то военную академию. Его работа в НИЦ мало напоминала военную службу, но он привык носить форму и с легкостью подчинялся старшим по званию, считая эту способность оборотной стороной умения руководить. Однако воспоминание о школьной дисциплине нагнало на Ковалева тоску – он давно понял разницу между принуждением и добровольным подчинением.
      Накануне Зоя Романовна произвела на него иное впечатление. Ковалев столкнулся с ней в дверях приемной главврача, когда пришел отдать деньги, и, видимо, сильно ее напугал, скорее всего своим ростом, – он был почти на голову выше и запросто мог сбить ее с ног. Она отшатнулась и ахнула, но быстро взяла себя в руки и улыбнулась:
      – Так вот вы какой, Сергей Александрович Ковалев… Не ожидала, не ожидала… Я вас представляла совсем другим.
      Ковалев удивился ее словам, ему даже почудилась некоторая издевка в том, как она произнесла его имя, но Зоя Романовна тут же пояснила:
      – Надежда Андреевна часто рассказывала о вас, мы с нетерпением ждали вашего приезда.
      Потом Ковалев понял, что его приезд в Заречное – событие в скучной и размеренной жизни местных обитателей. И уже перед завтраком почуял на себе пристальные и любопытные взгляды работников санатория.
      Младшая группа спускалась организованно, парами, с воспитательницей во главе. Миниатюрная Зоя Романовна не двигалась с места, наблюдая и за входом в столовую, и за шествием вниз малышей. Нельзя сказать, что вокруг было совсем тихо, – нет, никто не запрещал детям разговаривать, но радостный Анин крик прозвучал в чопорной обстановке словно смех на похоронах:
      – Папка!
      На Аню оглянулись все, и Зоя Романовна первая – резко и недовольно. У Ковалева почему-то душа ушла в пятки, только Аня не заметила неловкости: вырвала руку у девочки, с которой шла в паре, и бросилась через холл ему навстречу. Бегом.
      Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев сейчас хлопнул бы его по заду и поставил обратно в строй. А тут его взяла злость: и на свою неожиданную робость перед старшей воспитательницей, и на то, что простая и понятная радость ребенка вызывает здесь осуждение, и на то, что его, Ковалева, поведение почему-то должно соответствовать тягостному школьному духу.
      Он присел на одно колено, Аня с разбегу обхватила его за шею.
      – Папка, ты не уехал!
      – С чего ты взяла, что я уеду? – удивился Ковалев.
      – Мне все девочки сказали, что ты уедешь, что родителям тут нельзя.
      – Я не уеду, я же обещал. Мы с тобой после полдника гулять пойдем.
      – А полдник скоро?
      – После тихого часа. Все, беги обратно. И смотри не капризничай, а то мне за тебя будет стыдно.
      В их сторону уже шла Анина воспитательница, Тамара Юрьевна, – приторная особа бальзаковского возраста: пухлая, мягкая, напоминающая кошку из сказки о глупом мышонке…
      – Беги. На завтрак нельзя опаздывать, – сказал Ковалев, подумывая о том, что надо бы встать навстречу воспитательнице.
      Та расплылась в фальшивой улыбке, обращенной к Ковалеву:
      – Анечка, пойдем к ребятам. Папа не уедет, он тоже идет завтракать, только за другой стол.
      – Почему за другой стол? – Аня подняла на воспитательницу печальные глаза, а потом вопросительно посмотрела на Ковалева. Свои «почему» она задавала искренне, безо всякой издевки.
      – Для детей столики маленькие, папа не поместится.
      – Ань, иди. – Ковалев подтолкнул ее к воспитательнице и поднялся с колена. – Здесь детям положено быть с детьми.
      Она, конечно, пошла, оглядываясь и запинаясь. Ковалев понимал, что его присутствие обижает других детей и ставит Аню в привилегированное положение, а это не очень-то красиво, но стоило вспомнить ее кашель и свист в груди, чтобы однозначно выбросить из головы чужие обиды. Ни его, ни Аниной вины нет в том, что она живет с родителями.
      В столовую он вошел одним из последних, оглядываясь в поисках стола для персонала, и его тут же окликнула девушка-психолог, с которой он вчера говорил в приемной главврача. Она показалась Ковалеву странной и притягательной одновременно – наверное, из-за блуждающего отрешенного взгляда и манеры говорить медленно, словно ни к кому не обращаясь.
      – Сергей Александрович, сюда проходите.
      Она указала ему на место у стены, подальше от двери.
      – Я нарочно вам такое место выбрала, чтобы Аня могла вас видеть, – сказала девушка-психолог. – Когда меня не будет, вы просто сами проходите и садитесь сюда.
      За столом персонала собралось человек десять, из них только двое мужчин: инструктор ЛФК, судя по спортивному костюму, и старенький педиатр в белом халате и со стетоскопом на груди. И все бесцеремонно разглядывали Ковалева, даже не скрывая своего любопытства, особенно женщины постарше.
      Ковалев боялся, что Аня не станет есть столовскую кашу, особенно манную, но на его счастье в этот день на завтрак дали творожную запеканку со сгущенкой.
      Через столовую, звонко цокая каблуками, прошла Зоя Романовна, повернулась к детям и трижды хлопнула в ладоши. Шум смолк.
      – Ребята, сегодня у нас новенькая! Прошу любить и жаловать: Анечка Ковалева.
      Говоря это, она оказалась у Ани за спиной и положила руки ей на плечи. К удивлению Ковалева, Аня поднялась с места без стеснения, даже заулыбалась, польщенная общим вниманием. Зоя Романовна, продолжая держать руки на плечах у Ани, продолжила:
      – А теперь, как положено, поблагодарим Бога за этот замечательный завтрак!
      По столовой прошел грохот стульев на металлических ножках, дети поднялись на ноги и нестройным хором начали вторить старшей воспитательнице:
      – Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даёши им пищу во благовремении…
      Ковалев обалдел.
      Он всегда относился к религии с иронией, считая верующих чудиками, имеющими право на чудачества: посмеивался над дружками, если те заговаривали о Боге, крутил пальцем у виска, если его пытались приобщить к православию, и брезгливо морщился, когда старые коммунисты в телевизоре клялись, что верили в Бога еще при советской власти. А однажды спустил с лестницы ходивших по квартирам сектантов.
      Происходящее мало походило на чудачество… Работники санатория, в отличие от детей, не вставали, но почти все, уткнувши взгляды в тарелки, шептали слова молитвы. Ковалев смотрел по сторонам и ловил ртом воздух. Молитва быстро кончилась, и дети, и взрослые дружно перекрестились, снова загремели стулья, а Зоя Романовна, склонившись над Аней, показывала ей, как складывать троеперстие!
      Грохота стула, с которым Ковалев поднялся с места, никто не заметил.
      – Аня! – крикнул он через всю столовую. – Не вздумай это повторять! Слышишь?
      На него посмотрели все. Начинавшийся было гомон смолк, Зоя Романовна подняла удивленное лицо и воззрилась на Ковалева как на невиданного зверя. Впрочем, через секунду ее удивление сменилось заметной досадой. Она чуть надавила Ане на плечи, и девочка села. Ковалев сел тоже, потихоньку остывая. Не стоило орать при всех, надо было потом потихоньку объясниться со старшей воспитательницей. Наверное, не все дети здесь из верующих семей… Такого количества верующих семей быть просто не может! Право, ведь не учат же детей молиться без согласия на то родителей…
      И тут Ковалев снова вспомнил: из интерната… Так что же, детей из интерната можно учить молиться, и никто против этого не возразит?
      Дети быстро забыли о произошедшем, зашумели и застучали ложками, а вот сотрудники поглядывали на Ковалева косо, если не сказать со злостью. Только инструктор ЛФК ему подмигнул и довольно ухмыльнулся.
      Зоя Романовна села за стол через минуту-другую, почти напротив Ковалева. И прежде чем подвинуть к себе тарелку, пристально взглянула ему в глаза и назидательно сказала:
      – В чужой монастырь не ходят со своим уставом.
      Ковалев считался человеком сдержанным и редко выходил из себя, но тут справиться с накатившей злостью оказалось трудно.
      – Здесь пока что не монастырь, – холодно ответил он, отдавая себе отчет в том, что следовало помолчать.
      Инструктор ЛФК с трудом спрятал улыбку и незаметно показал Ковалеву поднятый большой палец.
      – Никто еще не жаловался, что у нас ребенок выучил простейшие молитвы, только благодарили, – сказала одна из докториц – с искренним негодованием.
      Ковалев не полез в бутылку и на этот раз благоразумно промолчал. От этого взгляды в его сторону теплей не стали.
      – А вы, простите, кем работаете? – певучим басом спросила у Ковалева пожилая докторица в белом халате.
      – Я военный инженер, занимаюсь авиационным приборостроением, – ответил тот.
      Видимо, ответ басоголосой докторице не понравился, она сжала губы и опустила глаза.
      – Не переживайте! Честное слово, ничего плохого нет в том, что ребенок научится креститься, – примирительно сказала воспитательница старшей группы. – Я сама неверующая, но детям нужны хоть какие-то идеалы, и это не самый худший. У нас постоянно детки из православного приюта лечатся – любо-дорого посмотреть: тихие, послушные, не сквернословят, не курят, старших уважают.
      – И для здоровья это полезно, – пробасила та, что спрашивала о работе.
      Ковалев воззрился на нее, не донеся вилку до рта.
      – Я надеюсь, детей здесь лечат лекарствами, а не святой водой…
      Они заговорили наперебой: о психотерапевтическом эффекте молитвы, о целительных свойствах икон, о чудесной силе святой воды, о том, что астма не так связана с аллергией, как со стрессом, а с Богом в душе ребенок чувствует себя под защитой, не столь подвержен неврозам и фобиям, что верующие дети гораздо спокойней и уравновешенней…
      Ковалев не переставал удивляться: это не темные бабки на скамейке у подъезда, это врачи и педагоги… Наверное, сумасшествие все-таки заразно, если они в один голос несут эту чушь. Или он что-то упустил, сидя в своем НИЦ, и весь мир сошел с ума?
      – Лоботомия тоже избавляет от неврозов… – проворчал Ковалев, когда обрел дар речи.
      После его едкого замечания они словно с цепи сорвались: какие там врачи и педагоги! Кликуши и злые ведьмы! Ковалеву напомнили об оскорблении чувств верующих, пригрозили тюрьмой, назвали хамом, обвинили в бесовстве и пообещали, что его дочь вырастет наркоманкой или проституткой. Ковалев выслушал все это с каменным лицом, убеждая себя в том, что с женщинами спорить, во-первых, неэтично, а во-вторых, бесполезно.
      Зоя Романовна молчала и была, казалось, занята только завтраком. Она, как и Ковалев, ела запеканку ножом и вилкой – казалось, не торопясь, на самом же деле быстро и ловко.
      Шепот на другом конце стола в наступившей тишине прозвучал довольно отчетливо, хотя Ковалев и не видел, кто это сказал:
      – Яблочко от яблоньки недалеко падает…
      Он посмотрел в сторону говорившей, не вполне понимая, какая яблонька имеется в виду, но с ним снова заговорила обладательница сочного баса:
      – На вашем месте я бы усердно молилась.
      – А на своем месте вы молитесь менее усердно? – не сдержал злости Ковалев.
      Он ожидал новой волны возмущения, но взгляд докторицы вдруг смягчился:
      – Неужели же вы еще не поняли? Вашего ребенка Бог наказывает за бабкины грехи…
      Ковалев убил бы всякого, кто попробует оскорбить память его бабушки… У него в глазах потемнело от гнева, и если бы перед ним был мужчина, а не пожилая женщина, известно, чем бы это закончилось.
      – Как вы смеете? – тихо спросил он. – Моя бабушка…
      Он не смог подобрать слов, да и посчитал унизительным объяснять, кем была для него бабушка.
      Басоголосая докторица словно и не услышала его:
      – Вам надо день и ночь молиться за упокой своей непутевой матери.
      Немного отлегло от сердца: матери Ковалев не помнил, знал только, что она утонула, когда ему было три года. Ну и понимал, конечно, что она родила его без мужа, потому что фамилию и отчество получил от деда.
      – Просто так не отмолишь, только на послушании в монастыре, и то неизвестно, простит ли ее Господь… – заметил старенький педиатр.
      – Наталью, вашу матушку, может, и не простит, но хоть внучку ее пожалеет, – вставила нянечка с другой стороны стола.
      – Вам с батюшкой надо поговорить, в четверг батюшка приедет, вы у него спросите, – предложила неверующая воспитательница старшей группы.
      Лица вокруг перестали быть злыми, напротив – на Ковалева теперь смотрели с участием. Происходящее было абсурдом, у него закружилась голова, он и хотел бы поскорей уйти, но не мог оставить Аню, которая поглядывала на него и иногда улыбалась.
      – Вы… сумасшедшие? – Он растерянно огляделся по сторонам. – Какой батюшка? Какое послушание в монастыре? Оставьте в покое моральный облик моей матери, вас это не касается. Я ясно выражаюсь?
      Они продолжали глядеть на него снисходительно и участливо. Впрочем, воспитатели вскоре вернулись к группам, врачи направились по кабинетам, Зоя Романовна, пожелав присутствующим приятного аппетита, поднялась и встала у двери, наблюдая за порядком в столовой.
      Инструктор ЛФК тоже торопился и, на ходу допивая чай, подмигнул Ковалеву и сказал:
      – Наконец-то! Бабы достали… Хоть кто-то им сказал, что они сумасшедшие.
      За столом остались три нянечки (или санитарки, Ковалев еще не разобрался в штатном расписании санатория) и девушка-психолог, которая никуда не спешила.
      – Вы, конечно, тоже хороши, но с их стороны это удивительная, потрясающая бестактность… – тихо, не поворачиваясь к Ковалеву, словно в пространство произнесла она. – Это неправда, что с ума сходят поодиночке. Единомышленники для этого и собираются вместе…
      У нее было интересное лицо с мягкими округлыми чертами, по-детски припухшие веки и губы. И взгляд отрешенный, блуждающий. Ковалев попытался вспомнить, как ее зовут, ведь накануне она ему представилась, но так и не смог и решил как-нибудь дойти до ее кабинета и прочитать табличку на двери.
      – Никогда с ними не спорьте, – снова сказала она в пространство. – Никогда. Это не только бессмысленно, это… даже опасно. Это их сплачивает и делает одержимыми.
      Ее глухой замогильный голос добавил Ковалеву уверенности в абсурдности происходящего.
      – Скажите, мне показалось или вы в самом деле ничего не знаете о смерти своей матери? – На этот раз она взглянула на Ковалева.
      – Она утонула, когда я был маленьким, – ответил тот.
      – Вдвойне бестактность. И даже жестокость. Наверное, у вас в семье никогда не говорили об этом…
      Как она догадалась? Ни бабушка, ни дед в самом деле не говорили о его матери, и Ковалев не сомневался: им больно ее вспоминать, поэтому на разговоры о ней наложено табу. Он впитал это табу с самых ранних лет и никогда не проявлял любопытства. Дома были альбомы с фотографиями матери, на антресолях хранились ее школьные тетрадки, памятные вещицы – так же как бабушка хранила сандалики Ковалева, в которых он сделал первый шаг; его молочный зуб и прядку волос с первой стрижки; его прописи, его грамоты и медали, первую зарплату. Никто не стремился стереть, уничтожить память о его матери, о ней просто не вспоминали. Жаловаться Ковалеву было не на что, он вырос в любви, окруженный лаской, заботой и вниманием, он не нуждался в матери и ничего к ней не чувствовал. Единственный сон, в котором она ему являлась, и тот был кошмаром.
      – Перед вашим приездом здесь только об этом и шептались. Здесь каждый шаг на виду, из любой малости сделают событие, а уж если это в самом деле событие…
      У нее была привычка недоговаривать, и эта недосказанность ставила Ковалева в тупик – он не любил и не понимал намеков, предпочитая им ясность и определенность.
      Дети младшей группы строились, и он поспешил откланяться, хотя понятия не имел, что делать дальше: по расписанию у дошколят были процедуры, а потом прогулка.
      Он вышел в холл вслед за детьми, но в медицинское отделение его не пустили, несмотря на сменную обувь. Да и глупо было хвостом ходить за Аней, если нельзя даже перекинуться парой слов. Ковалев стоял еще некоторое время у стеклянной двери, и Аня, ожидавшая своей очереди, смотрела на него, улыбаясь, но потом ее отвлекли две девочки чуть постарше и о папе она забыла. Наверное, к лучшему.
      Ковалев долго топтался в холле, выучил наизусть режим дня, вывешенный на доске у входа, меню обеда (молочный суп на первое – Аня такое есть не станет), полдника и ужина, а заодно и расписание автобусов до райцентра и обратно. Ну и прочитал там же с десяток статей о бронхиальной астме с рекламой глюкокортикостероидов. А потом, взглянув на часы, решил съездить в магазин  – судя по расписанию, он успевал вернуться за час до обеда.
      Народу в автобусе было мало, Ковалев уютно устроился у окошка и хотел немного подремать, но сзади сидели две старушки и жужжали прямо у него над ухом.
      Дежавю… Он увидел черную воду реки издали, задолго до того, как автобус въехал на мост: ветер поднимал волну. Ковалев повел плечами – левое отозвалось еле заметной болью, может быть только памятью о ней. Он давно не расстраивался, что пришлось оставить спорт, но иногда вода манила его непреодолимо. За восемь лет он ни разу не бывал в бассейне – и не пришлось, и не тянуло, – но, оказываясь на море или у реки, ощущал что-то вроде вожделения.
      Черная холодная вода не только пугала, но и звала… И что-то толкало изнутри, напоминало, что реку он тогда так и не переплыл. Ковалев даже тряхнул головой, чтобы избавиться от навязчивого желания.
      – Вон там, гляди, гляди! – Палец старушки с заднего сиденья ткнулся в стекло возле уха Ковалева. – Где желтый заборчик – там его и выловили, у самого берега. Лодка как перевернулась, товарищ его топором на дно пошел, а этот, говорят, почти до берега доплыл. Без сапог был, фуфайку снял, а все равно утонул.
      Ковалев вздрогнул – слова старушки прозвучали словно ответ на его мысли.
      – И я тебе говорю: это неспроста. Ну с чего бы здоровому мужику в трех шагах от берега утонуть, а? Ведь плавал хорошо, раз раздеться смог.
      Тренер любил повторять, что хорошие пловцы тонут чаще других. И Ковалев мог бы объяснить, от чего здоровый мужик поздней осенью утонет в трех шагах от берега, – от переохлаждения. И неважно, хорошо он плавает или нет, вода одинаково забирает тепло и у куля с мякиной, и у спортсмена-разрядника. Тот, кто пожирней, продержится дольше – минут на пять. Холодная вода неумолима…
      В двенадцать лет Ковалева интересовал этот вопрос, он тогда считал, что всего можно достичь тренировкой – научиться плавать в холодной воде тоже. И долго не мог смириться с разочарованием, перечитал множество книг и статей, но все же выяснил: можно, но людей, способных проплыть в ледяной воде больше пятисот метров, во всем мире не наберется и сотни. Позже он слышал о зимнем плавании, но это показалось ему несерьезным, любительским – эстафеты бодрых старушек. Да и мировой рекорд не впечатлил: километр за час, не опуская в воду головы… Пассажирам «Титаника» это вряд ли бы помогло.
      – И батюшка отказался реку святить… Тоже ведь неспроста, – продолжала старушка за спиной. – Вот правду говорят, что это Федька-спасатель чудит. Николаевна болтала, будто своими глазами его на берегу видела. Он каждое лето водяному рыбаков завещал, непременно дачников, – очень он дачников не любит. И батюшке он под ноги плевал, а тот ничего против сделать не мог – боялся, что и его водяному завещают.
      – Скажешь тоже! Чего это батюшке какого-то водяного бояться, если с ним крестная сила?
      – А чего ж тогда он реку святить отказался, а? Федьки-спасателя испугался, точно тебе говорю.
      – Ничего он не испугался. Не его это вотчина, вот что. Я вот передачу смотрела…
      Они минут пять обсуждали взаимоотношения церкви с нечистой силой – в духе, далеком от православия, – а потом перешли на цены в магазинах. Ковалев так и не уснул.
      Зато на обратном пути, вдоволь нагулявшись по универмагу райцентра в ожидании автобуса, едва не проспал нужную остановку: проснулся перед самым мостом и, открыв глаза, увидел черную воду реки. Порывистый ветер не только теребил водную гладь, но и гнул верхушки деревьев и, стоило выехать на открытое пространство, ударил в стекло со стуком, качнул автобус. По асфальту поземкой летели сухие мелкие листья и сор, иногда вихрились, взвивались над перилами моста и парили над черной водой.
      Ковалев никогда не отличался ни воображением, ни фантазией, а тут вдруг ощутил ток реки – может, как продолжение сна, которого он не помнил, – ее мощь, если не сказать могущество. И ему почему-то стало смешно: освятить реку! Помахать кадилом и побрызгать святой водой? Вот эту лавину холодной черной воды – жалкими капельками с ионами серебра? Почитать над ней молитву? Она неумолима… Он что-то слышал о вере с горчичное зерно, которая способна двигать горы, но… нет такой веры, что может отменить закон природы.
      Автобус, грохоча на ухабах, пронесся через мост, и дорога пошла среди леса, где ветер был потише. Впрочем, когда Ковалев вышел на остановке возле ворот санатория, тихим ветер ему не показался, особенно после теплого салона.
      Во время прогулки Аню ему не отдали, сославшись на развивающие игры и дыхательные упражнения. Какие дыхательные упражнения на таком ветру? Конечно, дети были тепло одеты и все время двигались, Ковалев же, посидев на скамейке в стороне от детской площадки, изрядно застыл и решил пройтись по лесу.
      Вокруг санатория стоял лес: чистый, ухоженный и утоптанный. В сентябре здесь еще можно было поискать грибы или бруснику, но на пороге зимы ничего интересного для ребенка (с точки зрения Ковалева) тут не было. Он не собирался идти к реке, но все равно неожиданно для себя оказался на ее высоком берегу.
      Ветер свистел, продувал куртку (и уши), но Ковалев не спешил уходить, словно черная вода его заворожила. Изящно плетеная ферма железнодорожного моста притягивала взгляд… Ни вчера вечером, ни утром мост не казался ни бесконечно длинным, ни столь легким. Он стоял на двух опорах – ширина реки здесь была около ста пятидесяти метров, мост строили в узком месте.
      От реки веяло холодом, и звон ветра в ушах показался тоскливым звериным воем. Черная вода звала, словно соблазняла, дразнила, как кажущаяся доступной женщина, которая в итоге не просто откажет – подставит.
      Человек в сапогах и ватнике появился на тропинке неожиданно и поздоровался с Ковалевым – кивком и коротким «драсте». Ковалев тоже кивнул ему, – наверное, здесь, как в деревнях, было принято здороваться со встречными.
      – Ты из санатория, парень? – спросил человек, и Ковалев удивился этому обращению: его давно никто не называл парнем. Из-за формы, из-за майорских погон. Да и сам Ковалев парнем себя уже не считал.
      Он кивнул, окинув незнакомца взглядом: обычный человек лет пятидесяти, плохо выбритый, с одутловатым лицом и рыхлой кожей, но высокий, широкоплечий. С левой стороны его ватник намок, и вода капала с него на тропинку. Скорей всего, поскользнулся и упал в лужу – это на берегу сухо, а в поселке Ковалев и сам промочил ноги. Только сапоги у незнакомца были чистые и мокрые – наверное, отмытые от грязи в каком-нибудь ручейке.
      – А обед скоро?
      Ковалев посмотрел на часы:
      – Через сорок минут.
      Человек сказал «спасибо» и пошел дальше.
      Ковалев поглядел еще немного на реку, на противоположный берег, на быстрые серые тучи над головой… Может, удастся поговорить с Аней до обеда? Кроме мрачных видений прошлого есть насущная проблема молочного супа… Он попытался вспомнить, что в таких случаях делала бабушка, но сама она молочный суп не варила, а в сад Ковалев ходил без нее. Зато он хорошо помнил, что в таких случаях делали воспитатели, – это его и пугало.
      Видно, развивающие игры и дыхательные упражнения уже закончились, Аня играла с двумя девочками лет семи, и когда он сел на скамейку поодаль, подбежала к нему, даже не оглянувшись на подружек.
      – Пап, ты же не уедешь сегодня, правда? – Это было первое, о чем она спросила.
      – Нет.
      – А завтра?
      – И завтра не уеду. И послезавтра тоже.
      – Хорошо бы… – вздохнула она. – А все говорят, что ты уедешь.
      – Нет. Скоро обед будет, потом тихий час, потом полдник, а потом мы с тобой пойдем гулять.
      – И ты на обед пойдешь?
      – Конечно. – В этот миг Ковалева осенило, и он добавил: – Сегодня на обед молочный суп, мой любимый.
      – Молочный суп? – Аня подняла брови. – Как это «молочный суп»?
      – Ну, суп из молока…
      Она посмотрела на него с подозрением и страхом:
      – Из кипяченого?
      Ковалев понял, что снова придется врать, и ответил:
      – Нет, конечно. Из простого молока. Мне очень нравится, он сладкий.
      – А почему тогда мама тебе его никогда не варит?
      Ковалев немного растерялся, но следующее вранье далось еще легче:
      – Она его не умеет правильно готовить. А тут настоящие повара, они умеют.
      Аня покачала головой:
      – Ой, пап, ты не расстраивайся. Я скоро вырасту и научусь готовить для тебя молочный суп. И маму научу.
      Ковалеву стало стыдно. Если бы у них с Владой родился парень, то врать бы не пришлось – разбирался бы он с воспитателями сам.
      Однако начало обеда выбило из головы проблемы молочного супа.
      Зоя Романовна, как и за завтраком, трижды хлопнула в ладоши, призывая детей к тишине, – и снова встала у Ани за спиной.
      – А теперь поблагодарим Господа за этот вкусный обед.
      Дети начали подниматься, вместе со всеми встала и Аня. Но старшая воспитательница, дождавшись, когда смолкнет грохот стульев, едко сказала:
      – А Анечка у нас не верит в Бога, она может сесть, – и легко надавила Ане на плечи.
      Ребенок растерялся и начал оглядываться по сторонам. Издали Ковалеву показалось, что она начинает сильней втягивать в себя воздух, как перед приступом. Он, конечно, кивнул ей как можно спокойней, но, видно, на лице его отразилось то, что он в эту минуту думал, потому что ребенка его кивок не успокоил.
      – Зоя Романовна! – раздался развязный голос со стороны старшей группы. – Я тоже не верю в Бога, можно мне сесть?
      – Селиванов, не паясничай! – зашипела на него воспитательница старшей группы, а на лице Зои Романовны не мелькнуло и тени замешательства.
      – Что ж, сядь. – Ее угрожающего взгляда испугался бы и Ковалев.
      Как ни странно, Аню выходка Селиванова обрадовала, она словно удовлетворилась тем, что сидит не одна. Ковалев посмотрел на нахального паренька – точно, это именно он утром перепрыгнул через перила, – и испытал что-то вроде благодарности. Внутри все кипело, и больше всего хотелось шарахнуть кулаком по столу.
      Селиванов демонстративно стучал ложкой, глотая молочный суп, и широко улыбался, пока весь санаторий декламировал молитву. Аня, посмотрев на озорника, тоже улыбнулась и начала есть. Парень ей подмигнул. Ковалев, конечно, счел это нарушением приличий – дело не в молитве, но начинать есть, когда все стоят, нехорошо. Однако вспомнил, что это его любимое блюдо, и в ответ на вопросительный Анин взгляд тоже зачерпнул ложку супа.
      Это была удивительная, редкая дрянь… Кипяченое молоко с раскисшей липкой лапшой и сахаром. Воспоминания о детском саде нахлынули вместе с тошнотой, Ковалева едва не перекосило, в горле встал ком… Он попытался изобразить удовольствие, но Аня смотрела на Селиванова и глотала суп, стараясь за ним поспеть.
      Никто из воспитателей супа себе не наливал, сразу перешли ко второму.
      – Манную кашу вы тоже любите? – с полуулыбкой спросила девушка-психолог, снова сидевшая рядом.
      – Еще как, – проворчал Ковалев и кашлянул. Он так и забыл посмотреть ее имя на двери кабинета!
      Зоя Романовна села за стол, не взглянув на Ковалева. Налила себе суп и принялась есть – словно на приеме у английской королевы. Лицо ее ничего не выражало.
      Между тем в младшей группе явно росло недовольство молочным супом, воспитательница шипела, ворчала, угрожала и убеждала, и Ковалев был несказанно рад, что Аня не начала есть вместе со всеми. И снова про себя поблагодарил Селиванова.
      Его воспитательница подошла к столу позже всех и, словно извиняясь перед Зоей Романовной, заговорила:
      – Селиванову хоть кол на голове теши… Я определенно заявляю: чтобы его больше к нам не присылали! Сколько можно? Он чем старше, тем наглей. – Она взглянула на Ковалева: – Вот вам наглядный пример: мальчики из православного приюта никогда не поведут себя так вызывающе. Поглядите, Сашенька Ивлев, ровесник Селиванова, сидит тише воды ниже травы – какой хороший мальчик! От него никогда слова грубого не услышишь.
      Почему-то Ковалев сразу понял, кто из мальчиков старшей группы – Сашенька Ивлев. Сутулый паренек молча смотрел в тарелку и не реагировал на толчки товарищей справа и слева. Похоже, он не пользовался авторитетом у мальчишек…
      Ковалева всегда считали хорошим мальчиком. И учителя, и тренер. Не то чтобы он хотел избавиться от этого «позорного клейма», но мнение ровесников было для него важней мнения взрослых. Он гораздо больше опасался прослыть трусом, ябедой или жадиной, чем нарушителем дисциплины.
      
      – А хочешь, пошли в бассейне поплаваем, – предложил инструктор Саша, когда столовая опустела. – Пока детишки спят.
      Ковалев сначала растерялся, не зная, радоваться ли предложению. Может быть, даже испугался.
      – У меня ни шапочки, ни плавок… И полотенца нет…
      – Найдем что-нибудь, это ерунда. Пошли.
      Ковалев пожал плечами: два часа до полдника нужно было как-то убить.
      Душевые были чистенькими, на полу лежала привычная метлахская плитка кирпичного цвета, стенки, как, наверное, везде, были выложены простым белым кафелем, только напор воды отличался от городского. И звуки, и запахи показались знакомыми до боли, но чужими, – будто ожившее воспоминание, а не реальность.
      Ковалев не ожидал увидеть олимпийского стометрового бассейна, но все равно горько усмехнулся про себя: не лягушатник, овальный бассейн метров в пятнадцать длиной, в дальнем конце довольно глубокий, но… смешно это было… Однако зелено-голубая вода, пахшая хлоркой, все равно поманила вдруг, сжала сердце тоской – по детству, по несбывшимся надеждам.
      – Ничего так, правда? Для нашего захолустья… – с гордостью сказал инструктор Саша.
      – Отлично, – кивнул Ковалев.
      – С той стороны и нырнуть можно.
      – Нырнуть можно и с этой, – усмехнулся Ковалев, подходя поближе к краю.
      Привычные движения перед прыжком в воду вспомнились сами собой, и он с трудом удержался от разминки: не рекорды собирался бить – так, поплавать немного. Как в речке. Как нормальные люди плавают…
      Но как Ковалев ни прикидывался «нормальным человеком», а инструктор Саша все равно раскрыл рот и восхищенно причмокнул губами.
      – Здорово. Какой разряд? – спросил он, когда Ковалев трижды пересек бассейн. Вообще-то, трудно было оценить технику плавания, одного толчка от стенки хватало, чтобы снова оказаться у стенки.
      – Я мастер спорта, – угрюмо ответил Ковалев.
      – Да, тогда тебе тут тесновато… А чего бросил? Травма?
      Ковалев кивнул. Одно неправильное движение, всего одно… Ему казалось, он пережил это, успокоился, забыл.
      – А говорят, что в плавании травм почти не бывает.
      – «Плечо пловца». Только обычно это позже случается, после двадцати пяти.
      Он больше года надеялся, что это временно, что стоит вылечить надорванную мышцу, и все вернется на круги своя. Он верил, что всего можно достичь тренировкой, что нужно лишь перетерпеть боль – и она уйдет, испугается, отпустит, сдастся. Сдаться пришлось Ковалеву. Нет, он бы еще долго, по словам тренера, «издевался над собой», но результаты никуда не годились, он подставлял и тренера, и команду.
      Дед сказал, что это к лучшему – пора подумать об учебе. И Ковалев ударился в учебу, она сделала его существование хоть немного осмысленным. Жаловаться было не на что – майор в двадцать девять лет, начальник отдела, хорошая зарплата, интересная работа. Но…
      – Обычно бывшие спортсмены сразу сильно поправляются. А ты, я смотрю, ничего так… – сказал инструктор Саша, вынырнув неподалеку.
      Ковалев не поправился тогда – он похудел. Если бы он жил дома, а не в казарме, бабушка нашла бы способ заставить его есть, а тут никто не обращал на это внимания, считалось, что курсант всегда голоден.
      Вода бассейна подразнила, но удовлетворения не принесла. И в ду́ше Ковалев никак не мог отделаться от мыслей о реке: ее черная холодная рябь то и дело всплывала перед глазами, и было это подобно вспышке, ожогу. Когда-то, еще в девятом классе, ему нравилась самая красивая девочка школы. Она училась в десятом и, конечно, даже не взглянула бы в сторону Ковалева, да он и не помышлял ни о чем подобном. Тогда, в детстве, воспоминание о ней тоже напоминало вспышку, ожог… Он наизусть знал расписание десятого «а» и ждал, когда уроки у них будут на одном этаже, – обмирая от страха и сгорая от нетерпения. При виде нее Ковалева обдавало жаром, он боялся, что это станет заметно со стороны, и, как бы ему ни хотелось, остерегался смотреть на нее слишком долго. В это время как раз появился мюзикл «Нотр дам де Пари», и Ковалев, никогда раньше не интересовавшийся песнями о любви, был потрясен двумя строчками – тогда они казались ему откровением: «Безумец, прежде я не знал, что значит страсть» и «Я душу дьяволу продам за ночь с тобой». Вспоминать это было смешно и немного стыдно. Он даже начал читать «Собор Парижской Богоматери», несказанно удивив бабушку – она всегда сетовала на то, что он мало читает, – но быстро завяз в исторических описаниях и бросил это неблагодарное занятие.
      Одеваясь, Ковалев поймал себя на мысли, что сейчас же, немедленно надо идти на берег реки, и ощутил волнение – словно школьник перед решительной встречей с девчонкой.
      Но едва он вышел в холл, приглаживая мокрые волосы, как его окликнула главврач – женщина моложавая, серьезная и занятая.
      – Сергей… кх… Александрович… Вы не зайдете ко мне в кабинет ненадолго?
      Ковалев пожал плечами: почему бы нет? Впрочем, ничего хорошего он от этого разговора не ждал. Проходя мимо двери в приемную, он бросил взгляд на табличку, где значилось: главный врач, д. м. н., профессор Санько Татьяна Алексеевна.
      В просторной приемной за компьютером раскладывала пасьянсы немолодая секретарша, которая вежливо кивнула Ковалеву, – вчера он подарил ей коробку конфет за добытую путевку, и она, как и Зоя Романовна, смотрела на него пристально и удивленно.
      Кабинет главврача оказался на редкость скромным и мало напоминал медицинский. А на полках между книг и папок с документами стояли многочисленные иконки – как картонные, так и застекленные, в металлических окладах.
      – Садитесь, – просто сказала главврач, обходя свой стол, и, не дожидаясь, пока Ковалев усядется, продолжила: – Я хотела извиниться за этот неприятный инцидент за обедом.
      – Какой инцидент? – искренне не понял Ковалев.
      – Зоя Романовна позволила себе бестактность по отношению к вам и вашему ребенку, и мне бы не хотелось, чтобы вы судили на этом основании о нашем санатории.
      Ее взгляд был искренним, добродушным и умным.
      – А, это. – Ковалев вздохнул.
      – Видите ли, к нам редко попадают дети из неправославных семей, и обычно это заметно… ну, вы понимаете… или по фамилии, или по лицу.
      Ковалев хотел переспросить, что она имеет в виду, но через секунду и сам догадался: всех русских детей здесь априори причисляют к православным.
      – Не подумайте, что мы принуждаем детей молиться, напротив – в начале осени у нас были две девочки-мусульманки, и Зоя Романовна нарочно выяснила у их родителей, как в их семьях принято начинать трапезу: это был хороший урок веротерпимости для всех детей…
      Ковалев кашлянул.
      – Я попробую объяснить… Видите ли, наш санаторий уже несколько лет поддерживает отношения с приютом для мальчиков-сирот, и простейшие православные традиции дети сами начали перенимать от приютских ребят, мы ничего не навязывали им сверху. У нас крестились многие дети из интерната, по своей инициативе.
      Татьяна Алексеевна говорила гладко, словно читала написанный текст, и к концу фразы Ковалев успевал забыть, с чего она начиналась. Упомянула главврач и о пожертвованиях от епархии, которые превращают заурядный муниципальный санаторий в один из лучших в области, и о благотворном влиянии религии на дисциплину, и о моральных ценностях, столь неприсущих современным детям… Когда она дошла до слова «богобоязненность», Ковалев кашлянул погромче.
      – Я все понял. Для меня будет достаточно, если моему ребенку не будут прививать богобоязненности и лечить чудотворными иконами.
      – Да-да, именно об этом я и хотела сказать, – улыбнулась Татьяна Алексеевна. – Мне кажется, на примере вашей дочери мы могли бы привить детям и уважение к атеизму, что немаловажно.
      Ковалев вдохнул поглубже, чувствуя нарастающее раздражение. Хотелось бы, чтоб уважение к атеизму сперва привили персоналу санатория…
      – Сегодня за завтраком мне сказали, что моя дочь вырастет наркоманкой или проституткой… – тихо сказал он. – Надеюсь, до детей это утверждение не дойдет.
      – Я уже сделала внушение и Зое Романовне, и другим педагогам, – сдержанно ответила главврач. – Впредь это не повторится. И я еще раз прошу у вас извинения за столь… неэтичное поведение моих подчиненных.
      Ковалев никак не мог взять в толк, почему эта женщина заливается тут соловьем, юлит, извиняется, что-то пытается объяснить. Неужели из-за заплаченных за путевку денег? Не в карман же она их положила…
      А потом догадался: пропаганда религии детям запрещена. В отличие от уверенных в своей правоте воспиталок и докториц за столом, Татьяна Алексеевна испугалась. В самом деле, не будь здесь Ковалева, и Аня бы приехала домой, набравшись всей этой мракобесной ерунды. Да они с Владой никогда даже не заговаривали о религии или атеизме, им не приходило в голову, что атеизму ребенка надо учить! Это само собой разумелось, это было нормально, естественно, как дышать воздухом.
      Когда он вышел от главврача, измученный ее гладкими речами, до полдника оставалось пятнадцать минут.
      
      – Пап, а почему все верят в Бога, а мы нет?
      Аня держалась за руку Ковалева так крепко, будто боялась чего-то. Он повел ее в поселок, показать дом тети Нади, – почему-то не поворачивался язык назвать этот дом своим. И смущало Ковалева только одно: для этого надо перейти реку по железнодорожному мосту.
      Вопрос поставил его в тупик.
      – Ну почему, пап?
      Ковалева спасла трель мобильника – он поглядел на экран и вздохнул с облегчением: звонила Влада.
      – Мы спросим у мамы…
      – Серый, привет. – Голос у жены был громкий, приходилось отодвигать трубку от уха. – Я верно рассчитала, когда позвонить?
      Аня просияла.
      – Ты вовремя, – ответил Ковалев. – Я тебе ребенка сейчас дам.
      Аня ухватилась за трубку обеими руками.
      – Мама! Мама, почему ты никогда не готовишь папе молочный суп? – с укоризной начала она. И это вместо того, чтобы рассказать о первом дне в санатории…
      – Что? Какой молочный суп? – Ковалев прекрасно слышал каждое слово, сказанное Владой.
      – Ну папин любимый! Ты что, не можешь научиться, что ли?
      Влада неопределенно хрюкнула, видимо сдерживая смех.
      – Зайчонок, я обязательно научусь, честное слово… Ты мне лучше расскажи, нравится тебе в санатории?
      – Да, тут весело, мы играем. Тут девочек много, больше, чем у нас во дворе. И игрушки разные. Только надо днем спать зачем-то, и никто в тихий час мне не читает… Папе же нельзя, где другие девочки. А за нашим столом он не помещается, он с женщинами за столом сидит. Только ты не бойся, ты все равно лучше, он с ними и не разговаривает даже.
      Аня взглянула на Ковалева хитрющими глазами – детям все же вредно смотреть телевизор, особенно мыльные оперы, под которые Влада любит вязать.
      – Ты про Бога хотела спросить, – напомнил Ковалев, опасаясь, что отвечать на этот вопрос придется ему самому.
      – Да, мам, папа не знает… А почему мы не верим в Бога?
      Влада фыркнула, но не долго подбирала слова:
      – В Бога верят только придурки.
      Да, толерантности и веротерпимости в ее ответе было маловато, такое Ковалев и сам мог бы измыслить. Впрочем, Влада всегда говорила то, что думает, и никогда не думала, что говорит.
      – Это точно? – переспросила Аня.
      – Совершенно точно.
      Они поговорили еще немного о дыхательных упражнениях и физиотерапии, и наконец трубка попала в руки Ковалеву.
      – Серый, я оценила твой педагогический подвиг с молочным супом… – Влада прыснула. – Ты в самом деле это ел?
      – Да, ел, – проворчал Ковалев. – А вообще… все не так гладко. Я тебе вечерком позвоню, мы поговорим.
      – Что-то не так? – Влада испугалась.
      – Потом, ладно?
      – Ладно. Только не забудь позвонить сегодня же.
      Черное тело реки в чешуйках ряби показалось меж деревьев, и у Ковалева странно и часто забилось сердце.
      – Ой, речка, пап, смотри, речка! – радостно вскрикнула Аня и потащила его вперед.
      Это было похоже на вожделение… Даже дыхание сбилось. Сбросить одежду, вырывая пуговицы, – как в кино изображают неистовый секс – и с разбегу нырнуть в ледяную черную воду. Ощущение опасности и страх перед холодом только распаляли непонятное желание: то ли взять ее, как женщину, то ли отдаться ей, то ли ее победить, то ли себя, то ли слиться с нею, то ли, подобно змееборцу, попрать ногой ее гибкое холоднокровное тело. Но когда впереди показался железнодорожный мост, вожделение сменилось тревогой.
      Ветер – недобрый, колючий – ударил сбоку, словно хотел сшибить с ног. Аня отпустила руку Ковалева и с прискоком побежала по тропинке к мосту – навстречу ветру. И показалось, что ветер вот-вот подхватит ее и понесет над землей, как осенний лист. Ковалев ускорил шаг: там гнилые доски, там дыры между шпал…
      – Аня, стой, погоди! Не ходи одна!
      Она не послушалась его – а может, попросту не услышала из-за шапки и капюшона. Ковалев испугался, бросился за ней бегом и нагнал только на мосту, когда она остановилась перед первым провалом в гнилых досках.
      – Ой, пап, а как же мы тут пойдем? – Аня подняла на него испуганные и удивленные глаза.
      – Очень просто, – ответил Ковалев и поднял ее на руки.
      С дочкой на руках идти по шпалам оказалось трудно. Не потому что девочка была тяжелой, – своя ноша не тянет – просто неудобно было смотреть под ноги.
      – Пап, давай тут постоим немножко, посмотрим на речку, – попросила Аня на середине моста.
      – Тут холодно, тебя продует, – ответил Ковалев, жалея, что не поднял воротник куртки. И подумал еще: не может ли такой ветер вызвать приступ удушья?
      – Это тебя продует, потому что у тебя шапки нет, – сказала Аня, поглядев на Ковалева. – А у меня и платок, и шапка, и капюшон, и рукавички.
      Нет, ничего похожего на приближение приступа Ковалев не заметил, наоборот – на щеках ребенка горел здоровый румянец, и дышала она легко, словно наслаждалась сильным током воздуха в лицо. Он остановился и подошел к перилам.
      – Ну посмотри. Только недолго.
      Река катилась навстречу, сильная и непобедимая, готовая сшибить мощные бетонные опоры моста.
      Аня повернулась лицом к ветру:
      – Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, ты волнуешь сине море, всюду веешь на просторе… Не дуй так сильно, пожалуйста, а то у моего папы уши простудятся.
      Может, Ковалеву это показалось, но ветер в самом деле немного поутих…
      – Вот. Видишь, надо только попросить хорошо. – Аня победно взглянула на Ковалева. – Сказать волшебное слово.
      Впереди вдруг раздался гудок тепловоза, и Ковалев опомнился: нашел место, где постоять! Бежать к берегу опасно – ничего не стоит переломать ноги. Он двинулся вперед по гнилым доскам пешеходной дорожки, казавшейся слишком узкой, пока не добрался до ниши между пролетов фермы.
      Поезд не заставил себя ждать, и стоять рядом с ним было жутковато – Ковалев видел, как под колесами прогибаются рельсы, как покачиваются вагоны, не говоря уже о ветре и грохоте. Аня глядела на товарняк раскрыв рот и нисколько не боялась. Состав оказался длинным, затекла рука, державшая Аню…
      – Пап, а давай летом сюда приедем, – сказала она, когда поезд проехал мимо.
      – Зачем? – спросил Ковалев.
      – Будем в речке купаться.
      – Посмотрим, – ответил Ковалев. После разговоров за завтраком ему вовсе не хотелось снова сюда приезжать.
      – А тебе не тяжело меня столько нести?
      – Нет.
      – А вот маме тяжело, – вздохнула Аня. – Вот как правильно это придумали, чтобы у ребенка были и папа, и мама. А здесь, представляешь, у некоторых детей вообще нет ни мамы, ни папы. У одной девочки, с которой я теперь дружу, есть мама, но она живет где-то далеко и к ней почти не приезжает.
      – Ты только смотри не хвастайся, что у тебя есть и мама, и папа, другим детям это будет обидно.
      – Нет, что ты, я не хвастаюсь.
      – И… Ты не повторяй, что тебе мама сказала… Ну, про придурков. В Бога верят не придурки, а люди… слабые, которые в себя не верят.
      – А мы сильные, да? – Она повернула голову и посмотрела пристально, словно проверяя Ковалева.
      – Да.
      – А почему?
      – Потому что… – Ковалев никогда не задумывался об этом, и ответить было трудновато. – Потому что мы можем надеяться только на себя.
      Он вспомнил свою беспомощность, когда Аня задыхалась у него на глазах. Думал ли он тогда о какой-нибудь высшей силе, что способна помочь? Наверное, нет. Он надеялся на «скорую», а не на высшую силу. А когда тонул в черной реке в двенадцать лет? Думал ли он о помощи? Да нет, не думал – он понимал, что это смерть, и принимал ее как закономерный итог своей слабости.
      – А почему мы не надеемся на Бога?
      – Не хотим. Человек выше Бога. Только не все это понимают.
      Ковалев вдруг понял, что к атеизму его слова не имеют ни малейшего отношения, и прикусил язык.
      – Человек выдумал Бога нарочно, чтобы… чтобы легче жилось, – поправился он.
      Нет, Влада была права, незачем забивать ребенку голову вопросами религии и атеизма, довольно простых и понятных ответов.
      В домах, мимо которых они проходили, снова откидывались занавески – это смущало и раздражало. Будто Ковалев был неодет. А у забора напротив, чуть в стороне, стояла сморщенная старушка в черном и прямо-таки впилась в Ковалева взглядом, едва они с Аней повернули на улицу, к своей калитке. Здесь никому не приходило в голову, что это бестактно – так откровенно разглядывать незнакомого человека.
      И когда они направились обратно в санаторий, Ковалев опять заметил старушку, стоявшую на том же месте и так же пристально и беспардонно его разглядывавшую.
      
      Ужин был не в пример тише обеда – в санатории оставались только те, кто работает посуточно: нянечки, две воспитательницы, дежурные врач и сестра. После этого Ковалеву позволили поприсутствовать на музыкальном занятии, а потом намекнули, что из санатория можно убираться восвояси до завтрашнего утра, – детям положены тихие игры в группе и подготовка ко сну.
      Ковалев постоял на крыльце бывшей усадьбы: сквозь тучи белесо просвечивала луна, путаясь в голых черных ветвях деревьев, как на любимых готических картинках Влады, и аллея убегала в кромешную темноту – на территории почему-то не горели фонари.
      И стоило вспомнить, что сейчас предстоит перейти через реку, как сердце стукнуло сильней и странная мысль пришла в голову: в темноте можно попробовать ее переплыть, никто не увидит и не сочтет Ковалева ненормальным… Он тряхнул головой и подумал, что в самом деле сходит с ума и по возвращении в город надо взять абонемент в бассейн, если уж так хочется поплавать. Идея вызвала только тошноту…
      Переходя через мост, Ковалев старался пореже смотреть на реку и почаще – под ноги. Он позабыл о купленном фонарике, довольствуясь тусклым лунным светом, а когда луна ушла за плотную тучу, он был уже у самого берега. Вот тогда, ненадолго растерявшись от полной темноты вокруг, он и услышал впереди угрожающий собачий рык. Собак Ковалев не боялся – ни больших, ни злых, ни бойцовых, ни бешеных, а потому не замедлил шаг. Однако собака не поспешила уйти с дороги; напротив, ее угроза превращалась в ярость – и хотя Ковалев не видел пса, без труда представил себе оскаленные зубы и готовность к немедленному прыжку. Впереди блеснули два зеленых глаза, шагах в десяти, уже на насыпи. Здесь наверняка хватало безбашенных цепных псов, которые время от времени оказывались на свободе, и этот был из таких, ведь бездомные собаки редко в одиночку угрожают человеку.
      Фонарик, как назло, лежал на самом дне полиэтиленового пакета, под лампочками, и Ковалев решил не тратить время на его поиски: если собака не отступит, это станет проблемой собаки…
      Впереди снова блеснули зеленые глаза, рычание смолкло, а когда сквозь тучку пробилось немного лунного света, Ковалев увидел мелькнувший силуэт здорового пса, тут же пропавший в тени насыпи.
      
      * * *
      Витька развалился на полу, опершись спиной на стену, и закинул ноги на огромного засаленного плюшевого медведя; рядом с ним скромно сел на корточки Сашка Ивлев.
      – Если хоть одна падла завизжит – урою, ясно? – начал Витька строго и оглядел спальню младшей группы.
      Обычно спать их укладывали дежурные девочки из старшей группы, это Павлик уговорил Витьку прийти вместо них и пообещал, что будет тихо, в чем вовсе не был теперь уверен. Если кто-нибудь начнет орать – прибегут нянечки и нажалуются на Витьку Зое. Дежурные, правда, тоже рассказывали на ночь страшные истории, но совсем не те, что знал Витька.
      Сказать, что Павлик любил старшего брата, – ничего не сказать: Витька составлял самое большое счастье его жизни. Само по себе здорово иметь старшего брата, но такого, как Витька, – это ведь не каждому так везет! Да почти никому… Конечно, у них с Витькой были разные отцы, и у двух их сестер – еще два других отца, и у самого младшего их брата – еще один другой отец. Но мать-то была одна! И сдала Павлика в тот же интернат, что и Витьку, потому что у них обоих астма. Сестру Лену в этот интернат не взяли, у нее никаких болезней не было, и матери, чтобы ее сдать, пришлось через суд лишаться родительских прав, а сестру Катю она из интерната уже забрала, потому что та стала большая и может готовить еду, убирать и сидеть с младшим братом. У младшего брата болезней тоже пока не нашли, и Витька сказал, что матери, может, опять придется сдавать его по суду. Нет, она была хорошая и даже плакала, когда Витька с Павликом уезжали из дома после каникул, но ведь понятно, что ей с детьми некогда и денег не хватает.
      – Значит, про волка сегодня будете слушать. – Витька зевнул и похлопал ладошкой рот.
      Павлик хотел услышать что-нибудь другое, про волка – это было слишком страшно, особенно здесь, в санатории. Страшней истории про волка была только история про Бабу-ягу…
      Павлик приехал сюда в первый раз, и хотя интернат тоже назывался санаторным, но там никакого лечения не было, и бассейна не было, и не гуляли там столько, сколько здесь. Витька любил ездить в санаторий, потому что тут вместо шести уроков было только три в день. Однако «санаторные» истории Павлик слышал и раньше, их рассказывали в интернате, потому что все интернатские ездили сюда из года в год и место считалось как бы своим. Но одно дело слушать страшилку в пятиэтажном каменном корпусе, когда под окном проезжают машины и горят фонари, когда понятно, что никакая Баба-яга не встретится тебе в коридоре или на лестнице, и совсем другое – этот деревянный дом прямо посреди леса, с одной стороны которого река, а с другой сразу за шоссе начинается гиблое болото… От одного только слова «гиблое» у Павлика пробегал мороз по коже.
      Кто-то из приютских прыснул в кулак:
      – Мы чё, маленькие, что ли?
      – А то нет! – хохотнул Витька. – Смотри, матрас не обоссы, вонь подритузная. Не маленькие они…
      Приютские этой истории не слышали, вот и смеялись. И другие, не из их интерната, тоже не слышали этой истории.
      – Это десять лет назад здесь случилось, когда я в первый раз сюда приехал, мне пять лет только исполнилось, я самый маленький был в этой спальне. И был у нас один ушлепок, года на два меня постарше, Никитой его звали. Он у окна спал, вон на той кровати, а я на той, где Пашка сейчас… И вот как-то раз проснулся я ночью, а он стоит и в окно зырит. Не, ну не уперлось, конечно, – подумаешь? А мне вдруг так ссыкотно стало… Я его свистнул, а он не откликается. И руку так медленно поднимает и машет кому-то за окном. И лыбится еще.
      Павлик слышал эту историю не однажды, но Витька почему-то всегда рассказывал ее по-разному.
      – Я его обратно позвал, а он на меня не глянул даже. И тут я слышу – кто-то идет по лестнице. Тоже медленно, как будто крадется. Половицы тихо так скрипят и долго. А Кит повернулся к двери и зырит на нее. И слышно, что это не человек идет, потому что когти по полу щелкают. Подошел он к двери и с той стороны остановился. И стоит. Я уже начал думать, что мне приглючилось, – ну не слышно больше ничего. А Кит на дверь все зырит и зырит. И жуть такая – все дрыхнут, а он стоит молча. И за дверью не человек стоит. Я Кита опять хотел позвать, и не могу – в горле от страха пересохло.
      – Мама… – шепнул кто-то.
      – Не визжать, я сказал! – Витька повернулся на голос. – Это еще не самое страшное. Самое страшное потом было. А тогда этот не человек постоял под дверью и вниз пошел. А Кит дождался, когда он уйдет, лег обратно в кровать и тут же уснул. А утром он и говорит, что мать свою видел под окном, что она ему рукой махала и улыбалась. А мать его на самом деле умерла, это все знали. Известное дело – если покойник тебя к себе зовет, значит, ты скоро умрешь.
      – И что, ничего уже не сделать? – со странным хлюпающим вздохом спросил Мишка Воскресенский из приюта. У Мишки астмы не было, он в санатории просто так был, как все приютские.
      – Надо перекреститься и три раза «Отче наш» прочитать без ошибок, – назидательно вставил Сашка Ивлев. – И крест еще покойнику показать.
      Сашка все-таки глупый был немного, хоть и из старшей группы.
      – Тьфу на этот «Отче ваш». – Витька толкнул его локтем в бок. – Надо три раза плюнуть через левое плечо и сказать «чур меня». И ни за что не соглашаться с покойником идти. И вообще – покойник, особенно родственник, приходит не просто так, а предупреждает. Ну, типо, не щелкай клювом. И если перекреститься, то он обидится и больше не придет, не будет предупреждать.
      – Это ты сам только что и выдумал, – фыркнул Сашка.
      – Хрен тебе на весь макияж, мышь дистанционная. Я не выдумал, мне дядя Федя сказал. Еще давно, еще когда он не утонул. Так об чем это я?.. Пацаны из старшей группы Киту тогда и сказали, что если он опять шаги услышит, чтобы он к ним в стенку стучал. Потому что они знают, что это приходил волк. Он раз в десять лет обязательно должен загрызть одного ребенка. Вот и считайте, мне тогда было пять, а сейчас пятнадцать. Как раз десять лет прошло.
      – А если нет родственника?.. – еле слышно спросил Павлик.
      – В смысле?
      – Ну если никто не умирал, кто тогда предупредит? Никто?
      – Тебя дядя Федя в случае чего предупредит, не боись, – отмахнулся Витька. – Дальше слушай и помалкивай. На вторую ночь я опять проснулся. Все спят – и Кит тоже дрыхнет. И так мне ссыкотно стало – я же маленький тогда был… И холодно еще. Батареи жарят, а в спальне дубак… Я смотрю – а из окна свет, голубенький такой, будто за окном дебилятор работает.
      Павлик покосился на окно, и ему показалось, что оно светится.
      – И слышу я шаги опять на лестнице: клац, клац, клац… Я бы и заорал – но не могу, давлю крик из себя, и все козе в трещину! Я бы, может, и постучал в стенку, но с моей стороны стенка к девкам была, а к пацанам из старшей группы – с той стороны, где Кит. И тут я смотрю – рука в окне, синяя такая, тонкая и вроде бы даже прозрачная. Ну, с херов ли, второй этаж – подумаешь… Летающие мертвецы – это еще круче, чем волк на лестнице. А рука к стеклу потянулась и вроде как стучит, только звука нет никакого. А Кит, представьте, проснулся, лыбится глупо так и встает с улыбочкой, в окошко ручонкой машет. Довольный, как пляжная ворона… А ему ведь говорили, что надо в стенку постучать, но он утупок был, не захотел. И тут я слышу – скрипит дверь. И сквозняк сразу, еще холодней. Кит к двери обернулся и лыбиться-то сразу перестал. Я тоже на дверь посмотрел. В коридоре же лампочка всю ночь горит, хоть и тусклая. Чтобы вы, когда в сортир идете, на стенки не натыкались. А я смотрю – свет из коридора красный какой-то. И в дверях стоит натурально волк. И не какой-нибудь там из Красной Шапочки, а живой волк. И морду щерит. А зубы – зашибись колесный трактор! В полпальца длиной, тонкие и острые. Глаза светятся и слюни на пол натурально капают.
      – Ой… – придушенно пискнул кто-то.
      Если бы Витька рассказывал как-нибудь не так, не говорил про слюни, может, не так было бы страшно. Павлик не видел волка – пока он его только слышал. Прошлой ночью, на лестнице – точно так, как рассказывал Витька: клац, клац, клац…
      – Не ссать, – строго сказал Витька. – Слушайте. Кит рот разевает – как рыба все равно, молча. Я вижу, он крикнуть хочет и не может. И я тоже крикнуть не могу. Так он разевал, разевал рот, а потом выдавил писк слабенький такой. Ну, а после этого как будто проснулся и заорал уже громко, по-настоящему. И дверь, представьте, тут же захлопнулась. Все проснулись, конечно, на крик нянька прибежала. Она добрая была – посидела с Китом, пока он не уснул.
      Главное – закричать. Прошлой ночью Павлик тоже хотел закричать, и никак не мог. Вот точно так, как рассказал Витька: разевал рот и не мог выдавить ни звука…
      – А на следующий день нянька все Зое рассказала, а та – Татьяне. Татьяна не захотела батюшку звать, так Зоя тайно от нее Кита в церковь свозила и еще воды святой приперла, побрызгала тут все. И вечером еще с Китом сидела, грузила, что теперь никакие волки ему мерещиться не будут.
      – Наверняка она ему снотворное дала… – сказал Сашка Ивлев.
      – Не давала она ему никакого снотворного! – повернулся к нему Витька. – Я точно знаю.
      – Откуда ты можешь знать, если тебе пять лет было?
      – Два весла тебе в рот, я точно знаю. Потому что Татьяна орала на нее потом и говорила, что лучше бы она просто валерьянки ему дала!
      – А ты вот так все хорошо запомнил, да? – не унимался Сашка.
      – Да, запомнил! С тобой бы такое было, ты бы тоже запомнил.
      Витька помолчал немного и продолжил:
      – И вот на третью ночь просыпаюсь я обратно от холода. Все дрыхнут, и Кит тоже давит хрюшку. Опять свет в окне светит. Я уже знал, что сейчас его мамаша будет в окно стучаться. Слышу шаги на лестнице, а Кит все не просыпается! Да, я забыл сказать, что в прошлые разы, как волк к двери подходил, в спальне почему-то то ли тиной пахло, то ли дохлой рыбой. Противно, в общем. И в этот раз тоже чувствую – воняет тиной. И холодно так, что уже зубы стучат.
      Прошлой ночью Павлик тоже чувствовал запах тины. И у него тоже от холода стучали зубы. Не от страха, а именно от холода.
      От окна послышались всхлипы – Мишка Воскресенский из приюта, лежавший на месте Кита, разревелся все-таки.
      – Ты, сопля голландская! Чего ревешь? – строго спросил Витька.
      – Так ведь это… – дрожащим голоском завел Мишка, – я тут у окошка лежу…
      – Не бзди, чепушок. У нас все по фэншую. Тебе вон Сашка на ночь «Отче ваш» почитает. Без ошибок. Может, не досказывать?
      Все, конечно, сказали, чтобы он дальше рассказывал, только Мишка пищал, что хватит. Витька велел ему уши заткнуть.
      Этого самого волка Павлик видел уже несколько раз. Сначала он думал, что это просто собака бегает за оградой санатория. Потом догадался, что волк (именно тот волк, про которого рассказывал Витька) выслеживает именно его, Павлика, – когда столкнулся с ним позади корпуса. Павлик тогда закричал и даже разревелся от испуга. Его отвели к Зое, и он по глупости рассказал ей, что видел волка. Зоя его научила: в следующий раз, когда он увидит этого волка, непременно перекреститься и читать «Отче наш». И даже заставила его выучить молитву наизусть. А еще сказала, что после того, как Павлика покрестит батюшка, волк к нему больше никогда и близко не подойдет. Но в той истории, которую рассказывал Витька, все было наоборот…
      – И вот открывается дверь, а Кит дрыхнет! Волк на пороге остановился, щерится и воздух нюхает. Я не знаю, почему он именно Кита выбрал, нас восемь человек было в спальне. Но вот я уверен, что он вынюхивал именно Кита. А Кит же дальше всех был от двери! Волк постоял-постоял и медленно так через порог перешагивает… Три шага сделал и опять нюхает. Ну, тут, ребята, я вообще дышать перестал. Какое там крикнуть или шевельнуться! А он по проходу вот этому проходит и когтями клацает. До моей кровати дошкандыбал и опять остановился. Не знаю, почему я глаза не закрыл от страха, – наверное, он меня заколдовал. И тут волк поворачивается ко мне и говорит: «Лежи и молчи».
      По спальне разнесся зажатый подушкой вскрик – хорошо, что не очень громкий.
      – Так, я чё сказал-то? – резко изменил тон Витька. – Если нервные, нечего было меня звать.
      – Вить, ты рассказывай дальше скорей… – плаксиво выдавил Кириллов.
      – Ладно. Человеческим голосом говорит, русским по белому. Четко так. Я не знаю, может, и приглючилось мне со страху, конечно. А волк дальше почапал по проходу, подошел к Киту и передними лапами на кровать встал. Оглядел еще всю спальню – не мешает ему никто?
      – Загрыз? – охнул неугомонный Кириллов.
      – Помалкивай. Я думаю, если бы Кит проснулся, он бы от разрыва сердца тут же и кони бы двинул. Но Кит даже не пошевелился. А волк обнюхал его обстоятельно так, опять на всех посмотрел, зубы всем показал и слез на пол, почапал обратно, к дверям. И главное, дверь за ним сама захлопнулась, как от сквозняка.
      – И что, утром нашли Кита мертвым? – безо всякой издевки спросил Кириллов.
      – А вот хрен там плавал, – радостно ответил Витька. – Проснулся он жив-здоров, Зоя радовалась, что святая водичка помогла.
      – И все, что ли? – разочарованно протянул один приютский.
      – Щас тебе. Через три дня Кит утонул. А это в октябре было, купаться не сезон. Он с детской площадки в сортир пошел и не вернулся. Когда искать стали, кто-то из обслуги сказал, что видел большую серую собаку. Ну правильно, никому в здравом уме не придет в голову, что волк средь бела дня в санаторий припрется. А Кита дядя Федя нашел в речке через два дня, всего рыбами обглоданного. В общем, доигрался хрен на скрипке – больно музыку любил…
      – Ой… – выдавил кто-то.
      – Мамочка… – раздался шепот из другого угла.
      – А я говорю, ему Зоя снотворное дала, вот он и не проснулся, – сказал Сашка Ивлев.
      – А я говорю, она ему не давала снотворного! К нему мать приходила предупредить, в окно стучала, а он ее уже не услышал, потому что в церкви был и потому что Зоя тут святой водой побрызгала.
      – Да ерунда это! Любая нечистая сила боится святой воды! – стоял на своем Сашка. – И если бы Зоя тут все побрызгала, никакой волк через порог бы не переступил. Не смог бы, понятно?
      – А писю у белки видал, клизма самоходная? – беззлобно ответил Витька. Сашка к нему как банный лист приклеился, потому что Витька был сильный и добрый, а приютских интернатские пинали и прикалывали, потому что, по словам Витьки, все приютские были пыльным мешком по голове ударенные. – Татьяна монографию сочинила о впрыске поциентам православного позитива. Кит позитива нахавался и задрых расслабленно. А волкам в православном позитиве никакого пафоса, хоть ты по колено святой воды сюда налей.
      – Вить, ты только сразу не уходи, ладно? – запищал Костик Кириллов.
      – Может, няньку позвать? – осклабился Витька.
      Он не ушел. Из-за Павлика. Потому что Зоя собиралась его покрестить. Прошлой ночью Павлик проснулся будто от толчка, ему снилось что-то, он понимал, что это сон и что надо проснуться, и никак не мог открыть глаза. Тогда он и услышал шаги волка на лестнице, все как рассказывал Витька: клац, клац, клац… Волк стоял под дверью в спальню, Павлик слышал его дыхание, однако, как и в Витькиной истории, в первую ночь волк в спальню не зашел. Но если Зоя его покрестит, следующей ночью Павлик не проснется – и тогда волк точно зайдет в спальню и его загрызет. А Зоя непременно его покрестит, во-первых, потому что он один здесь некрещеный, если не считать новенькой девочки, а во-вторых, потому что в молельной комнате у него всегда случается приступ, и даже Сашка Ивлев говорит, что это дьявол, которого в церкви колбасит.
      Как ни странно, все подозрительно быстро успокоились и уснули, и Сашка Ивлев ждать Витьку не стал. Витька же все сидел и даже задремал ненадолго. Павлик с ужасом ждал, что он вот-вот проснется и уйдет… Но Витька проснулся и не ушел.
      – Слышь, Пашка… – Он зевнул и переложил медведя себе под голову. – Я тут посижу, а ты спи. Но если я засну, а ты что-нибудь такое услышишь, ты меня сразу разбуди, понял?
      Вот такой старший брат был у Павлика. Настоящий брат, который не бросит.
      
      * * *
      В доме было холодно и сыро – за сутки тепло выветрилось, и, как бы Ковалеву ни хотелось спать, пришлось снова топить печку. Теперь он уже знал, что не нужно открывать вьюшку полностью, чтобы топить дом, а не улицу, но все равно долго не мог приноровиться – то огонь выл в топке, как реактивный двигатель, то дым валил в комнату и приходилось открывать форточку и дверь, отчего теплей не становилось. Намучившись с этим нехитрым делом, Ковалев едва не забыл позвонить Владе.
      Он не стал говорить ей о местных сплетнях и косых взглядах в свою сторону, а потому его аргументы против пребывания в Заречном Владу не убедили – она считала, что пока ребенку в санатории нравится, ничего менять не стоит.
      – Представляешь, здесь бассейн есть, – сообщил ей Ковалев.
      Влада помолчала: знала, чего ему стоило уйти из спорта.
      – И… как?
      – Да смешной бассейн, пятнадцать метров. Я к тому, что ребенку полезно…
      Маленьким Ковалев подолгу и часто болел, бабушка берегла его от сквозняков, грела мороженое и кутала, словно они жили на Северном полюсе. Дед возражал, но, очевидно, она его не слушала. И однажды после воспаления легких он потихоньку от бабушки записал Ковалева в секцию плавания, в бассейне, который открыли в соседнем доме. Бабушка рыдала и кричала, что дед хочет угробить ребенка, пила сердечные капли, мерила Ковалеву температуру и превентивно поила кипяченым молоком с содой. Но, вопреки ее уверенности, болеть Ковалев сразу перестал.
      – Тогда тем более нет смысла уезжать, – ответила Влада. – В общем, Серый, сиди и помалкивай. Кушай молочный суп, он питательный. А я в пятницу к вам приеду.
      – Очень долго добираться. И неудобно. Дизель сюда утром идет…
      Но Влада уже изучила расписания электричек и автобусов:
      – Если я в четыре часа выберусь из дома, то в девять буду в райцентре. Ты меня встретишь?
      – Конечно. Но автобусы ходят до восьми.
      – А маршрутки?
      – Здесь нет маршруток, только такси.
      – Вот и хорошо. Поедем на такси.
      Влада всегда тратила больше, чем Ковалев мог заработать, но он не упрекал ее за расточительность, а она не ставила ему в вину размер его зарплаты.
      
      Из-за неумения топить печку Ковалев снова лег спать поздно и мгновенно заснул.
      Его разбудил тот же самый кошмар, что и прошлой ночью, только на этот раз грохот поезда ему приснился – Ковалев проснулся в полной тишине и сел на кровати. Было жарко, как в сауне, на спине майка промокла от пота.
      Из угла комнаты на него смотрели два зеленых глаза, и, как продолжение кошмара, раздалось негромкое, но отчетливое рычание. Не горел только ночник, иначе бы Ковалев подумал, что все еще спит. Наверное, он и в самом деле еще не проснулся толком, потому что не удивился и не испугался, а встал и сказал в темноту:
      – Ну вот ты мне и попался…
      Собственный голос разбудил Ковалева окончательно, он понял, что стоит посреди темной комнаты, и, конечно, в углу никого нет. Он включил торшер – ходики показывали два часа ночи. Значит, он проспал всего около часа… От печки шли осязаемые волны жара – наверное, на этот раз он топил ее слишком долго, уверенный, что как только дрова прогорят, так печь начнет остывать.
      В детстве он мечтал вырасти, стать сильным и отомстить страшному волку за свои ночные страхи. Ковалеву стало смешно: а ведь он жалеет, что волка в углу не оказалось… Это место, похоже, нарочно сводит его с ума.
      
      * * *
      На следующее утро ветер стих, на небе высыпали звезды, а лужи покрылись сухой ломкой коркой льда; грязь хрумкала под ногами, с непривычки мерзли уши и руки.
      Ковалев снова боялся опоздать и по мосту шел быстро, подсвечивая дорогу фонариком. А в самом его конце, над берегом, поскользнулся и едва не упал, но единственной потерей оказался фонарик, выпавший из рук и провалившийся между шпал – внизу мелькнул огонек и погас. Фонарика было жалко, и Ковалев решил, что вернется поискать его после завтрака, когда рассветет.
      
      За завтраком во время чтения молитвы Селиванов демонстративно глотал манную кашу, и Аня вовсю старалась за ним поспеть. Ковалев подумал и к ним присоединился – пусть лучше это выглядит невежливо, но нельзя не поддержать Селиванова и его протест, из каких бы хулиганских побуждений он ни шел.
      Зоя Романовна смотрела на Селиванова как будто бы равнодушно, но Ковалев почему-то выражению ее лица не верил.
      А та, садясь за стол, поглядела на Ковалева в упор и сказала:
      – Вы дурно воспитаны, молодой человек.
      Он не стал возражать, хотя и углядел в этом камушек в огород бабушки и деда, которые много сил и времени потратили на его хорошие манеры.
      Зоя Романовна придвинула к себе тарелку и, не дождавшись возражений, продолжила:
      – В любом другом месте это ваше личное дело, но здесь на вас смотрят дети. Будьте добры в следующий раз приступать к еде вместе со всеми.
      Вспомнить разницу между принуждением и добровольным подчинением оказалось нетрудно, но Ковалеву пришлось убеждать себя в том, что ему скоро тридцать лет, а не десять, что он майор ВВС, а не нашкодивший пацан, и что подчиниться – это подставить под удар Селиванова.
      – Я не дам вам повода давить на мальчика, который научил мою дочь есть молочный суп и манную кашу. – Ковалев кашлянул.
      Зоя Романовна на секунду опешила от его ответа, рука с ложкой замерла на полпути ко рту – она явно не привыкла к неповиновению. Выдержать ее взгляд было нелегко.
      – Не забывайте: вам сделали одолжение, разрешив находиться на территории детского учреждения, – быстро и тихо сказала она.
      За стол, оглядываясь на детей, уселась Тамара Юрьевна.
      – Зоя Романовна, сегодня утром в спальне младшей группы нянечка застала Селиванова… – сказала она с нескрываемым торжеством.
      Ковалев едва не поперхнулся, а воспитательница продолжала:
      – Он там ночевал, потому что якобы его брату было страшно ночью. Но другие мальчики признались, что вечером он рассказывал маленьким страшные истории! Ничего удивительного, что ночами им плохо спится!
      Ковалев выдохнул: он не сразу сообразил, что у младшей группы две спальни. А Зоя Романовна не удивилась.
      – Я поговорю с обоими.
      Девушка-психолог опустила ложку и посмотрела на Зою Романовну:
      – Вам не кажется, что ночные страхи детей в компетенции штатного психолога?
      Надо же, Ковалев опять забыл узнать ее имя!
      – Нет, не кажется, – ответила та. – Занимайтесь адаптационными и развивающими программами, этого достаточно.
      – Я так и поступлю, – с деланной улыбкой и нарочито официально ответила девушка. – Но замечу, что последние исследования в этой области говорят о благотворном влиянии страшных историй на душевное состояние детей: освобождают от ежедневного стресса, снимают напряжение.
      – Прекрасно, – кивнула Зоя. – Но не забывайте, что всякая история должна соответствовать возрасту ребенка. То, что пятнадцатилетнему оболтусу кажется забавным, для дошкольника станет непреодолимым ужасом. Не стоит доверять Селиванову освобождение детей младшей группы от стрессов.
      – Девочкам из его группы вы это доверяете, – заметила девушка-психолог и негромко добавила: – К тому же истории, которые пугают старших ребят, обычно не тревожат младших. У маленьких просто не хватает жизненного опыта, чтобы примерить взрослые истории на себя.
      Зоя ничего не ответила, лишь подарила девушке многозначительный взгляд, говоривший, что разговор был окончен еще на адаптационных программах.
      Однако Тамара Юрьевна не унималась:
      – Селиванов нарочно запугивает младшего братишку, а потом заявляет, что тому страшно по ночам!
      – Тамара Юрьевна, вы же педагог. – Девушка-психолог изобразила на лице презрительную гримаску. – Витя Селиванов остро нуждается в доказательствах того, что он кому-то нужен, и роль защитника младшего брата – не самый худший способ, который он мог для этого избрать.
      
      И снова, как накануне, после завтрака девушка-психолог осталась за столом.
      – А здорово вы с Зоей… – с блуждающей улыбкой в пространство сказала она. – С тех пор как Надежда Андреевна умерла, вы первый…
      – Первый что? – переспросил Ковалев, чтобы не оставлять недоговоренности.
      – Ну… смогли ее осадить. Больше никто не может.
      – Даже главврач? – удивился Ковалев.
      – А ей-то зачем? Они же подружки. Батюшка, который здесь служит молебны, – брат Татьяны. Он на Зое жениться собирался, но она попадьей стать не захотела. – Девушка усмехнулась, если этот медленный и легкий изгиб губ можно было назвать усмешкой. – И пришлось ему податься в чернецы.
      Вот как… Главврач – сестра священника… Неудивительно, что здесь разводят монастырские порядки.
      – Скажите, – решился спросить Ковалев, – а Надежда Андреевна тоже была верующей?
      – Да что вы… – Девушка мягко и плавно махнула рукой. – При Надежде Андреевне тут такого не было, она бы не позволила. А потом и началось: молельная комната, батюшка по четвергам… Знаете, вы на нее похожи чем-то. Она тоже всегда ломала Зоины манипуляции в корне. Я хоть и психолог, и то не всегда вижу, как Зоя это делает. Зоя из тех, кто ведает, – слово «ведьма» происходит от слова «ведать».
      – Мне показалось или она все же христианка?
      – Да, христианка. Более всего меня поражает именно это: ведать – и все равно служить этому злому, ревнивому богу… Не сомневаюсь, что она, в отличие от большинства духовных пастырей, в самом деле знает, чего хочет ее бог. Она слышит его, и он ее слышит, понимаете?
      – Нет, не понимаю.
      – Вы что, действительно совсем-совсем атеист? – Девушка наклонила голову набок и посмотрела на Ковалева снисходительно, с легкой улыбкой.
      – А вы?
      – А я? А я вижу и знаю, что происходит. Обратите внимание: я не верю, а вижу и знаю. Здесь жил еще один человек, который видел и знал, но теперь он… Кстати, вы и его напоминаете, вот я и подумала, что вы тоже можете видеть.
      Умом Ковалев понимал, какую чушь несет эта необычная девушка, но, глядя в ее глаза с поволокой, почему-то не мог над нею посмеяться. Не верил ей, нет – как не веришь в сказку, но все равно слушаешь, все равно погружаешься в нее с головой, примеряешь на себя чужие переживания и подвиги. А может, все дело было в ее завораживающей притягательности, в странной красоте, мягкости… Она обволакивала, окутывала, успокаивала – как сильный транквилизатор.
      – И что же здесь происходит? – спросил он скорей из вежливости.
      – Не только здесь. Вы заметили, как церковь рвется к детям? Непременно к детям?
      – Дети воспринимают проповедь без критики, – пожал плечами Ковалев. – Когда-нибудь они станут взрослыми и платежеспособными.
      – Взрослыми они станут не скоро. Церковь, конечно, прибыльное предприятие, но Бог – это не церковь.
      Ковалев кашлянул и постарался, чтобы его усмешка выглядела снисходительной, а не презрительной.
      – Может, подскажете, что мне ответить ребенку на вопрос: «Почему мы не верим в Бога?» Как детский психолог…
      – На этот вопрос нет ответа, потому что ни доказать, ни опровергнуть существование Бога невозможно. Многие пробовали… А впрочем… Я соврала, один ответ я нашла: «Потому что Бога нет». Согласитесь, неубедительно.
      – Моя жена сказала: «Потому что в Бога верят только придурки»… – усмехнулся Ковалев.
      – В таком случае, не верят в Бога тоже только… люди недалекие. Ведь и опровергнуть существование Бога невозможно. Но одно дело верить, и другое – служить. Тут я согласна с вашей женой: поклоняются Богу только придурки. – Девушка назидательно улыбнулась. – У меня нет сомнений в существовании этого бога, но служить ему?..
      – Вы… сатанистка? – догадался Ковалев.
      Она воззрилась на него безо всякой поволоки на глазах и привычной отрешенности:
      – Чего?
      А потом рассмеялась – легко и томно.
      – Нет, я не сатанистка. Дьявол – это продолжение Бога, если хотите – его аватара. Ипостась. И служить Дьяволу все равно, что служить Богу.
      – Думаю, за эти слова православные порвут вас на куски. Это оскорбление чувств верующих, – улыбнулся Ковалев. Ну и пусть она городит ерунду – это придает ей прелести, загадочности и шарма.
      – Если бы вместо чувств верующие имели мысли, оскорбить их было бы гораздо трудней. Разве можно оскорбить мысль? А оскорблением они называют всякий аргумент, на который у них нет контраргумента.
      – И вы не боитесь, что вас выживут из этого санатория? С такими взглядами на религию?
      – Меня нельзя выжить отсюда, мой отец глава местной администрации, я могу себе это позволить. – Глаза ее снова застлала поволока, а с губ исчезла улыбка.
      
      На выходе из столовой Ковалева поймал инструктор Саша: после процедур и прогулки у Ани намечался «спортивный час», и тот предложил Ковалеву принять в этом участие – детям полагалось полчаса «воды».
      – Поучишь дочку плавать, когда еще такая возможность будет?.. – улыбнулся Саша.
      – Она умеет. Давно, – ответил Ковалев. – Но могу помочь, если надо.
      – Я с маленькими не люблю возиться, – признался Саша. – Тем более с девчонками. Пищат, плачут, воды боятся.
      Проводив Аню до медицинского отделения, Ковалев, как и собирался, направился к реке за фонариком – и по дороге размышлял об абонементе в бассейн. Наверное, это могло бы быть не таким тошнотворным, если ходить туда семьей. Польза для ребенка – хорошее оправдание.
      Солнце еще не вышло из-за леса, но день обещал быть ясным и холодным. И Ковалев заметил, что торопится, словно на свидание с девушкой… Выходя из леса, он снова встретил вчерашнего мужика в мокром ватнике, который теперь поздоровался с Ковалевым как со старым товарищем.
      И только когда незнакомец скрылся за деревьями, Ковалев подумал, что сегодня мокрый ватник выглядит более странно, чем вчера. Ведь, право, не может же человек падать в лужи ежедневно…
      Чтобы выбраться под мост, пришлось перейти через развалины старой кирпичной постройки. Вряд ли это был жилой дом – ветхий, но все еще крепкий фундамент повторял рельеф крутого берега, и Ковалев решил, что постройка была как-то связана с рекой.
      Фонарик нашелся быстро – валялся под мостом. И даже работал. Чтобы избавиться от глупых мыслей о купании, Ковалев потрогал воду и подержал в ней руку, пока не заломило кости, – ничего приятного в ледяной воде он не нашел, но от глупых мыслей не избавился. И, постояв на берегу, направился обратно в санаторий – сегодня ему хватило ума взять с собой планшет, чтобы не слоняться по холлу без дела.
      Вскоре младшая группа вышла на прогулку, Ковалев издали посмотрел на дыхательные упражнения, а когда детей отпустили играть, Аня, не оглядываясь на воспитательницу, тут же кинулась к нему.
      Ковалев проявил благоразумие и подошел к недовольной Тамаре Юрьевне. Она, конечно, позволила им погулять по парку, но с таким лицом, что у Ковалева пропало желание о чем-нибудь ее когда-нибудь просить.
      Парк, просвеченный солнцем, уже не казался таким мрачным и готичным, как накануне, и Ковалев подумал, что летом тут наверняка красиво и уютно – тенистые аллеи, посыпанные гранитной крошкой, детские площадки, зеленая трава на газонах… Ему вдруг захотелось лета и тепла.
      – Пап, давай скорей позвоним маме! – сказала Аня, узнав, что та собирается приехать на выходные.
      Ковалев не возражал. Аня быстро перехватила у него трубку.
      – Мам, когда ты к нам поедешь, обязательно привези папе шапку и шарф. Тут очень холодно, не то что в городе, а он все время ходит без шапки.
      Еще она рассказала о манной каше на завтрак, которую они с папой и еще одним взрослым мальчиком съели быстрее всех, что завтра будет не Тамара Юрьевна, а Юлия Михайловна, и девочки говорят, что Юлия Михайловна лучше; что вечером их укладывали спать взрослые девочки, Лена и Каролина, и рассказывали историю про Бледную деву. Ковалев вполуха слушал ее щебет, а тут почему-то напрягся: Бледная дева – это утонувшая дачница, которая из-за несчастной любви бросилась в речку с железнодорожного моста вместе с ребеночком; ребеночка спасли, и с тех пор она его ищет, заманивает детей из санатория в речку и смотрит, не ее ли это сынок. И если нет, ребенка на дно утаскивает сом.
      – И в народе говорят, что ее сынок должен вот-вот сюда опять приехать, – звонко говорила Аня в трубку. – Он двадцать лет сюда не приезжал, а теперь решил все-таки приехать. Бледная дева это прознала и по ночам к нам под окна приходит, ждет своего сынка, потому что тут детей много. И я сама ее почти что видела в окно, было очень-очень страшно.
      Это «очень-очень страшно» Аня произнесла с таким восторгом, что Ковалев простил Лене и Каролине выбор сказки на ночь.
      – Ну, если ее сынок двадцать лет не приезжал, то он ведь уже не маленький, а взрослый совсем, что же ему делать в санатории, где дети? – резонно возразила Влада.
      Аня не долго думала над ответом.
      – Так Бледная дева же об этом не знает! У нее там в речке время совсем не как у нас идет.
      Влада и Аня поспорили еще немного о Бледной деве. А Ковалев подумал вдруг: не двадцать лет. Двадцать шесть.
      Значит, бросилась с моста вместе с ребенком? Наверное, что-то подобное он и предполагал, чувствовал в глубине души, потому что не удивился и не расстроился. Скорей всего, бабушка с дедом скрывали от него именно эту правду, боялись, что она травмирует детскую незрелую психику… Напрасно. А может, им в самом деле было больно вспоминать о смерти единственной дочери?
      Впрочем, с чего он решил, что речь идет именно о его матери? Быть героем местных легенд и детских страшилок ему не очень хотелось, но любопытные взгляды соседей это хорошо объясняло.
      Они с Аней обошли весь парк по кругу – мозолить глаза воспитательнице Ковалев не хотел и собирался повернуть назад, как вдруг за углом спортивного корпуса увидел дядьку в мокром ватнике. Он сидел на корточках перед маленьким веснушчатым мальчиком, взяв того за плечи, и что-то ему говорил. Мальчик грустно кивал. Ковалев осмотрелся: с детских площадок никто не видел этой сцены, из главного корпуса тоже, словно человек нарочно выбрал это место, словно прятался…
      Мысли о Бледной деве вылетели из головы.
      – Это из вашей группы мальчик? – спросил Ковалев Аню.
      – Да, его зовут Павлик, а фамилию я еще не выучила. Он из интерната.
      Ковалев направился к спортивному корпусу, но мальчишка вдруг кивнул в его сторону, незнакомец оглянулся, быстро поднялся и поспешил прочь.
      – А этого мужи… дяденьку ты не знаешь?
      – Нет, пап. Я же не всех еще тут знаю.
      Он хотел подойти к мальчишке, но тот сорвался с места и, показав Ковалеву язык, рванул в сторону детской площадки.
      – Никогда не разговаривай с незнакомыми людьми… – на всякий случай сказал Ковалев Ане и подумал, что об этом надо обязательно рассказать воспитательнице. Может, конечно, у незнакомца и нет дурных намерений, но… как-то это странно…
      Говорить с Тамарой Юрьевной не хотелось. Тем более что она стояла в сторонке от детей, в компании двух других воспитателей. А вдруг этого дядьку здесь все знают и в произошедшем нет ничего странного и тем более страшного? Здравый смысл взял верх: Ковалев, решительно кашлянув, подошел к Тамаре Юрьевне и, не обращая внимания на ее недовольный взгляд, рассказал о странном человеке, говорившем с мальчиком по имени Павлик.
      – Да вы что… – испуганно воззрилась на него воспитательница. – Да вы выдумываете, я же смотрю за детьми, я что, по-вашему, не заметила, что ребенка нет на площадке?
      – Ну, детей же много, а вы одна… – Ковалев постарался не усмехнуться – за разговором все три воспитательницы приглядывали за детьми вполглаза.
      – Подождите, может, это кто-то из сотрудников? Это не Саша, случайно? – переспросила другая.
      – Нет, Сашу я знаю. Тот человек старше.
      – А кто у нас в котельной сегодня? Рашид?
      Вряд ли незнакомца звали Рашидом, скорей Лёшей или Петей.
      – А может, Владимир Петрович? Но он в пальто ходит…
      – Надо обязательно рассказать Зое Романовне.
      Меньше всего Ковалев хотел говорить с Зоей Романовной – лучше бы он рассказал об этом главврачу. Но одна из воспитательниц решительно направилась к корпусу, предлагая Ковалеву следовать за ней.
      Зоя Романовна не удивилась и не испугалась. Подробно расспросила Ковалева о приметах незнакомца и кивала так, будто поняла, о ком идет речь. Вежливо и холодно поблагодарила. А когда Ковалев вышел из ее кабинета, тоже появилась в холле – младшая группа как раз возвращалась с прогулки.
      – Так, Павлик Лазаренко, подойди ко мне! – раздался за спиной ее необычайно громкий голос.
      Веснушчатый мальчишка взглянул на Ковалева с ненавистью и направился к Зое Романовне, упрямо сжав губы.
      На все вопросы старшей воспитательницы он лишь мотал головой, будто вовсе не умел говорить, хотя, надо отдать ей должное, она была внимательна, добра к ребенку и знала, как и о чем спрашивать.
      – Беги, догоняй группу, – в конце концов сказала Зоя Романовна и, повернувшись к своему кабинету, подарила Ковалеву красноречивый и торжествующий взгляд.
      
      Весть о появлении незнакомца в ватнике через десять минут была известна всему санаторию – Ковалев сидел в холле с планшетом в руках, а за его спиной две немолодых медсестры и уборщица свистящим шепотом обсуждали это событие.
      – Нет, ты подумай! Что мужику от ребенка нужно, а?
      – Прямо в санаторий явился…
      – Маньяков теперь везде полно, у нас еще все на виду, а в городе как люди живут, а?
      – А я думаю, это не маньяк.
      – А кто, интересно?
      – Еще хуже… – Упавший голос прозвучал пугающе глухо. – Это Федька-спасатель.
      – Да ну… – неуверенно раздалось в ответ.
      – А может, и Федька… – Это было сказано совсем тихо. – Потому Зоя и перепугалась.
      – Мало ему было утопших дачников – ребеночек ему понадобился…
      – Да ну вас, ерунду болтаете.
      – Федька всегда с нечистой силой знался, это и Зоя говорила. Кто на него не так посмотрит – он того водяному и отдаст.
      – А мне вот рассказывали, как Федька однажды с дачником у магазина поцапался, а ночью мужики нажрались и в воду полезли. И тот, что с Федькой ругался, тонуть начал. Так Федька смотрел с берега и ухмылялся, как тот тонет, и пальцем не шевельнул. И ведь никто не утонул, только этот, потому что Федька…
      – Как вам не стыдно, – перебил обсуждение звонкий голос девушки-психолога – Ковалев не видел, откуда она появилась. – Дядя Федя – честнейший человек! Он всю жизнь пьяных дураков из воды вытаскивал! И детишек сколько спас! А вы такое про него говорите!
      Она не остановилась, походя бросила эти слова кумушкам и прошла через холл своей дорогой – даже Ковалева, скорей всего, не заметила. Но кумушки замолчали, а одна из них испуганно охнула. Уборщица тут же принялась возить шваброй по полу, а сестры убрались в медицинское отделение, за стеклянную дверь. И мелькнуло в голове: как по волшебству…
      
      Учитывая размер бассейна, детей делили на две группы: сначала, после недолгих упражнений, купались девочки, и только потом мальчики.
      Аня оказалась единственной девочкой в группе, умевшей плавать, остальных инструктор Саша учил держаться на воде – и Ковалев ему немного помогал. Аня же с радостью прыгала с единственной тумбочки на глубину, и он укрепился в мысли о семейном абонементе в бассейн.
      Саша попросил остаться и на занятие с мальчишками, и оно прошло гораздо веселей: те не боялись глубины, лягушатами скакали из воды и в воду, брызгались, орали и бросались пенопластовыми досками. Инструктор Саша не пытался их усмирить, разве что отобрал доски. Плавать не умели двое, и одним из них оказался Павлик Лазаренко – его-то Ковалев и взялся учить держаться на воде. Пацан поначалу смотрел на Ковалева волчонком, вырывал руки и обиженно пятился, но потом расслабился, а когда Ковалев раза два подбросил его над водой, и вовсе хохотал и визжал от восторга. Собственно, занятие закончилось на том, что Ковалев и инструктор Саша подкидывали мальчишек как можно выше, и те с радостными воплями падали вниз «бомбочками», расплескивая бассейн.
      Ковалев собирался спросить у Павлика, почему тот не захотел говорить о незнакомце Зое Романовне, но не стал омрачать радость ребенка, полного новых впечатлений.
      Как только Ковалев вышел в холл, так сразу столкнулся с Тамарой Юрьевной, которая и сообщила, что Зоя Романовна просит его зайти. И сказала она это таким тоном, будто Ковалев был школьником, которого вызвали к директору с родителями. Ничего хорошего он от Зои Романовны не ожидал, тем более тет-а-тет, – словно в самом деле в чем-то провинился, да еще и боялся за это ответить.
      Ковалев постучал в дверь не сразу, прогоняя навязчивую робость перед старшей воспитательницей.
      Он был уверен, что она заговорит о незнакомце в мокром ватнике. Или возмутится его присутствием на «спортивном часе» – в самом деле, нечего чужому человеку лезть к детям и беззастенчиво пользоваться бассейном, когда заплатил он только за питание (хотя медицинские справки Ковалев собрал честно). Но Зоя Романовна заговорила о другом:
      – Завтра утром к нам приезжает батюшка. Он приезжает каждый четверг, служит молебен, исповедует и причащает детей и сотрудников. Может быть, я ошибаюсь и вы хотите, чтобы ваша дочь приняла в этом участие?
      Она сидела за столом и не предложила Ковалеву сесть.
      – Нет, вы не ошибаетесь. – Ковалева перекосило от одной мысли, что детям станут давать кагор, да еще и одной на всех ложкой, – он считал это антисанитарным. Ему и в страшном сне не могло присниться, что такое возможно в лечебном учреждении.
      – Тогда завтра после процедур вы можете забрать дочь и погулять с ней до обеда.
      – То есть дети будут слушать молебен вместо прогулки? – не удержался Ковалев.
      – Многим детям это полезней прогулки. А ваша дочь ничего не потеряет. – Зоя Романовна смотрела хоть и снизу, но все равно свысока, – и Ковалев вдруг почувствовал что-то унизительное в том, что он стоит, а она сидит.
      – Селиванов тоже пойдет гулять?
      Она не переменила ни выражения лица, ни направления взгляда, но в глазах ее появилось что-то зловещее, и Ковалев вспомнил: слово «ведьма» происходит от «ведать».
      – Селиванов будет вместе со всеми детьми, как и положено внутренним распорядком санатория. Это для вас и вашей дочери мы делаем исключение.
      – Потому что у Селиванова нет родителей и никто не может пожаловаться на то, что его принуждают… присутствовать на молебне?
      – У Селиванова есть мать, а воспитатели в установленном законом порядке принимают за него решения. Его принуждают не только присутствовать на молебне, но также учиться в школе и чистить зубы по утрам. Надеюсь, против этого принуждения вы не возражаете.
      Она говорила бесстрастно, чеканя слова, и Ковалев все больше и больше терялся под ее взглядом, все сильней ощущал свою несуществующую вину.
      – Так что, вы заберете дочь завтра до обеда?
      – Да, конечно, – ответил Ковалев и понял, как сильно хочет уйти. И не может – без ее разрешения. Привычное «разрешите идти» в эту минуту казалось рубиконом: от принуждения к добровольному подчинению.
      И она произнесла это унизительное «можете идти» – от чего все внутри вскипело. Он не спрашивал разрешения! Он не на ковре у начальства! Он не зависит от этой женщины и не подчиняется ей!
      
      За столом обсуждали предстоящий молебен и появление незнакомца в ватнике. Разговоры о незнакомце Зое Романовне не нравились, судя по тому, как она складывала губы, но в ее сторону никто, кроме Ковалева, не смотрел.
      А когда дети отправились в группы, девушка-психолог неожиданно спросила:
      – Вы не хотите прогуляться?
      Ковалев собирался немного почитать в теплом холле, да и прогулка вдвоем наверняка послужила бы поводом для лишних пересудов…
      Он никогда не заводил романов на стороне, считая это не столько непорядочным, сколько хлопотным и ненужным. Что говорить, он нравился женщинам, но попытки повеситься ему на шею вызывали у него тошноту.
      Влада когда-то и купила Ковалева тем, что держала на расстоянии. Он не очень-то стремился ее «завоевать» – не любил игр в поддавки, – но она ему этого и не предлагала. Они познакомились на вечеринке в университетском общежитии, куда курсанты бегали из-за близости к академии и обилия одиноких девушек, готовых не только приласкать, но и подкормить. Ковалев тогда доживал в спорте последние дни, понимал это, но еще не принимал, был вымотан бессмысленными тренировками и непроходящей болью, – его напоили с удивительной для него легкостью. Влада смеялась и дразнила его, но не обидно, а по-доброму, так что самому хотелось смеяться над собой, – они сидели через угол стола.
      – Ты еще закури… – покачала она головой, когда Ковалев гордо опрокинул в себя стопку водки, намереваясь не закусывать. Получилось плохо – водку Ковалев пить не умел.
      – А почему бы мне не закурить? – спросил он с вызовом.
      – Давай. Я посмотрю, что получится. – Она сделала жалостное лицо.
      Ковалев потребовал сигарету и отправился на балкон, хотя все курили за столом. Влада вышла вслед за ним и остановилась, подпирая стенку.
      – Давай, закуривай, – подначила она. В ту минуту Ковалеву казалось, что он навсегда ставит на себе крест.
      Он затянулся, прикуривая, закашлялся, конечно, – как пятиклассник. Не много требовалось силы воли, чтобы повторить затяг, и он повторил, не найдя в этом ничего приятного, – затошнило только еще сильней.
      – А с балкона спрыгнешь? – спросила Влада, все так же стоя у стены.
      – Чего? – не понял Ковалев.
      – Ну вот скажу я сейчас, что тебе слабо́ спрыгнуть с балкона. Спрыгнешь?
      Он не сразу догадался, всерьез она говорит или шутит, потому что был пьян. И даже посмотрел вниз – пятый этаж тогда не показался ему слишком высоким. Злая мысль, что это будет разрешением всех проблем, мелькнула в голове. Он затянулся еще раз, выбросил сигарету и подошел к перилам вплотную.
      – Сбрендил? – спросила Влада тихо. – Ты не только шуток, ты и намеков не понимаешь?
      Ковалев никогда не понимал намеков, они ставили его в тупик и раздражали.
      – Тогда прямо скажу: отойди от перил. Не кури и не пей больше водки.
      Роман их начался только через три месяца, в начале лета, на каникулах, – и если бы не он, Ковалев не знал бы, чем себя занять, это было его первое свободное лето.
      Приглашение девушки-психолога не выглядело навязчивым и мало походило на предложение изменить жене, однако Ковалев про себя отметил, что ему будет приятно пройтись с ней по парку, несмотря на странные ее речи – именно странные, а не смешные. Она не казалась глупой, напротив…
      Ковалев нарочно оделся побыстрей, чтобы встретить ее возле кабинета и прочесть наконец табличку на дверях, – ее звали Инной. Она не ожидала увидеть Ковалева возле своей двери: удивилась, растерялась, посмотрела на него с испугом даже. Может, решила, что он вздумал за ней ухаживать?
      И гулять они направились вовсе не в парк, а за территорию, в сторону реки. Инна медленно шла в двух шагах впереди, не оглядывалась и молчала, пока Ковалев сам не начал разговор.
      – Скажите, вы всерьез считаете, что детям полезны страшные истории? – спросил он, вспоминая разговор за завтраком и историю о Бледной деве.
      Она резко остановилась и оглянулась.
      – Не всегда и не всем. Но большинство детей испытывает в них потребность – дети, собираясь вместе, во все времена рассказывают их друг другу, довольно вспомнить «Бежин луг». Это помогает им изживать настоящие, невыдуманные страхи. Не вижу смысла с этим бороться.
      – Моей дочери вчера рассказали историю о Бледной деве.
      – Вы… понимаете, что дети не хотели задеть этим лично вас? – обеспокоенно спросила Инна.
      Ковалев усмехнулся: значит, это действительно история его матери.
      – Можете не беспокоиться, меня это не задевает. Но я думал, это что-то вроде истории о Черном Вожатом… Ну, когда воспитатели сами придумывают страшилки.
      – Не без того. Этим старым дурам бессмысленно говорить, что такие истории не пугают детей, а, наоборот, подстрекают бегать за территорию по ночам. – Инна снова двинулась вперед. – Еще они всячески поддерживают слухи о пропаже детей.
      – Не оригинально. Бука во все времена забирал непослушных детей.
      – Теперь все изменилось. Бука забирает не непослушных, а некрещеных детей. Во всяком случае у нас. Впрочем, я не об этом хотела говорить. – Инна снова остановилась и повернулась к Ковалеву лицом. И смотрела так, будто оценивала, примеривалась.
      – А о чем?
      – У вашей дочери, насколько я поняла, мало опыта общения со сверстниками?
      – Увы.
      – К счастью, завтра в младшей группе будет Юлия Михайловна, она, в отличие от Тамары Юрьевны, у Зои на поводу не пойдет… Мне показалось, что Тамара настраивает девочек против Ани.
      – Зачем ей это нужно?
      – Зоя хочет, чтобы вы уехали, – продолжила Инна. – Ваш воинствующий атеизм для нее кость в горле. Я не могу понять только одного: почему она сразу не предположила, что вы неверующий? Обычно это семейное… А она… знаете, она ждала вашего приезда. Как будто связывала с ним какие-то надежды… И, похоже, вы их не оправдали.
      Неужели Зоя так хотела взглянуть на «сынка» Бледной девы?
      – Почему бы ей просто не запретить мне появляться в санатории?
      – Ей этого мало. Теперь.
      Ковалев вздохнул, справляясь с раздражением: недоговоренность выводила его из себя. Если бы вдруг такая девушка попалась ему в жены, он бы через неделю ее убил…
      – Что значит «теперь»?
      – Чтобы ни у кого даже мысли не возникло, что она выживает вас потому, что вы с ней спорите. Если Ане будет плохо здесь, вы или уедете, или будете приводить ее лишь на процедуры с утра. Я права?
      – Если бы у нас родился парень… – начал Ковалев.
      – У вас родился не парень, – перебила Инна. – Вы боитесь нового приступа астмы, а потому будете оберегать дочь от стрессов. Не бойтесь, здесь у Ани приступа не случится.
      – Вы уверены?
      – Да.
      Ковалев только усмехнулся.
      – Вполне возможно, что историю про Бледную деву девочки вчера тоже рассказали не просто так, – продолжала Инна. – Ночные страхи могут стать причиной приступа. Но ваша дочь из тех, кому нравятся страшные истории.
      – Вы это серьезно? Взрослые женщины, педагоги, которым доверили детей, православные в конце концов, объединяются для того, чтобы запугать маленькую девочку? Не слишком ли?
      – Я не утверждаю, что они для этого объединились. Тамара – эдакий идеальный лизоблюд, угадывает желания начальства по выражению лица, без слов. К тому же она искренне ненавидит детей. К счастью, она не очень умна и, в отличие от Зои, ее манипуляции часто вызывают обратный эффект. Пойдемте. Холодно стоять…
      Ковалев пожал плечами и пошел вслед за Инной. К реке.
      – Я очень хочу его увидеть… – пояснила она, не оглядываясь.
      – Кого?
      – Того человека в мокром ватнике, которого видели вы. Проверить хочу.
      Ковалеву было слегка не до него, но чем ближе была река, тем меньше он думал о происках воспитателей и больше – о темной холодной воде.
      – Что проверить?
      – Одну догадку. Вы знаете, что по народным поверьям доподлинный признак водяного – капающая с левой полы одежды вода? – Инна оглянулась лишь на миг, но Ковалеву показалось, что она смеется.
      Вот только водяного и не хватало…
      – Не верьте, – коротко бросила она через плечо.
      – Даже не думал, – хмыкнул Ковалев.
      – Антропоморфизм… Но это не значит, что река не порождает смертельно опасные для нас сущности. Вас в детстве водяной не хватал за ноги? – Инна оглянулась с улыбкой.
      – Нет, – на голубом глазу ответил Ковалев.
      – А меня хватал. Знаете, такая холодная и скользкая рука берет за щиколотку и тянет на дно.
      – Это видения от кислородного голодания.
      – Значит, и вас хватал… – Она рассмеялась.
      – С чего вы взяли?
      – А кто-нибудь умный, например врач, сказал, что это от кислородного голодания. Не сами же вы это придумали.
      – Аня сказала, что здесь детей на дно утаскивает сом, а не водяной, – усмехнулся Ковалев, вспомнив байку о Бледной деве.
      – Он не только утаскивает детей на дно. – Инна оглянулась через плечо, и лицо ее стало встревоженным.
      – Что, в самом деле? – едва не рассмеялся Ковалев. – Вы это серьезно?
      – Нападение сомов на детей – научно подтвержденный факт, в этом нет ничего смешного. А как он глотает уток, это все в Заречном видели, – фыркнула она. – Можете спросить тетю Свету Пятакову, ее кусал сом – она больше месяца ногу лечила.
      У Ковалева не пропадало ощущение, что Инна дурит ему голову.
      – Что ж не откусил ногу-то?
      – У сома нет зубов, у него щетки. Ну, очень мелкие зубы в несколько рядов – как терка. Кусаться и глотать уток нормально для любого большого сома.
      – А, есть еще и что-то ненормальное? – продолжал насмехаться Ковалев.
      – Ненормально уже то, что такой огромный сом живет в наших широтах. – Инна снова остановилась и повернулась к нему лицом. – А вы разве не слышите, как он вас зовет?
      – Нет, не слышу.
      – А верующие… они правы. – Инна снова пошла вперед.
      – Да ну?
      – При помощи Бога нетрудно справиться со смертельно опасными сущностями. Пастухи всегда защищают свое стадо, иначе какие же они пастухи.
      – Вы это… серьезно? – кашлянул Ковалев.
      – Вполне. Молитва верующего разгоняет мнимые страхи, так же как лечит болезни. Плацебо – тоже лекарство, иногда очень эффективное. Это психология, никакой мистики… Вера и надежда на Бога помогают тонущему пловцу добраться до берега, а упавшему с высоты – приземлиться с наименьшими потерями.
      – Может, вера и нераскрывшиеся парашюты открывает? – хмыкнул Ковалев.
      – Нет. Это даже Богу не под силу. Если наступить на грабли, они ударят в лоб, от этого не спасет никакая вера. Но в мире над реальностью… Этот бог – он в самом деле силен. И крестное знамение действительно защитит от того, что принято называть нечистой силой.
      Меж деревьев показалась река, и сердце у Ковалева снова забилось так, будто он встретил любимую девушку.
      – Хотите убедиться? – Инна оглянулась. – Если вы сейчас перекреститесь, вам уже не захочется прыгнуть в воду.
      Ковалев смутился – еще не хватало прослыть сумасшедшим…
      – С чего вы взяли, что я хочу прыгнуть в воду? – пробормотал он себе под нос.
      – Я слышу, как река вас зовет. Попробуйте, перекреститесь…
      – Вы религию пропагандируете?
      – Отнюдь. Я вас проверяю: если вы поверите в силу крестного знамения, кинетесь ли вы поклоняться этому ревнивому и мелочному божеству или останетесь верны себе?
      Ковалев посмотрел бы на нее со значением, но Инна шла к нему спиной.
      – А если я все же переплыву реку, она удовлетворится?
      – Ух ты… – Она обернулась. – Наверное, не кинетесь. Найдете себе оправдания, спишете все на совпадения… Я думаю, что атеизм есть порождение не ума, а характера. Ведь чувства неверующих задеть так же легко, как и чувства верующих.
      – Сомневаюсь.
      – Вспомните, как вы вскочили с места, когда Зоя хотела научить Аню креститься. А если вы вздумаете переплыть реку, вы утонете. Безо всякой мистики.
      – Я мастер спорта… – зачем-то сказал Ковалев, желая вместо этого объяснить, почему вскочил с места, – вовсе не потому, что кто-то задел его «чувства неверующего».
      – Тем более. – Инна пожала плечами. – К спортсменам ледяная вода особенно безжалостна.
      – Сом не любит спортсменов?
      – Нет, здоровый организм спортсмена сопротивляется переохлаждению и усиливает кровоснабжение внутренних органов. Руки и ноги немеют. А еще в холодной воде нельзя мочить голову, а вы, небось, по-собачьи плавать не умеете.
      Она помолчала и продолжила, оглянувшись.
      – Как интересно… В мифах переплыть реку означает перейти в иной мир. Стикс, река Смородина… Но в вашем случае это приобретает самый что ни на есть прямой смысл. Впрочем, заручитесь божьей помощью, и река вас не потревожит. Она тут зовет многих, но никогда – верующих.
      – Может, верующие вообще не тонут?
      – Тонут, конечно. Но реже, чем неверующие. Здесь раньше жил один человек… Он видел реку насквозь. Он… противостоял темной сущности реки.
      – С божьей помощью? – усмехнулся Ковалев.
      – Без. Верующие не принимают дуализма реки, им все едино – и светлая ее ипостась, и темная… Нет, дядя Федя любил реку, знал ее, понимал. Он говорил, что реке необходимы жертвоприношения, и если жертву не дать, она возьмет сама – все реки берут себе жертвы.
      – Он что, приносил ей жертвы?
      – Нет. Хотя все вокруг думали именно так. Нет, он следил за тем, чтобы река брала их как можно меньше. Он любил ее и воевал с ней.
      – А потом?
      – А потом он стал ее частью. Когда я увидела вас в первый раз, мне показалось… что вы прибыли ему на смену.
      – К сожалению, – едко ответил Ковалев, – я не вижу реку насквозь, не знаю ее и не понимаю. И прибыл я сюда лечить дочь, а не бороться с темными силами.
      – Темных сил как таковых не существует. И вообще: спор христиан и атеистов бесплоден, его невозможно разрешить, потому атеистов христиане не боятся, позиция верующего для неверующего неуязвима. Они боятся таких, как я, гораздо больше. Тех, кто знает, что их бог силен, но не всемогущ. Что не он создал этот мир и что он не хозяин этого мира.
      – Если они вас так боятся, почему же вы не возражаете Зое? Почему не высказываете вслух свою точку зрения? Ведь уволить вас нельзя.
      – Зоя и без моих высказываний знает, кто я. И мое мнение знает. Но мне жить здесь, и я не хочу прослыть воровкой или извращенкой. Между нами что-то вроде холодной войны: у меня есть оружие против нее, а у нее – против меня, но применять его для обеих опасно. У вас против нее оружия нет, ваша позиция атеиста невыигрышна, и зависите вы от Зои, и оружие против вас она уже нашла и применила.
      
      Аня радостно хрустела льдом на лужах, топая по ним резиновыми сапожками.
      – Пап, а почему на лужах лед, а на речке – нет?
      – Лужи маленькие, а речка большая. И течение там сильное.
      – А на ней никогда льда нет?
      – Не знаю. Наверное, зимой есть.
      – Снег пойдет и ее заморозит?
      – Нет, снег в воде тает.
      – А почему?
      – Потому что вода теплей снега.
      – А почему теплей?
      – Потому она и вода. Была бы холодней – это была бы не вода, а лед. На льду снег не тает.
      – А почему не тает?
      Влада терпеливо отвечала на бесконечные «почему», никогда не раздражалась… Раньше Ковалев этого не замечал. Для него само собой разумелось, что жена читает Ане книжки, разучивает с ней песни и стихи, водит на детские спектакли и покупает развивающие игрушки. Его тоже водили в музеи и театры и приобщали к чтению. Ковалев никак не мог понять, почему думает о жене с чувством вины…
      – А нам сегодня в тихий час читали сказку о царе Салтане, только до половины. А потом я ее девочкам досказала, – похвасталась Аня на подходе к мосту. – И всем понравилось.
      – Ты молодец, – рассеянно кивнул Ковалев.
      – А еще мне в тихий час приснился дяденька, который с Павликом разговаривал.
      Потому что Инна притягивала его так же, как река. Верней, словно она и была рекой… Ему хотелось совершить что-нибудь отчаянно-безрассудное, доказать что-то, победить… Не Инну – реку, например. Или Зою Романовну. Когда в своих рассуждениях он дошел до слова «блеснуть», его затошнило и он бросил думать об этом.
      – И что же тебе приснилось? – натянуто спросил Ковалев.
      – Да так… – Аня махнула рукой, подражая Владе. – Просто приснился. Как он меня на лодочке катал. А ты можешь меня на лодке покатать?
      – Где же я возьму лодку?
      – А вон сколько их стоит… – Она показала на другой берег.
      – Это чужие лодки.
      – А ты заплати денег и отдай паспорт. Мы с мамой так всегда делаем в ЦПКО.
      Мысль покататься на лодке почему-то обдала Ковалева жаром.
      Найти хозяина лодки оказалось нетрудно – пьяненький мужичок в годах, фигурой напоминавший остов огородного пугала, радостно протянул Ковалеву костистую ладонь:
      – Будем знакомы! Коля!
      Вообще-то он годился Ковалеву в отцы, чтобы зваться просто Колей…
      – А ты, я знаю, племянник Нади Захаровой?
      – Внучатый.
      – Это Наташкин сын, что ли? – прищурился новый знакомый.
      – Ну да…
      – Я Наташку хорошо знал, она тут каждое лето отдыхала. Ну там дискотеки, танцы-шманцы, мотоциклы… У меня компания постарше была, но ведь соседи… А это доча?
      – Ну да…
      – Внучка, значит, Наташкина… Вот как годы-то бегут!
      Денег Коля по-соседски не попросил, но намекнул на скуку и желание выпить в хорошей компании. Перспектива провести вечер в его обществе привела Ковалева в уныние, но от лодки он не отказался.
      Минут двадцать Ковалев греб против течения, а Аня пела ему песни – слух и голос она унаследовала от Влады, Ковалеву же медведь на ухо наступил. К счастью – иначе вместо бассейна бабушка отдала бы его в музыкальную школу.
      Особенно его умиляла песенка про папу, где тот может плавать брассом и рубить дрова. Ее Аня выучила ко дню рождения Ковалева, и он при первом же исполнении еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Влада толкала его локтем в бок, а вечером в спальне ворчала что-то про невинное представление ребенка о различии полов.
      – Вот и гребсти ты как мама не умеешь… – грустно заметила Аня, допев песню.
      – Да ну? – усмехнулся Ковалев.
      – Мама легонько веслами махает, а плывем мы быстро-быстро.
      – Потому что сейчас мы идем против течения. На обратном пути посмотришь, может мама так или нет.
      – Да пап, ты не обижайся. Ты тоже хороший. Мама вот не может же меня через мост перенести. А мама когда приедет?
      Ковалев хотел сказать «послезавтра», но сообразил, что с Аней Влада сможет встретиться только в субботу.
      – Через два дня и три ночи.
      – Ох как нескоро… – вздохнула Аня. – Мне девочки сказали, что в Бога обязательно надо поверить. А то ночью за мной придет Бледная дева и утащит меня в реку – она только некрещеных детей забирает.
      – Девочки тебе ерунду сказали.
      – Вовсе и нет. Я ее сама видела, в окне. Она положила руку на стекло – и там мокро после нее осталось.
      – Ань, у вас спальня на втором этаже.
      – Ну да. Она через окно не смогла зайти, и мы потом слышали шаги на лестнице. Но у нас есть одна девочка, Анжелика, она самая смелая, она подбежала к двери и на швабру ее закрыла. И тут дверь с той стороны каааак дернут!
      – Это вовсе не значит, что надо обязательно поверить в Бога. Я же тебе говорил: мы сильные. Мы надеемся только на себя.
      – Даже если очень страшно? – не поверила Аня.
      – Да.
      – Конечно, тебя никакая Бледная дева не утащит, – вдруг рассмеялась Аня. – Ты сам ее куда хочешь утащишь! А я еще маленькая. А можно, пока я маленькая, верить в Бога, а потом, когда вырасту, уже нет?
      – Пока ты маленькая, у тебя есть я и мама.
      Она задумалась, насупила брови, а потом просветлела от неожиданной догадки:
      – Я поняла! Девочки у нас… Вообще дети… Они верят в Бога, потому что у них же почти у всех нет мамы с папой!
      – А Селиванов? У него тоже нет мамы с папой.
      – Ну, он же уже взрослый, он вырос и теперь в Бога уже не верит.
      – Ань… – Ковалев вздохнул, ощущая, что все время отвечал неправильно. – Никакой Бледной девы быть не может. И летать девы не умеют. Это кто-то вас напугать хотел. Мальчишки, наверное.
      Они давно миновали мост, по которому проходило шоссе, – за мостом река разливалась еще шире, и Ковалев подобрался ближе к берегу. Здесь стояли дома побогаче и посолидней, а один из них имел даже набережную, выложенную камнем, с террасой над водой, – ее белые перила издали бросались в глаза.
      – Смотри, смотри, пап! – Аня показала пальцем ему за спину.
      – Да, я видел, красиво, – кивнул Ковалев.
      – Да нет, там Инна Ильинична! Ну с которой ты вместе в столовой сидишь!
      Аня замахала рукой, а Ковалев все же оглянулся: Инна стояла на террасе с белыми перилами и тоже махнула рукой.
      – Приплыли… – проворчал он себе под нос. Откуда ему было знать, где находится дом главы местной администрации…
      – Пап, давай поближе туда подплывем. Там так красиво!
      – Это неудобно… – ответил Ковалев.
      – А ты вон к той штуке подплыви, там как раз удобно.
      Возле каменной набережной был оборудован и небольшой плавучий причал…
      – Я имел в виду, неудобно без приглашения являться в чужой дом, – вздохнул Ковалев.
      – Так мы же в не дом, а на берег. А раз Инна Ильинична нам так машет, значит она нас приглашает.
      Ковалев снова оглянулся: в самом деле, Инна звала их к причалу.
      Усадьба только с воды казалась столь роскошной, на самом же деле была обустроена гораздо скромней, чем Ковалеву доводилось видеть. Впрочем, для этой глухомани и такое, наверное, считалось из ряда вон…
      Инна показала им участок и пригласила в дом выпить чаю. Ковалев отказывался, но она настояла. Чай пили на теплой и удивительно светлой веранде – закатное солнце как раз смотрело с реки сквозь тройные стеклопакеты. И просвечивало красивое земляничное варенье, поданное в хрустальной вазочке. Для варенья на столе стояли розетки, а вода кипела в электрическом самоваре с белым заварным чайничком наверху. И тонкий фарфор чашек пропускал свет.
      В другой раз Ковалев счел бы это чаепитие чопорным, но дом показался ему дворянской усадьбой из пушкинских времен – наверное, так же чай пили у Лариных. Только домашний наряд Инны с этим не вязался: она была одета в обтягивающий кашемировый свитер и уютные байковые брюки цвета беж. Ковалев решил, что свитер идет ей гораздо больше пиджака, а юбка – гораздо больше брюк. Она была тоненькой, несмотря на плавные линии фигуры. И обволакивала еще сильней, крепче, чем за столом в санатории.
      Мать Инны, заглянувшая на веранду лишь на минуту, посмотрела на Ковалева с хорошо скрываемым любопытством, ничем не нарушив приличий. Но он заметил этот пристальный, хоть и короткий, взгляд, и ему стало не по себе.
      Ковалев сам завел разговор о Бледной деве, надеясь, что Инна развенчает эту детскую страшилку, но та взглянула на Аню ласково и сказала:
      – Анечка, не бойся Бледной девы. Она забирает только мальчиков, девочки ей не нужны.
      – Почему?
      – Она ищет своего сына. У нее когда-то был маленький сынок, и она по нему скучает.
      – А Бледная дева – это утопленница или русалка? – спросила Аня.
      – Утопленница. Русалки тут не водятся, им у нас холодно. Они любят теплые моря с прозрачной водой…
      Ковалев хотел было возмутиться – разве можно такое говорить ребенку? – но Инна медленно и верно перешла к рассказу о русалках, и до него не сразу, но дошло: его дочери рассказывают сказку. Красивую волшебную сказку, которая вытекла прямо из жизни, из санаторной спальни девочек. Может, сказка и была немного страшной, но бороться с нею не хотелось, и надобность в Боге отпадала сама собой. Наверное, Инна была хорошим детским психологом. Во всяком случае, гораздо лучшим, нежели Ковалев.
      
      Вниз по течению лодка летела птицей, и Аня признала, что так быстро мама грести не умеет… Ковалеву пришлось пристать к другому берегу, потому что они опаздывали на ужин, и обратно в дом тети Нади он возвращался на лодке, в полной темноте, – фонари с моста только слепили глаза.
      Собачий рык у мостков, к которым он причаливал, его уже не удивил, но, сходя на берег с шатавшейся лодки, Ковалев чувствовал себя неуютно и даже посветил в сторону пса фонариком. Рык тут же смолк, лучик света не сразу нашел собаку – Ковалев увидел только поджарый круп и лохматый хвост поленом…
      Коля тоже держал цепного пса, правда, не такого здорового, которого назвал чистокровным волкодавом. «Волкодав» размером не превышал шакала, имел типичный для дворняги серо-рыжий цвет, но, видимо, за «чистокровного» его выдали благодаря купированным ушам…
      Мелькнувший в луче фонарика пес тоже был обычного серо-рыжего цвета. И вряд ли был породистым. Поднимаясь на берег, Ковалев все время ощущал на себе его недобрый взгляд и решил выяснить, чья собака разгуливает по реке темными вечерами, – судя по тому, как она рычит, рано или поздно она обязательно кого-нибудь покусает.
      
      * * *
      – Сегодня нянька нарочно придет проверить, чтобы тебя не было, – вздохнул Павлик. Они с Витькой сидели в туалете на подоконнике, Витька курил и изворачивался, чтобы выдыхать дым в форточку. Было холодно.
      – Чего тебе дядя Федя сказал? – спросил Витька.
      – А тебе?
      – Какая разница?
      Оказывается, Витька говорил с дядей Федей еще вчера. Наверное, потому и остался ночевать у них в спальне, что дядя Федя сказал ему что-то такое про Павлика… Ну, что все это на самом деле, а не просто так – страшно ночью.
      – Он говорит, что Зоя дура и всегда была дурой, – пожал плечами Павлик. По правде, дядя Федя говорил это самому себе, а не ему.
      – А чего делать сказал?
      – Он сказал, чтобы я волка не боялся, что он меня не тронет, но я не очень-то поверил. Все говорят, что нечего бояться. Про крещение сказал, что можно и покреститься… Но необязательно, если я не хочу.
      – И что ты думаешь?
      – Не знаю, – Павлик снова вздохнул. – Он сказал, что пока я маленький, это нормально – попросить, чтобы Бог меня защитил…
      – И как?
      – Не знаю. Зоя тоже сказала, что Бог меня защитит, раз никого больше нет, чтобы меня защитить. Родителей там…
      – За каким фэншуем тебе этот Бог? – Витька сжал пальцами сигарету и сплюнул на пол. – Ну ладно мать – ее бы кто защитил от ее глюков… Но я-то чем хуже этого Бога? Думаешь, я тебя не могу защитить от какого-то волка?
      – Ты можешь, Вить, я знаю. – Павлик помолчал и добавил: – И потом, если я его не буду видеть, он придет, а я не проснусь. И он меня загрызет во сне.
      – Вот именно!
      – Дядя Федя сказал, чтобы я завтра к реке пришел, если не хочу креститься. Ну, когда батюшка приедет. А я так думаю, сегодня волк точно придет, потому что чует, что меня завтра покрестят.
      Витька выбросил окурок в форточку.
      – Я, знаешь, лучше к тебе приду… Береженого, типо, бог бережет. – Витька осклабился. – Пошли, холодно здесь.
      Он поежился и слез с подоконника. Павлик спрыгнул на пол вслед за ним и уже у самой двери спросил:
      – Вить, а дядя Федя, он кто? Утопленник?
      – Он водяной. – Витька смерил Павлика взглядом. – Ты его не бойся, он за нас. Он всегда был за нас.
      
      Рассказывать сказки на ночь к ним в спальню пришли две девки из пятой группы, Олеся и Маша, – не самые плохие. Были там две злобные твари: щипали тех, кто не слушается, так что синяки оставались, и вообще издевались по-разному. Могли нарочно в туалет не пускать или заставляли стоять посреди спальни всю ночь. Павлик рассказал про них Витьке, и одна из них в следующий раз нашептала ему на ухо: «А ты, Пашечка, если своему Витьке жаловаться будешь, я тебя ночью подушкой задушу, понял?» Но Павлика они все равно больше не трогали, хотя он и испугался очень.
      А эти, которые пришли, были ничего так. И тоже истории знали интересные и страшные, хоть у Витьки истории были лучше и страшней. Но Витьке с ними договориться не удалось, потому что Зоя им строго сказала Витьку в младшую группу не пускать. Она и страшные истории не велела рассказывать, но все ребята просили, и девки согласились.
      Мишка Воскресенский сразу разнылся: не надо страшных историй, надоели страшные! Даже Петюня не ныл и слушал, а Мишка ревел под одеялом и уши затыкал. И обещал Зое пожаловаться. Костик Кириллов назвал его приютской крысой, и больше в сторону Мишки никто не смотрел.
      – Давным-давно стояла тут на реке водяная мельница… – начала рассказывать Маша. – Если идти от нас к железнодорожному мосту, там ее развалины остались. А под мельничным колесом на самом дне поселился громадный сом. Он на самом деле был злой колдун и людоед. И вот повадился этот сом мельничное колесо ломать. И вообще, по-всякому мельнику мешал жить.
      Павлик представлял себе мельницу – в мульте про Кота в Сапогах она была, и в других мультах тоже. И долго не мог представить, где мельничное колесо, как под ним может жить сом и как может его сломать. Но потом решил, что если мельница стоит на реке, то, наверное, где-то под ней сом жить все-таки может.
      – Ну, мельнику это надоело, он вышел в полночь на реку, наклонился к омуту и стал сома высматривать. А сом раз – и схватил его за бороду. Схватил и тащит вниз. Мельник испугался и стал просить, чтобы сом его отпустил. Тут сом и говорит ему человеческим голосом: если будешь отдавать мне в год по одному мальчику, я тебя отпущу. А если трех мальчиков будешь отдавать, я стану стеречь твою мельницу, чтобы она целехонькая стояла и не ломалась. Мельник был богатый и жадный, ему мельница была дороже каких-то там мальчиков, он и согласился. И вот стали на мельнице пропадать дети. Мельник хитрый был, чьих-то детей на мельницу не заманивал, а выбирал непременно сироток. И даже приплачивал разным бандитам, чтобы они к нему сироток приводили. И отдавал их сому на съеденье. Но скоро сиротки в округе кончились, едва-едва одного можно было за год найти, чтобы сому отдать. Испугался мельник, что опять колесо сломается и надо будет деньги за его ремонт платить, и стал думать, где бы ему взять еще сироток. А на месте нашего санатория тогда была дворянская усадьба, только брошенная. Ее хозяин во Францию уехал и ее бросил. И вот мельник придумал, чтобы в этой усадьбе приют сделать. Ходил, договаривался со всеми и договорился – сделали в усадьбе детский приют. Так возник наш санаторий.
      Маша говорила медленно, останавливалась после каждой фразы и вздыхала.
      – Потом мельник утонул и стал служить сому уже просто так, потому что привык. Выходил из реки, прикидывался живым человеком и искал сироток в санатории. Подойдет к задней калитке, позовет какого-нибудь мальчика и уговорит пойти с ним на речку. А когда они к берегу придут, к самой воде, – он мальчика в реку и утянет. Потом сын мельника из дальних краев приехал и тоже стал детей сому отдавать, и пока жив был, и потом, когда утонул. И так из поколения в поколение все потомки мельника служили сому и поставляли ему жертвы. Уже и мельницы не стало, а все равно. И все они обязательно тонули и из реки потом выходили, чтобы новую жертву для сома найти. Опознать такого человека очень легко: у него всегда мокрые сапоги, а с одежды всегда капает вода. С задней калитки всегда, потому что он не может далеко от реки отходить. И если такого человека встретишь, надо бежать скорей к людям и звать на помощь. А не позовешь никого, он тебя заговорит и в реку утащит, сому на съедение. 
      Понятно, что она на дядю Федю намекала, Павлик догадался. И даже сомнения появились: а вдруг правда, а Витька об этом не знает? Павлик решил обязательно спросить у Витьки, правду ли рассказывают девки или нарочно врут.
      Маша опять вздохнула и хотела что-то сказать, но тут ее подружка добавила: 
      – А выбирает он всегда некрещеных детей, потому что против крестной силы ему не устоять.
      Наверное, они нарочно врали, потому что тут только Павлик был некрещеный, а этот приезжий про дядю Федю Зое все рассказал. Вот Зоя и подговорила их Павлика запугивать.
      А если нет?
      
      Витька пришел, когда нянька убедилась в его отсутствии.
      – Прикинь, Зоя обратно приперлась – на ночь глядя, – сообщил он потихоньку, потому что все давно спали. – Я видал, как она няньку подговаривала сюда сходить.
      Витька снова подложил под голову медведя, развалившись на полу.
      – Вить, а тебе так не холодно спать? – шепотом спросил Павлик.
      – Неа.
      – А то хочешь, я тебе одеяло отдам.
      – Я покрывало возьму, не боись. – Витька зевнул.
      – Вить, а про мельника историю ты знаешь?
      – Знаю. Ее Зоя придумала, чтобы мы дядь Федю боялись. Давно еще, когда я маленький был. У них это… экзистенциальный конфликт. Дядь Федя тоже про Зою рассказывал. Что она натуральная ведьма и у нее с Богом договор: она ему поставляет души, а он за это возьмет ее в рай, хотя ведьмам и не положено.
      – А разве ведьма не с дьяволом должна договариваться?
      – Один хрен. Если колдуют от Бога – это святые подвижники, а если от дьявола – это злые ведьмы. Но разницы никакой. – Витька хмыкнул. – Зоя, говорят, бесов может изгонять, но ей не положено, потому как она не того полу человек.
      – Она говорила, да… – вздохнул Павлик, – что после крещения батюшка всех бесов от меня прогонит… Что это бесы меня в молельню не пускают.
      – Во-во. Все думают, что это батюшка бесов прогоняет, а на самом деле – это Зоя. Эх, вывел бы я ее на чистую воду… Вся такая православная – а на самом деле ведьма. Ты заметил, как она говорит иногда? И рот почти не разевает – а слышно так, будто орет во все горло. Колдунство… Ладно, спи давай. И я подремлю немножко.
      
      * * *
      Весла Ковалев оставил у Коли во дворе, надеясь, что тот не заметит его возвращения. Но тут он просчитался: Коля пришел сам, Ковалев едва успел переодеться и растопить печку. Надо отдать соседу должное: водку он принес с собой. Так же как и закуску: банку огурцов, грибочки и половину буханки ржаного хлеба.
      – Ты не бойся, грибки я сам собирал… Настоящие грузди! – заверил Коля, хлопнув первую стопку.
      «Настоящие грузди» прозвучало так же, как «чистокровный волкодав»… Ковалев поморщился и закусил раскисшим огурцом – из него в стороны брызнул рассол с запахом браги.
      – Огурчики слегка того, – довольно сказал Коля. – Эт прошлогодние еще, от бабы Каблуковой, никак доесть не могу. В этот год мне Светка Пятакова огурцы солила – с хренком и сахаром, вот они хрустят так хрустят!
      Коля нигде не работал, подъедался за счет множества одиноких старух в Заречном – кому-то вскопает огород, кому-то нарубит дров. А на лето сдавал дом за небольшие деньги, которые пропивал до Нового года.
      Ковалев мужественно выслушал рассказ о сложных любовных интригах между Колей и Светкой Пятаковой пятидесяти пяти лет, но вскоре водка стукнула в голову, разговор перестал тяготить и даже показался интересным. Да и грузди были хороши: крепкие, хрустящие и пряные.
      – А чей это пес тут бродит возле моста? – спросил Ковалев после четвертой стопки. – Рычит…
      – Если маленький и черный, то это Кузька Андронихин. Андрониха его с цепи на ночь спускает, потому что воров боится, а он под калиткой – и был таков!
      – Нет, не маленький. Большой и серый с рыжим.
      – Не, таких у нас нет. Дачники бросают по осени собак, конечно, но они все у магазина трутся, кто сразу не издох. А хотя… погоди-ка… Может, комитета… Ну, теть Шура, уличный комитет. У ней на цепи такой пес сидит, но я его редко видел, будка у самого крыльца, от калитки и не видно за сараями. Ну тот да, страшный пес. Да. Срывается, бывает. Мой тоже иногда срывается, но он как – по своим делам сразу бежать, ни на кого и не смотрит даже. А теть Шурин – тот не, тот на людей бросается. Тем летом дачницу покусал, она в суд хотела подавать, но потом так все и завяло.
      – И часто он срывается?
      – Ну… Не знаю. Тем летом срывался. Потом еще теть Шура уехала на два дня, он сорвался… Потом… Да, весной еще один раз, но его сразу поймали. И, знаешь, забавно так! Участковый его увидел, за ружьем сбегал: пристрелить собирался, если что. Орал очень на теть Шуру. Так пес бочком, по стеночке – и сам к себе во двор вернулся. Как будто понял.
      – А тетя Шура случайно не в отъезде? – на всякий случай уточнил Ковалев.
      – Не, я ее сегодня видал в магазине, когда водку брал. А может, это из питомника? – Коля с опаской взглянул в окно. – Как домой-то тогда идти?
      – Местная собака Баскервилей?
      – Да ну… скажешь… Баскервилли… Это настоящее динго! Я тебе сейчас расскажу.
      Коля поведал историю о тайном питомнике собак для КГБ, который находился в соседней области. В питомнике скрещивали диких зверей с дворовыми собаками, и, якобы, хорошее потомство получилось из смеси гиены, динго и лайки. Во время перестройки выведенные собаки разбежались и одичали, и теперь некоторые особи, преодолев расстояние в три сотни километров, появляются неподалеку от Заречного. Питаются они человечиной, их специально выводили такими, чтобы на людей бросались, а поскольку они скрещены с домашней лайкой, то человека совсем не боятся.
      – Ох уж этот КГБ… – вздохнул Ковалев.
      – Дык! И не говори-ка! – подхватил Коля. – А главное, они плавают очень хорошо, даже под водой.
      – Их с тюленями скрещивали тоже? – пьяно хохотнул Ковалев.
      – Не, это у них от гиен. Гиены охотятся в воде.
      – Родственники крокодилам, наверное…
      Коля не чувствовал подвоха, продолжая на полном серьезе:
      – Все может быть. Челюсти точно крокодильи.
      – А КГБ не слабо́ с крокодилом собаку повязать?
      – А ты думал! Конечно нет! Генные инженеры. А про челюсти я тебе сейчас расскажу.
      И Коля рассказал еще одну захватывающую историю о том, как один дачник возвращался ночью домой, а для защиты прихватил с собой монтировку. И страшный крокодилопес перекусил ее пополам. Перекушенную монтировку Коля видел своими глазами. А еще один его сосед взял такое вот чудовище к себе домой, и тогда все решили, что сосед этот есть ведьмак. Коля не очень верил в ведьмаков, но тут решил, что без тайного знания от КГБ не обошлось. Тайные знания от КГБ тронули Ковалева особенно.
      К счастью, вскоре Колино опьянение перешло из возбуждения в расслабленность и мягкосердечие, он вспомнил молодость и перестал сочинять.
      – Наташку я помню, да… Я ее лет на шесть был старше, она еще в дочки-матери играла, когда я на мотоцикле гонял. А потом как-то слышу – поет. Она пела хорошо, голосок тоненький такой, звонкий. Я вот как щас помню, иду я по улице и слышу, как она поет. И песня-то была детская, про качели. То ли небо, то ли ветер, то ли радость впереди… – пропел Коля тонко и фальшиво. – Я через забор заглянул, а она в купальнике малинку собирает и поет. Вся такая. Вот, думаю, ерш твою растудыть, выросла Наташка, а я и не заметил. Я к ней пробовал клинья подбивать, но за ней тогда Смирнов увивался. А Смирнов в те времена против меня был салага, на три года моложе, я ему еще в школе Москву показывал… Царствие ему небесное… Ох, Серега, какой я старый-то! А ведь как вчера все было.
      Коля всхлипнул и тяпнул еще водки.
      – Вот тебе и «радость впереди»… – выдохнул он и с отвращением прикусил махонький кусочек хлебца. – Вот такая вот радость…
      Ковалев едва не всхлипнул вслед за ним и тоже выпил стопку.
      – Как она… погибла? – спросил он, хотя давал себе слово не спрашивать об этом – не хотел слушать сказок Колиного сочинения.
      – Тут дело было в несчастной любви, – с готовностью начал Коля. – Приезжал к нам на лето иногда один крендель, кстати, бабы Каблуковой племянник, москвич. Ему на четырнадцать лет родители «Яву» купили, представь себе, а мы тут круче ижака ничего и не видели. Валеркой его, кажись, звали… Я фамилию только хорошо помню: Орлов. И такой прям орел! По мне пацан, конечно, но всегда к старшим тянулся. И как-то мы его за своего держали, хотя он Смирнову ровесником был. Но у Смирнова в четырнадцать лет мотоцикла не было, о чем нам с ним говорить? Это потом ему «макаку» купили, года через два, я уже путягу давно закончил и ЗИЛок водил. Потом меня в армию забрали… А вернулся я, мне уже и не до того было. Так, на танцы ходил иногда, девок пощупать. Урал себе купил, с коляской, он до сих пор в сарае стоит, проржавел весь. Ага, потом Смирнова в армию забрали… А орел наш в институте учился, если и появлялся, то на недельку-другую. А потом гляжу: на жигулях стал приезжать. Ну вот и сравни: Орлов в собственной тачке, в фирме с ног до головы и с дипломом в зубах и Смирнов на своей задрипанной «макаке». Как ты думаешь, ждала его Наташка из армии? Вот то-то и оно…
      Коля перевел дух и налил еще по стопочке.
      – Как там уж меж ними было – не знаю точно. Знаю, что орел наш Наташке голову задурил и бросил. Это еще Смирнов в армии был… Он осенью вернулся, Наташка уже в город уехала. И такой он парень стал – все наши девки ахнули. В армию уходил заморышем, а вернулся – в плечах косая сажень, ростом меня догнал, серьезный такой. На границе служил, где-то в Средней Азии. А я вот на Дальнем Востоке БАМ строил. Я там даже амурского тигра видал однажды. Своими глазами!
      Ковалев кашлянул, но не избежал длинного отступления о повадках амурских тигров… Вернуть Колю к продолжению рассказа было непросто. Впрочем, Ковалев катастрофически пьянел, и Коля с каждой стопкой водки казался ему все трезвее и рассудительней.
      – Да, я ж про Наташку хотел досказать… – Коля зевнул. – В общем, Смирнов ей предложение сделал в начале следующего лета. И она, вроде бы, не отказалась. Гуляли они вместе недельки две. И тут опять наш орел прилетает! Задело его, видать, что Наташка к Смирнову перекинулась. Он ее только пальцем поманил, она к нему и побежала… Смирнов обиделся очень. Пьяный к ней заявился, с топором, убить хотел. Вот такая вот Санта-Барбара… Орлов-то с Наташкой наигрался и в свою Москву уехал. А она следующей весной сыночка родила. Сережкой назвали… Это я точно помню, потому что про отчество много разговоров было.
      Ковалев с трудом приоткрыл глаза и выдал:
      – Тезка мой, значит…
      – Точно, – кивнул Коля многозначительно, а потом хлопнул себя по лбу. – Ерш твою растудыть… Да ты набрался, я смотрю.
      Дальнейшее Ковалев помнил совсем смутно – он все время пытался открыть глаза и никак не мог. Колин рассказ тонул в тяжелом мареве сна: серая с рыжиной собака ныряла за рыбой, бабушка стояла у плиты и жарила оладьи под грохот поезда…
      – …спился и умер, баба Каблукова плакала еще.
      Голубая вода бассейна темнела и поднималась, выплескивалась за борта, лилась тяжелым неумолимым потоком…
      – …каждый год цветы в воду бросал с моста.
      Весла терли ладони, а течение сносило лодку все ниже и ниже, и не хватало сил его превозмочь. Инна смотрела снисходительно и спрашивала, не хочет ли он узнать у нее, как правильно грести против течения.
      – …утонул весной, в ледоход… Недавно, полтора года не прошло. Или прошло?
      Черная вода сомкнулась над головой, чтобы никогда не разомкнуться, а холодная липкая рука за щиколотку тянула на дно…
      – Вот такая вот Санта-Барбара…
      
      * * *
      Река знает и помнит все. Но никому не расскажет. Неумолимо вместе с водой течет время, уносит прозрачные отражения в серебристой чешуйчатой ряби. Тают в тумане голоса и отголоски, уплывают запахи весны, кончается юность – сменяется новой весной и новой юностью. Река течет в море, время течет в вечность… Но где-то в темных омутах оседает память отражений, голосов и запахов; и жарким летним днем, потревоженная быстрыми рыбками, к ночи поднимается из глубины призрачными видениями – отражениями, голосами и запахами. И кажется, что давно ушедшие зовут живых к себе, манят на черное дно – дно памяти.
      Отражается в воде покосившаяся банька, почерневшие бревна, просевшая в сторону берега стена, кривой косяк двери. Тронь отражение, пусти круги по воде – и поднимется из омута памяти новехонький сосновый сруб, темно-желтые стены, затеплится огонек в маленьком окошке, поплывет над водой девичий смех и заговорщицкий шепот. Испокон веков юницы заглядывают в будущее. А потом, спустя годы и годы, рады одним глазком глянуть из будущего обратно, посмотреть в отражение банного окошка с теплым огоньком, вдохнуть запах зрелого лета.
      Два зеркала – прошлое и будущее – стоят друг напротив друга, и в обе стороны убегают бесконечные дорожки отражений.
      Четыре девы гадают на обручальном кольце и верят в свое гадание.
      – Я ничего специально не раскачиваю! – шипит одна. Аля. Ей пятнадцать. У нее в руках нить с привязанным к ней колечком, колечко качается и звякает о стенки стакана с водой. Вода вернется в реку, ляжет на дно омута памятью, и будет иногда звенеть под берегом тихий колокольчик – золотом по стеклу.
      – Ты нарочно мне не раскачивала, а Зойке раскачиваешь! – Таня от досады сжимает кулаки. Ей четырнадцать. Через десять лет она выйдет замуж, потом родит двоих сыновей, станет доктором наук…
      – Можешь не верить! – фыркает Аля. – Это моя бабушка колдунья, а не твоя. Я всегда гадаю верно.
      Она выйдет замуж через шесть лет, а через восемь родит дочь.
      – Давайте лучше на воске. Колечко скучно. – Зоя недовольно кривит губы. Ей тоже пятнадцать, но ростом она ниже всех. Она никогда не выйдет замуж, у нее никогда не будет детей.
      – Сначала мне на колечке! – Наташа обиженно сводит брови домиком. Ей тринадцать, она самая младшая. Она рано умрет.
      – Да, сначала надо Наташке, – кивает Аля. – Загадывай.
      Наташа поднимает глаза к низкому потолку.
      – Э-э-э… Колечко-колечко, сколько у меня будет детей?
      У Али дрожат пальцы, дрожь бежит по ниточке, колечко качается сначала незаметно, потом все сильней, ударяет о стекло – звяк! – и унимается вдруг, останавливается, качнувшись еще несколько раз, но уже не касаясь стакана.
      – Один. – Аля натянуто улыбается. Она не хотела, чтобы колечко ударилось в стекло. Она всеми силами старалась удержать его на месте. Она одна точно знает, что это гадание честное – потому что колечко не слушается ее.
      – А как спросить, как будут звать моего мужа? – спрашивает Наташа.
      – Это не так надо гадать, это надо выходить на улицу и спрашивать имя у первого встречного, – сверху вниз объясняет Зоя.
      – Ну да, конечно! Кого ты встретишь во дворе у Смирнова? Только Смирнова. – Аля прыскает.
      – Можно на шоссе пойти, – пожимает плечами Зоя.
      – «Как ваше имя? Смотрит он и отвечает: Агафон». – Таня смеется.
      – Сначала на воске погадаем. Но для верности надо набрать воды из омута и пообещать за это жертву водяному.
      – Какую жертву? – Наташа замирает вдруг, незаметно для себя выпрямляется.
      – Только пообещать, не бойся. – Аля улыбается. – Самую красивую из нас.
      – И кто же из нас самая красивая? – Таня надменно с полуулыбкой смотрит на остальных.
      – А мы у Смирнова спросим. – Аля встает и приоткрывает щелку в окошке. – Смирнов! А Смирнов!
      Тот сидит на мостках с удочкой и иногда оглядывается на освещенное окошко. Перед ним молочно-белый туман тонет в малиновом киселе заката.
      – Чего?
      – Кто из нас самая красивая?
      Он не долго думает.
      – Наташка!
      Она тоже подбегает к окну.
      – Ну ты и гад же! Они теперь отдадут меня водяному!
      – Не бойся. Я и есть водяной.
      – Ты еще не водяной! – усмехается Аля. – Вот утонешь – тогда и станешь водяным.
      – Я не утону.
      
      Девы выходят на берег в самой середине самой короткой ночи в году. Серебрится воздух, над теплой водой поднимается пушистый парок и затягивает туманом лес на другом берегу, и ажурный мост, и насыпь… Они юны и прекрасны, как речные нимфы, и одеты только в венки из васильков. Смирнов подглядывает за ними из-за коряги, стоя по пояс в воде. Этот сон будет сниться ему всю жизнь, пока он не утонет, но это случится нескоро.
      Девы снимают венки и зажигают свечи, заходят в воду и пускают венки по реке – четыре огонька качаются в серебристом тумане, расходятся по сторонам. Венок Зои с красным маком замирает на месте и возвращается, остальные течение несет вперед. Алин венок прибьет к другому берегу, венок Тани уплывет вдаль, а венок Наташи затянет водоворот под мостом. Но они об этом не узнают, потому что огоньки скоро скроет туман. Об этом будет помнить только река. Но никому не расскажет.
      
      * * *
      Ковалев проснулся от грохота поезда за окном. Комнату наполнял призрачный красный свет, стоял жуткий холод, расстегнутые джинсы сползли, отчего ногу больно колола застежка ремня, а от малейшего движения глазами к горлу подкатывала тошнота. Ходики показывали половину седьмого утра.
      Ковалев сел на постели – голова затрещала и едва не лопнула, очень хотелось обратно под одеяло. Ледяной пол обжег пятки, а тапок он нащупать не смог – они нашлись потом, запутанные в простыне.
      Кошмар… Свинство… Да еще и перегаром будет разить весь день – в детском учреждении.
      Он босиком прошлепал в кухню и трясущимися руками ухватился за банку с остатками огурцов. Выпил весь рассол до дна. Холодно было потому, что вечером он не задвинул вьюшку. Да и дров в печку не подкладывал.
      От рассола с привкусом браги его тут же вырвало. Он долго чистил зубы и порезался, когда брился, – руки тряслись. Подумал и все же сжевал засохшую горбушку хлеба с груздем – стало немного легче.
      На улице снова было ясно и морозно, Ковалев вышел за калитку, стараясь ступать твердо и дышать поглубже, – вдруг в голове прояснится от свежего воздуха? Он так сосредоточился на этом, что дернулся от неожиданности, когда из темноты к нему шагнула давешняя черная старуха. Он едва не сбил ее с ног…
      – Извините… Я… вас не заметил… – пробормотал он, отступая на шаг.
      В тусклом свете фонаря только и было видно, что ее лицо, – одежда сливалась с темнотой. Даже жутко стало. Старуха ничего не говорила, лишь смотрела и моргала часто-часто.
      – Вы что-то хотели? – спросил Ковалев, немного досадуя на задержку: ведь снова опаздывал!
      Старуха продолжала моргать.
      – Простите, я спешу.
      Ковалев хотел ее обойти и двинуться дальше, но тут она наконец заговорила:
      – Внучек, тебе, наверное, одному тяжело за домом смотреть. Уходишь рано, возвращаешься поздно…
      – Да нет, все нормально. Я только ночевать прихожу.
      – Я бы печку могла стопить, прибраться…
      В прислугу, что ли, нанимается?
      – У меня сейчас денег нет, простите. Я как-нибудь сам.
      – Нет-нет, – бабка испуганно замахала руками, – какие деньги? Не надо никаких денег. Я так.
      Делать ей, что ли, нечего? Впрочем, наверняка нечего. Но подобного благотворительного акта Ковалев все равно понять не мог. На воровку она не похожа, и живет скорей всего поблизости.
      – А вам, простите, зачем это нужно?
      Старуха помолчала, заморгала снова.
      – Скучно мне, внучек, одной. Никому я, старая, не нужна. Никого у меня теперь нет. Так хоть с кем-то словом перекинуться, да и доброе дело сделать.
      Прозвучало это неубедительно. А впрочем, Коля ради разговора литр водки купил и закуски принес… Может, им здесь в самом деле так скучно? А тут – новый человек. Любопытно. Ведь стояла же позавчера эта старуха, издали Ковалева разглядывая…
      Ковалев вздохнул – если отказаться, она не отстанет, а время идет… Да и жалкая она была, несчастная… А дом к вечеру опять промерзнет, и топить придется до завтрашнего утра.
      Он достал из кармана ключ и протянул старухе:
      – Вот. Вы только печку мне стопите, а то я совсем не умею. Больше ничего не надо. И чаю там попейте. У меня печенье есть и конфеты шоколадные. Обязательно попейте чаю. И конфеты ешьте, не стесняйтесь.
      Лицо ее посветлело, и вместе с улыбкой на глазах выступили слезы.
      – Спасибо, внучек… Спасибо… Дай тебе бог здоровья, и доченьке твоей…
      – Это вам спасибо, – пожал плечами Ковалев. – Мне идти надо, извините. Я опаздываю.
      Она закивала, и две слезы выкатились на желтоватые щеки.
      Ковалев двинулся вперед, отошел на несколько шагов и оглянулся – старуха смотрела ему вслед.
      – Как вас зовут?
      – Баба Паша меня зови. – На лице ее вместо слез появилось умиротворение, спокойная радость. Нет, Ковалев бы ни за что не поверил, что бабуля прячет камень за пазухой.
      
      Перед завтраком Зоя Романовна напутствовала детей на предстоящую исповедь, и, надо сказать, очень убедительно. Этого у нее было не отнять – ее голос имел гипнотическое действие, почти волшебное. Она подбирала красивые слова и произносила их не проникновенно, а непринужденно, будто приглашала очутиться в сказке. Ковалев видел, как Аня смотрит ей в рот – и тоже хочет в эту сказку, и верит, что окажется в ней… Интересно, чья же сказка победит? Страшная сказка Инны или сладкая сказка Зои Романовны?
      Он думал, что хуже манной каши и молочного супа ничего быть не может, но ошибся – на завтрак подали постное (по случаю исповеди) морковное суфле. Ковалева и без того мутило, и, положив в рот кусочек, он долго не решался его проглотить. Рядом прыснула Инна, Ковалев закашлялся и едва не выплюнул вареную морковку обратно в тарелку. После этого он больше не экспериментировал.
      
      Инна стояла в стороне и непринужденно болтала с инструктором Сашей. Сегодня на ней была теплая вязаная юбка длиной почти до щиколоток, узкая и обтягивающая даже колени. Интересно, как в этом ходят и не падают?
      – Хотите, пойдем ко мне в кабинет? – спросила Инна с блуждающей улыбкой, когда Ковалев вышел из-за стола. – У детей процедуры…
      Он собирался спросить, что ему делать в ее кабинете, но она опередила его вопрос:
      – Я расскажу вам о проблемах дошкольников в новом коллективе.
      Ее кабинет был маленьким, завешанным картинками из детских сказок, но кроме рабочего стола в нем стояли два скромных кресла перед чайным столиком размером с табуретку – для непринужденной беседы ребенка с психологом, надо полагать.
      – Хотите бутерброд? – спросила Инна, включив пол-литровый дорожный чайник. – По четвергам я всегда беру с собой бутерброды, потому что на завтрак подают невообразимую дрянь.
      – Не откажусь, – кивнул Ковалев, вспомнив, что закусывать никогда не поздно.
      – Представьте, они собирались устроить постные дни по средам и пятницам… Но мой папа пояснил Татьяне, что существуют нормы суточного потребления ребенком мяса и молока, которые нарушать не стоит – можно не только потерять место главврача, но и заработать дисквалификацию. Теперь они суточные нормы не нарушают, но четверговый завтрак – это нечто…
      – Я вас не объем? – спросил Ковалев, принимая половинку багета с сервелатом, тонюсеньким кусочком сыра и салатным листом.
      – Ни в коем случае. Я позаботилась о вас заранее.
      – Спасибо. Еще три дня назад я считал, что ем все подряд.
      – На здоровье. Вы как-то помято выглядите сегодня. Мне показалось, вы плохо себя чувствуете.
      Впившись зубами в багет, Ковалев совсем расслабился.
      – Вчера ко мне приходил сосед… Мы с ним выпили немного.
      – Наверное, Коля? – Инна снисходительно улыбнулась.
      – Ну да, Коля…
      – Коля – прелесть! – Она улыбнулась еще шире. – Зануда, конечно, но я так люблю его послушать! Он вам показывал своего чистокровного волкодава?
      – Ага.
      – У него еще есть стопроцентная русская голубая. Пушистая и полосатая.
      – Еще он мне рассказывал про настоящее динго – плод генной инженерии.
      Инна вдруг переменилась в лице:
      – А что это он «настоящее динго» вспомнил?
      Ковалев не обратил внимания на эту перемену.
      – Это я его спросил, что за пес бродит по ночам у моста.
      Инна отложила бутерброд и откинулась в кресле. И спросила тихо-тихо:
      – Вот как? Вы его видели?
      – Только хвост. А что, это в самом деле плод генной инженерии?
      – Нет. Конечно нет. – Она почему-то посмотрела на дверь.
      – Неужели местный жеводанский зверь?
      – Жеводанского зверя не было. Было много крупных волков. Такие аномалии случаются, у нас после войны волки тоже часто нападали на людей. Кстати, никогда не поворачивайтесь к нему спиной – он считает это слабостью. Или провокацией.
      – К кому? К жеводанскому зверю? – улыбнулся Ковалев в ответ на ее серьезность.
      – Вообще ни к какому зверю нельзя поворачиваться спиной. Кроме бешеного – от бешеного надо бежать.
      – Они и справку предъявляют? О бешенстве?
      – Бешеный бросается сразу, здоровый подумает, прежде чем напасть. На вас, по крайней мере. Не смотрите так, мой дед был охотоведом.
      – Вы мне скажете, наконец, что это за «настоящее динго» или так и будете ходить вокруг да около?
      – Если я вам скажу, вы мне не поверите и посмеетесь. – Взгляд ее снова стал рассеянным, а лицо – задумчивым.
      – Вы все-таки скажите, а я посмотрю, смеяться или нет.
      – Это хтон, демон смерти.
      – Потрясающе… – Настала очередь Ковалева откинуться в кресле. – Вы в самом деле считаете, что над этим не стоит смеяться?
      Она не спешила ответить, снова заговорив о своем:
      – В Европе много поверий о призрачных собаках, в православной традиции собак тоже считают нечистыми животными. Появление хтона лично для вас – это знак, но к добру или к худу – не знаю. 
      – А вы не сомневаетесь, что мне встретился именно хтон? Вы не пробовали предположить, что это обычная дворняга?
      – Я знаю, как выглядит хтон.
      – Хорошо. Если я еще раз встречу это «настоящее динго», я непременно его изловлю и приведу вам показать.
      Может, она и не хотела смеяться, но смешок все равно пробился наружу сквозь прикушенные губы. Этого Ковалев не выдержал – положил остатки бутерброда на столик, поднялся и вышел вон. Она смеялась ему вслед совсем уж откровенно.
      В коридоре он тут же столкнулся с басоголосой докторицей, которая смерила его взглядом и пробормотала себе под нос что-то вроде: «А ведь женатый человек!» Уму непостижимо, как быстро тут рождаются сплетни…
      Дверь в молельную комнату, обычно запертая, на этот раз была распахнута настежь – там суетились четыре воспитательницы, главврач и Зоя Романовна. Ковалев заглянул туда из любопытства, на секунду, но это не осталось незамеченным.
      – Проходите. – Главврач улыбнулась ему сладко и жалостливо. – Можете убедиться, тут нет ничего страшного.
      Ковалев задержался на пороге, окинув молельную комнату взглядом, – трудно представить, что раньше тут был спортивный зал, разве что размер соответствовал. Даже резные царские врата присутствовали, а за ними в натяжной потолок били пучки оранжевого света, и их отражение вместе со светом спрятанных в алтаре окон освещало комнату будто в сказке. К царским вратам поднимались две ступени вычурной формы, затянутые в блестящий линолеум, а амвон стоял на широком пушистом ковре. Ковалев не очень-то разбирался в церковной утвари, но на экскурсиях в церквах бывал. Высота потолка не позволяла разместить многоярусный иконостас, но иконы поражали размером и красочностью: все лучшее – детям.
      – Нравится? – с кокетливой улыбкой спросила главврач.
      – Богато, – кивнул Ковалев.
      – Если хотите, можете остаться, посмотреть и послушать.
      – Спасибо, нет.
      – У нас сегодня необычная служба. Будем крестить Павлика Лазаренко, это для нас праздник.
      Зоя Романовна, распоряжавшаяся приготовлениями к службе, повернулась так резко, что под ее каблуками звонко скрипнул линолеум.
      – Татьяна Алексеевна… – многозначительно и с нажимом произнесла она. – Вряд ли Сергей Александрович найдет это событие праздничным.
      – Я полагаю, назначенные в соответствии с законом опекуны уже решили за Павлика, креститься ему или нет, – едко ответил Ковалев. – И мое мнение тут никого не интересует.
      – Совершенно верно, – кивнула Зоя Романовна.
      Одна из воспитательниц тоже оглянулась:
      – Как вы могли подумать, что Павлика кто-то принуждает! Да он с самого утра весь светится от радости! Он так ждал этого дня!
      – Я вовсе не думал, что его принуждают, этого только не хватало… – пробормотал Ковалев, предчувствуя, какой поднимется ор, если он попробует высказать свою точку зрения.
      Немедленный уход не уберег его от шипения вслед.
      – Девочки, перестаньте, – громко шептала главврач. – Если не хотите, чтобы у нас были неприятности.
      «Девочки» только зафыркали недовольно – непохоже, чтобы Татьяна Алексеевна, доктор медицинских наук и профессор, пользовалась среди них бо́льшим уважением, нежели Зоя Романовна.
      Ковалев не стал мозолить им глаза, оделся и вышел на крыльцо, к ступенькам которого как раз подъезжал навороченный внедорожник, – почему-то ни на миг не возникло сомнения, что на нем прибыл батюшка.
      За рулем сидел молодой монах – в черной шапочке и с бородой. Внедорожник лихо тормознул перед входом, так что из-под колес брызнули камушки. Отец Алексий неуклюже выбрался из машины, одергивая рясу, но, оказавшись на земле, кашлянул и принял степенный вид. Более всего он напоминал Санта-Клауса – не дотягивал до Деда Мороза: пухлый, среднего роста, с окладистой, но не длинной бородой и красивой круглой лысиной и, конечно, с крестом на хорошо обозначенном животе. Ковалеву вспомнился Блок: «И крестом сияло брюхо на народ…»
      Батюшка действительно пошел на Ковалева брюхом вперед и, хотя был ниже ростом, смотрел по-отечески свысока. Доброжелательно и строго, соответственно сану. 
      Ковалева на секунду смутил его взгляд – словно ряса давала этому человеку право смотреть свысока. Даже не опустить смиренно глаза и то показалось хамством, оскорблением чувств верующих. Ковалев не опустил взгляд и со страхом ждал какого-нибудь к себе обращения, но батюшка лишь кивнул ему, проходя к двери, и Ковалев кивнул ему в ответ. И не удержался, чтобы не посмотреть ему вслед. Отец Алексий тоже оглянулся, будто почувствовал пристальный взгляд, – строгость в его глазах сменилась теплой улыбкой. Ковалев даже испытал укол совести за свою неприязнь к батюшке, столь обаятельной, обезоруживающей была эта улыбка.
      – Ну-ну, – пробормотал Ковалев себе под нос, скатываясь со ступенек.
      Он не знал, куда пойти, – до окончания процедур оставалось сорок минут, и провести их на скамейке было бы слишком зябко. Впрочем, и шататься по парку в одиночестве не хотелось. Ковалев направился к задней калитке и только потом поймал себя на мысли, что идет к реке…
      Он огибал корпус, когда услышал за углом возню и громкий шепот: два оболтуса вылезали наружу из окна туалета и были так увлечены этим делом, что не смотрели по сторонам. Куртки и сапоги уже валялись на заиндевевшей траве под окном. Ковалев остановился в трех шагах от них, у стены, и первый из беглецов свалился едва ли не ему на голову, не удержался на ногах и плюхнулся задом на землю.
      Это был Сашенька Ивлев, приютский мальчик, пример смирения и кротости… Он лишь раскрыл рот, увидев перед собой Ковалева, но выговорить ничего не смог. А ведь должен был предупредить товарища… Товарищ не заставил себя ждать, и Ковалев снова удивился – им оказался Селиванов. Нет, то, что Селиванов решил сбежать из корпуса, удивительным не было, а вот выбранная им для этого компания… Он ловко приземлился на ноги с довольной физиономией, но тут увидел Ковалева, слегка присел и выдал:
      – Оба-на…
      Ковалев был далек от мысли сдать беглецов воспитателям, но происходящее показалось ему забавным.
      – И чё теперь? – спросил Селиванов, переведя дух. Сашенька Ивлев так и сидел на земле, а лицо его стало плаксивым и жалостным.
      Ковалев пожал плечами и хотел пойти своей дорогой, но заметил, что Селиванов смотрит не на него, а вверх, на окно туалета. И точно: беглецов было не двое, а трое. На подоконнике перед распахнутым окном, одетый в куртку с капюшоном, стоял Павлик Лазаренко, и по его лицу не было заметно, что он светится от счастья перед предстоящим крещением. Был у них и еще один помощник – его имени Ковалев не знал, – видимо, должен был помочь малышу и прикрыть окно за беглецами.
      – Куда маленького-то тащите? – усмехнулся Ковалев. Он не сомневался, что старшеклассники собирались покурить за территорией, – зачем еще подросткам бежать из корпуса?
      – А вам какая тапочка? – окрысился Селиванов. – Пашка – мой брат, понятно?
      – Понятно, – пожал плечами Ковалев и направился к калитке, делая вид, что ничего не происходит.
      – Хрена́ вам понятно… – проворчал Селиванов ему в спину.
      Ковалев нарочно свернул с тропинки, едва вышел за калитку, чтобы ребятам не довелось столкнуться с ним еще раз, – не хотелось им мешать, что бы они ни задумали.
      Он сильно пожалел о своем решении, когда через несколько минут вышел из леса и увидел, как троица исчезает из виду, спускаясь к реке, а за ними рысцой бежит крупный серо-рыжий пес – «настоящее динго». В эту минуту Ковалев был далек от мысли изловить собаку, его напугало другое: пес большой и агрессивный, он может и броситься на пацанов, особенно на маленького.
      – Эй, погодите, погодите! – крикнул он, но ребята уже скрылись под берегом – могли не слышать, а скорей всего просто не поняли, что это им.
      Ковалев, недолго раздумывая, бросился вниз по крутому склону.
      И надо было бежать поверху, чтобы срезать угол, под которым поворачивала река, чтобы не потерять собаку из виду, но Ковалев поздно это сообразил, а потому побежал еще быстрее. Он боялся поскользнуться, но под ноги не смотрел, глядя лишь на силуэт бегущего за пацанами пса, пока не споткнулся о травяную кочку: не удержал равновесия и кубарем покатился вниз по берегу.
      Это потом он подумал, что запросто мог свернуть шею, а когда падал, не чувствовал ни страха, ни боли – только досаду на собственную неловкость. За две-три секунды перед глазами небо раз десять сменило землю, не было и речи о том, чтобы остановить падение, даже лицо прикрыть руками не удалось – Ковалев не оказался в воде только потому, что на пути ему встретился одинокий куст. И будь его ветки хоть немного потолще, Ковалев бы точно переломал ребра – но об этом он подумал потом, вечером, разглядывая в зеркало багровые синяки на боку. А тогда он хотел немедленно встать и не понимал, почему тело его не слушается, почему нечем дышать и так трудно разобраться, где верх и где низ.
      – Сергей Александрович! – услышал он голос далеко наверху, а потом, почти сразу, – гораздо ближе: – Сергей Александрович! Сережа!
      Ковалев сел, тряхнул головой и посмотрел наверх: крутой берег плясал перед глазами, и женская фигурка в длинной вязаной юбке двоилась, троилась и перескакивала с места на место – Инна спускалась вниз, и на удивление скоро. Ковалев выругался про себя – меньше всего он хотел, чтобы кто-то видел это дурацкое падение.
      – Сережа, как вы? – с неподдельным участием спросила Инна, остановившись шагах в пяти. – Вы не ушиблись?
      На лице ее не было и тени улыбки, хотя Ковалев считал, что ей должно быть смешно, – во всяком случае, это гораздо смешней, чем обещание изловить «настоящее динго».
      – Нет, я не ушибся, – ответил он холодно и поднялся – его слегка качнуло, но головокружение почти прошло. – Там… эта собака…
      Он осекся – не хотелось выдавать мальчишек даже Инне.
      – Вы в самом деле собирались ее поймать? – спросила она без тени улыбки.
      – Нет, мне показалось, она за кем-то бежала… – неуклюже соврал Ковалев.
      Инна не стала иронизировать.
      – Возвращайтесь в санаторий, сейчас закончатся процедуры. Я ведь искала вас, чтобы это сказать: сегодня они кончаются на полчаса раньше.
      Ковалев посмотрел на часы: стекло треснуло, секундная стрелка беспомощно трепыхалась на одном месте, не в силах перескочить на следующее деление.
      – Вы не верите даже в простейшую бытовую магию матерных ругательств? – Инна посмотрела на него с жалостью.
      – Чего? – со злостью спросил Ковалев. Часов было жалко – он не мог без них обходиться.
      – Выругайтесь. Любой на вашем месте обязательно выругался бы. Только это надо делать с чувством, иначе не сработает.
      – Может, стекло станет целым?
      – Стекло – нет, а вот сдвинуть стрелку с места это могло бы помочь.
      Ковалев сплюнул и щелкнул по часам ногтем – секундная стрелка качнулась и перепрыгнула на следующее деление, замерла ровно на секунду и пошла дальше. Сколько времени часы стояли? Минуту? Пять минут? А вдруг он опоздает?
      – Идите, – улыбнулась Инна.
      Он кивнул и скорым шагом направился вверх по склону, стараясь не хромать, а едва Инна скрылась из виду – побежал.
      Нет, в санаторий Ковалев вернулся вовремя, детей еще не вывели в холл. Зато он немедленно столкнулся с Зоей Романовной.
      – Где вы были? – спросила она строго и подозрительно.
      – Я гулял, – фыркнув, ответил Ковалев – какого черта он должен давать ей отчет?
      – У меня такое впечатление, что вы не гуляли, а валялись под кустом. – Она смерила его взглядом. – И перегаром от вас сегодня разит просто неприлично.
      – Даже если я валялся под кустом, вас это не касается. И что я делаю по вечерам – тоже. Я в отпуске.
      – Это детское учреждение. Здесь не место пьяницам и хулиганам.
      – Я могу подождать Аню на улице, – усмехнулся Ковалев.
      – Я была бы вам признательна, но у воспитателя не будет времени одевать вашу дочь. – Зоя Романовна сжала губы. – Так что просто приведите себя в порядок и старайтесь не дышать на детей, здесь лечатся астматики.
      Она развернулась, давая понять, что разговор окончен, но Ковалев не удержался и кинул ей вслед:
      – Вы считаете, что дышать свечным чадом детям-астматикам полезно?
      Зоя Романовна оглянулась.
      – Вне всяких сомнений, присутствие на богослужении благотворно сказывается на здоровье детей. Татьяна Алексеевна написала об этом монографию, можете с ней ознакомиться, это признанный научный труд.
      – Если считать теологию наукой, может быть.
      – Это монография по медицине, – сдержанно ответила Зоя Романовна и пошла прочь.
      – Надеюсь, в туберкулезных санаториях детей не причащают одной ложкой на всех… – проворчал Ковалев.
      Некстати из медицинского крыла вышел Владимир Петрович – пожилой педиатр.
      – К вашему сведению, молодой человек, кагор, применяемый при богослужении, имеет концентрацию спирта, которая наилучшим образом способствует обеззараживанию. Наши предки были мудры.
      – Способствует – это вовсе не означает «полностью уничтожает все бактерии». Надеюсь, шприцы вы не в кагоре вымачиваете, а в автоклаве кипятите.
      – Мы уже давно используем одноразовые шприцы, – посмеялся педиатр и направился своей дорогой.
      Ковалев пожалел, что снова ввязался в бесполезные препирательства, но все же подошел к зеркалу – он не привык выглядеть неопрятно. И тут Зоя Романовна оказалась права: выглядел он и в самом деле так, будто валялся под кустом, что было не так уж далеко от истины… Даже сухие листья в волосах запутались. И если причесаться и отряхнуться ничего не стоило, то отекшее после вчерашнего лицо спрятать было трудно.
      Ковалев застал только начало скандала из-за исчезновения Павлика – воспитательница надеялась найти его в одном из кабинетов физиотерапии. Пришлось поторопить Аню – ей было любопытно, что такое молебен, хотелось взглянуть на молельную комнату и на батюшку. Впрочем, батюшку она все же увидела, рассматривала его широко открытыми глазами и спросила громко, с детской непосредственностью:
      – Пап, а это поп – толоконный лоб?
      Ковалев кашлянул, а отец Алексий, проходя мимо, улыбнулся Ане так же тепло и обаятельно.
      – Ань, поп – это невежливое слово, вежливо надо говорить «батюшка».
      – Почему батюшка?
      – Так принято.
      – А Балда говорил «батька». «Что ты, батька, так рано поднялся – чего ты взыскался?» – продекламировала она.
      – Кто тебе сказал, что Балда был вежливым парнем? – усмехнулся Ковалев.
      Он вовсе не собирался показывать Ане молельную комнату, несмотря на ее любопытство, но когда они направились к выходу, их нагнала главврач.
      – Я ни в коем случае не агитирую вас присутствовать на службе, но мне кажется, Анечке было бы любопытно посмотреть на нашу молельню, – сказала она, сладко улыбаясь. Да, определенно, между ней и батюшкой имелось внешнее сходство, но Татьяна Алексеевна не имела и десятой доли его обаяния.
      – Да, пап. Я только посмотрю одним глазком, и все… – Аня глянула на него просительно.
      Ковалев опасался, что исчезновение Павлика с минуты на минуту станет очевидным, и вовсе не хотел отвечать на вопросы о нем – не любил и не умел врать. Но отказать Ане было бы неправильно – запретный плод сладок.
      И сначала ей понравилось. Она ахнула и остановилась на пороге – и улыбка батюшки, и вид молельной комнаты дополнял сказочные слова Зои Романовны за завтраком. Но прошло всего несколько секунд, и Ковалев заметил, что дыхание Ани подозрительно учащается, становится глубже, будто ей не хватает воздуха. Он не стал дожидаться страшного свиста у нее в груди, подхватил ее на руки и бросился вон из корпуса. И услышал за спиной:
      – Как черт от ладана…
      
      Инна стояла на том же месте, где он ее оставил, – наверное, высматривала «демона смерти». На воздухе Анино удушье тут же прошло, будто и не начиналось вовсе, Ковалев даже не успел достать ингалятор. Инна нисколько не удивилась ни начинавшемуся приступу, ни бесследному его исчезновению.
      Они двинулись к кромке воды втроем, держа Аню за руки с двух сторон.
      – Многим людям делается плохо в церкви, и детям тоже. Вы не находите это странным? – спросила Инна.
      – Ничего странного в этом нет. Там душно и много людей, – пожал плечами Ковалев.
      – В метро тоже душно и много людей.
      – Вы передергиваете. Во-первых, в метро не так душно. Во-вторых, там тоже многим делается плохо.
      Инна словно не услышала его ответа:
      – Они считают, что это происки дьявола. Что это бесы корчатся в человеке, не желают выходить.
      – Надеюсь, православие не практикует экзорцизм, – поморщился Ковалев.
      – Отчего же, отчитка, обряд изгнания бесов, существует и в православии, только экзорцизмом не называется. Они на полном серьезе считают, что если окрестить Павлика, он перестанет задыхаться от запаха ладана.
      – В самом деле? Там нет ни одного врача в здравом уме?
      – Думаю, они не сильно ошибаются. Сначала ребенку внушили страх перед приступом на пороге молельни – и, конечно, приступ случается обязательно. Но показали и выход, избавление от страха, – надо только принять крещение. Плацебо тоже лекарство, а приступы астмы часто имеют психологические причины.
      – Слушайте, но ведь это… мракобесие, натуральное средневековое мракобесие…
      – Это вера, – пожала плечами Инна. – Если один идиот лечит ребенка молитвами вместо антибиотиков – он сумасшедший, если так делают все вокруг – это психическая норма, какой бы глупостью вам это ни казалось. Скажу больше, скоро ваша убежденность перестанет быть нормой и будет объявлена психической патологией. Не в результате поповского заговора, а по определению психической патологии.
      Ковалев издали заметил следы на песке. Отпечатки резиновых сапог мальчика – других следов рядом не было. Что же это, два здоровых парня оставили маленького на берегу реки в одиночестве? А если собака в самом деле бегает где-то рядом?
      – Вы видите? – спросил он у Инны.
      – Что? – не поняла она.
      – Следы. Он один. Ребенок шел здесь один.
      Она испугалась, вскинула руку ко рту.
      – Ой, мама… А я и не поняла сначала. Не сообразила. И если вы в самом деле видели эту собаку…
      – Побудьте с Аней, я попробую его догнать, – сказал Ковалев.
      – Да, конечно, конечно! – закивала она. – Ань, побудешь немного со мной, пока папа побежит вперед?
      
      По следу на берегу он шел минут пятнадцать и довольно скорым шагом – Аня и Инна давно скрылись из виду. С реки тянуло сыростью, над водой поднимался еле заметный парок и сползал вниз по течению – когда Ковалев смотрел на воду, ему казалось, что он стоит на месте. Река катилась рядом, блестела на солнце ледяная вода, и в голову все время лезли мысли, что плыть по течению получится быстрей, чем идти пешком.
      В этих местах Ковалев еще не бывал. Берег поднялся выше, кое-где превратившись в песчаный обрыв, и лес подступил к этому обрыву вплотную. Настоящий лес – он был не похож на тот, что окружал санаторий.
      А зайдя за поворот, Ковалев увидел Павлика – далеко, метрах в трехстах впереди: его вел за руку человек в мокром ватнике. Они должны были вот-вот скрыться за следующим поворотом, и Ковалев закричал во все горло:
      – Эй! Стой! Стой!
      Человек в мокром ватнике приостановился, оглянулся на крик, но, увидев Ковалева, направился дальше. Он не ускорил шаг, не побежал, просто пошел, и мальчик шагал рядом с ним не сопротивляясь – даже с такого расстояния было видно, как доверчиво он заглядывает этому человеку в лицо…
      – Остановись, слышишь? – крикнул Ковалев и побежал, но как ни торопился, все равно вскоре потерял их из виду.
      А цепочка следов уверенно тянулась все дальше и дальше: следов резиновых сапог мальчика – следов мужчины рядом не было. Впрочем, Ковалев тут же сообразил, что человек в ватнике шел по воде. Почему? Не хотел оставлять улик?
      Ковалев добежал до поворота, за которым скрылся Павлик, но сколько ни всматривался вперед, никого не увидел.
      А потом следы маленьких резиновых сапог повернули в воду и исчезли… Взгляд сам собой скользнул по поверхности воды, рука потянулась к верхней пуговице – то ли вдохнуть поглубже захотелось, то ли в самом деле Ковалев только и ждал повода раздеться и прыгнуть в реку… Мысли заметались в голове одна другой злее: на себя, на Селиванова со товарищи, на чертов молебен… Обычно Ковалев паниковал только тогда, когда опаздывал, наивно полагая, что в других случаях способен хранить хладнокровие. Он и теперь думал, что мыслит вполне ясно, просто не может решить, что предпринять. В двенадцать лет, имея первый юношеский разряд по плаванию, он не продержался в холодной воде и десяти минут, у семилетнего мальчика времени было намного меньше. Ковалев не сразу вспомнил, что Павлик не умеет плавать, и вряд ли единственный урок в бассейне ему помог. А еще есть холодовый шок… Зато в памяти сразу всплыли слова Инны о жертвах, которые берет река… И этот человек – не собирался ли он принести ребенка реке в жертву? Здесь все поголовно ненормальные: одни готовы тащить мальчика в церковь, не считаясь с приступами удушья, другие верят в водяных и «настоящее динго», так почему же одному из ненормальных не практиковать человеческие жертвоприношения?
      С минуту Ковалев, машинально расстегнув куртку, метался по берегу, пробежал немного вперед, думая о быстром течении, пока не наткнулся на следы маленьких резиновых сапог, которые вели из воды. Выглядело это мистически загадочно, но, подумав секунду, Ковалев догадался, что несколько метров мальчик просто прошел по воде. И стоило посмеяться над собой и своей паникой – следопыт, нечего сказать! – но почему-то было не смешно.
      Песчаная полоска вдоль кромки воды истончалась, и вскоре следы повернули в другую сторону – на траву, как раз в том месте, где берег был довольно пологим. Но и здесь мужские следы не появились. Человек в мокром ватнике отпустил ребенка?
      И, конечно, на траве следов видно не было. Ковалев поднялся на берег и огляделся: в лес вела еле заметная тропинка. Куда еще идти мальчику? Он на всякий случай посмотрел вниз, проверяя, нет ли дальше хода вдоль воды, как вдруг заметил бегущую по берегу собаку. Не было сомнений в том, что это и есть «настоящее динго» – серая с рыжиной шерсть, хвост поленом. Пес шел по следу и, не доверяя мокрому песку, более полагался на верхнее чутье: замедлял ход, нюхал ветер и мчался дальше – тем же путем, которым только что прошел Ковалев.
      Пес здорово напоминал волка, но, пожалуй, его трудно было назвать плодом генной инженерии – на крупную дворнягу он был похож не меньше.
      «На ловца и зверь бежит», – подумал Ковалев с усмешкой. Он не сомневался, что пес поднимется на берег вслед за ним. И не ошибся.
      Зверь выскочил наверх, пригнув голову к земле, и Ковалев радостно потер руки.
      – Ну вот ты мне и попался… – сказал он вполголоса, то ли собаке, то ли самому себе.
      Пес вскинул морду, резко остановился и даже попятился. Однако назад не побежал, лишь занял более устойчивую позицию (словно перед прыжком), ощерился и заворчал. Волк из старого детского кошмара, слишком настоящий, непохожий на мультяшных волков. Наверное, в самом деле помесь с волком: чересчур длинные для собаки клыки, и оскал не собачий – обнажает верхние десны.
      Ничего кроме радости и эйфории Ковалев не ощутил: после «бабьего царства» санатория, после бессмысленных препирательств с Зоей Романовной, после подленьких обвинений и шепота за спиной, за которые нельзя хорошенько врезать по зубам, встреча с «настоящим динго» была просто подарком судьбы – возможностью выплеснуть накопившуюся злость.
      – Давай, – кивнул Ковалев с улыбкой. – Давай, прыгай… Вот тут мы и посмотрим.
      Он сделал шаг вперед, и пес подался вбок. Не отступил – выбрал другую позицию, продолжая щерить морду и не мигая смотреть в глаза. Пожалуй, он был страшен и, наверное, опасен, но Ковалев в эту минуту думал о том, что изловить пса можно, только если он кинется, а если побежит – догнать не получится.
      – Ну? Что, боишься? Пугать маленьких детей проще, правда?
      Пес обходил Ковалева стороной, медленно, шаг за шагом, и от ярости захлебывался рычанием. Ковалев поворачивался вслед за ним, думая, что пес хочет напасть со спины, но тут просчитался – пройдя четверть круга, собака развернулась одним прыжком и метнулась в лес.
      И только тут Ковалев понял, что пес мчался не по его следу, а по следу Павлика. И если странный человек в мокром ватнике не пошел с мальчиком в лес, то защитить ребенка от собаки будет некому. Или… или этот человек с собакой заодно?
      Зимние ботинки со шнуровкой не располагали к продолжительному бегу, да и тропинка оказалась очень условной. Пес исчез из виду за несколько секунд и бежал бесшумно, как полагается лесному зверю, а не домашнему питомцу. Ковалев еле-еле угадывал направление, в котором надо двигаться, и сбился с тропы, потому что вскоре уперся в стену густого подлеска, сквозь который было трудно пробиться. За голыми кустами поднялся молодой ельник – темный и непролазный, – но Ковалев, прикрывая лицо руками, прошел и сквозь него, неожиданно увидев впереди открытое пространство. Радость была преждевременной: зажмурившись и закрывая лицо рукавом, Ковалев проглядел канаву под ногами и ухнул вниз – темная торфяная вода поднималась выше сапог, а илистое дно еще и затянуло поглубже, едва ли не до колен.
      Канава отделяла лес от шоссе, мимо промчалась одинокая машина, шагах в ста виднелась крытая автобусная остановка. Ковалев, ругаясь, выбрался на асфальт – вряд ли простейшая бытовая магия матерных слов могла высушить сапоги, но кто бы не выругался, промочив ноги холодным ноябрьским днем?
      Павлика он увидел сразу – тот сидел на остановке один и смотрел в лес, совсем не в ту сторону, откуда появился Ковалев. Собаки видно не было, но по лицу мальчика было понятно: он заметил пса.
      – Павлик! – окликнул его Ковалев.
      Мальчик резко и испуганно оглянулся и, наверное, собирался бежать, потому что сполз со скамейки и заозирался по сторонам.
      – Погоди, не бойся. – Ковалев выдохнул с облегчением. – Я же никому не сказал, что вы сбежали, правда?
      Павлик снова нерешительно посмотрел на Ковалева, а потом опять взглянул в лес и испуганно прижался к скамейке. И когда Ковалев подошел ближе, выговорил, запинаясь:
      – Там… волк… – И показал рукой на противоположную сторону шоссе.
      – Это не волк, это большая собака. Я ее видел.
      – Правда? – Брови Павлика поднялись удивленно. – Вы его видели?
      – Ну да. Я и побежал сюда, потому что боялся – вдруг она тебя укусит.
      – Его никто не видит. Только Зоя верит, что я не вру. И это не собака, это настоящий волк.
      «Настоящее динго», – подумалось Ковалеву.
      – С чего ты взял?
      – Он не лает, – насупленно ответил Павлик. – Никогда. Только рычит. Значит, это волк.
      – Ты просто не слышал, как она лает. Волки не такие, я их видел.
      Волков Ковалев видел только в зоопарке и по телевизору… А впрочем, какая разница, собака это или волк, – собака даже опасней, она не боится человека.
      – Я тоже их видел. Это настоящий волк, – упрямо повторил Павлик. – Мне и Зоя сказала, что это волк.
      – Зачем? – спросил Ковалев и только потом понял, что этот вопрос надо задать Зое Романовне, а не Павлику.
      – Не знаю. Она говорит, если видишь что-то такое, надо перекреститься и прочесть «Отче наш», и все пропадет.
      – Ну и как, ты пробовал?
      – Пробовал.
      – Помогло?
      – Ну почти. Если бы я знал «Отче наш», может и совсем бы помогло. Дядя Федя сказал, что можно в таком случае перекреститься. Что я пока маленький, мне не зазорно просить о помощи.
      Он казался намного старше Ани.
      – Что еще тебе сказал дядя Федя? И почему не пошел с тобой сюда?
      – Он не может далеко от речки отходить. И он сказал, что вы меня догоните. Мы вас видели, что вы за нами идете.
      – А если бы я тебя не нашел? Что тогда?
      – Не знаю. Я бы тут сидел, а потом бы на автобусе в санаторий поехал.
      Этот чокнутый дядя Федя сначала забрал ребенка из санатория, а потом оставил его одного на шоссе. Чем он думал, интересно знать? И чего хотел? Дело даже не в собаке – по шоссе машины носятся, в лесу ребенку ничего не стоит заблудиться, провалиться в канаву, наконец…
      – Если к тебе приближается бродячая собака, нужно не креститься и не читать «Отче наш», – сказал Ковалев. – Нужно нагнуться и сделать вид, что подбираешь с земли камень, – и собака убежит.
      – Правда? – Павлик поднял глаза. – Вот так просто?
      – Проверено. Но ни в коем случае нельзя брать в руки палку, и вообще – размахивать руками. Пойдем обратно, – вздохнул Ковалев. – Там Аня и Инна Ильинична нас ждут.
      – Вы меня на молебен отведете? – недоверчиво спросил мальчик.
      – Нет. Вернемся в санаторий к обеду, когда все закончится.
      – Вы только Витьку не выдавайте, ладно? – оживился он. – Я скажу, что сам сбежал, без Витьки. Мне ничего не будет, я маленький. А Витьку из санатория выгонят. И про дядю Федю не говорите, хорошо?
      – Его тоже из санатория выгонят? – усмехнулся Ковалев. И подумал, что за похищение ребенка, даже невинное, дядя Федя может огрести срок.
      – Нет. Просто не говорите, и все.
      – Ладно. Я скажу, что нашел тебя на остановке, когда с Аней гулял. И ты тоже так говори.
      
      Возвращение в санаторий к обеду закончилось потрясающе громким скандалом: две милицейские машины с включенными мигалками, скорая и пожарная машина, испуганные дети, запертые в спальнях, весь персонал санатория в лесу на поисках пропавшего мальчика – в другой стороне от реки, кстати, – заплаканная воспитательница младшей группы, главврач с сердечным приступом в изоляторе… Ни навороченного внедорожника с шофером-монахом, ни батюшки видно не было.
      Историю о том, как он случайно нашел Павлика на автобусной остановке, Ковалеву пришлось рассказывать под протокол. И по настроению местных стражей порядка было видно: они жалеют, что при встрече не приложили его лицом о капот своего козелка, и в его невиновность ни секунды не верят. Военный билет на них впечатления не произвел, а у сорокалетнего усатого капитана, похожего одновременно на мышь и таракана, вызвал только раздражение.
      Без обеда Ковалев не остался, но накормили его перед самым полдником, когда уехала милиция, и после долгого тягостного разговора с Зоей Романовной. Она умела допрашивать не хуже ментов, а может, и лучше. И то, что побег организовал Селиванов, она понимала (не догадалась только об участии в этом Сашеньки Ивлева), и то, что встреча на шоссе произошла намного раньше, чем сказал Ковалев, она подозревала, и даже о дяде Феде пробовала заговорить. Но давить не пыталась, понимая, что Ковалеву есть чем ответить: о причинах побега мальчика она милиции отчитываться нужным не посчитала.
      Ковалев не стал обострять конфликт, но смутить Зою Романовну ему все же удалось – правда, лишь на минуту. Уже на выходе из ее кабинета он спросил:
      – Зачем вы сказали мальчику, что его преследует волк? Ведь это обычная собака.
      – Что? Какой волк? – Она напряглась, хотя и изобразила непринужденность.
      – Когда я увидел его на автобусной остановке, рядом бродила большая серая дворняга.
      Лицо Зои Романовны стало неестественно бледным, хотя больше ничем она не выдала своей растерянности.
      – Вы… ее видели? Или это Павлик вам пожаловался?
      – Да, я ее видел. Она рычала и пыталась на меня кинуться.
      – Какой ужас… – тихо пробормотала Зоя Романовна, но быстро оправилась: – Мальчик боится несуществующего волка, а тут – встреча с большой серой собакой… Очень, очень некстати. Это может стать фобией на всю жизнь.
      – Ну, если вместо того, чтобы рассказать, как правильно вести себя при встрече со злой собакой, учить ребенка креститься и молиться, – да, может стать фобией, – не удержался Ковалев.
      – Не путайте детские фантазии с реальностью. Никто не учит ребенка креститься при встрече с собакой. – Зоя Романовна выразительно подняла глаза.
      
      После полдника Ковалев повел Аню в дом тети Нади, собираясь переодеть все еще мокрые сапоги.
      – Представляешь, пап, оказывается Пушкин написал сказку не про попа, а про купца! – весело щебетала Аня по дороге.
      – Чего? Про какого купца? Калашникова?
      – Нет, ну сказка про Балду! Оказывается, Балда был работником у купца.
      – Как это? Сказано же: «Пошел поп по базару…»
      – Вот я тоже так знала. Я в тихий час девочкам эту сказку рассказывала, а они мне сказали, что это был не поп, а купец.
      – «Жил-был купец – толоконный лоб»? Нескладушки-неладушки.
      – Вот и я так сказала, – вздохнула Аня. – А на самом деле «Жил-был купец Кузьма Остолоп по прозванью осиновый лоб».
      – Очень интересно, – фыркнул Ковалев. – Кто ж это из воспитателей так исхитрился?
      Он вспомнил о старухе в черном, которая вызвалась помогать ему по дому, только когда открыл калитку, пропуская Аню вперед. И вдруг испугался: кто знает, может, старуха тоже ненормальная, как все они тут. Что ей надо, в самом деле? Если скучно и одиноко, шла бы Коле помогать…
      Из дома дохнуло сухим теплом, стоило только открыть дверь. И еще запахом ягод и пирогов.
      Старуха стояла посреди кухни, без черного платка на голове, в засаленной вязаной кофте, – белоголовая, как одуванчик, маленькая и худая. Лицо у нее было виноватым и испуганным, и руками она теребила пуговицу на кофте, будто не знала, куда их деть. И Ковалев устыдился своих мыслей о злом умысле с ее стороны, когда старушка улыбнулась Ане.
      – Ань, это баба Паша, – подтолкнул ее Ковалев. – Она наша соседка и помогает мне по дому.
      Взгляд его скользнул по столу: в глубокой тарелке лежала горка блестящих пирожков, парил заварной чайник с ситечком в носике, скатерть сияла чистотой, а на газовой плите кипятился начищенный до блеска чайник.
      – Здрасте, – смущенно сказала Аня, разглядывая старушку.
      – Здравствуй, детонька. – Баба Паша снова улыбнулась, и Ковалев заметил слезы в ее глазах.
      Впрочем, это могло ему и показаться, потому что старушка тут же засуетилась, помогая Ане раздеться и усаживая ее за стол, и пока Ковалев переодевал мокрые носки и брюки, Аня перестала смущаться, – когда он вышел из комнаты, она рассказывала бабе Паше о своей жизни в городе.
      Его мокрые сапоги уже висели над дровяной плитой, насаженные на два толстых металлических стержня, – а он-то недоумевал, зачем эти штуки стоят на плите рядом с кочергой!
      – Вот эти с ягодкой, – показывала баба Паша пирожки, – вот эти с яблочком, эти – с картошечкой… Какой ты хочешь?
      – С ягодкой! – недолго думая ответила Аня. – А там в пирожке одна ягодка?
      – Нет, там их много.
      – А почему с ягодкой, а не с ягодками?
      – Ань, здесь так говорят, – ответил за старушку Ковалев, тоже садясь за стол. – Мы ведь тоже говорим: пирог с картошкой.
      – Картошки большие, а ягодки маленькие. Ты же много картошек в пирожок не положишь, только одну картошку, – возразила Аня.
      – Это пирожки с черникой. Попробуй-ка сосчитай, сколько там ягод!
      Пирожки оказались на редкость вкусными, и тесто было какое-то особенное, легкое и тонкое. Бабушка редко пекла пирожки, только «фирменный» слоеный пирог с капустой, – ей лучше удавались торты и печенье. Влада как-то попробовала поставить настоящее дрожжевое тесто, провозилась всю субботу, но оно так и не поднялось – с тех пор она покупала готовое тесто в супермаркете.
      Напившись чаю, Аня побежала играть во двор, и Ковалев собирался пойти за ней, поблагодарив бабу Пашу, но когда одевался, она вдруг спросила:
      – Сереженька, а правда, что ты вчера Федю видел?
      – Я и сегодня его видел, – ответил Ковалев, снимая куртку с гвоздя.
      Старушка прижала обе руки к губам и помотала головой:
      – Не может быть… Не может… Чтоб мой Федя… Не может…
      – Почему не может? – пожал плечами Ковалев, отметив про себя «мой Федя».
      – Так он же утонул. В запрошлую весну еще.
      Ковалев замер, так и не натянув второй рукав куртки. Вот как? Почему незнакомец назвался Павлику дядей Федей? Впрочем, может, это совсем другой Федя, не тот, который утонул?
      – А… он ваш сын?
      Старушка закивала.
      – Я, наверное, видел кого-то другого, мне просто сказали, что его Федей зовут.
      – Да… Да… – рассеянно ответила баба Паша. – Конечно…
      Жалко ее стало: потерять взрослого сына… Наверное, этот Федя и внуков ей не оставил, раз она готова помогать первому встречному, лишь бы не быть одной.
      Выходя во двор, Ковалев вдруг вспомнил слова Инны: «Когда я увидела вас в первый раз, мне показалось, что вы прибыли ему на смену».
      
      * * *
      Витька всегда говорил, что Люля лучше Тамары, и был прав – она спокойно разрешала Павлику сидеть с Витькой в старшей группе, правда, только до отбоя. Тамара же верещала про тихие игры и из группы Павлика не выпускала. Нянька Люле что-то такое сказала, но та спокойно ответила, что нельзя запретить Павлику проводить время с братом, и какой бы Витька ни был – он все равно Павлику родной брат.
      В холле был включен телевизор, и как только дежурная воспиталка уходила, его тут же переключали с «Приключений Электроника» на ТНТ, но Витька все равно смотрел «Техасскую резню бензопилой» на планшете у Аркана Дмитриева, и Сашка Ивлев тоже с ними смотрел – и ржал вместе со всеми. Вайфай в санатории работал неважно, и фильм все время выключался и докачивался.
      – Кинцо днем надо качать, чтобы потом спокойно смотреть, – сказал Витька Аркану, и тот начал жалко оправдываться, что на планшете нет места.
      – Порнуху потри, и будет место, – посмеялся Витька.
      – Я лучше завтра карту памяти побольше куплю, – засопел тот.
      – А завтра в райцентр поедем? – радостно спросил Сашка.
      – Чё ты так возбудился, унылый? Думаешь девок пощупать? Так тебе нельзя. Вырви глаз, если он тебя искушает. Но лучше отруби правую руку – будет надежней.
      – Вот ты ржешь, а на самом деле не знаешь, кто такие рептилоиды… – изрек Сашка с чувством.
      – А кто такие рептилоиды? – притворно заинтересовался Аркан.
      Но Сашка Ивлев посмотрел сначала на Витьку – вроде как спрашивал разрешения.
      – Давай, пропагандон. Грузи про рептилоидов, – позволил Витька.
      Сашка набрал в себя побольше воздуха, прежде чем заговорить.
      – Рептилоиды – это атеисты с биологической точки зрения. На самом деле у Адама и Евы было три сына. Их среднего сына звали Атей, он согрешил с обезьяной, и от него пошли полуобезьяны-полулюди, которые поклонялись дьяволу, пока не кровосмесились с рептилиями. И тогда им передалось дьявольское семя. Они ходят по земле и маскируются под людей, но в венчанный брак они вступить не могут, потому что не могут войти в церковь. – Сашка перевел дух – так запальчиво говорил, что запыхался. – Но они используют телегонию: заманивают юношей и девушек в добрачный блуд, чтобы разносить дьявольское семя. И они правду про себя говорят, что произошли от обезьян, – все атеисты происходят от обезьян. И чтобы рептилоиды не размножались, нельзя вступать в добрачный блуд.
      – Ну, тогда можешь дрочить спокойно – и никакие рептилоиды тебе не страшны, – кивнул ему Витька.
      – Вить, а что такое телегония? – потихоньку спросил Павлик.
      – Это гнать фуфло по мобиле или по зомбоящику, – фыркнул Витька.
      – А как рептилоиды ее используют?
      – Рептилоиды – не знаю, а унылый гонит по диагонали зигзагом.
      А Аркан вдруг ухватил Сашку за нос и выкрутил его в сторону.
      – Но если ты, гнида приютская, будешь каяться в грехах и опять что-нибудь про нас с Витькой ляпнешь, я тебе яйца вот так же отвинчу, понял, задрот?
      Сашка заныл гнусаво и неразборчиво.
      – Да ладно, пусти его, унылого… Он и так на всю голову ибабахнутый. – Витька чувствительно подтолкнул Аркана в бок. – Зато талантливый…
      Они еще немного посмотрели кино, а когда закачка опять остановилась, Витька предложил пойти в сортир покурить. Курить пошли на первый этаж – в туалете на втором тянуло анашой, и Витька решил, что не надо подставляться. И по дороге сказал как бы между прочим:
      – А вы заметили, где менты Пашку искали?
      – Где? – спросили хором Аркан и Павлик.
      – На болоте. Где по их недоразумению домик с частоколом должен стоять. Зоя говорила, что на речке надо искать, а менты ей не поверили.
      – И чё? – не понял Аркан.
      – А то, что менты про этот домик знают. Не просто же так… Ты что ж, историю про бабку Ёжку не слышал? Так я расскажу… – осклабился Витька с угрозой.
      Они зашли в туалет, где уже курили двое ребят из третьей группы. Аркан хотел их выгнать, но Витька, поморщившись, разрешил им остаться.
      – Пусть тоже про Бабу-ягу послушают. – Витька зевнул и похлопал ладошкой рот.
      И Аркан, и эти ребята были в санатории первый раз и истории про бабку Ёжку не слышали.
      Один из третьей группы изобразил на лице презрение:
      – Это сказку, что ли?
      – Ага. Сказочку, – снова поморщился Витька. – В самый раз в сортире рассказывать. Это восемь лет назад случилось, я в младшей группе был. И вот три парня из старшей группы собрались ночью в райцентр за водкой. Туда на автобусе доехали, а такси тогда не было, не успел до последнего автобуса – или там ночуй и с Татьяной на одном автобусе утром сюда возвращайся, или пешком двенадцать кэмэ топай. Ну, эти три енота решили с Татьяной на одном автобусе не ехать и пешком потащились. Тут один говорит, что двенадцать километров впадлу топать и что есть короткая дорога, через лес, а потом через болото. Она в самом деле есть, деревянная, из бревен, только сгнившая давно, – в общем, можно пройти, но не ночью и не осенью, когда грязища по колено. Второй согласился, что идти лучше короткой дорогой, а третий послал их на хрен и пошел по асфальту.
      Павлик слышал эту историю много раз и каждый раз надеялся, что она кончится как-нибудь по-другому…
      – Болото тут сразу за шоссе начинается. То есть через болото перешел – и, считай, уже в санатории. Если не заблудишься, конечно, и в трясине не увязнешь. В общем, этот третий среди ночи вернулся и спать завалился – типо, устал на свежем воздухе. По дороге еще дернул, конечно.
      – А за что он дернул, Вить? – спросил Павлик.
      – Молча слушай, впитал? – рыкнул Витька. – Слона за яйца дернул. Утром все просыпаются, а этих двоих кенгуру нету. Переполох, конечно: Зоя орет, Татьяна в своем кабинете валидол кушает, воспиталки волосы на заднице рвут. Подождали до после обеда, пацаны не появляются – тогда ментов вызвали, из этого третьего душу вытряхнули, он и рассказал все, как было. Ну, менты ту дорогу через лес знали. И знали, что там лучше не ходить, потому что место гиблое и люди там не раз пропадали. Но пустили собак по следу, народ собрали, чтобы лес прочесать. Три дня по лесу толпой с собаками ходили – ничего не нашли. Вертолет реально подогнали – типо, дети пропали, это вам не фиги воробьям в форточку показывать. С вертолета и увидели одного, сверху болото хорошо видно. И вот прикол: он голый был вообще, в одних носках, и шел по болоту, как зомбак контуженый. А осень же, без трусов трое суток грустно бегать, холодина. Его на вертолет забрали и прям сюда в санаторий доставили. Хотели дознаться, где второй, а этот двух слов связать не может, трясется только и повторяет: «Бабка Ёжка, бабка Ёжка, не ложитесь у окошка».
      Один из третьей группы хихикнул глупенько, и Витька повернулся на голос:
      – Кого это тут на «хи-хи» пробило? Ты бы этого дятла заикастого встретил, тебе бы не до смеха стало. Я тогда видел, как его в изолятор тащили. Он синий весь от холода, как мертвяк, головой во все стороны крутит, в своих ногах путается и как заведенный повторяет эту муть про бабку Ёжку, то себе под нос, то наоборот – орет как резаный и подвизгивает. Его в изолятор уложили, сначала менты его расспрашивали, потом Зоя – а он твердит «бабка Ёжка, бабка Ёжка» и все. Позвали из области врача-гипнотизера – второго-то надо найти. Зоя слюной брызгала, как говномолотилка с электроприводом, – батюшку надо позвать, да отчитать, да все такое по диагонали зигзагом… Типо, гипноз – это неправославно.
      – Гипноз – это обращение к темным силам, – многозначительно и угрюмо вставил Сашка Ивлев. – Смертный грех.
      – Греби ушами в камыши, ондатра тоскливая, – вздохнул Витька. – В общем, под гипнозом этот тормоз паровозный вроде как заново все стал переживать и говорить, что тогда говорил. Менты на диктофон это писали, а потом гадали, что там произошло. Я эту запись слышал года три назад, ее кто-то у Татьяны с ноута списал, но потом ее у всех потерли. Ведьма из Блэр нервно курит в сторонке. Я три ночи не спал, когда послушал. Он, конечно, только за себя говорил, но можно догадаться, что ему второй отвечал. Ну, как слушать, как кто-то по телефону разговаривает. Сначала, вроде, нормальный такой базар шел ниочемный, пока они по дороге шли, потом они с пути сбились, приссали конкретно, истерили и метались по лесу. Медведи им там глючились и волки. А потом на болото вышли, обрадовались, что недалеко идти осталось, но в темноте не поняли, что на самое гиблое место вышли, и поперли напрямую. Идут, а болото ни хрена не кончается. И тут видят – огонек на горизонте. Думали, что это Заречное, и на огонек пошли. Подходят, а там посреди болота островок и на нем домик стоит, за забором, что интересно. И забор не штакетник и не сетка, а сплошняком колья, в землю забитые. Тут он шептал больше – трудно разобрать было. Про свечку что-то и про дверь – стучаться или не стучаться. Не знаю, как они решили. Потом молчание такое – слышно только, как он дышит. Редко дышит, но тяжело. Потом вопль – и опять дыхание только, но частое, будто он бежит. Потом такое: «Ты видел?» Значит, друган его еще рядом был. «Бабку понятно, а девку видел?» Потом: «Сам ты Баба-яга, козел. Видел, видел я, чего они жрали. Мотать надо отсюда по-быстрому». Потом опять только дыхание. Но, похоже, они на то же место прибежали, потому что про колья он сказал и орал еще, что нет никаких голов на кольях, что другану его мерещится, – опять истерит, короче. Всхлипывает и тихонько так говорит, не шепчет, а пищит: «Ты ваще, что ли? Это не наши головы».
      – Фигасе… – шепнул кто-то.
      – Вить, а чего они жрали? – шепотом спросил Аркан.
      – Человечину, конечно, – просто ответил тот.
      – А как это их головы на кольях были, если они еще разговаривали? – не унимался Аркан.
      – Это глюк такой с ними случился. В темноте примерещилось, – пожал плечами Витька.
      – Перекрестились бы – ничего бы не примерещилось, – опять сунулся Сашка.
      – Ага, и «Отче ваш» почитали бы без ошибок, – захихикал Витька. – Но я скажу, тут лучше всего матерщина помогает, если что-то страшное. Только материться надо с чувством, со злостью, а не просто так.
      – Наоборот! – вскинулся Сашка. – На грязные слова бесы слетаются.
      – Так и хорошо, – не смутился Витька. – Одни бесы против других бесов, самое поездатое. А ты, унылый, читай «Отче ваш» без ошибок. Короче. Дальше там все невнятно было. Похоже, что у второго крыша с места тронулась, а этот дятел ревел белугой и все уговаривал его – пойдем да пойдем отсюда. «Вовка, ну вставай, – ноет. – Ну чё ты сидишь-то? Они идут уже». Потом он ныть перестал и опять побежал куда-то. Другана бросил, понятно. Менты так предположили, что он до утра по болоту бегал. Ну, гипнотизер ему и говорит, что утро уже, светло совсем, что, спрашивает, ты видишь? А этот конь тыгдымский сначала говорил, что ничего не видит, что туман кругом, потом девку встретил посреди болота, спросил у нее дорогу на шоссе. Я так думаю, она как нормальная девка выглядела, потому что он ссать и истерить перестал сразу.
      – А чего это нормальная девка по болоту будет ходить с утра пораньше? – скептически спросил Сашка Ивлев.
      – Клюкву в это время собирают, укурок…
      – Сам ты укурок, клюкву в это время не собирают.
      Витька пропустил его слова мимо ушей и продолжил:
      – Так вот, шел он с этой девкой, болты болтает ни о чем, а она ему и говорит: «Повторяй за мной». И эту фуету про бабку Ёжку ему грузит на уши. А он как дятел повторяет и повторяет. И идет за ней. А она его обратно к этому домику с забором из кольев выводит, только светло уже и все видно. Тут он орать начал благим матом, гипнотизер его разбудил. Спрашивает: помнишь что-нибудь? А тот на окно оглядывается и шепчет еле слышно: голову Вовкину, на кол насаженную. И опять вслух погромче заводит: бабка Ёжка, бабка Ёжка…
      Витька сделал многозначительную паузу, но никто ничего не сказал, даже дышали тихо и на пол плевать перестали. И он продолжил:
      – Гипнотизер велел везти заикастого в больничку, но поскольку скорая была на вызовах, его до утра в изоляторе оставили. Зоя там все святой водой облила, молитв поначитала, икон чудотворных наставила…
      – Чудотворные иконы – в церквах, – перебил Сашка Ивлев.
      – Уйди в туман, унылый. В общем, утром заходят в изолятор – а там нет никого. Дверь заперта была снаружи, окна гвоздями забиты – а заикастый исчез. Менты обшарили все болото, искали этот домик, но домика не нашли, а нашли посреди трясины два кола, а на них головы этих двоих насажены. До колов добраться было не просто, но достали. Ни капли крови вокруг не было, а головы не отрублены, а оторваны.
      Все продолжали молчать, и только через некоторое время Аркан нервно хихикнул:
      – Да ладно, ты про бабку Ёжку младшей группе грузи!
      – Лось ты египетский, в этом домике реально ведьма живет. Пошли отсюда, что ли, – зевнул Витька и повернулся к ребятам из третьей группы: – Вы через пять минут после нас, ясно? Чтобы толпами не шататься.
      Он спрыгнул с окошка и направился в темный и тихий холл.
      – Какая такая ведьма? – хмыкнул Аркан уже в холле. – Бабка Ёжка?
      – Натуральная ведьма. Хочешь – пойдем и ты сам увидишь.
      – Куда пойдем-то? Ты чё, знаешь, куда идти?
      – А вот знаю, – усмехнулся Витька.
      Они собирались повернуть к лестнице, как вдруг от фикуса у входа раздался старушечий смешок – Аркан аж подпрыгнул, а Сашка креститься начал. Павлик тоже испугался здорово, схватил Витьку за руку. Но это была нянька, вышедшая из процедурки за чем-то.
      – Попались, черти полосатые? Вот я вас! – Она погрозила им пальцем, но так, вроде как шутила. – Ведьму им посмотреть захотелось! Вот я Юлии Михалне-то скажу, чтобы она вас получше стерегла.
      – Какую ведьму? – Витька сделал честное лицо. – Мы в столовку, за хлебушком.
      – А то я не слыхала, что вы тут балясили. Ведьму посмотреть! – Нянька хмыкнула. – С ума вы сошли, что ли? К этому дому нельзя ходить, обратно не вернешься. А если и вернешься, то долго не проживешь. Туда только по приглашению ходят, от сильной надобности.
      – По большой нужде, типо? – прикололся Витька.
      – Ты глумись, глумись… – покивала нянька. – Заберет тебя ведьма, узнаешь…
      – Не, а в чем пафос? – хмыкнул Витька. – Где бояться-то?
      – А ты не бойся, а радуйся, что тебе никому на тот свет ничего передать не надо.
      Именно в эту минуту громко хлопнула тяжелая парадная дверь – и нянька тоже с удивлением оглянулась: в санаторий вдруг опять вернулась Зоя! Она ничего не сказала, наоборот – прошла к себе в кабинет так, будто никого в холле и не было. И Витька пробормотал довольно отчетливо:
      – Нам хлеба не надо – работу давай…
      В общем, Витька с Арканом все равно договорились, что в понедельник пойдут на болото искать дом ведьмы, и Сашка тоже с ними напросился. А потом Павлику надо было идти в группу – за ним Люля сама пришла, напомнить.
      – Вить, а в чем Сашка Ивлев талантливый? – спросил Павлик напоследок.
      – О, есть у унылого один талант! Он по карманам шарит так, что никто ни сном, ни духом… – рассмеялся Витька. – Руки не дрожат, потому что совесть чистая: покаялся – и гуляй с чистой совестью. Православный позитив!
      
      * * *
      Вечер Ковалев намеревался провести в одиночестве: то ли из-за нервотрепки прошедшего дня, то ли из-за вчерашних возлияний он чувствовал себя усталым и разбитым. Но стоило ему подойти к реке, как от усталости не осталось и следа.
      Он спустился к воде по старому кирпичному фундаменту возле моста – вода казалась маслянистой, густой, и хотя ветра не было, по ней все равно бежала рябь. На другом берегу лаяли собаки и топились печки, горели фонари, а тут стояла полнейшая тишина… Никто не увидит, если Ковалев полезет в воду, никто не сочтет его сумасшедшим… Мысль была на удивление соблазнительна, хотя и безумна. И совсем необязательно переплывать реку, можно просто окунуться.
      Ковалев присел и тронул воду рукой. Она была теплее воздуха, она не казалась такой уж ледяной…
      – Не делай этого, парень, – раздалось позади, совсем близко, – из-за кирпичного фундамента.
      Ковалев выпрямился и оглянулся: полная темнота. Сбоку послышался легкий всплеск – будто кто-то ступил в воду. Фонарик лежал в кармане, но Ковалев почему-то никак не мог его нащупать замерзшей рукой. А когда наконец зажег и посветил вокруг, то никого не увидел и решил, что голос ему послышался. Или это был внутренний голос?
      Однако сама возможность чужого присутствия отрезвила – мысль поплавать около берега уже не казалась сто́ящей. Ковалев постоял еще немного на берегу и пошел к мосту, не выпуская фонарик из рук.
      Он надеялся, что «настоящее динго» снова встретит его на другой стороне, – не то чтобы Ковалев считал делом чести поймать собаку, но внутри свербело такое желание. Шаря лучом фонарика по кустам вдоль насыпи, он подумал, что это место и его сводит с ума, и недаром те, кто здесь живет, все как один нормальные. Не встретив собаку возле моста, Ковалев еще немного побродил в темноте по берегу и только потом направился к дому.
      Открыв дверь в кухню, он даже приостановился, не перешагнув порог: вместо бабы Паши за столом с чашкой чая сидела мать Инны.
      Неужели ей тоже так скучно дома одной?
      – А где баба Паша? – спросил Ковалев, от удивления забыв поздороваться. И судорожно вспоминал ее имя-отчество. Вспомнил.
      – Она пошла к себе, не хотела вам докучать. Вот ключ. – Ангелина Васильевна кивнула на буфет и милостиво предложила: – Вы раздевайтесь, не смущайтесь меня.
      Можно подумать, Ковалев собирался раздеться совсем…
      Она была моложава – настолько, что напомнила рекламу «как в пятьдесят выглядеть на тридцать пять», – чопорно одета и безупречно накрашена, будто пришла не в сельский дом, а в приемную министра. Но в голову почему-то лезло неотвязное: «Старая ведьма»… Не в плохом смысле, без неприязни, а, скорей, с некоторым опасением.
      Ковалев под ее пристальным взглядом повесил куртку на гвоздь, аккуратно поставил на коврик сапоги и одернул свитер. Инна была похожа на мать, но второй не хватало мягкости, округлости, способности обволакивать – черты ее лица казались точеными, и взгляд темных глаз словно резал пространство.
      – Садитесь, – пригласила Ангелина Васильевна, будто это Ковалев был у нее в гостях, а не наоборот. Самое обидное, ничего больше не оставалось, кроме как сесть.
      – Спасибо, конечно, – кивнул Ковалев, подвигая себе табуретку и ощущая невыносимую неловкость под ее взглядом – на этот раз она рассматривала его совершенно беспардонно.
      – Налить вам чай? – спросила она непринужденно.
      – Спасибо, я налью сам. Вы о чем-то хотели поговорить?
      – Да. Не будем ходить вокруг да около. Вы женатый человек, у вас ребенок… Зачем вы дурите голову моей дочери?
      – Чего? – Ковалев едва не просыпал сахар, который успел набрать в ложку.
      – Не понимаете? – Она саркастически улыбнулась.
      Старая ведьма! Натуральная, самая настоящая ведьма!
      – Нет, не понимаю. Вы верно заметили, я женатый человек. И завтра сюда приезжает моя жена. Ваша дочь меня не интересует.
      – Я не сомневалась, что услышу именно это. – Она снова улыбнулась, на этот раз доверительно.
      – Тогда зачем спрашивали?
      – Хотела убедиться.
      – В том, что все мужчины одинаковые?
      – В этом я уверена давно и твердо, еще одно доказательство мне не требуется. Нет, я хотела посмотреть на вас поближе и убедиться в том, что вчера не ошиблась: с одной стороны, вы способны сделать мою дочь несчастной, но вряд ли вы станете ее обманывать и что-то обещать.
      – Послушайте, меня в самом деле не интересует ваша дочь, я не собираюсь делать ее несчастной и уж тем более не буду ей ничего обещать. – Ковалева донельзя злил этот разговор.
      – Вы не понимаете, о чем я говорю? – На этот раз ее улыбка была милой.
      – Наверное, нет.
      – Это вы станете ее жертвой, а не она вашей. Но хуже от этого будет только ей.
      – И что вы от меня хотите? – поморщился Ковалев.
      – Ну, может быть, чуть больше мудрости, чем у нее, чуть больше силы. – Ангелина Васильевна посмотрела ему в глаза не мигая. – Способности устоять перед соблазном…
      Она не обволакивала – она втягивала в себя, словно водоворот, – Ковалев не мог оторвать взгляд от ее глаз и чувствовал тошнотворное головокружение. Старая ведьма! Опытная ведьма… Он попытался откинуть голову, отодвинуть лицо подальше, но забыл, что сидит на табуретке, и чуть не опрокинулся назад.
      – А вы хотели, чтобы она нашла себе кого-нибудь побогаче, с положением, карьерой? – выдавил он сквозь зубы. – Чтобы у нее было все, как у вас?
      – Бог с вами. – Она рассмеялась, но не отвела глаз и не сморгнула. – Если бы я вышла замуж за Колю, сейчас главой администрации был бы Коля. Уверяю вас, счастье не в этом. И, насколько я понимаю, ваша карьера начинается блестяще. Вы во всех смыслах блестящий молодой человек, я нисколько не удивилась увлечению дочери. Но один-единственный недостаток перечеркивает все ваши неоспоримые достоинства: вы женаты.
      Она усмехнулась и ненадолго прикрыла глаза – будто выпустила из своих когтей. И тут же продолжила, не дав Ковалеву опомниться:
      – Это правда, что вы видели большую серую собаку?
      – Правда, – с вызовом ответил Ковалев.
      – Скажите, а раньше вы никогда ее не видели?
      – В смысле? Я приехал три дня назад, когда это «раньше» я мог ее видеть?
      – В раннем детстве, я имела в виду.
      – Собаки столько не живут, – ответил Ковалев, вспоминая свой детский кошмар.
      – Но вы ее помните, разве я не права? Тогда вы наверняка думали, что это волк.
      – Нет, я ее не помню. Я вообще сомневаюсь, что когда-то здесь бывал.
      – То, что вы здесь бывали, знает все Заречное и сейчас активно это обсуждает.
      Она посмотрела на Ковалева тепло, с какой-то материнской нежностью, – а он-то, дурак, решил, что она собирается его соблазнить… И вся его враждебность вмиг испарилась, он вдруг почувствовал себя легко и спокойно, расслабленно. И даже больше – он был готов довериться ей, рассказать о том, что мучило его в последние дни…
      Старая, опытная ведьма!
      Ангелина Васильевна потупилась и спросила:
      – Вы позволите, я закурю?
      Ковалев не любил табачного дыма, но попросить ее выйти на холод было бы совершенной бестактностью. Некурящие бабушка с дедом считали, что выпроваживать гостя на лестницу или на балкон невежливо, всегда ставили курящим гостям пепельницу на кухне.
      – Курите, – он пожал плечами и поискал глазами что-нибудь, что могло бы послужить пепельницей.
      Она достала из сумочки пачку тонюсеньких сигарет и прикурила неожиданно нервно, поспешно. Ковалев счел консервную банку неподходящим предметом на чайном столе и выставил на стол глубокое блюдце. Ведьма кивнула, изобразив благодарность, и помолчала, затягиваясь сигаретой, будто нашла повод собраться с мыслями.
      – Вы, наверное, заметили, что это место… немного странное. Оно не только порождает, но и притягивает людей с неординарными свойствами, способностями.
      – Я заметил пока, что в этом месте слишком много людей… хм… со странными фантазиями… – проворчал Ковалев. Он хотел сказать «с психическими отклонениями», но решил, что это чересчур грубо.
      – Я уже поняла, что вы закоренелый неверующий Фома. Что ж, давайте называть это странными фантазиями, которые определяют поступки фантазеров. Вряд ли вам интересна моя история, но в двух словах я поясню. В моей семье к религии относились скептически. Искренне, а вовсе не по велению времени. И если Инка скажет вам о наследственных способностях к ведовству – это вранье и ее… странные фантазии. Все наше ведовство состоит лишь в умении смотреть вокруг себя и видеть то, что остальные по тем или иным причинам замечать не хотят. Это не врожденный дар, а, скорее, жизненная позиция. Инка много выдумывает, не принимайте ее слова за чистую монету.
      То, что она сказала, понравилось Ковалеву. Может, он напрасно посчитал ее ведьмой? Может, умение прикинуться ведьмой – это какая-то хитрая женская игра, вроде «стрельбы глазами»? Но тогда зачем она спросила о собаке?
      – Вы совсем ничего не помните о той ночи, когда погибла ваша мать?
      – Совсем, – кивнул Ковалев. – И я понятия не имею о том, как это произошло.
      – Разве Коля не рассказал вам эту историю?
      – Ну… да. – Ковалеву было неловко признаться, что конец истории он проспал. – Рассказал…
      – Я дружила с вашей матерью. В детстве. – Ангелина Васильевна снова нервно затянулась несколько раз подряд. – Ее самоубийство стало для нас настоящим потрясением, для всех нас…
      – А это в самом деле было самоубийство? – Ковалев не хотел спрашивать, вопрос сам сорвался с языка.
      – Вам трудно в это поверить, я понимаю. Особенно трудно поверить в то, что она хотела убить и вас тоже…
      Значит, история о Бледной деве не врет? Значит, эта дачница – в самом деле его мать? Тоскливо стало от этой мысли, странно тяжело, муторно. Захотелось закончить разговор, но Ангелина Васильевна продолжала:
      – Я почти уверена: она не собиралась умирать и вас убивать не хотела. Знаете, от отчаяния девочки делают глупости, попытка самоубийства кажется им веским аргументом… Люди вообще плохо представляют себе, что такое падение в воду с высоты и что такое ледяная вода. Наташка плавала как дельфин и если бы хотела умереть по-настоящему, вряд ли выбрала бы такой сомнительный с ее точки зрения способ.
      Несмотря на печальный опыт, Ковалев тоже не сомневался, что не утонет, прыгнув с моста в ледяную воду. Но при всей уверенности в себе и своих силах он бы никогда не рискнул прыгнуть в воду с Аней на руках. Никогда.
      – Мне трудно представить себе спор, в котором стоит использовать такие аргументы… – пробормотал он себе под нос.
      – Вы же не девочка, – слабо улыбнулась Ангелина Васильева. – Вашей матери тогда было чуть больше двадцати лет, моя Инка на пять лет ее старше… Но, по-честному, я боюсь какой-нибудь глупости с ее стороны. В молодости это кажется очень важным, жизненно важным… Впрочем, и с годами это проходит не у всех… девочек… Зная истории вашей матери и Зои, я имею право опасаться за будущее своей дочери.
      – Зоя тоже прыгала с моста? – едко усмехнулся Ковалев.
      – Нет. Примерно двадцать девять лет назад, когда до нас дошел слух о вашем рождении, Зоя Келлер прибежала ко мне поздно вечером и долго рыдала у меня на плече. Знаете, что она говорила?
      – Разумеется, нет.
      – Она говорила: «Этот ребенок должен был родиться у меня, а не у Наташки! У меня! Она украла у меня этого ребенка!»
      Ковалев раскрыл рот. Зоя Романовна?
      – Если бы вы знали, как она ждала вашего приезда! Она вся светилась, будто в самом деле должен был приехать ее собственный сын, которого у нее когда-то украли. Мне жаль, что я не видела ее лица, когда она впервые встретилась с вами. Несмотря на паспортные данные, она ждала Сергея Валерьевича Орлова…
      Ковалев отметил про себя ее ехидное «мне жаль»… Его матери Ангелина Васильевна была столь же доброй подругой?
      – Отец Зои, Роман Генрихович, русский немец, был из реабилитированных, дослужился до главного инженера завода в Усадье, а его жена преподавала русский и литературу. Представьте себе девочку из интеллигентной семьи в окружении таких ребят, как Коля, – понятно, что Валерик Орлов на этом фоне стал для нее тем же, чем Евгений Онегин для Татьяны. Любовь зла – я до последнего не верила, что у нее это серьезно: Зоя слишком много о себе думала, чтобы влюбиться в столичного хлыща в джинсах и на жигулях, да еще и безответно. Но факт остается фактом – она много лет хранила ему верность и хранит до сих пор, хотя его уже нет в живых. И вот вместо бедного сиротки, нуждающегося в ее любви и опеке, являетесь вы… Очевидно, что ваш отец вовсе не Валера Орлов, хотя до вашего появления так считали все в Заречном. Потому что ваше сходство с отцом бросается в глаза издали. Зоя считала Наташку своей счастливой соперницей. – Она осеклась вдруг и кашлянула. – Извините. Я забыла, что речь идет о вашей матери, а я о ней так фамильярно…
      – Я не помню свою мать, – поспешил вставить Ковалев.
      – И тем не менее… Но для меня она была и останется Наташкой, самой младшей в нашей девичьей компании. Понимаете, она для нас была дачницей… Ну, не совсем своей… И она этого очень стеснялась. Зато таких хлыщей, как Валерик, ей в городе хватало вполне. И Валерик вряд ли питал к ней какие-то сильные чувства, так, ничего не значащая дачная интрижка. Они гуляли вместе недели две, он катал ее на мотоцикле и водил на дискотеку в клуб. Я даже знаю, чем их скоротечный роман кончился: Валерик предложил ей от поцелуев перейти к более серьезным отношениям, а она с негодованием его предложение отвергла. После этого она его больше не интересовала, а он вызывал в ней лишь омерзение. Это я знаю от самой Наташки, предложение Валерика ее оскорбило и покоробило – в те времена нравы были иными, нежели сейчас, и школьницы не спешили прыгнуть в постель к каждому ухажеру. Однако местным сплетникам вполне хватило этого двухнедельного романа, чтобы раздуть из него шекспировскую трагедию.
      – С чего же тогда Зоя взяла, что я сын… Валерика?
      – Зоя считала, что Валерика нельзя не любить. Она искренне верила, что если бы не Наташка, Валерик принадлежал бы ей безраздельно. Она Наташку просто возненавидела, потому что Зое Валерик таких предложений не делал, он ее просто не замечал. А осенью из армии вернулся Смирнов… Смирнов был влюблен в Наташку с детства, мы его всегда за это дразнили. Я потом поняла, какой он был мужественный мальчик, – не каждому достанет смелости не испугаться насмешек. И он был уверен, что рано или поздно она достанется ему, он всегда считал ее своей. Про роман Наташки с Валериком ему, конечно, рассказали… А он вернулся из армии совсем другим – ну просто первый парень на деревне! Следующей весной Наташка закончила школу и поступила в институт, а он вдруг сделал ей предложение. И роман у них был головокружительный, красивый… Пока Валерик не приехал, на жигулях. Что между ними произошло – никто уже не узнает, но, видно, Валерик не простил Наташке прошлогоднего отказа. Мужчине очень просто отомстить женщине – достаточно рассказать друзьям, что она с ним спала. Иногда вы хвастаетесь этим и без задней мысли, просто ради рейтинга…
      Ковалеву не понравилось это обобщение, но возражать он не стал.
      – А Смирнов был ревнив и самолюбив, да тут еще каждый встречный глаза ему колол рассказом о прошлогоднем Наташкином романе. Наташка ревности терпеть не захотела и оправдываться не стала. Разругались они страшно, она нарочно у Смирнова на глазах с Валериком встречалась, в машину к нему демонстративно садилась у калитки, на танцах и в кино с ним под руку появлялась. Не знаю, было ли у них что-то серьезное или показуха одна, но сплетникам много ли надо? Смирнов с ней сначала помириться хотел, потом с топором к ней заявился, пьяный, – об этом много пересудов потом было. Зойка вся извелась… А потом приехали Наташкины родители и увезли ее в город, никто и оглянуться не успел. Мне кажется, они узнали о ее беременности. Тогда аборты не приветствовались, но и не возбранялись… Вы извините, что я так откровенно об этом говорю, у меня у самой взрослая дочь, которую я люблю… В те времена решиться на рождение ребенка в столь юном возрасте и без мужа! Ваши бабушка и дедушка, наверное, пережили много неприятностей, сделать аборт было бы намного проще.
      – Не думаю, что их сильно волновали неприятности… Они бы не стали заставлять ее сделать аборт. Они… демократичные были в этом и предрассудков не имели.
      Он не усомнился, что вопрос о его рождении решали на «семейном совете», как обсуждали, например, его поступление в академию… И конечно, речи не могло быть об осуждении его матери – Ковалев вырос с этой мыслью: что бы он ни сделал, каким бы он ни был, его все равно будут любить, все равно встанут на его сторону, все равно помогут и поддержат, чего бы это ни стоило.
      – До нас быстро дошел слух о вашем рождении… – продолжала Ангелина Васильевна. – Я не знаю, откуда и как об этом узнали в Заречном. Может, Надежда Андреевна случайно обмолвилась, может, еще как-то. Это сейчас все говорят по мобильникам, а междугородный разговор на почте ни от кого скрыть нельзя, и телеграммы открытым текстом слали. Надежде Андреевне Наташка чужой не была, каждое лето к тетке ездила, с раннего детства. А потом Наташка письма начала Смирнову писать – тогда люди писали друг другу письма. Он их из ящика доставал и рвал тут же, нарочно, на клочки, и по ветру пускал, улица была обрывками засыпана – чтобы все видели, какой он гордый. И ведь никто не сомневался, что ребенка Наташка родила от Валерика. И Смирнов не сомневался. Она четыре года здесь не появлялась… И тут неожиданно к тетке нагрянул Валерик, на ноябрьские праздники, с компанией таких же, как он, великовозрастных оболтусов, – на рыбалку. Основательно, на трех машинах… Водка, шашлыки, баня, моторные лодки… В тот год ноябрьские стали недельными каникулами, особенно для студентов, которым прогулять три дня занятий ничего не стоило… И Зойка Наташке телеграмму дала – как злую шутку, поиздеваться. Мол, приехал в Заречное твой Валерочка. Она совершенно тогда с ума съехала: и от радости, и от ревности, – Валерик на нее даже не глянул, и она была уверена, что виной тому Наташка. А Наташка взяла и приехала – чуть не в тот же день… С ребенком – с вами то есть… Взяла вас и пошла к Каблучихе. И ведь никто не усомнился, зачем она ребенка хочет Валерику показать… Никто не вспомнил о письмах, которые она Смирнову писала… Конечно, и баба Каблукова, дура старая, много от себя в эту историю добавила. Сейчас я думаю, Наташка хотела от Валерика признания, что между ними ничего не было и ребенок не его… Валерик, понятно, только поглумился над ней, перед своими друзьями ее распутницей выставил. А через четыре дня она ночью прыгнула с моста…
      Ведьма затушила сигарету и тут же закурила новую.
      – Признаться, даже я подумала тогда, что она сделала это назло Валерику. Теперь я считаю иначе…
      – А ее… не могли столкнуть? – спросил Ковалев, прекрасно понимая, насколько глупо звучит его вопрос.
      – Понимаете, Сергей… Александрович, – она запнулась на отчестве будто нарочно, будто хотела что-то подчеркнуть, – ваша мать сделала это в присутствии свидетеля, а потому об убийстве речь не идет. Но если человек на самом деле хочет кончить счеты с жизнью, он при свидетелях делать этого не станет. А вот напугать, таким странным образом обратить на себя внимание, заставить себя слушать… Это свойственно наивным девушкам.
      – И кто же был свидетелем?
      – Разве Коля вам не сказал? Смирнов, конечно, иначе бы вас точно не было в живых. Это известно всем в Заречном: по словам Смирнова, он выбежал из дома, когда Наташка была на мосту, и бросился за ней. Понятно, что он врал, – он бы не успел добежать до моста, не то что доплыть до середины реки, если бы увидел Наташку в окно. Значит, он увидел ее раньше. А может, она на мост побежала от него, теперь я и такое допускаю. В ту ночь у Надежды Андреевны было суточное дежурство, и никто не может сказать, что Наташка делала перед тем, как…
      Ангелина Васильевна помолчала и несколько раз подряд затянулась сигаретой.
      – Не знаю, понятно ли вам, какой страшный выбор делал Смирнов тогда, на середине реки… Наташка, говорят, камнем пошла на дно, а на вас была болоньевая курточка, она надулась и не позволила вам утонуть сразу. Но дело не в этом, конечно… Он мог бы спасти Наташку, если бы не было вас… Попытался бы, по крайней мере. А вытащить обоих не успевал точно. Не забывайте, он считал вас сыном Валерика Орлова, потому… В общем, мне бы не хотелось когда-нибудь встать перед таким выбором…
      – Но вы же сами сказали, что он был ревнивым…
      – Не говорите ерунду, – фыркнула ведьма, выдохнув облако дыма. – Он до самой смерти в день памяти Наташки бросал цветы в воду. Это в начале-то ноября… Он, по-моему, так и не простил себе этого выбора. Даже милиции не пришло в голову его в чем-то обвинить.
      – Для милиции, я думаю, версия самоубийства была удобней…
      – Да, конечно. Смирнов же как раз твердил, что Наташка испугалась поезда, что по мосту шел поезд и ей некуда было деваться. Над этим только посмеялись: во-первых, зачем она среди ночи шла через мост, а во-вторых, на мосту две площадки, где можно безопасно пропустить поезд мимо. Она же бросилась в воду, не добежав до первой площадки десятка шагов. Увидев поезд, она бы и на берег вернуться успела, и до площадки могла дойти не торопясь.
      Ковалев поверил бы в версию Ангелины Васильевны, хотя и с трудом, – плохо представлял себе мотивы женщин в таких делах, – если бы не одно «но»: она бы не стала прыгать в воду с ребенком, если бы хотела кого-то напугать или заставить себя слушать… Это было бы слишком. Может, это все же был несчастный случай? Может, ее в самом деле напугал поезд?
      А ведьма, затянувшись еще несколько раз, перешла на другую тему:
      – Так вот, после этого случая Зойка начала чахнуть, взяла в институте академотпуск, потому что едва не завалила зимнюю сессию. Разумеется, из-за Валерика. Ведь что удивительно – он тогда снизошел до нее, правда ненадолго. Романом я бы их отношения не назвала, для Валерика это была случайная связь в пьяном угаре, не интрижка даже… И мне показалось, что с тех ноябрьских праздников он так ни разу и не протрезвел. До самой смерти – а умер он лет через пятнадцать после этого. Забеременеть Зойке не удалось. Она тогда похудела, прямо высохла, стала все чаще болеть, едва не умерла от пневмонии… А потом вдруг ударилась в религию, хотя раньше была воинствующей атеисткой. Она в пединституте училась, на психолога, ее рассказы о разговорах с Богом я, студентка медвуза, понимала только как симптом серьезного психического расстройства. Мы на этом и рассорились, разошлись. Но вера помогла ей выкарабкаться из депрессии, она отъелась и выздоровела. И до сих пор утверждает, что Бог спас ее от смерти.
      
      * * *
      Река знает и помнит все, прячет отражения в черных омутах и шепоты в серебристом тумане… Малиновым киселем пахнут летние закаты, и вода в черных омутах обращается в белое молоко, теплое, с легкой сладостью.
      – Комары…
      Шепот над омутом в густом тумане. Нет пути в то лето, не течет река вспять, и войти в нее можно лишь однажды.
      – Не бойся. Сделай вид, что их нет, – и их не будет. Вот смотри, на меня ни один не сел.
      – Ты не сладкий.
      – Я водяной. Если ты со мной дружишь, то и на тебя ни один не сядет.
      – Я с тобой дружу…
      Смех звенит над водой, переливается, как капля росы в лучах солнца, но туман не выпускает его из мягких своих объятий.
      – Дай руку. Осторожно, тут коряга под водой.
      – Ага… Коряга… А теплая вода, правда…
      – Это я ее нарочно согрел. Погоди-ка. Стой здесь.
      Легкий всплеск – будто рыба играет. Далекий вдох и снова всплеск.
      – На. Держи.
      – Ой, кувшинка! – Голос рвется из тумана, вспархивает над берегом.
      – Тише… Услышит кто-нибудь. Будут говорить потом…
      – Да и пусть!
      – Мне-то что, мне только уважуха… А про тебя плохо подумают.
      – Да и пусть. Я невеста водяного, мне не страшно.
      Туман вьется над теплой водой, сплетается в призрачные силуэты, и они сплетаются между собой, льнут друг к другу – туман прячет их от чужих любопытных глаз. Беззвучен долгий поцелуй, лишь сбившееся дыхание заглушает грохот сердец. Нашептанные слова любви река слышала не раз и не раз еще услышит – и снова спрячет в тумане, утащит на дно черного омута… Глубоко утащит – не донырнуть, не достать. Грезы и видения, посланные рекой, суть мороки – из черных омутов на самом дне памяти.
      Вода смоет следы потерянного целомудрия и сохранит чужую тайну. Река знает и помнит все, но никому не расскажет.
      
      Павлик проснулся будто от толчка – ему снилось, что волк уже прокрался в спальню и дышит ему в лицо. В лицо ему никто не дышал, но в полоске света, пробивавшегося в щель под дверью, явственно проступали две тени – от волчьих лап… Павлик слышал, как волк переступил с ноги на ногу (когти клацнули по полу), а потом тень волка закрыла свет – он лег под дверью. Павлик хотел разбудить Витьку, но тот проснулся сам и сел на полу, всматриваясь в темноту. А потом шепнул еле слышно:
      – Фигасе…
      Волк не двигался – Павлик начал сомневаться, что в самом деле видел его тень и слышал шаги. Ему не было страшно, потому что Витька сидел между ним и дверью, и даже хотелось немного, чтобы он не ошибся, чтобы волк в самом деле лежал сейчас под дверью…
      А потом далеко внизу по ступенькам застучали каблуки – кто-то из воспиталок уверенно шел наверх, к спальням. Они всегда так ходили, и днем и ночью, нисколько не боясь разбудить детей. Расслабившийся было Витька подался вперед и опять шепнул «Фигасе», только не удивленно, а с любопытством.
      Под дверью снова клацнули когти – волк поднялся, постоял немного и направился к лестнице. Витька поднялся тоже и на цыпочках шагнул к двери. Павлик не сомневался, что волк должен бояться взрослых, тем более при свете, но тут вдруг представил, например, Тамару в узком коридоре, навстречу которой идет волк… Картина, скорей, виделась ему забавной – Тамара наверняка начнет орать и перебудит весь санаторий.
      Витька неслышно подошел к двери и осторожно нажал на ручку, выглядывая в коридор. И отшатнулся на секунду с раскрытым ртом. Павлику очень хотелось посмотреть, что же он там увидел, – и совсем не хотелось оставаться в темной спальне без Витьки. Он тихо-тихо встал с кровати и не стал искать тапочки…
      Павлик успел увидеть лишь мелькнувший хвост – воспиталка поднималась по дальней лестнице, и у зверя оставался путь для отступления. Каблуки застучали чаще – наверное, она увидела волка и побежала от него… Но не орала, нет…
      Витька, заметив Павлика, прижал палец к губам, взял его за руку и вывел из спальни. Шепнул в самое ухо азартно:
      – Поглядим-ка, чё щас будет… – И на цыпочках пошел к лестницам.
      Сверху, с галереи, был виден почти весь холл, освещенный тусклыми по ночам лампочками. И Павлик увидел волка… Тот замер у подножия лестницы – оскалившийся, напряженный, как натянутая резинка рогатки, которую вот-вот отпустят. Витька дернул Павлика за руку – в тень широкой деревянной колонны, подпиравшей потолок.
      Нет, не Тамара – это была Зоя. Раньше Павлик почему-то не думал, что она маленького роста, хотя и видел, что Витька, например, ее сильно выше. А тут, когда она стояла напротив волка, то почему-то казалось девочкой – вроде Красной Шапочки. В руках она держала большое распятие из молельни, выставляя его вперед, будто меч, и что-то шептала одними губами – наверное, «Отче наш».
      От негромкого рычания, отчетливого в тишине, у Павлика по спине побежали мурашки – именно потому, что оно было негромким. Жутким – будто злоба лилась с этим рыком навстречу Зое: волк угрожал всерьез и ничего не боялся.
      Зоя стала читать молитву быстрей и громче, так что до Павлика с Витькой долетали некоторые слова: «искушением от диявола», «ужаснаго суда его, ужасных чудес», «прокаженных очищая, мертвыя оживляя, бесы изгоняя».
      Павлик видел сверху, как страшно щерится волчья пасть, – раньше он не замечал сморщенного в оскале носа, представляя себе только клыки… Молитва Зои не пугала волка, однако он не нападал, – может, молитва все-таки как-то на него действовала, а может, его останавливало распятие, выставленное вперед: наверное, волк думал, что это нож.
      – Убирайся прочь, отродье дьявола! – воскликнула Зоя тем самым странным голосом – почти не раскрывая рта. – Возвращайся туда, откуда пришел! Ты – порождение моей воли, и по моей воле идешь в небытие! Прочь! Сгинь-пропади!
      Она широко шагнула навстречу волку – маленькая, как Красная Шапочка… Он зарычал чуть громче, выталкивая из себя злобу, и Павлику показалось, что его рычание похоже на удивительный голос Зои – оно рождалось где-то в животе, а не в горле. Сделай Зоя еще один шаг, и распятие уперлось бы волку прямо в пасть, но он не стал этого дожидаться: едва Зоя качнулась вперед, он отпрыгнул в сторону. Это не было похоже на отступление, волк будто собирался напасть с другой стороны, но Зоя мгновенно развернулась к нему лицом – верней, к нему распятием. И шагнула не к нему, а так, чтобы ему некуда было отступать – только к задней двери, в сторону гардероба.
      И волк в конце концов отступил… Не сразу – они оба вскоре скрылись из виду, но слышно было и рычание волка, и редкий стук Зоиных каблуков.
      Витька не стал дожидаться окончания схватки – потащил Павлика назад, в спальню, бормоча ему на ухо:
      – Она щас пойдет смотреть, спишь ты или нет! Вот к бабке не ходи! Я к себе пока пойду, и ты спящим прикинься! Сопи громче, как все сопят: если тихо дышишь, тогда ясно, что не спишь…
      Он не ошибся: едва Павлик влез под одеяло, на лестнице застучали каблуки, и вскоре Зоя вошла в спальню – тут она ступала тихо. Подошла к нему, но не прислушивалась, а подняла с полу брошенное Витькой покрывало и, сложив, повесила на спинку кровати.
      
      * * *
      Ковалев проснулся в три часа ночи от тревожного сна, которого не помнил. Почему-то хотелось прислушаться, но издали уже раздавался стук колес, а вскоре поезд тяжело загрохотал над головой, потряхивая дом. И показалось спросонья, что прислушаться, всмотреться в темноту очень важно, необходимо – грохот поезда нарочно длился и длился…
      Почудилось ли Ковалеву движение в дальнем углу комнаты? Или это шевелились тени вагонов в свете далекого фонаря? Он сел, поставив босые ноги на пол, – по полу тянуло промозглым сырым холодом, и почему-то пахло тиной.
      Зачем она бежала через мост? Зачем взяла с собой ребенка? Версия самоубийства в эту минуту казалась ему неправдоподобной, абсурдной…
      Ковалев нащупал тапочки и подошел к окну – поезд свистнул на прощание, стук колес затихал… Моста из окна видно не было, даже если прижаться лицом к стеклу.
      Это тоже случилось в ноябре, вот такой же точно ночью, черной и холодной…
      Не так уж сильно ему надо было «на двор», чтобы одеваться среди ночи, но Ковалев натянул спортивные штаны и направился на веранду. Обрезанные галошами резиновые сапоги он надел на босу ногу и ватник накинул прямо на майку, даже руки в рукава пихать не стал – придерживал его за воротник и чуть не уронил, включая лампу над крыльцом.
      Морозец легким ему не показался – пощипывал и подгонял… У крыльца с треском проломился ледок на луже, и тропинка тоже похрустывала под ногами. Тишина стояла удивительная, в городе такая невозможна, – даже собаки не лаяли. И казалось, что воздух звенит: от мороза, от прозрачности, от неподвижности. Звезды высыпали на темном небе – в городе такого темного неба не бывает тоже, над городом всегда висит зарево его огней.
      Лишь возвращаясь к дому, Ковалев подумал, что ночью должна светить луна, – но луны он так и не нашел. Собирался подняться на крыльцо, однако остановился вдруг.
      Зачем она бежала через мост?
      Он отошел от крыльца, но не увидел моста в темноте. На улице в эту ночь горел единственный фонарь, и за пятном света темнота была еще гуще. Ковалев подумал, что пойти к мосту в этот час – более чем странная фантазия, но эта мысль его не остановила. И про глубокую лужу у калитки он забыл – ледок сломался, стоило на него ступить, и нога по щиколотку провалилась в ледяную воду. Вместо того чтобы проснуться и прийти в себя, Ковалев снова подумал о дежавю, вспомнил ту ночь, когда собирался переплыть реку, и прикосновение мокрого песка к босым ногам. Тогда он тоже надел куртку прямо поверх майки…
      Если пройти по мосту ночью – может, что-нибудь всплывет в памяти? Идти не далеко, минуты три, не больше… 
      Утоптанный гравий зашуршал под ногами – в полнейшей тишине… Она бежала тем же путем, поднималась на мост этой же тропинкой. Зачем?
      Ковалев даже остановился ненадолго: почему он так уверен, что она бежала? Не шла, а именно бежала? Женщине тяжело бежать с ребенком на руках, почти невозможно. Наверное. Может, он все-таки что-то помнит? Ведь снилась же ему комната в доме тети Нади и красный фонарь.
      А где, интересно, жил этот Смирнов, который спас ему жизнь? Ковалев не очень хотел думать, что этот человек – его отец, мало ли чего наговорила старая ведьма… В детстве он не сильно мечтал об отце, деда ему вполне хватало, – разве что иногда, когда случалось на деда обидеться, но такое бывало не часто. Отцы его друзей (у кого они имелись) обычно отличались от деда в худшую сторону: или были вечно заняты, или вечно пьяны – и слишком часто находились с сыновьями в непримиримой конфронтации. Нет, он не мечтал об отце. Но думать о том, что этого человека нет в живых, было горько, по-детски обидно.
      Ковалев поднялся на мост и прошел вперед несколько шагов. Странная, нереальная тишина звенела в ушах, от холода заныли пальцы и занемели ступни. А потом, остановившись в десятке шагов от выступавшей в сторону площадки, он наконец обнаружил луну – круглую и желто-оранжевую: она вылезла над рекой из-за кромки леса и пустила по туманной воде широкую блестящую дорожку. Ковалев подошел вплотную к тонким перилам и заглянул вниз. Высоко… Больше десяти метров точно. А глубоко ли? Он не сомневался, что, прыгнув вниз, выплывет на берег без труда – если хватит глубины, конечно. Еще минуту назад уверенный, что ничего не боится, он внезапно ощутил страх перед этим гипотетическим прыжком, а вместе со страхом – азарт и острое желание этот страх преодолеть.
      Вряд ли женщина с ребенком на руках могла прыгнуть с моста от желания преодолеть страх… И как способ что-то доказать, обратить на себя внимание – это было слишком. Наверное, старая ведьма никогда не смотрела вниз с этого места…
      Вода была теплее воздуха; над ней, будто парок над чашкой горячего чая, вился легкий туман, золотистый в лунном свете. Если бы в двенадцать лет Ковалев не пробовал переплыть холодную реку, он бы скинул ватник. Но его последующие изыскания в этой области говорили обратное: он сунул руки в рукава (холодные уже рукава, обжегшие голую кожу) и застегнул две пуговицы. Взялся рукой за широкую балку фермы – ледяную, к ней едва не приклеились пальцы – и снова глянул вниз. Встал на нижнюю поперечину перил, подтянулся. Наверное, правильней было бы перекинуть ногу через перила и прыгать с узкой полоски дощатого настила с наружной стороны, но Ковалев поднялся еще выше, придерживаясь за балку, выпрямился и, примериваясь, посмотрел на воду.
      На берегу, отчетливо видимый в лунном свете, стоял человек с удочкой на плече и, запрокинув голову, смотрел на Ковалева. Заметив ответный взгляд, человек нарочито покрутил пальцем у виска и сплюнул.
      Нет, дело не в том, что Ковалев боялся показаться кому-то сумасшедшим, – этот прозаичный жест будто вырвал его из сна, вернул в реальность, в обыденность из романтического кошмара. Так, наверное, чувствует себя лунатик, проснувшийся на краю крыши… Ковалев пошатнулся, оглянувшись назад, и с трудом удержал равновесие, вцепился в балку изо всей силы – она были слишком широкой, чтобы обхватить ее ладонью, и держаться пришлось только пальцами. Человек с удочкой еще раз покрутил пальцем у виска и направился под мост.
      Залезать на перила было значительно проще, чем слезть… И, наконец ступив на прогнившие доски настила, Ковалев вдруг заметил, что совсем продрог, что не чувствует ног, что от холода ломит не только уши, но и голову на висках и затылке…
      До дома он пробежался бегом – и перед калиткой ввалился в лужу другой ногой. Постель не показалась ему чересчур теплой, Ковалев долго стучал зубами, от чего никак не мог уснуть.
      
      Утром он был уверен, что ночное приключение со странными фантазиями ему приснилось, а галоши промокли от сырости на веранде. Вспомнив «настоящее динго», прихватил со стола пирожок с картошкой.
      Выходя из дома, он столкнулся с бабой Пашей и ощутил некоторое чувство вины – в самом деле, старушка наверняка рассчитывала посидеть-поговорить, а старая ведьма Ангелина Васильевна беспардонно выпроводила ее вон… Не то чтобы Ковалев хотел провести вечер в обществе старушки, но попить с нею чайку стоило хотя бы из вежливости.
      Она задержала его на минуту, сообщив, что у него кончаются дрова, и даже предложила взять немного у нее из сарая. О том, где люди берут дрова, Ковалев имел смутное представление – наверное, не у соседей… В супермаркетах продавались связки поленьев, но этот путь тоже представлялся сомнительным. В общем, пришлось заказать машину и выложить треть взятых с собой денег – при том, что пиленые дрова стоили в полтора раза дешевле колотых.
      Скорым шагом переходя мост, Ковалев все же глянул вниз – нет, не приснилось: ощущение азарта было точно таким, как ночью… «Настоящее динго» по дороге ему не встретилось.
      
      При встрече с Инной за завтраком Ковалев испытал некоторую неловкость, она же была невозмутима – скорей всего, просто не знала, что ее мать накануне к нему заходила. Еще интересней было увидеть Зою Романовну, и хотя Ковалев давал себе слово относиться к рассказу Ангелины Васильевны как к обычным женским сплетням, все равно не мог не смотреть на Зою с другой стороны – такой взгляд будто избавлял от ее власти над ним.
      – Александр Петрович, – обратилась Зоя к инструктору Саше после привычного уже замечания Ковалеву, что приступать к еде надо вместе со всеми, – сегодня у вас занятия с младшей группой.
      – Так точно, – усмехнулся тот.
      – Я хотела бы напомнить, что штатный инструктор ЛФК у нас вы и только вы. Посторонним людям категорически нельзя вести занятия с детьми, тем более в бассейне.
      – Я так и знал, – весело ответил Саша.
      – И дело не только в медицинских справках. Вы должны понимать, что работа с детьми – это ответственность, что далеко не каждого можно допускать к детям, особенно людей без специального образования, соответствующих характеристик и психологического тестирования.
      – Это вы о педофилии? – Саша едва не прыснул.
      Зоя Романовна немного смутилась и на Ковалева не взглянула.
      – Я говорю об элементарных правилах, Александр Петрович. И смешного в них очень мало.
      – Я все понял, Зоя Романовна. – Саша лучезарно улыбнулся.
      Ковалев не полез в бутылку, только усмехнулся про себя – подозрение показалось ему нелепым, не заслуживавшим внимания.
      Но Инна считала иначе – после завтрака Ковалев снова оказался за столом с ней наедине.
      – Вчера, пока вас допрашивала милиция, а потом Зоя Романовна, весь трудовой коллектив обсуждал вашу любовь к маленьким мальчикам.
      – Знаете, я даже говорить об этом не стану, – фыркнул Ковалев.
      – И тем не менее… Милиция посчитала, что я вас прикрываю, – это мне папа вчера рассказал, ему уже доложили. И Павлик тоже вас прикрывает. Он вообще странный мальчик и для своих лет очень сообразительный. Его Зоя осторожно так расспрашивала – трогали вы его, что говорили, что обещали, чем запугивали… Мне кажется, он не хотел ей про дядю Федю говорить, но после этого сказал. Будто понял, что вы в более щекотливом положении, нежели дядя Федя. Но ему, конечно, никто не поверил.
      – Почему «конечно»?
      Инна загадочно повела плечами, и Ковалев вспомнил слова бабы Паши: «мой Федя».
      – Не потому ли, что человек, которого он имеет в виду, утонул больше года назад? – спросил Ковалев напрямую.
      – Именно поэтому. – Инна улыбнулась печально и томно.
      – Что, и вы всерьез считали, что я встретил на берегу именно утонувшего дядю Федю?
      Она не стала отвечать, неопределенно подняла и опустила брови.
      – Надеюсь, вы не верите в оживших покойников, – проворчал Ковалев. – Или есть версия, что пресловутый дядя Федя не утонул, а просто исчез?
      – Дядя Федя утонул на глазах у десятка людей, во время ледохода, – сжав губы, тихо ответила Инна. – Он спасал двух пацанов, которые решили покататься на льдине, – у нас это традиционное развлечение подростков по весне. Льдина разбилась об опору моста, на шоссе, веревку не докинуть – далеко. Саша и дядя Федя поплыли, оба были с веревками, чтобы пацанов в случае чего с берега тащили. Сашу вытащили вместе с мальчиком, а дядю Федю льдина ударила по затылку, и он выпустил веревку. Мальчика вытащили, а его – нет.
      – А… на лодке не пробовали?
      Дежавю. Ковалев будто слышал такую же историю совсем недавно, но не мог припомнить, от кого и где. И, вроде бы, он уже спрашивал о лодке…
      – На лодках в ледоход не катаются, ее тут же разобьет льдом. Об этом много разговоров было потом – о том, как надо было делать. И что по две веревки надо было каждому, себе и мальчишке, и что надо было вокруг пояса обвязываться, и на лодке надо было попробовать, и на льдине с веслами или с шестом. После драки, знаете, хорошо размахивать кулаками… А это ведь минуты, течение сильное, за ними бежали по берегу, по снегу… Даже то, что веревку нашли так быстро, – и то чудо.
      Ковалев поймал себя на мысли, что все время смотрит на ее губы – и вовсе не для того, чтобы понять ее настроение, а как раз наоборот: представляет, какие они мягкие и податливые. Она вся казалась мягкой и податливой, приятной на ощупь… И если от взгляда ее матери тошнотворно кружилась голова, то от взгляда Инны Ковалев ощущал что-то вроде свободного падения.
      Их разговор, зашедший в тупик, неожиданно прервала Татьяна Алексеевна.
      – Сергей Александрович, я слышала, к вам на выходные приедет жена. – Она присела напротив и сладенько улыбнулась.
      – Кто вам сказал? – не удержался Ковалев.
      – Аня говорила об этом Юлии Михайловне. Так вот, я подумала, что Ане будет приятно видеть здесь и маму тоже, так что приходите в столовую вместе с женой, санаторий не разорится.
      И откуда взялась такая щедрость?
      – У нее нет справок…
      – Ничего страшного, я беру ответственность на себя. – Татьяна снова улыбнулась и поднялась.
      Инна посмотрела ей вслед и сказала, поморщив нос:
      – Они все просто умирают от любопытства, так им хочется взглянуть на вашу жену. А еще они наивно надеются, что она считает себя православной и заставит вас серьезней относиться к молитвам перед едой. Они ведь не слышали, что в Бога верят только придурки.
      Пожалуй, Ковалев опасался привести сюда Владу – именно из-за ее бескомпромиссности. Влада за словом в карман не лезла и говорила обычно то, что думает, – не задумываясь о том, что говорит… Да они же ее заклюют!
      А еще ему не хотелось, чтобы Влада встретилась с Инной…
      – Вы разве без выходных работаете?
      – Суббота у нас рабочий день, у каждого на неделе есть выходной. У меня – понедельник. У Зои – сегодня, но она все равно приходит, потому что ей дома делать нечего. Воспитатели три через три работают, санитарки и нянечки сутками. Саши завтра не будет.
      
      * * *
      После тишины Заречного райцентр показался шумным и суетным большим городом с праздничной иллюминацией. Автобус лихо развернулся на кольце перед каменным зданием вокзала (где иногда останавливались поезда дальнего следования, а два раза в день – пригородный дизель). Напротив вокзала сиял огнями дворец культуры, вокруг которого собралась местная молодежь от двенадцати до семнадцати лет (а Ковалев-то недоумевал, отчего в автобусе так много детей!), в ларьки и «стекляшки», опоясавшие привокзальную площадь, выстроились очереди, а на ступенях вокзала курили три бдительных стража порядка с рациями – не было сомнений, что во дворце культуры скоро начнется дискотека.
      Таксисты на маленькой стоянке сидели в машинах с закрытыми наглухо окнами…
      До приезда Влады оставалось полчаса, и Ковалев намеревался провести их в вокзале, но тот закрывался в восемь вечера – пришлось бесцельно шататься по площади вместе с подростками. Под рисованным плакатом о дискотеке по пятницам Ковалев с удивлением обнаружил строгую приписку: «Лица старше тридцати лет в танцевальный зал не допускаются». Рядом висело скромное объявление о субботних вечерах «для тех, кому за тридцать».
      Под табличкой «не курить» курили и хлебали пиво два десятка детей обоего пола, смачно сплевывая себе под ноги. Краем уха Ковалев поймал обрывок разговора двух девочек, обсуждавших, куда лучше запихнуть раздобытую бутылку водки (видимо, спиртное на дискотеку проносить не разрешали); совет проходивших мимо пацанов был не нов, но слегка покоробил: слишком уж юны были и обладательницы бутылки, и советчики. Возле «стекляшки», продававшей пиво несовершеннолетним, Ковалева сперва попытались «склеить» две четырнадцатилетние девчонки, а вслед за ними тут же появились местные мальчишки года на два постарше – заводились, но не преуспели.
      Вот тут-то Ковалев и увидел в очереди за пивом Селиванова, Сашеньку Ивлева и еще двоих ребят из санатория. Вряд ли их отпустили погулять в пятницу вечерком, тем более что автобусов на Заречное до утра не предвиделось… Интересно, откуда у них деньги на пиво, дискотеку и такси? Ковалев имел смутные представления о жизни в интернате, но думал, что денег воспитанникам иметь не полагается.
      На автобусной остановке, где автобусов никто не ждал, последовала еще одна неуклюжая заводка местных пацанов, с банальным: «Дядя, дай закурить». Ковалев ответил, что не курит, и этого, как всегда, оказалось достаточно. Умом он понимал, что пьяные подростки, сбившиеся в стаю, – серьезная опасность, но в глубине души в это не верил, и его невозмутимость гасила их азарт. Впрочем, встать им поперек дороги Ковалев бы поостерегся.
      Наконец распахнулись двери в дом культуры, и дети потянулись на дискотеку. У входа был организован натуральный шмон, сопровождавшийся возмущенными воплями, но, похоже, игра «спрячь бутылку от охранников» тоже входила в программу развлечений. В толпе, собравшейся перед дверьми, Ковалев разглядел и ребят из санатория. Широкое крыльцо с колоннадой хорошо освещалось – тут-то он и увидел, откуда они берут деньги на пиво: хороший мальчик Сашенька Ивлев профессионально шарил по карманам местной молодежи, и Ковалев не сомневался, что остальные делали то же самое, так как вовсе не спешили продвинуться ко входу. Негодования он не испытал – наоборот, жалко их стало. Не потому, что они бедные и несчастные дети без папы, мамы и карманных денег, а потому, что их будущее после увиденного не вызывало сомнений.
      На площади стало тихо и безлюдно, таксисты опустили стекла и с облегчением закурили, только милиция на крыльце вокзала не расслаблялась.
      Автобус опоздал на двадцать минут.
      Влада с огромной сумкой через плечо стояла в очереди на выход, смотрела в окно, но Ковалева не видела – и показалась ему растерянной и усталой. Однако от ее растерянности не осталось и следа, когда он дал ей руку на выходе и забрал сумку.
      – Уф, Серый… Я все хотела тебе позвонить, но по дороге не было сетки! Здесь где-нибудь есть аптека?
      – Думаю, есть, но наверняка закрыта.
      – Я забыла ригевидон.
      – И что? Теперь мы будем полночи искать аптеку?
      – Да, будем. И если ты свинья, то я могу сама таскать эту ужасную сумку.
      Аптека нашлась нескоро, на другой стороне железной дороги, в круглосуточном универсаме. Потом они немного заблудились и шли к стоянке такси с противоположной стороны, через пустынный и темный парк. Ковалев ворчал, но Влада не обращала на это внимания. Ориентиром послужили звуки музыки, доносившейся из окон дворца культуры.
      А перед выходом из парка, под единственным здесь фонарем, мимо них пробежали Сашенька Ивлев и двое его товарищей – втроем, Селиванова среди них не было. Ковалев оглянулся и покачал головой – мальчишки мгновенно скрылись в темноте, а у ворот появились и их преследователи, местные ребята. Ну, хоть не милиция – Ковалев сперва подумал, что их поймали с поличным.
      Однако ситуация оказалась хуже, чем он предполагал: позади дворца культуры в окружении местных стоял брошенный товарищами Селиванов и вид при этом имел довольно жалкий. Дракой происходящее назвать было трудно, скорей это было начинавшимся избиением Селиванова.
      Ковалев подумал секунду: надо быть идиотом, чтобы лезть в разборки пьяных подростков. Их было не меньше десяти человек. Бежать за милицией? А тут еще и Влада, разглядев, что происходит, зашептала на всю улицу:
      – Пошли скорее отсюда!
      Ковалев снял сумку с плеча и протянул ей.
      – Подержи-ка…
      – Серый, ты сбрендил? Быстро пошли! – Она вцепилась ему в рукав.
      – Это мальчик из санатория…
      – И что теперь?
      – Я ему кое-что должен. Стой здесь.
      Надо вычислить вожака. Вывести его из строя – и стаи уже не будет. Ковалев не бежал, но шел быстро – успеть, пока Селиванова не повалили на землю, пока они только глумятся.
      Стая повернулась в его сторону разом, не сговариваясь, – звериным чутьем учуяв опасность. И вожак сразу стал заметен – не самый высокий и сильный, но, пожалуй, самый наглый. Он шагнул вперед непроизвольно, когда остальные попятились.
      Ковалев не остановился – нельзя останавливаться.
      – Дядь, тебе чего? – спросил вожак, меряя Ковалева взглядом и выкатывая грудь колесом. Селиванов всхлипывал у стенки, согнувшись и прикрыв разбитое лицо руками.
      Ковалев не стал отвечать – с ходу врезал вожаку снизу в подбородок, вложив в удар, пожалуй, чуть больше силы, чем требовалось… Пацан не просто рухнул навзничь, а еще и проехался по асфальту. И не вставал… Но расчет оказался верным – остальные подались назад, переглядываясь; Ковалев ухватил одного из них за воротник, и тот заверещал в панике:
      – Дяденька, не бейте, я больше не буду!
      Это стало сигналом к отступлению для остальных – разбегались они как мелюзга от дворника с метлой. Старшему вряд ли было больше шестнадцати, и ростом ни один из них до Ковалева не дотягивал, не говоря о весовой категории… Он выругался про себя: надо же, победитель детей! Можно было обойтись без мордобоя, словами.
      Ковалев нагнулся к вожаку, растянувшемуся на асфальте, – тот лежал неподвижно, закрыв глаза. И Ковалев уже хотел присесть на корточки рядом, пощупать пульс, как боковым зрением уловил еле заметное движение правой руки – гаденыш успел вытащить ножик и теперь удобней перехватил его рукоятку.
      – Хитрый? – хмыкнул Ковалев и выпрямился.
      – Сссука, я тебя еще достану! – прошипел тот сквозь зубы, щуря злые глаза, но, несмотря на патетику угрозы, встать не попытался.
      – Сперва команду посмелее подбери, – посоветовал Ковалев и повернулся к Селиванову. – Поехали отсюда быстро.
      Тот вытер нос рукавом, безнадежно испортив светлую куртку широкой кровавой полосой.
      
      Пришлось отвезти его в санаторий, а до дома идти пешком, – смешно ехать на такси в объезд, по шоссе, если идти всего десять минут (Влада назвала Ковалева скупердяем). Спасибо Селиванов так и не сказал, но неблагодарным не выглядел. Ковалев не очень-то его расспрашивал, считая подростковые разборки не своим делом.
      Такси укатило в темноту, Ковалев поправил ремень сумки на плече и огляделся – не знал, как идти к мосту в обход санатория.
      – Вы же Зое не скажете, что я в райцентре был? – с вызовом спросил Селиванов.
      – Не скажу. А вот что ты ей про разбитую рожу скажешь?
      – Скажу, что с Ивлевым подрался, – хохотнул парень.
      – Ну-ну… – проворчал Ковалев.
      Селиванов направился к воротам санатория, но остановился вдруг и оглянулся.
      – Вы на дядю Федю – спасателя похожи… Он тоже всегда был за нас.
      Наверное, эти слова следовало посчитать лестными…
      Тропинка на мост шла вдоль ограды, с асфальта ее было видно хорошо, но стоило немного отойти от фонарей, и темнота вокруг показалась непроглядной. Влада вцепилась Ковалеву в локоть и время от времени спотыкалась о корни под ногами.
      – Серый, ты очень крутой, я всегда это знала… – бормотала она себе под нос. – Но я вообще ничего здесь не вижу. Тебе не страшно?
      – Чего я, по-твоему, должен бояться?
      – Ну… волков. – Она прыснула.
      – И медведей.
      – Да, и медведей! Это же дикие места! Здесь наверняка есть и волки, и медведи.
      – В пятидесяти метрах отсюда – железная дорога. А сзади – шоссе.
      – Какое счастье, что я надела кроссовки, а не сапоги на каблуках, – вздохнула Влада, снова споткнувшись. – А что ты должен этому мальчику?
      – Он научил нашу дочь есть молочный суп и манную кашу.
      – А, так это тот самый взрослый мальчик, с которым вы ели манную кашу наперегонки?
      – Ну, примерно так…
      Впереди показался просвет – и снова, несмотря на присутствие Влады, сердце стукнуло тяжело и глухо, и дыхание перехватило будто от ветра. Ковалеву казалось, что Влада догадается и начнет ревновать, он ощущал неловкость перед ней, будто в самом деле собирался ей изменить.
      – А кто такой дядя Федя – спасатель?
      – Я понял, откуда берутся Анины «почему», – она просто вся в тебя…
      – Не вижу ничего плохого ни в ее «почему», ни в том, что она похожа на меня. Серый, признайся, она тебя замучила!
      – Ничего не замучила…
      В этот миг Влада остановилась и дернула его за локоть назад – в конце тропинки, отчетливо видимый на фоне далеких огней поселка, стоял пес, и глаза его по-волчьи светились в темноте.
      – Ой, мама… – пискнула Влада. – Я пошутила про волков…
      – Это не волк. Это собака. Не останавливайся, а то она решит, что мы ее боимся.
      – А мы ее не боимся?
      – Нет.
      – Серый, я вообще-то боюсь собак… Но признаю́: все это ужасно романтично.
      Пес был уже шагах в десяти, но не двигался с места, будто нарочно перегораживая путь. Ковалев сунул руку в карман и нащупал изрядно помятый пирожок с картошкой, прихваченный утром из дома.
      – Погоди-ка, – сказал он Владе и поставил сумку на землю. – У меня для нее кое-что есть.
      Он разломил пирожок пополам, свистнул и кинул половинку к ногам «настоящего динго». Пес не испугался броска, нехотя пригнулся и понюхал подачку, а поднял голову уже оскалившись и захлебываясь рыком. Оскорбился, что ли?
      – Неподкупный, значит… – усмехнулся Ковалев.
      Нет, пес не оскорбился – подачка привела его в ярость: злоба будто волной покатилась в лицо, пес был по-настоящему страшен…
      – Наверное, он рассчитывал на мясо, – пробормотал Ковалев.
      Влада молча шагнула назад, а он снял шарф и, не опуская глаз, начал спокойно наматывать его на левую руку – уверенный, впрочем, что пес отступит.
      Пес отступил, стоило сделать три шага вперед. И тенью метнулся в лес, скрылся бесшумно за деревьями – вообще-то жутковато было ощущать его взгляд и ждать броска из темноты. Ковалев подобрал сумку и взял Владу за руку.
      – Серый, что-то мне уже не романтично…
      – Прекрати. Ничего страшного. Но если хочешь, иди впереди меня.
      – Хочу. И много здесь таких собак?
      – Не знаю. Говорят, у магазина много.
      – Я читала, что на брошенный кусок так реагируют тренированные собаки. Против человека тренированные.
      Ковалев пожал плечами.
      – А еще говорят, что это «настоящее динго», плод генной инженерии, помесь собаки, гиены и крокодила. И что он может зубами перекусить монтировку.
      – Ты это серьезно?
      – А как ты думаешь?
      – Серый, не смешно. Я вообще одна из дома теперь не выйду.
      По дороге к мосту Влада поминутно оглядывалась, а добравшись до дыр между шпалами, снова остановилась.
      – Ты не подумай, что я нервная… Но это же просто жуть…
      – Что конкретно тебя напугало на этот раз?
      – Я серьезно. Это же… западня…
      – В смысле?
      – А если поезд? Куда деваться? В воду прыгать?
      Вообще-то от ее слов мороз прошел по коже… Западня?
      – Поезд видно и слышно издали. На мосту две площадки, где можно его пропустить. Мы с Аней один раз его там пропускали – ничего страшного.
      Влада сделала неуверенный шаг.
      – И не побежать – покалечишься, – сказала она тихо. – И ты водил здесь ребенка?
      – Смотри под ноги, и все будет хорошо. А бежать совершенно незачем.
      С чего он взял, что его мать бежала по мосту? Влада права, по нему нельзя бежать. Тем более с ребенком на руках.
      – Серый, у мужчин притуплено чувство опасности. И нет материнского инстинкта. Поклянись мне, что на этом мосту ты всегда будешь держать Аню за руку.
      – Клянусь, – усмехнулся Ковалев.
      – Я не шучу. У меня все внутри переворачивается, когда я представляю здесь ребенка. Я бы вообще запретила людям тут ходить.
      – Там висит табличка, что выход на мост категорически запрещен. И еще «Берегись поезда».
      Ковалев все же остановился на том месте, где прошлой ночью едва не сиганул с моста.
      – Погоди, – сказал он Владе. – Посмотри вниз.
      – Я только и делаю, что смотрю вниз.
      – Отсюда посмотри.
      Она подошла к перилам и вцепилась в них обеими руками.
      – Я спросить хочу. Гипотетически, не подумай… – начал Ковалев.
      – Спроси.
      – Я не про себя, я вообще. Вот если бы я собирался тебя бросить, ты бы могла покончить с собой?
      – Чего? – Влада повернулась к нему и посмотрела широко открытыми глазами. Наверное, она хотела, чтобы это выглядело иронично, на самом же деле в глазах ее появился неподдельный страх. И еще что-то жуткое мелькнуло на ее лице – наверное, смертельная тоска.
      – Я же говорю: гипотетически.
      – Ты точно сбрендил… Гипотетически я бы не только не стала кончать с собой, я бы немедленно вышла замуж за кого-нибудь другого. Просто чтобы ты не думал о себе слишком много.
      – А если бы… ну, не по-настоящему, а чтобы меня вернуть. Могла бы?
      – Не по-настоящему? – Влада хитро усмехнулась. – Это интересно. А ты бы вернулся?
      – Не обо мне речь. Вот отсюда могла бы в воду прыгнуть?
      Она посмотрела вниз и снова повернулась к нему лицом, с которого сползла усмешка. Да, пожалуй это была именно смертельная тоска, не страх даже. Влада молча покачала головой.
      – Испугалась бы?
      – Нет, просто это было бы уже по-настоящему… С такой высоты об воду можно сильно разбиться. А если тут мелко?
      – Тут глубоко. Скажи, а если бы ты все же захотела покончить с собой, из мести мне ты могла бы убить и Аню тоже?
      – Серый, ты вообще ненормальный, да? Тебе вообще как такое в голову могло прийти? Я тебе уже сказала: я бы замуж вышла немедленно, за другого. И была бы счастлива, а ты бы локти кусал. У тебя что, кто-то появился?
      Ковалев помолчал немного.
      – Понимаешь, я узнал… Что моя мать вот на этом самом месте прыгнула в воду со мной на руках. Меня спасли, а она утонула. Говорят, что это было самоубийство… Из-за несчастной любви.
      Влада посмотрела мимо него, на тот берег, с которого они только что ушли. Долго и пристально, будто хотела что-то увидеть. Потом снова взглянула вниз и поежилась.
      – Пойдем отсюда. Мне страшно здесь стоять. Мне вообще здесь страшно…
      И только потом, уже спускаясь по насыпи, она сказала:
      – Знаешь, мне кажется, что ни одна женщина не может хотеть убить свое дитя.
      – Но Медея убила детей из ревности…
      – Не знаю. Я, может быть, мерю по себе. Но мне кажется, что это невозможно.
      
      * * *
      Вечером Витька не пришел – они с ребятами уехали в райцентр, раздобыть денег и вообще… А поскольку по пятницам для старших групп шла дискотека, укладывать спать младшую группу пришла старенькая нянька, скучно и муторно рассказывала сказку про Крошечку-Хаврошечку – под ее тихий и размеренный рассказ все быстренько так уснули. Потом, когда она ушла, Павлик лежал и прислушивался: пока внизу шла дискотека для старшей группы и играла музыка, ему не было страшно и он ненадолго задремал, а проснулся уже в полной тишине. Он не знал, сколько времени, но ему показалось, что уже давно глубокая ночь.
      Окошко светилось бледно-синим светом, и было холодно, с каждой минутой все холодней… Павлик кутался в одеяло, но боялся накрыться с головой – готовился закричать, если откроется дверь. И прислушивался, прислушивался: не слышно ли шагов на лестнице?
      Сказка про Красную Шапочку – глупая и смешная сказка, в ней нестрашный совершенно волк глотает всех подряд, и понятно, что такого волка на свете нет и быть не может. Настоящий волк никого не глотает – он сначала перегрызет горло, а потом будет обгладывать кости. И человека целиком он не съест, даже ребенка, но это не имеет никакого значения.
      Павлик не сомневался, что мальчика, про которого рассказывал Витька, загрыз волк, и тело его обглодали не рыбы вовсе. Рыбы, конечно, тоже могли – но уже потом, то, что осталось после волка.
      Он не удивился, когда на лестнице раздались шаги – тихие, но отчетливые: клац, клац, клац… Скрипнула ступенька… Волк крался наверх осторожно, и никто, кроме Павлика, его не слышал.
      Может, Зоя и сегодня осталась ночевать в санатории? Когда рядом был Витька, страшно было совсем по-другому, даже приятно и весело было от того страха. А теперь страх был противным, вязким, ватным…
      Павлик собирался сесть, но почему-то не смог – так бывает в кошмарных снах, когда хочешь бежать и не можешь сдвинуться с места. Наверное, он не смог бы и закричать, но от страха не догадался даже попробовать. Бледный свет за окном становился все ярче – в спальне стали видны даже дальние углы, даже ручка на двери.
      Волк подошел к двери и остановился – Павлик замер и перестал дышать. Вот сейчас… сейчас она откроется… Потянуло сырым промозглым холодом и запахом тины. Легко представился оскал, обнажающий розовые десны с черными пятнами, и капающая с зубов слюна, и сморщенный нос, и злые голодные волчьи глаза. Страшно не от того, что они злые, а от того, что голодные…
      Павлик забыл о том, что надо кричать – потому что если волк не почует его дыхания, не услышит, как у него бьется сердце (в полной тишине – слишком громко), то, может быть, постоит и уйдет… А если издать хоть один звук, то уже не спасешься…
      Ну почему Зоя не пришла сегодня?
      Волк стоял за дверью неподвижно – прислушивался и принюхивался. И Павлик понял, что умрет в тот миг, когда дверь откроется. И наверное, так даже лучше – умереть и не знать, что будет потом, когда волк зайдет в спальню.
      На лестнице, в самом низу, еле слышно скрипнула ступенька. Потом еще одна… Кто-то шел наверх, и это точно была не Зоя – она бы не стала красться. Но, кто бы это ни был, волк должен его испугаться! Или не должен? В глубине души затеплилась надежда – а вдруг это вернулся Витька с ребятами? Надежда была такой сладкой, такой отчаянной, что Павлик едва не разревелся – так ему хотелось, чтобы она сбылась!
      Шаги волка были еще тише, чем раньше: клац… клац… клац… Он отошел от двери, спрятался где-то в коридоре, в каком-нибудь темном его углу. Не испугался – притаился. А Павлик-то думал, что волк бросится бежать! А если это Витька и волк кинется на него из темноты? Павлик не сомневался, что Витька справится с волком, но вдруг? У него ведь нет с собой распятия, как у Зои… Когда не ждешь нападения, можно и растеряться. Ведь нападают волки на оленей – в мультфильме про Маугли Акела должен был убить оленя одним броском…
      Надо крикнуть, надо предупредить! Павлик хотел разжать зубы, заорать во все горло, но не смог даже как следует вдохнуть. И сколько ни старался выдавить из себя крик, сумел только жалко пискнуть. Но этот писк будто вывел его из оцепенения, будто разбудил – из глаз хлынули слезы, нельзя было больше ждать: Павлик вскочил с кровати и побежал к двери. Если их будет двое, волк не посмеет напасть!
      Он не успел взяться за ручку, дверь перед ним распахнулась, и в спальню шагнул Витька – Павлик налетел на него с разбегу, обхватил руками, уткнулся лицом в живот… От счастья, от облегчения слезы полились еще сильней, и сначала он не мог сказать ни слова.
      – Ну ты чего? – Витька хлопнул Павлика по спине. – Чего ревешь-то? Страшно было, что ли?
      – Там… волк… В коридоре… – выговорил Павлик. – Я бежал… Тебе сказать…
      – Не реви. – Витька вздохнул и потрепал его по волосам. – И тихо давай. Я тут тебе звездрючину одну раздобыл, пошли в сортир – посмотришь.
      Павлик закивал – страх почему-то сразу развеялся. Даже весело стало немного. Хорошо, спокойно. Ничего страшного и опасного в коридоре не было, никаких темных уголков, где волк мог бы притаиться. А в туалете горели яркие лампочки, и там точно нечего было бояться.
      – Ой, Вить, а что это у тебя кровь?
      – Да хурма, подрался. – Витька полез во внутренний карман. – Во, гляди, ездопробоина – настоящий смартфон, фунциклетный.
      – Ох, Витька! – Павлик задохнулся. – Это мне, что ли?
      У Витьки не было смартфона, только мобильник – «законный», привезенный из дома, он раздобыл телефон летом. У многих ребят постарше были не только смартфоны, но и планшеты – понятно, ворованные в основном.
      – Экран битый, но все видно. Симку пришлось выбросить, но я потом тебе новую куплю, чтобы звонить. А пока в игрушки играй. И это… если спросят – это мать нам с тобой дала.
      – Не поверят, – покачал головой Павлик.
      – А пусть докажут, что нет. А матери позвонят – так она не лошара, подтвердит. Она сколько раз меня прикрывала.
      – А почему раньше не было, спросят?
      – Я скажу, что потерял, а тут нашел в зимней куртке в кармане. Зарядка как у моего, стандартная. Пока одной на двоих обойдемся, я потом вторую куплю. Может, даже в это воскресенье, если получится.
      – Вить, а ты его почему себе не взял?
      – Да за каким зигзагом он мне сдался? Что я, маленький, что ли, в игрушки играть? Я вот симку куплю – будешь мне звонить, если что.
      
      * * *
      Во дворе была свалена не груда даже – гора толстых распиленных колобашек. Ковалев присвистнул: это же и за неделю не расколоть! Баба Паша давно ушла, но в доме было натоплено, чисто и уютно.
      А Влада замерла на пороге, оглядываясь с восторгом, – от ее тоски не осталось и следа.
      – Серый, и вот это правда теперь наш собственный дом? Вот весь дом и весь двор?
      – Ну да.
      – Обалдеть… – бормотала она, расхаживая по комнатам и осматриваясь. – Далеко, конечно, но мы с Аней могли бы сюда приезжать на все лето. А ты бы приезжал к нам на выходные. И на зимние каникулы тоже можно всем вместе приезжать. Нет, это просто потрясающе… Я думала, тут кривая почерневшая избушка с земляным полом или шесть соток с каркасным сарайчиком, а это настоящий дом!
      – Из которого ты одна теперь вообще не выйдешь?
      – Не передергивай. Я прикормлю эту псину, и она полюбит меня всей душой. Я читала про такое в детстве. Купишь машину, чтобы не мотаться на перекладных…
      – Ага. Яхту, чтобы по реке ходить с ночевками…
      – Не передергивай. На машину нам денег хватит, найдешь недорогую. Нет, Серый, это здорово… Не подумай, я нисколько не радуюсь, что тетя Надя умерла. Я не понимаю только, почему мы раньше никогда к ней не ездили. Мне кажется, она была бы нам рада…
      – Я тоже не понимал, почему меня никогда сюда не привозили… Теперь понял.
      После посещения удобств во дворе Влада не растеряла оптимизма.
      – Сделаем канализацию и горячую воду, теперь все так делают. Летом и так нормально, но зимой ребенок может простудиться.
      Ковалев тем временем разбирал привезенную ею сумку и долго рассматривал трехлитровую стеклянную банку.
      – Это что? – спросил он.
      – Это борщ.
      – На черта нам борщ?
      – Не можешь же ты питаться только молочным супом.
      – А это что? – Он вытащил на свет три тяжелых контейнера.
      – Это тоже еда.
      – А это? – На дне сумки лежала уложенная в коробку приставка караоке с микрофонами.
      – Я подумала, мы должны что-нибудь подарить санаторию. Раз тут детишки без родителей. По-моему, хороший подарок.
      – Не знаю… Зачем им?
      – На музыкальные занятия. И диск я сделала детский. Серый, смотри, тут деньги и записка… Кто это пишет тебе записки?
      – Соседка.
      – Молодая? – Влада покосилась на него с улыбочкой.
      – Лет так семидесяти пяти. И что она пишет?
      – Что триста рублей сдачи оставляет.
      – Это за дрова. А ты о чем подумала?
      
      На узкой кровати с железной сеткой вдвоем было тесно.
      – А что? Снова романтично, – сказала Влада, подвинувшись к стенке. – Давай, залезай скорей под одеяло, а то мне холодно.
      – Волосы с подушки убери, – усмехнулся Ковалев – Влада не любила, когда он рукой наступал ей на волосы.
      Он вспомнил вдруг об Инне – с неприязнью, к которой почему-то примешивался азарт. Он привык к яркой красоте жены, забыл, какие страсти она когда-то в нем будила. С ней было просто и спокойно и не требовалось что-то из себя изображать.
      Шелковая ночная рубашка Влады блестела, как вода в реке, повторяя изгибы тела… Дома они спали на двух сдвинутых кроватях, а тут, как ни крути, спать можно было только тесно прижавшись друг к другу, и Ковалеву это показалось волнующим. Он разглядывал ее сверху вниз, поставив руку на локоть.
      Влада накинула на него одеяло и шепнула:
      – Серенький, ты сегодня был такой герой… И вообще ты мне нравишься.
      – Не может быть.
      Он зарылся лицом в ее волосы, тронул скользкий шелк ночной рубахи – и подумал о черной воде реки, холодной и опасной. Нечто темное, дремучее зашевелилось внутри: взять, победить, подмять под себя… Наверное, он был несдержан, потому что Влада спросила:
      – Серый, ты чего?
      – Я тебя хочу…
      – Не до такой же степени…
      – До такой.
      – Это от манной каши, – вздохнула она. – Нет, ты продолжай, я просто спросила…
      Ковалеву почему-то было не до шуток – он испугался самого себя, своего желания смять, сломить, подавить, напугать… И все равно лапал ее совершенно бесстыдно, жестко, не рассчитывая силы, потому что перед глазами, похожая на шелк ночной рубахи, катилась река – вожделенная и неумолимая, как суккуб. И не уступала, не сдавалась, тянула в глубину, будто камень на шее, хотела растворить, затащить в водоворот, сомкнуть над головой маслянистую черную воду… Он так и не понял, кто победил…
      А потом наваждение исчезло, и Ковалев, все еще тяжело дыша и навалившись на Владу всем весом, ощутил ее слезы у себя на плече. Влада всхлипнула, и он поспешил приподняться на руках. Ее лицо было мягким, расслабленным, детским. И вся она вдруг стала мягкой, беспомощной, совсем на себя непохожей.
      – Извини… Ну извини, так получилось…
      – Ты тут совсем одичал. Нет, это тоже было романтично, хоть и варварски. – Влада погладила пальцами его мокрую от пота челку. – Как в пещере на шкурах убитых тобой саблезубых медведей.
      Ковалев выдохнул с облегчением и перекатился на бок: невозможно хотелось спать, глаза слипались, и тело подрагивало от усталости.
      – Тигров как минимум, а не медведей… – шепнул он, еле ворочая языком и всеми силами стараясь не закрыть глаза.
      – Ты себе льстишь. Хватит с тебя и медведей. – Она подумала немного и добавила: – Я, конечно, не стану прыгать с моста, если ты меня бросишь. И замуж, конечно, выйду сразу. Но знаешь, мне без тебя будет очень плохо.
      – Я вовсе не собираюсь тебя бросать…
      – Спи уж… – снисходительно сказала она, целуя его в висок.
      Он уснул почти сразу, ощущая, как она перебирает его волосы и легко пробегает пальцами по щеке. И даже в полусне близость с ней пьянила, не будоражила уже – просто казалась сладкой, баюкающей, уютной.
      
      * * *
      Осенний туман над рекой не похож на летний – он клубится во мгле стылых ночей, леденит кровь, оседает на лице каплями холодного пота, застит глаза белесой пеленой. Он прячет в себе тени: быстрые и хваткие. Он хранит память о злых умыслах и черных делах – тени в его глубине с радостью вцепятся в любое черное дело…
      – Будь осторожна, обращаясь к силе реки. Помни, что эта сила может встать и против тебя. Помни, что она сильней.
      За туманом не виден огонек на краю болота, старый дом черен, как ноябрьская ночь, и лучше не подходить к нему близко – заморочит, иглами выставит гнилые колья, столкнет в трясину и расхохочется вслед…
      – Если бы она была слабей, кто бы стал к ней обращаться?
      Скулит в трубе холодный ветер, вьется по верхам и не смеет спуститься в туман. Скрипят половицы под чьими-то шагами, глухо капает вода в деревянную кадушку, мгла витает по дому, вязнет в паутине углов, сажей садится на стены, застит копотью стекла. Шепоты, шепоты мстятся по темным закуткам, трогают лицо нечаянные сквозняки – будто где-то на миг отворяются двери, чтобы тут же захлопнуться.
      – Я не сказала: не обращайся. Я сказала: будь осторожна. Пользуясь ее силой, ты выпускаешь на свободу нечто, наделяешь его властью – и властью над собой. Не думай, что это нечто будет благодарно тебе за свободу, – оно не ведает добра и зла, оно живет по своим законам. Ты должна знать его законы и действовать по ним, ты должна управлять тем, чем пользуешься. Это мы думаем, что есть темная сторона реки и светлая, а реке нет дела до людей и их представлений. Для нее нет жизни и смерти, нет счастья и несчастья, любви и ненависти. Она крутит коловорот, в котором жизнь рождается из смерти, в котором ничто, по сути, не умирает, а лишь изменяет форму. Ее законы – законы бесконечного движения по спирали. Запомни: не по кругу, в ее движении нет возврата.
      Дрожит огонек от тихого дыхания, мечутся вкруг него быстрые хваткие тени, множатся и разлетаются по сторонам.
      – Кто выпустил на свободу хтона?
      Речная дева уходит под воду с тихим всплеском, недолго бегут круги по блестящей воде… Быстрая ее тень прячется на дно омута, растворяется в тени речного дна.
      – Это тебе знать необязательно. И никогда – никогда! – не ищи помощи у демонов смерти. Не расплатишься: демон смерти оставит вокруг тебя выжженную землю…
      – Как вокруг Зои?
      Волчья тень скользит по кромке холодного тумана – по воде вдоль берега. Река смоет следы, и никто не узнает, были они или их вовсе не было.
      
      * * *
      Он взял ее еще раз, проснувшись среди ночи, – торшер не горел, они лежали «ложкой», тесно прижимаясь друг к другу, на Владе уже не было ночной рубашки, и Ковалев решил, что глупо этим не воспользоваться. На этот раз река ему не мерещилась; он, словно желая загладить вину, старался быть нежным и, против обыкновения, шептал ей на ухо что-то лестное и ласковое.
      Однако после этого его мучили сны, полные вожделения и чересчур смелых фантазий, и в шесть утра он проснулся от нестерпимого желания. Собственная ненасытность показалась странной – неужели за пять дней он успел так соскучиться по жене? Обычно Ковалев относился к супружеским обязанностям без должного рвения, и Влада против этого не возражала.
      – Серый, ты сбрендил… – сонно пробормотала она, когда он сгреб ее в объятия и перевернул на спину.
      Он ничего не ответил, продолжая тискать ее тело – теплое и расслабленное со сна.
      – А зубы почистить? – зевнула она.
      – Принять ванну, выпить чашечку кофе… – проворчал Ковалев, не останавливаясь.
      – Делай, что хочешь, но не смей целовать меня в губы.
      – Как скажешь…
      
      Наверное, баба Паша тоже хотела взглянуть на жену Ковалева, потому что появилась в самом начале восьмого. Влада отказалась идти в санаторий, не попив чаю (а к чаю были жареные блинчики с мясом, яичница и пирожки бабы Паши) и тем более не угостив чаем соседку, и за завтраком обе весело болтали, а Ковалев посматривал на часы и качал головой.
      – Боишься, тебе манной каши не хватит? – спросила Влада, когда он взглянул на часы в четвертый раз.
      – Нехорошо опаздывать… – пробормотал он.
      – Ты солдафон, – отмахнулась Влада и повернулась обратно к бабе Паше: – Он мне все нервы вымотал своими опозданиями. Если я ставлю завтрак на стол на пять минут позже положенного, он за эти пять минут весь изведется и меня изведет.
      – Влада, кончай трепаться. Нас ребенок ждет, – проворчал Ковалев.
      – Серый, посмотри на часы еще раз. Двадцать минут восьмого. Идти до санатория десять минут. У нас еще полчаса.
      – Ты эти полчаса будешь краситься…
      – И так каждый раз, – невозмутимо продолжила Влада, обращаясь к старушке. – В театр мы приходим за сорок минут до первого звонка. На поезд – когда его еще не подали на платформу. Если он вызывает такси, то мы торчим на улице, а не ждем, когда нам позвонят. Это невозможный человек!
      – Зато непьющий… – вздохнула баба Паша.
      Влада осеклась и посмотрела на Ковалева с улыбкой.
      – Ладно, ладно, Серенький, не изводись. Сейчас пойдем.
      В заключение баба Паша пригласила их помыться у нее в бане – и, поколебавшись, Ковалев согласился.
      
      Он опасался, что Владу в санатории плохо примут, и всю дорогу пытался ей что-то объяснить, она же его не слушала – ее больше занимал переход через мост и возможное появление опасной собаки.
      Уже на другом берегу она остановилась и посмотрела на реку.
      – А знаешь, она страшная…
      – Кто? – Ковалев сделал вид, что не понял, о чем речь.
      – Река.
      Небо было затянуто тучами, и вода казалась свинцовой, с тусклым блеском темно-серого металла – тяжелым и ядовитым.
      – Хочешь, я ее переплыву? – неожиданно для себя спросил Ковалев.
      Влада скосила на него глаза.
      – Крыша потекла? Летом переплывешь.
      Идею взять семейный абонемент в бассейн она приняла с энтузиазмом и, вместо того чтобы слушать Ковалева, строила планы о покупке плавательных шапочек и закрытых купальников.
      Они, конечно, чуть не опоздали и вошли в столовую, когда младшая группа уже сидела за столами. Влада, поздоровавшись, лучезарно улыбнулась собравшимся сотрудникам, и от их настороженности не осталось и следа – они тоже приветливо (и искренне!) заулыбались в ответ. На этот раз Татьяна Алексеевна завтракала со всеми, чего раньше не случалось.
      – Это моя жена – Влада, – пробубнил Ковалев в ответ на ее взгляд.
      – А по отчеству? – поинтересовалась неверующая воспитательница.
      – Влада Всеволодовна, – буркнул он, ощущая невыносимую неловкость от того, что его жену эти женщины рассматривают так бесцеремонно оценивающе.
      – Очень красиво! – восхитилась Татьяна. – И хорошо запоминается.
      Инна тоже улыбнулась загадочно и встала, чтобы Ковалев и Влада прошли за стол. Он не мог лезть первым – пропустил вперед жену, и, конечно, получилось, что Инна сидит рядом с ним, с другой стороны.
      В этот миг Аня увидела маму и едва не подскочила со стульчика, но Влада поднесла палец к губам, и Аня осталась сидеть на месте, улыбаясь во весь рот.
      Здесь на завтрак тоже подали блинчики, только с творогом, но говорить при всех, что блинчики с мясом дома были лишними, Ковалев не стал. Зоя Романовна, как всегда, похлопала в ладоши, призывая к утренней молитве, и Аня собиралась вместе с Селивановым начать завтрак, но Влада покачала головой и знаком показала, что надо подождать. Селиванов (с распухшим носом и заметным фонарем под глазом) посмотрел на Ковалева и догадался, что одному начинать есть не стоит. Молитву Влада выслушала деликатно, не меняя приветливого выражения лица. И даже не вздохнула с облегчением, когда все наконец перекрестились.
      – А вы не верите в Бога? – спросила басоголосая докторица, когда-то интересовавшаяся местом работы Ковалева.
      – Нет, – просто ответила ей Влада.
      – А почему? – не унялась та.
      Ковалев напрягся: «Потому что в Бога верят только придурки»?
      – Мне это не нужно.
      Наверное, ответ был нестандартным, и докторица не сразу нашла, что на это возразить. Сотрудницы продолжали улыбаться Владе, но Ковалев заметил, что они смотрят на нее с завистью. С самой что ни на есть черной завистью – потому что ей в самом деле не нужна вера, она счастлива и без Бога. К тому же молода и красива.
      За стол села Зоя Романовна и не преминула заметить, намекая на не начатый раньше времени завтрак:
      – Ваша жена, Сергей Александрович, воспитана намного лучше вас.
      Ковалев не мог с этим не согласиться.
      Они, конечно, повторили для нее аргументы в пользу религии, особо напирая на терапевтический эффект веры у детей, и приводили в пример монографию Татьяны Алексеевны, но это больше походило на лесть Татьяне Алексеевне. Влада им не возражала, кивала вежливо, но осталась при своем мнении. И на вопрос, как она относится к крещению ребенка, ответила просто:
      – Когда Ане исполнится восемнадцать, она сама решит, креститься ей или нет.
      – Но Господь защищает ребенка, бережет… – попробовала вставить неверующая воспитательница.
      – Если Бог есть – он и без крещения будет беречь ребенка. А если его нет, то и крещение не нужно.
      Они думали о своем боге слишком хорошо (и знали о нем слишком мало), чтобы возразить. Искушенные в религиозных канонах Зоя и Татьяна, должно быть, имели контраргументы, но побоялись поколебать веру присутствующих в доброго боженьку, любящего всех детей на свете.
      Татьяна Алексеевна увела разговор со скользкой темы, начав рассказывать Владе о санатории – о физиотерапии, дыхательных упражнениях и бассейне, а также об игровых комнатах, трех телевизорах и компьютерном классе. Тут-то Влада и сказала о привезенной приставке для караоке. И Татьяна обрадовалась, пообещала, что вызовет на завтра учительницу музыки – та давно просила приобрести что-нибудь подобное. Зоя отнеслась к караоке скептически (наверное, догадалась, что псалмов на привезенных Владой дисках нет), но Татьяна сказала, что пение детям полезней дыхательных упражнений, а петь в микрофон под музыку – совсем не то, что жалким хором тянуть «И мой сурок со мною».
      В результате Владе разрешили забрать Аню сразу после обеда и до завтрашнего утра – под расписку. Ковалев подумал было, что в таком случае и сам мог бы забирать ее из санатория после обеда, но представил, как будет готовить ужин, укладывать дочку спать, а по утрам заплетать ей косички, – и ужаснулся.
      Зато, пока Аня будет с Владой, можно спокойно наколоть дров.
      Врачи и воспитатели, как всегда, быстро разошлись, Татьяна Алексеевна тоже отправилась в свой кабинет, и за столом, кроме Ковалева и Влады, осталась только Инна. Младшая группа строилась парами, чтобы из столовой идти на физиотерапию.
      – Как ты думаешь, – тихонько спросила Влада, – можно к ребенку сейчас подойти или не стоит?
      Ковалев пожал плечами, допивая какао.
      – Я думаю, Юлия Михайловна догадается задержать Аню здесь, – сказала Инна в пространство.
      Она оказалась права: воспитательница остановила Аню и что-то прошептала ей на ухо – та радостно закивала. Влада выбралась из-за стола, оставив Ковалева с Инной наедине.
      – Вы любите свою жену? – как ни в чем не бывало спросила Инна, пока Влада тискала ребенка в объятиях.
      – Чего? – Ковалев немного обалдел от ее откровенности.
      – Вы находите мой вопрос бестактным? Можете не отвечать, если не хотите.
      – Да, я люблю свою жену, – с вызовом ответил Ковалев.
      – Скажите, а если бы вам пришлось выбирать между женой и дочерью, кого бы вы выбрали?
      – Это социологический опрос? Или психологический тест?
      – Психологический тест. Так кого? – Инна улыбалась загадочно и обволакивающе…
      А Ковалев вспомнил рассказ ее матери – плечи передернуло будто судорогой.
      – Не дай мне бог когда-нибудь встать перед таким выбором, – пробормотал он.
      – Вы выберете дочь… – сказала Инна как бы самой себе. – Инстинктивно, потому что в ней есть ваша кровь. Кстати, я хотела поделиться с вами местной новостью: через две недели у нас намечается массовое мероприятие – крестный ход. В нашу часовню из церкви в Усадье перенесут чудотворную икону. По настоятельному требованию верующих. Мне папа вчера рассказал, ему тоже пришло предписание из районной администрации.
      – Крестный ход организует местная администрация? – кашлянул Ковалев.
      – Нет, администрация поддерживает и обеспечивает условия. На самом деле верующие во главе с Зоей требовали «освятить» реку, но отец Алексий просьбы верующих игнорировал и реку святить не собирался, напирая на то, что есть обряд водосвятия, а освящение рек – это не православно. Ну, что не надо путать христианское священнодействие с обережным языческим непотребством.
      – А есть разница между водосвятием и освящением рек?
      – Водосвятие – это получение святой воды, агиасмы. В открытых водоемах воду освящают в крещенский сочельник и никогда больше. По всей видимости, чтобы она не портилась, – в середине зимы вода в реке чище обычного. А вообще, освящают только воду, храмы и иконы. Жилища освящают как храмы – там можно совершать церковные таинства. Все остальное – это не освящение, а благословение. Машины, космические корабли, публичные дома… Впрочем, насчет публичных домов я могу ошибаться – наверное, соборование там проводить можно, значит и святить надо как храм… – Инна не выдержала и расхохоталась – тоже томно и обволакивающе.
      Тут-то в столовую и вернулась Влада, проводившая ребенка на процедуры, – села за стол напротив Ковалева.
      – И о чем это вы тут… воркуете? – спросила она с улыбочкой.
      – О водосвятии… – ответил Ковалев.
      – Это опять что-то православное?
      – Нет-нет, – все еще смеясь, замахала руками Инна. – Это я задумалась о чине освящения публичного дома… Через две недели, в воскресенье, у нас крестный ход. В епархии быстро сообразили, как языческое непотребство выдать за священнодействие, – перенести в местную часовню какую-нибудь полезную икону. Отец Алексий не приходской священник, но он тут вроде бы как свой и пользуется большим авторитетом, потому на него эту обязанность и возложили. Папа предложил продавать футболки с православной символикой и воздушные шарики в форме крестов. Так вот футболки в районе одобрили, а шарики не благословляются.
      – Жаль, это символично: шарики с распятым Христом возносятся на небо, – серьезно сказала Влада.
      Хорошо, что этой шутки не слышал никто из верующих…
      
      В обед, когда Инна встала, пропуская их за стол, Влада подтолкнула Ковалева вперед и села между ним и Инной.
      
      В сарае нашлись и топор, и колун, и тяжелая изрубленная с одного торца колода. И место, предназначенное для колки дров, обнаружилось сразу, по вмятым в землю щепкам. 
      В лагерях Ковалев любил колоть дрова гораздо больше, чем чистить картошку, только было это давно.
      После третьей расколотой колобашки он расстегнул куртку и снял шарф, после четвертой – шапку, после шестой – и куртку, и свитер. Только тогда оно пошло как надо – гораздо проще и приятней, чем топить печку.
      Влада тем временем настроила караоке и приоткрыла форточку, чтобы Ковалев слышал, как они с Аней поют. И спели они, стоя с микрофонами перед окном, песенку про папу, где он может рубить дрова.
      – И плавать брассом я тоже могу, – пробормотал с усмешкой Ковалев и так жахнул колуном по колобашке, что она разлетелась на три части, а колун застрял в колоде.
      Потом они спели неактуальное пока «Три белых коня», а потом Ковалев перестал прислушиваться – как когда-то во время тренировок, мысли в голове потекли легко и свободно, на душе стало спокойно и радостно, будущее виделось безоблачным и светлым…
      – Только небо, только ветер, только радость впереди… – неслось из приоткрытой форточки.
      Ковалев промахнулся мимо полешка. И кто-то внутри отчетливо произнес Колиным голосом: «Вот тебе и радость впереди»… От спокойствия не осталось и следа, знакомая мелодия показалось вдруг тревожной. Он покосился на окно – жена и дочь пели с упоением и слегка раскачивались в такт песне. Ребенку полезно петь, это хорошее дыхательное упражнение… А Ковалеву почему-то стало страшно – подумалось, что он может их потерять, и тогда вспоминать эту минуту будет невыносимо больно… Откуда бы такие мысли могли вообще появиться в голове? Если бы он был хоть чуть-чуть суеверным, он бы попросил Владу никогда этой песни больше не петь, но суеверным Ковалев не был…
      Калитка скрипнула громко и противно, он оглянулся, уверенный, что пришла баба Паша, но с удивлением увидел Ангелину Васильевну, заходившую во двор со сдержанной и загадочной улыбкой, – наверное, она тоже умирала от любопытства, так хотела увидеть его жену…
      – Вы чего-то испугались, Сергей Александрович? – спросила она весело, будто бы с издевкой.
      Старая ведьма! И если бы Ковалев был суеверным, он бы ни за что не пустил ее в дом!
      – Да, ваша мать любила эту песню. Но ее, знаете, в наше время любила каждая вторая девочка. Не принимайте это близко к сердцу.
      – С чего вы взяли, что я чего-то испугался?
      Она не стала отвечать, просто пропустила этот вопрос мимо ушей, как глупый и ничего не значащий, и сообщила:
      – А я пришла познакомиться с вашей супругой. Надеюсь, вы не возражаете.
      – Это здесь так принято? Просто приходить и знакомиться с соседями? – недовольно переспросил Ковалев. Да и какие они соседи – живут больше чем в километре друг от друга!
      – Мы здесь ценим человеческое общение, нам его не хватает.
      – Вы уверены, что моей жене тоже не хватает общения?
      – Я у нее об этом спрошу, – победно улыбнулась Ангелина Васильевна и добавила: – А вы не отвлекайтесь, работайте, я представлюсь ей сама.
      – Нет уж, – проворчал Ковалев, – я как раз собирался попить чаю.
      Он воткнул колун в колоду и подобрал брошенную куртку.
      – Да не бойтесь же, – едва не рассмеялась Ангелина Васильевна. – Я вашей жене вреда не причиню.
      – Интересно, какой вред вы могли бы причинить моей жене? Застрелить, задушить? Или имеется в виду какая-нибудь порча или сглаз?
      Старая ведьма! А Влада встретила ее с радостью… Ведьма представилась женой главы администрации и с доброй искренней улыбкой сказала, что новые люди здесь редкость, тем более в это время года.
      – Ваш муж не очень общительный человек, но с вами-то мы должны поладить, – Ангелина Васильевна подмигнула Владе.
      Ведьма! Влада была ею очарована, и Ковалеву показалось – в самом прямом смысле этого слова.
      На столе появилась бутылка дорогого крем-ликера и милые канапе будто из ресторана – не пирожки бабы Паши… И начала Ангелина Васильевна с рецепта рыбных рулетиков, после чего Влада похвасталась куриным паштетом собственного изготовления, – и стало понятно, что необщительному Ковалеву нечего делать за столом. Аня с ними не скучала и поинтересовалась рецептом молочного супа, который мама не умеет правильно готовить. Вместо молочного супа ей предложили молочный коктейль и отправили Ковалева в магазин за молоком и мороженым.
      Он не хотел уходить, будто в его отсутствие старая ведьма в самом деле могла причинить какой-нибудь вред Владе и Ане… Но не нашел повода отказаться. И сказать Владе, что их гостья ведьма, у него не повернулся язык. И вообще, с чего он это взял?
      Когда Ковалев вернулся, на столе были разложены карты Таро – Ангелина Васильевна гадала Владе, и та слушала ее сосредоточенно и с нескрываемым интересом. Конечно, в Бога верят только придурки, верить гадалкам – совсем другое дело!
      Они взбили молочный коктейль в пластиковой бутылке (и он получился густым, к удивлению Влады), обменялись какими-то рецептами и расстались добрыми подружками (Влада получила приглашение в гости на следующую субботу). Надо отдать должное старой ведьме, она пробыла у них не более часа, и обвинить ее в том, что она помешала Владе общаться с дочерью, Ковалев не мог.
      Аня за неделю привыкла рано ложиться, да еще и не спала днем, а потому начала клевать носом в восемь вечера – Влада всегда читала ей на ночь по полчаса, но тут Аня не продержалась и пяти минут.
      – Ну что? Теперь можно и в баню, – сказала Влада, хитро облизнув губы.
      – А если Аня проснется? Оставить ребенку только ночник?
      Красный фонарь для печати фотографий? У Ковалева мороз прошел по коже.
      – Нет, ну ты представь – в незнакомом доме, да еще и родители ушли… – вздохнула Влада. – Она может сильно испугаться, даже с ночником. И ведь неудобно, баба Паша нарочно баню топила… Как ты думаешь, будет очень нагло попросить ее здесь посидеть?
      И Ковалев побежал за бабой Пашей, уверенный, что она не откажется побыть с ребенком, пока они попарятся. Именно из-за того, что она ни за что не откажется, было особенно неловко.
      Он едва не промахнулся в темноте мимо ее калитки и поднялся на крыльцо, подбирая вежливые слова для бесцеремонной просьбы. Стука в дверь веранды старушка не услышала, а дверь с веранды в дом была обита ватином, стучать в нее тоже было как-то глупо…
      – Проходи, Сереженька, – улыбнулась баба Паша, распахнув дверь ему навстречу – наверное, услышала шаги на веранде. – Что ты застеснялся? Да проходи, проходи, не надо ботинки снимать.
      У нее в доме гостиная (или столовая) совмещалась с кухней, по одну сторону от входа стояла газовая плита, раковина, кухонный стол, холодильник, а по другую – круглый стол, застеленный скатертью, диван, телевизор, комод с искусственными цветами в вазе…
      – Я спросить вас хотел… – начал Ковалев, оглядываясь, и обмер – все придуманные слова вылетели из головы: на комоде стояла фотография в рамке, через угол которой тянулась черная лента, а с фотографии смотрел человек, которого Ковалев дважды встречал около санатория – в мокром ватнике.
      Впрочем, поглядев внимательней, Ковалев решил, что человек на фотографии просто похож на того, которого он встречал.
      – Это Федя мой, – виновато улыбнулась баба Паша. – Не его ты на речке видел?
      – Нет, я видел совсем другого человека, – почему-то ответил Ковалев.
      – Ну и хорошо. Ну я так и думала, – вздохнула баба Паша. – Баня-то готова уж, я трубу закрыла только. А я с Анютой посижу, пока вы помоетесь, – мало ли проснется ребенок, а дома-то и нет никого…
      – Мы побыстрей постараемся… – Ковалеву стало совсем неловко.
      – Ни-ни-ни! Никуда не спешите, я вот кино у вас посмотрю, у Надюши много кино хорошего. Я уж вчера выбрала картину – «Зита и Гита», очень хорошая картина, двухсерийная.
      Может, баба Паша и помогать Ковалеву взялась, чтобы смотреть кино с видеокассет тети Нади? Ковалеву эта мысль понравилась, как-то все она расставляла по своим местам…
      – Пойдем, я тебе баню покажу, – сказала старушка.
      Баня покосилась немного от времени, но была еще крепкой и очень, очень жаркой. Раньше Ковалев не видел, чтобы в бане парились там же, где и мылись, а тут, чтобы помыться, надо было проветрить.
      – Вот я всегда говорила, что нехорошо Иван сделал – окошко на воду смотрит. – Баба Паша покачала головой. – Иван – муж мой, царство небесное, Федин отец.
      – Что же в этом нехорошего?
      – Не по-людски, нельзя, чтобы окошко на реку выходило, надо к дому окошко делать. А он уперся: хочу, говорит, сюда окошко.
      Ковалев не удовлетворился объяснением, но расспрашивать больше не стал.
      Две трети тесного предбанника занимала приличного вида тахта, которую баба Паша назвала топчаном.
      – Тут на топчане матрас мягкий лежит и чистые простыни постелены. Ну, в случае чего, и плотенчико еще можно расстелить.
      До Ковалева не сразу дошло, о каком случае идет речь, а когда дошло, он покраснел, как мальчишка, – до сих пор не мог уместить в голове, что старушки знают о супружеской жизни больше него в несколько раз. И если дед был с ним довольно откровенен с положенного возраста, то бабушка сохранила в его глазах что-то вроде ореола чистоты и даже целомудрия. Однако деликатный намек бабы Паши привел его в некоторое приятное волнение.
      – Вот тут и в речку можно окунуться, если не страшно, – баба Паша кивнула на мостки, нависающие над водой, – только осторожно, скользкие доски, если намокнут.
      Ковалева вмиг охватила нервная дрожь… Приятное волнение от предстоящей близости с женой было сметено, задавлено оглушительным желанием близости с рекой. Сердце бухнуло в уши, кровь бросилась в голову, да так, что едва не подогнулись колени.
      – А тут глубоко? – спросил Ковалев, стараясь сохранить спокойствие в голосе.
      – Федя нырял, ему по грудь было примерно. Он и зимой лед сбивал и окунался. Дно тут чистое, песочек, – можно и с берега заходить.
      Влада заметит. Не может не заметить. Нырнуть в реку с мостков почему-то казалось Ковалеву изменой жене.
      
      Влада посчитала это если не изменой, то чем-то сродни… И – да, она заметила его нездоровое возбуждение, когда от ее случайного прикосновения по его телу прошла заметная дрожь.
      – Что с тобой, Серый? Ты как под током все равно.
      – Да ничего со мной. – Он сделал вид, что спокоен.
      Он нагнал столько пару, что Влада сползла с высокого полка, прикрыв лицо руками.
      – Господам офицерам, наверное, это привычно… – проворчала она. – А я сейчас сварюсь.
      – Да ладно. Хочешь, я тебя веничком похлопаю? – Ковалеву пар не казался слишком жарким, наоборот – он никак не мог согреться и избавиться от нервной дрожи. Даже веник не сильно помогал.
      – Нет, не хочу. Я на воздух…
      – Недолго ты продержалась, – хмыкнул Ковалев.
      – Соревноваться с тобой, кто кого пересидит, я даже не думала. Добровольно отдаю тебе первенство, – сказала она, выскальзывая в предбанник.
      Ковалев услышал, как скрипнула дверь на улицу, – и снова вздрогнул от мысли, что там, в двух шагах от крыльца, его ждет река… Он дал себе слово просидеть в парной как можно дольше и выйти на мостки спокойно, не бежать, не торопиться… Пожалуй, он немного переборщил, потому что с трудом поднялся на ноги, покачнулся и едва не схватился за горячую печку, чтобы удержать равновесие, – вовремя отдернул руку, сообразив, что к чему.
      – А я окунулась, – с гордостью сообщила Влада, козочкой запрыгивая на крыльцо. – И даже не закричала! Осторожно, там сразу глубоко.
      За ней захлопнулась дверь предбанника.
      Голова плыла… От пара ли или все же от близости реки? Ковалев прошел по мосткам до самого края еле дыша, – сердце стучало часто и тяжело, не билось, а дергалось… Маслянисто-глянцевая вода в свете лампочки над крыльцом была чернее черного, казалась густой, как смола. Он сглотнул, прежде чем вскинуть руки, вдохнуть и оттолкнуться от скользких досок…
      Она была восхитительна – после жаркой парной. Она обожгла кожу с головы до пяток не холодом вовсе, а вожделенной колющей прохладой. Она нисколько не напоминала смолу, она была легкой, веселой и игривой. Ну, может, немного грубой – но не грубей веника, гоняющего по телу раскаленный пар. Дыхание перехватило на несколько секунд, но, скорей, от восторга. И Ковалев, вынырнув на поверхность, пошел вперед скорым привычным кролем, в эйфории от собственной легкости и быстроты. Много ли времени нужно мастеру спорта, чтобы переплыть реку? От этой мысли стало весело, к эйфории добавился азарт.
      Он не добрался и до середины, когда плечо кольнуло забытой уже болью, и то ли в голове, то ли над водой тихо раздались быстрые отчетливые слова:
      – Немедленно поворачивай назад, дурак…
      И Ковалев не сразу послушался этих слов, прошел вперед еще немного – будто по инерции, пока не ощутил мощный ток воды под собой, черную глубину (он никогда не боялся глубины, он вообще не понимал, что такое глубина!), – ледяное тело реки в любую секунду готово было схватить, зажать его со всех сторон, оплести руки и ноги холодом, словно паутиной. И он почувствовал себя жалкой мушкой, которая вот-вот увязнет в липкой паутине… Нет, это был не страх, а всего лишь ощущение опасности (притупленное у мужчин, как вчера сказала Влада). Азартная игра с высокой ставкой. И Ковалев повернул обратно – течение здорово снесло его в сторону, но огонек на крыльце бани послужил хорошим ориентиром.
      Холод стал нестерпимым лишь в нескольких метрах от берега, по которому металась Влада, завернутая в простыню. Она забежала на мостки, поскользнулась и чуть не упала, вернулась на берег и снова бросилась к мосткам… Неужели она поняла, что он только что изменил ей – прямо у нее на глазах?
      Ковалев взялся рукой за доску и нащупал ногами дно. И хотелось выбраться из воды побыстрее, но тело плохо слушалось, и голова опять закружилась. Влада соскочила с мостков и, шагнув в воду Ковалеву навстречу, влепила ему пощечину, довольно кривую, не звонкую вовсе, и повторила ее с другой стороны – вышло лучше. А потом еще и со злостью пнула его ногой под коленку. Злость ее была смешной и беспомощной, отчего Ковалеву стало жаль ее до слез.
      – Ты придурок! Ты идиот ненормальный! Я тебе говорила – у тебя крыша течет реально! – тихо-тихо прошипела она ему в лицо, повернулась к нему спиной и пошла к крыльцу, но тут же передумала и, снова развернувшись, ударила его обоими кулаками в грудь – это было еще более жалко, чем удар босой пяткой, и простыня, не выдержав напряжения, потихоньку поползла вниз. Влада подхватила ее одной рукой, но это простыню не удержало.
      – Иди в баню, идиот! – рявкнула Влада и, пропустив его вперед, врезала ему ладошкой между лопаток. – Быстро!
      – Да я иду, чего ты?.. – пробормотал Ковалев.
      – Чего я? Я не хочу остаться вдовой в двадцать семь лет! Кретин. Недоумок. Сволочь.
      – Да все ж нормально… Чего ты испугалась-то? – Он оглянулся через плечо, поднимаясь по ступенькам.
      Она поняла, наверное. Потому и разозлилась.
      – Дурак! – Она всхлипнула. – Мне эта администраторша час назад нагадала, что ты утонешь! Если не уедешь отсюда немедленно и навсегда!
      Если бы Ковалев не чувствовал за собой вины, он бы рассмеялся.
      Влада затолкала его в парную и, наплескав кипятка на камушки, долго и злобно хлестала веником по его плечам – после ледяного холода было горячо и приятно.
      – Не смей даже близко подходить к воде! – выкрикнула она, когда Ковалев запросился наружу.
      – Да ладно, я только макнусь… – Пожалуй, азарта уже не было, только нормальное желание окунуться после пара.
      Влада набрала в грудь воздуха, чтобы возразить, но сдулась вдруг и махнула рукой:
      – Черт с тобой, и я тоже…
      Ковалев так и не понял, держит она его за руку или держится за нее.
      
      – Так что там старая ведьма тебе сказала? Чтобы я уехал немедленно и навсегда? – спросил Ковалев уже в постели, собираясь спать.
      – А она ведьма? – Глаза у Влады загорелись.
      – Ты как ребенок… – проворчал он.
      – Ну это же интересно!
      – Ничего интересного. Гаси свет.
      – Нет, Серый, ты мне скажи, почему ты назвал ее ведьмой!
      – Потому что она хитрая. Так что она тебе сказала?
      – Она сказала, что тебе здесь долго оставаться нельзя. И что твои бабушка с дедушкой недаром никогда тебя сюда не привозили – и вовсе не из опасений за твою ранимую душу. А потому что ее бабушка нагадала твоей, что ты утонешь. Здесь в реке живет сом, и он считает тебя своей добычей, которую у него отобрали.
      – Моя бабушка была образованной женщиной, она не могла поверить в эту чушь, – фыркнул Ковалев.
      – Много ты знаешь о бабушках! Если мне кто-нибудь нагадает про Аню, что она, например, разобьется в горах, я, может, и не поверю, но ребенка в горы не повезу. И вообще – всю жизнь буду бояться гор. А если твоя мама утонула, могу себе представить, как боялась за тебя твоя бабушка…
      – Но ведь дед отдал меня в бассейн. И ничего такого не испугался.
      – Он нарочно отдал тебя в бассейн, чтобы ты хорошо плавал.
      – Тренер нам говорил, что чаще других тонут именно хорошие пловцы…
      – Вот! – торжествующе заключила Влада. – Потому что мозгов нет, а понтов – хоть отбавляй. И чувства опасности нет ни грамма! Ты же сам мне рассказывал, как в школе чуть не утонул в холодной воде! Что тебя понесло на середину речки? Если поплавать хотел – так и плыл бы вдоль берега!
      Это Ковалеву в голову не приходило – что плыть можно вдоль берега… Если бы он не чувствовал себя виноватым, то промолчал бы.
      – Ну хватит уже! – рявкнул он. – Сколько можно об одном и том же? Гаси свет!
      – Не ори на меня, – нисколько не обидевшись, сказала Влада. – И до выключателя мне через тебя не дотянуться, так что гаси свет сам.
      Ковалев повернулся к ней спиной, выключил торшер и сделал вид, что засыпает.
      – Ну Серенький, ну не сердись… – Влада прижалась к его спине.
      – Сама не сердись. – Он помолчал. – А старая ведьма Ангелина Васильевна боится, что я ее дочку соблазню, потому и нагадала тебе эту ерунду, чтобы я побыстрей уехал, а ты с ребенком здесь осталась.
      – Серый, какие тонкие интриги! А ты собираешься соблазнить ее дочку?
      – Пока нет.
      – Надеюсь, ее дочка толстая и кривоногая.
      – Это Инна.
      Ковалев почувствовал, как напряглась ее рука, обнимавшая его плечо. Влада молчала слишком долго, чтобы посчитать шуткой ее последующие слова.
      – Мне бы хотелось выцарапать ей глаза, но я сделаю вид, что мы дружим семьями. Мы с тобой – и она с мамой.
      Наверное, надо было сказать Владе, что никакая Инна ему не нужна, но он так и не смог – всегда смущался признаваться в своих чувствах.
      
      * * *
      Холодный туман тянется над водой, выплывает на берега, и лунный свет делает его лишь гуще, мутней – и опасней. Не стоит человеку бродить у реки лунной ночью – туман его заморочит, обманет, зазовет в глубину тихими своими голосами, заведет в болото, закружит по лесу…
      – Я знаю, что за это нужно дорого заплатить… – Девичий голос тверд и звонок.
      – Заплатить? Нет, не надейся. Не платить – и даже не расплачиваться за это придется, – отвечает старушечий голос.
      Сквозняк сдувает огонек свечи, воск сбегает вниз быстрыми каплями, застывает, не добравшись до подсвечника, плетет невнятные фигуры и прячет их под вновь набегающими каплями – не вернуть прежней формы, не разглядеть под наплывшим воском, не угадать, о чем предупреждала свеча минуту назад.
      – Я готова ответить за это.
      – И опять не попала… – Старуха смеется. – Что толку от твоего желания отвечать и платить? Плюнув в колодец, ты плевка назад не вернешь – а пить из колодца не только тебе. Кайся, бейся об пол головой, сыпь золото, хоть умри, а плевка не вернешь.
      Тени мечутся по черному дому, взлетают к потолку, стелются по полу, бьются в стены. Скрипит задняя дверь, приоткрывая щелку, – впускает новую тень, захлопывается с тихим стуком – и снова скрипит.
      – Так вы не станете мне помогать?
      – Отчего же? – Старуха усмехается.
      – Значит, вы плевать в колодец не брезгуете? – надменно звенит девичий голос.
      – Это твой выбор, не мой.
      Черный дом поднимается над болотом, у него две двери, и если войдешь в одну, то выйдешь только в другую, – она тихо стукнет за спиной, и возврата назад не будет.
      Старуха смотрит вслед девичьей тени и посмеивается: молодая глупышка думает, что обрела власть над чужой жизнью. Кабы все дурочки, что хотят извести соперниц, имели такую власть, человеческий род давно бы иссяк.
      Но… шепотами, шепотами полнится осенний туман, далеко разносятся по воде злые и страшные слова, змеями шипят отражения шепотов, студят кровь.
      – Стану да не благословясь, пойду да не перекрестясь, выйду, да не по-людски, да ходом аспидным, да не шагом человечьим, да ползком змеиным, да не на свет божий, да во тьму норную, да откажусь от Исуса Христа, от царя земного, от веры православной, от Бога вышнего, от батюшки, от матушки и от всех людей, да предамся духу окаянному, силе нечестивой, да не водой покрестясь, да ядом окропившись…
      Волчья тень вострит уши, замирает, прислушиваясь. Злые слова канут в туман и навсегда увязнут в его толще, как репьи в звериной шерсти; время их не смоет – донесет до вечности и навсегда там оставит. Река помнит все, и память ее облечена в плоть.
      
      * * *
      День в санатории был тихим, однако приходящая учительница музыки прибежала с самого утра – настраивать караоке. И, в отличие от Зои Романовны, была очень довольна подобранными Владой детскими песнями.
      Провожать Владу поехали после полдника вместе с Аней. До дизеля оставался целый час, и они зашли в универмаг – только чтобы убить время и не торчать с ребенком на холоде. И конечно, Аня еще от входа заметила застекленный павильон с игрушками.
      – Ну мы же только посмотрим, а ничего покупать не будем… – сказала она на возражение Влады.
      И надо же такому случиться, что именно в этом павильоне они снова встретились с Селивановым! Тот завороженно разглядывал собранный на прилавке автотрек – во времена Ковалева таких игрушек в продаже не было… Глянув на ценник, он присвистнул – машина дров обошлась дешевле! Аня автотреком не заинтересовалась – смотрела на кукол, в то время как Влада оценивала развивающие игрушки.
      – А можно машинку запустить? – с вызовом спросил Селиванов у продавщицы.
      Та не поднялась ради этого со стула, буркнув:
      – Щас тебе!
      – А чего? Может, я этот трек купить хочу! – заржал Селиванов.
      – Ага, – хмыкнула продавщица.
      – Вам трудно показать ребенку, как работает игрушка? – спросил Ковалев.
      – Батареек не напасешься – каждому показывать… – проворчала та. – И это не ребенок, а лоб здоровенный.
      Она была старше Селиванова лет на пять, не больше…
      Ковалев протянул ей полтинник.
      – Это на батарейки. Покажите, как работает игрушка.
      Продавщица посмотрела в потолок, но поднялась с места и, потянувшись, подошла к автотреку.
      Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев бы обязательно купил ему такую штуку – это было даже круче, чем железная дорога! Машинки управлялись дистанционными пультами и соревновались, кто быстрей придет к финишу. Продавщице, конечно, было лень нажимать на кнопки, и она выдала оба пульта Ковалеву.
      – Ань, иди сюда, – позвал он. – Посмотри, как интересно.
      Селиванов быстрей разобрался с управлением машинками и в первом заезде обогнал Ковалева.
      – Пап, ну ты что?! – возмутилась Аня. – Я же за тебя болела!
      – Болей лучше за меня! – усмехнулся Селиванов.
      На этом месте к ним подошла и Влада.
      – Давай потом когда-нибудь купим такую штуку, а? – предложил Ковалев.
      – Ну да, ты взрослый состоявшийся мужчина, и тебе просто необходим этот радиоуправляемый вертолет…
      – Я ребенку…
      – Я так сразу и поняла. Смотри-ка, тут на ценнике написано: для мальчиков от четырех до десяти лет.
      Они с Селивановым совершили еще три заезда, в одном из которых Ковалеву удалось довести машинку до финиша, не врезавшись в шлагбаум и не вылетев с трассы на вираже, когда Влада намекнула, что до дизеля осталось пятнадцать минут и пора бы уже идти на платформу.
      Из универмага выходили вместе с Селивановым, который без зазрения совести попросил:
      – А вы не можете мне на свой паспорт симку купить? Мне без паспорта не продали.
      – Серый, даже не думай соглашаться! – отрезала Влада. – Он позвонит тысяч на несколько в секс по телефону, а ты потом будешь за это платить!
      – Мне ваш секс по телефону на хрен не упал. – Селиванов смерил ее презрительным взглядом. – Мне любая сучка у нас в интернате даст.
      – А что она тебе даст? – спросила Аня.
      Селиванов заржал, не удостоив ее ответом.
      – Ну ты, пацан… – глянул на него Ковалев. – Ты выражения-то выбирай…
      – А чего? Ну, любая девушка будет рада заняться со мной сексом в реале. – Он заржал снова. – Про секс – это не я первый начал! Придумают тоже – чтобы я дрочил на телефон?!
      – Если ты не заткнешься, я подобью тебе второй глаз, – сказал Ковалев.
      – Это непедагогично.
      – А я не педагог. Расскажешь воспитателям, что опять подрался с Ивлевым, потому что в райцентре ты, я думаю, не был.
      – Серый, ты не педагог. – Влада взяла его за руку. – Сначала нужно объяснить мальчику, какие выражения неуместны в разговорах с дамами.
      – А то он не знает…
      – Он не знает, кого следует считать дамами. – Влада повернулась к Селиванову. – Мальчик, дамами следует считать всех девочек и женщин. Тогда тебе будут давать не только сучки, но и леди.
      – Мам, а что давать? – Аня дернула ее за рукав.
      – Это так принято называть интимную близость, – не смутившись, ответила Влада.
      – А почему «давать»?
      – Считается, что женщина отдается мужчине, дарит ему свою любовь, а не наоборот.
      – А почему?
      – Потому что женщина может обойтись без этого, а мужчина не может.
      – Да хрен свекольный! Девки тоже без этого не могут! – вставил веское слово опытный Селиванов.
      – Они только делают вид, чтобы тебя порадовать. И не девки, а девушки. Попробуй про себя называть их девушками – это усиливает сексуальные ощущения.
      Селиванов долго переваривал сказанное, а потом со смехом выдал:
      – Так они же уже не девушки!
      – Ну и что?
      – Мам, а как это: уже не девушки?
      – Считается, что девушка, испытавшая близость с мужчиной, становится женщиной.
      Ковалев только хватал ртом воздух, слушая непринужденные ответы жены, – любой из Аниных вопросов поставил бы его в тупик.
      
      – Так купите симку? – спросил Селиванов, поджидавший у выхода из вокзала, когда Ковалев с Аней проводят Владу.
      – Пап! Мама сказала: «Даже не думай»! – напомнила Аня.
      – Мало ли что мама сказала… – вздохнул Ковалев.
      – А годная телка – ваша жена, – заметил Селиванов. Наверное, он снова хотел Ковалеву польстить…
      – Моя мама не телка! – возмутилась Аня.
      – В самом деле, – кивнул Ковалев, – выбирай выражения.
      Селиванов проигнорировал замечание.
      – Так купите симку? Мне для Пашки надо. Мобилу я ему достал, а симки нету.
      – И откуда же ты достал ему мобилу? Из чужого кармана?
      – Да не, нашел. Вот честно – нашел!
      Он врал искренне и непринужденно.
      – Знаешь, как возвращают найденные телефоны? Звонят последнему абоненту в списке вызовов…
      – А там симки уже не было! И вызовов не было!
      – Ну ты не завирайся, ладно?
      – Пашке никто мобилу не купит, – угрюмо сказал Селиванов. – И трека такого у него никогда не будет.
      – Ты слезу-то из меня не дави… У меня тоже такого трека не было и не будет.
      – Но мобильник у вас есть.
      – У меня и мобильника не было в семь лет. И даже в пятнадцать не было. И у Ани мобильника пока нет.
      – А если Пашке позвонить упрется?
      – Кому?
      – Мне! Вот если бы вы не нашли его тогда на остановке, а там – волк! И телефона у Пашки нету, как у всех людей!
      – Это не волк, это собака.
      – Это волк! Я знаю! Я его видел еще десять лет назад!
      – В таком случае, это очень старый волк… – хмыкнул Ковалев и переспросил с издевкой: – Или это волшебный волк?
      – Может, и волшебный… – проворчал Селиванов. – Он сквозь стены проходить может. Корпус на ночь запирают, а он все равно к Пашке приходит. Каждую ночь. Я потому у ссыкунов в спальне ночую – только Зое не говорите… Пашка спит, а я слышу, как он по лестнице идет и как под дверью дышит. Постоит – и уходит, потому что чует меня. А если б меня не было, он бы зашел точно.
      – А ты дверь не пробовал открыть?
      – За каким это фэншуем?
      – Чтобы посмотреть, стоит волк за дверью или не стоит.
      – Я совсем езданутый, что ли? Чтобы он мне глотку порвал? – неуверенно поморщился Селиванов.
      – Тебе же не семь лет. Здоровый парень. Руку тряпкой обмотай и прикрывайся. Пока он до шеи твоей доберется, весь санаторий на уши встанет. И дверь, небось, наружу открывается. По правилам пожарной безопасности. Если неслышно подкрадешься, можешь ему дверью в нос как следует вдарить.
      Селиванов обдумал совет и спросил:
      – А вы чего, верите, что он там… стоит?
      – Нет, конечно.
      Ковалев свернул к универмагу – Влада была в корне не права, никто не взыскивает долги с владельцев симкарт, просто блокируют последующие звонки. И мучил Ковалева только один этический вопрос: стоит ли поощрять воровство мобильных телефонов?
      – Ну и напрасно не верите. Даже Зоя верит… – буркнул Селиванов.
      – Зоя еще в Бога верит. И в то, что если твоего брата окрестить, у него пропадет аллергия.
      – И дядя Федя сказал, что волк за Пашкой приходит…
      – Дядя Федя – это который утонул полтора года назад? – усмехнулся Ковалев.
      – Ну да… – насупился Селиванов.
      – А вы с Сашенькой Ивлевым что курите?
      Селиванов прыснул.
      – Не. Все правда про дядю Федю. Я на берегу сидел, а он подошел ко мне и сел рядышком. Сказал, что Зоиными молитвами волк сильно может озлобиться. И что раньше он мог его удержать, а теперь только предупредить может.
      Ковалев многозначительно покивал.
      – Вот хотите – сами приходите ночью и послушайте, как волк по лестнице крадется!
      – А если меня кто-нибудь застанет ночью в спальне младшей группы, я что скажу? Что выслеживал волшебного волка?
      И тут Ковалев вспомнил, что они с Владой встретили «настоящее динго» поздно вечером – и пес явно направлялся в сторону санатория…
      
      * * *
      – Вить, а возьмите меня завтра тоже… – робко попросил Павлик, не надеясь на согласие.
      – Куда? – не понял Витька.
      – Искать дом ведьмы.
      – Ты чё? Мы ж ночью пойдем.
      – Ну и я ночью. Ты не думай, я быстро могу бегать, не как раньше.
      Однажды, когда Павлик был маленький, они убегали от сторожа на стройке, где Витька воровал карбид, и из-за Павлика сторож их догнал. Он, правда, ничего не сделал, но Витька все равно сильно ругался.
      – Во-первых, далеко идти… – начал Витька.
      – Ну и чего? Я, думаешь, не могу? Я могу.
      – Во-вторых, холодно и сыро. Ты устанешь, замерзнешь, ноги промочишь и ныть начнешь…
      – Не, Вить, я не начну. Ну правда, не начну…
      – А вдруг ведьма? Не боишься?
      – Не, я с тобой не боюсь. Лучше я с тобой, чем тут один.
      – Не, ну смотри, конечно… Но вот если будешь ныть, я тебя там на болоте и оставлю, впитал?
      Павлик закивал радостно – понятно ведь, что Витька его не бросит, пугает только. Впрочем, ныть Павлик не собирался.
      – Вить, а ты как узнал, где дом ведьмы?
      – Да я давно знал, с позапрошлого года. Мне местные пацаны показали, там летом земляника растет – видимо-невидимо, за час ведро набрать можно. Но ее нельзя есть, она на человечьих костях растет и трупным ядом пропитана. Местные туда по одному на спор ночью ходят. Говорят, если ровно в полночь в окошко заглянуть, ведьма обязательно с другой стороны появится и будет в глаза тебе в упор смотреть, а потом пальцем так поманит. Так вот, если не испугаешься и не убежишь, а в дом войдешь, она тебе неразменный рубль подарит и отпустит. Но никто пока не смог – все убегают.
      – Ох, я б тоже не смог, наверно… – вздохнул Павлик.
      – Я тоже в позапрошлом году не пошел – жутенько мне что-то стало. А теперь вот по приколу попробовать. А еще говорят, что если из ее дома через другую дверь выйти, то вообще никогда не умрешь.
      – Здорово было б…
      – Но я на самом деле не за этим… – Витька подумал, продолжать или нет, но все-таки продолжил: – Сдается мне, что в этом доме Зоя живет. Ну, что она и есть та самая ведьма. Жаль, через окно фотку сделать не получится – я пробовал, только вспышку и видно.
      – Ты чего! Если она про фотку узнает, она вообще тебя оттуда не выпустит! – испугался Павлик.
      – Ерунда. Я быстрей нее бегаю, – хмыкнул Витька и продолжил, зевнув: – Я сегодня опять к вам ночевать приду. Но попозже, когда у вас все задрыхнут. Ваш Мишка Воскресенский настучал на меня Люле, но она не стала орать, предупредила только, что когда Тамара будет, чтобы я попозже приходил и пораньше уходил.
      – Вить, а если волк все-таки зайдет в спальню, тогда что?
      – Да я и ждать не стану, когда он зайдет! Шарахну ему дверью по носу – мало не покажется.
      – А если он кинется? – обмер Павлик.
      – Да надо только руку тряпкой обмотать и горло прикрывать. Пока он до горла доберется, весь санаторий на уши встанет.
      
      Вечером младшую группу укладывала спать дежурившая Тамара и читала сказки про православного ежика, который помогал ближним и страждущим и все время твердил «слава Богу». Даже Мишке Воскресенскому не понравилось, и никто почему-то не засыпал, хотя скучно было.
      
      * * *
      Ковалев понимал, что затея его – выследить «настоящее динго» возле санатория – дело несерьезное. Но в десять вечера вышел из дома, убеждая себя в том, что собирается просто прогуляться.
      Несмотря на пасмурный день, к ночи стало ясно и снова подморозило, а над рекой поднялся плотный туман. Под фонарем на улице тьма за пределами круга света казалась непроглядной, но когда глаза привыкли к темноте, Ковалев заметил, что фонарь освещает и насыпь, и тропинку, ведущую на мост, – странным рассеянным светом. И только поднявшись повыше и увидев, что так же призрачно освещен и мост, и туман над рекой, догадался оглянуться – полная луна, светившая ему в спину, взлетела над горизонтом так высоко, что нужно было задирать голову, чтобы на нее посмотреть. Пожалуй, он никогда не видел столь яркого лунного света, и поразился, какой он необычный, эфемерный, парадоксальный… Неудивительно, что с луной связывали самые мрачные сущности и события, – ее свет обманывал, а потому пугал. Показалось, что под шапкой тумана что-то происходит: движется, сталкивается, переплетается.
      Ковалев перешел мост, на котором была видна каждая выщербинка на шпалах, каждая трещинка в гнилых досках настила, каждая заклепка на балках фермы, – рельсы двумя сияющими полосками бежали в темноту леса и таяли, не добравшись до его края.
      Берег, залитый лунным светом, лежал как на ладони и просматривался до поворота реки перед шоссе – странные тени собирались в ложбинах и под буграми, и хотелось бы сказать, что светло было как днем, но на самом деле светло было как ночью. Если бы на берегу появилось «настоящее динго», Ковалев увидел бы его издалека. Впрочем, внутрь редкого леса, окружившего санаторий, лунные лучи пробивались с трудом – и черные его тени казались еще черней рядом с яркими пятнами света.
      Нет сомнений, пес не выйдет на открытое пространство – будет подбираться к санаторию по лесу.
      Ковалев напомнил себе, что пошел просто прогуляться и «настоящее динго» его не интересует. А даже если пес проберется к санаторию, то, скорей, ради богатой помойки.
      Однако по дороге к задней калитке санатория Ковалев посматривал по сторонам – ему чудилось движение среди деревьев. Тишина была поразительной, сюда не долетал и лай собак из Заречного: самый осторожный шаг был бы слышен, малейшее шевеление, даже слабенькое дуновение ветерка…
      Ковалев остановился в тени котельной, откуда была видна калитка, и только потом вспомнил, что просто гуляет… Глупо было прятаться и чего-то ждать, однако он стоял и упрямо ждал. И ожидание не показалось ему скучным и долгим, как обычно бывает, – наоборот, время бежало незаметно, Ковалев чувствовал охотничий азарт, превратившись в слух и всматриваясь в тени за забором до мути в глазах.
      И дождался – к собственному удивлению.
      Пес появился не у калитки – пролез через дыру в заборе гораздо ближе к котельной. И сделал это бесшумно. Он вообще двигался бесшумно, как положено дикому зверю, а не уличной собаке. Он и не бежал будто, а с поразительной легкостью стелился над землей и в лунном свете на волка походил гораздо больше, чем на пса. Жутко стало – ночь, луна и бегущий легкой рысцой зверь с серебрящейся шерстью на загривке. Уверенный, спокойный. В своем праве. В своей стихии.
      Ковалев собирался выйти ему наперерез, когда пес поравняется с котельной, но тот остановился в двадцати шагах от нее и понюхал воздух. А потом вперил тяжелый взгляд Ковалеву в глаза: зверь, хищный зверь, который в человеке видит добычу, а не врага и не соперника. Ночь – его время, луна – его светило, он легок, силен и быстр…
      Зверь не бросает вызов тому, кто сильней, – перед сильным зверь отступает. Если он в своем уме. Ковалев вспомнил, что говорила Инна: от бешеного волка надо бежать, – под тяжелым звериным взглядом хотелось отступить, опустить глаза, не принимать вызов, не связываться… Но бешеный волк кидается сразу, не раздумывая, а этот пес хотя и не раздумывал вовсе, но медлил. Он не показывал зубы, не рычал – он готовился к броску. Не на соперника – на добычу.
      – Ну-ну… – сказал Ковалев вслух. – Давай. Попробуй.
      Да, не только в училище, но и в академии его учили приемам рукопашного боя, но это было давно и несерьезно – предполагалось, что военным инженерам оно не пригодится. Однако в академии у них был хороший инструктор, и кое-что о сопротивлении служебным собакам Ковалев помнил.
      Если бы он мог предположить, как стремительно может двигаться зверь, с какой силой ударит в грудь с разбегу и как точно нацелит клыки на глотку! Ковалев едва успел вскинуть руку, прикрывая горло, и ударился затылком о стену котельной, откатившись назад на два шага. Клыки вспороли намотанный на руку шарф, пробили куртку и прорвали кожу – это было похоже на удар молотком больше, чем на порез. Углом молотка, если точнее, и с двух сторон одновременно. Показалось, что хрустнула кость; от удара головой на долгую секунду перед глазами вспыхнул свет и Ковалев едва не сполз по стене на землю. Он ударил справа зверю в нос, но замах вышел слабым, коротким, и удар не помешал псу трепать зубами прокушенную руку.
      Веса в нем было гораздо больше, чем представлялось со стороны, как и роста, – вцепившись в поднятую руку Ковалева, пес не оторвал от земли задние лапы. Он не заметил удара ногой в живот, стараясь завалить противника на землю, и Ковалев вспомнил, что у собаки есть только одно по-настоящему уязвимое место – горло.
      Пальцы утонули в густой шерсти, но ему удалось ухватиться за кадык и сжать его пятерней покрепче. Вес, у Ковалева было еще одно преимущество – вес! И, чуть оправившись от неожиданности, он начал наваливаться на зверя сверху, пригибая его голову к земле.
      Они рухнули на бетонную плитку вместе, но Ковалев оказался сверху – и давил, давил шею зверя, начинавшего хрипеть, изо всех сил. Пес разжал челюсти и забился, стараясь вырваться, – удержать его было тяжело, и Ковалев, придавив пса коленом, сжал ему горло обеими руками. На губах зверя вскоре выступила пена, движения замедлились, ослабли, а потом глаза закатились и подернулись мутной пленкой. Мертв?.. Ковалев от испуга отдернул руки – он не собирался убивать собаку, хотя, наверное, нужно было это сделать. Но стоило разжать захват, как пес дернулся всем телом, будто вмиг напряженная и отпущенная пружина, и тут же, опрокинув Ковалева, оказался стоящим на земле всеми четырьмя лапами! Это произошло слишком быстро, Ковалев едва успел выбросить руку вверх, снизу подхватив зверя за горло, – клыки, метившие в лицо, клацнули прямо перед глазами, в нос ударил смрад звериного дыхания.
      – Ах ты тварь… – процедил Ковалев сквозь зубы и, как пес секунду назад, отпущенной пружиной рванулся вверх, толкая голову зверя на плитку.
      У пса была крепкая башка, но дышать со сдавленным горлом он не умел и, сколько ни бился, вырваться не смог – слабел, хрипел и задыхался. А когда снова обмяк и закатил глаза, Ковалев на секунду оторвал руки от его шеи, дал вдохнуть и опять сдавил горло.
      Пришлось повторить это несколько раз, прежде чем пес бросил сопротивляться и признал себя побежденным. Ковалев встал на ноги и отошел от лежащего зверя на шаг.
      – Все? Инцидент исчерпан? – спросил он с усмешкой.
      Пес притворялся мертвым, пока не отдышался, а потом шустро вскочил на ноги и метнулся прочь. Ковалев не стал его преследовать, и только когда зверь пролез через дыру в заборе и исчез в лесу, сообразил вдруг, что собирался его изловить.
      На затылке наливалась основательная шишка, левый рукав куртки был не только порван, но и испорчен пропитавшей его кровью. Единственная ранка на руке не казалась сколько-нибудь опасной и болела не сильно – вряд ли пес мог бы перекусить монтировку, однако, не будь шарфа и рукава, порвал бы руку до кости. Пожалуй, изловить такую собаку было бы не так трудно, как удержать на поводке…
      Странная мысль пришла в голову: если «настоящее динго» по ночам пробирается к спальням детей, безответственно будет уйти домой… Поверить в то, что пес проходит сквозь стены, Ковалев не мог, как ни старался, – скорей всего, имелась какая-нибудь лазейка. Не мышь – лазейка должна быть довольно большой.
      Первый осмотр периметра санатория ничего не дал. Ковалев был уверен, что в тени корпуса ничего не увидит, но ошибся: загадочный лунный свет серебрил пространство вокруг, и казалось, что светится сам воздух. Второй раз он смотрел тщательней, даже поглядывал на окна первого этажа – вспомнил фильмы, где собаки проходят полосу препятствий, преодолевая двухметровые заграждения. Подвальные окошки были забраны металлическими сетками, а не решетками, от мышей и крыс, и Ковалев не поленился – пощупал каждую.
      Ларчик просто открывался: обходя корпус в третий раз, Ковалев посильней толкнул заднюю дверь – открывавшаяся вовнутрь вопреки правилам пожарной безопасности, та была не заперта, да еще и имела допотопную роликовую защелку. Подумав немного и пошарив вокруг глазами, Ковалев взял совковую лопату, воткнутую в груду угля возле котельной, и запер ею пожарный выход.
      
      * * *
      Ясной холодной ночью, когда черная вода блестит в лунном свете, тени с речного дна не отваживаются выйти на берег – кроме тех, кому нечего бояться.
      Мчится по кромке воды серый зверь – то ли волк, то ли пес, – разбрызгивает смоляную воду, ловит носом ветер. Быстрей, еще быстрей! Бьется, рвется звериное сердце – то в надежде, то от отчаяния. Ветер не приносит запахов, вода их не хранит, но кроме чутья носом есть у зверя другое чутье – оно лежит где-то в животе тяжелым острым камешком, царапает нутро болью, которая никогда не успокоится, давит тоской, которая никогда не пройдет. И лишь иногда острый камень превращается в прохладный воздух, распирает грудь глубоким дыханием, рвет сердце ожиданием короткого счастья – и мчится серый зверь по кромке воды навстречу тому, кого любит – живого ли, мертвого – и будет любить до последнего своего вздоха.
      Сидит на камнях у воды будто человек, смотрит на другой берег – освещает его луна, и не разберешь в ее обманчивом свете: наваждение ли это, игра ли теней, отражений? Захлебывается восторгом зверь, припадает на передние лапы и, не смея верить в счастье, на брюхе подползает к ногам призрачной тени, поскуливает кутенком… Призрачная рука ласкает звериную голову, треплет уши, мнет, перебирает густую шерсть на шее. Горячий язык зверя судорожно ловит руки, мокрый нос тычется в ладони – задыхается зверь от мучительной радости и не может, не умеет вылить ее, высказать, выплакать.
      – Твое место в аду! – звенит в лунном свете злой голос маленькой женщины – но тут, возле кромки воды, у ног хозяина, зверя не пугают ни нашептанные ею заговоры, ни магические предметы в ее руках.
      Человек смеется в ответ, хлопая рукой по колену.
      – Ох, ну какая же ты дура… Ты со стороны-то на себя глянь, колдунья херова!
      – Ты с толку меня не собьешь, не заморочишь. Мертвым не место среди живых. Именем Господним, убирайся прочь, в преисподнюю! И пса-демона забирай с собой!
      Змеиным шипом слетают с ее губ частые слова колдовской молитвы, и в другом месте они бы имели силу – но не здесь. Вязнут слова в смоляной воде могучей реки, как репьи в звериной шерсти: течение унесет их прочь – в вечность.
      – Демона, говоришь? – смеется человек. – Вот была ты дурой, дурой и осталась. Шепчи, шепчи себе – еще чего-нибудь нашепчешь. Не страшно, не? Конечно, оно большая разница – от бога твоего шептать или от нечистого духа.
      Маленькая женщина не отвечает, сыплет злыми словами еще чаще, еще истовей.
      – Это еще посмотреть, кто из нас двоих мертвей. Вечной жизни хочешь? Вечная жизнь – это смерть, дуреха… Тебе мгновение одно отведено на этой земле, и на что ты его размениваешь? На мечты о смерти? – В насмешливом голосе человека проступает горечь.
      Его слова пугают женщину, но она лишь встряхивает головой, прогоняя сомнения.
      – Что, страшно? Это потому, что вы, веруны, больше всего правды боитесь. Пес-демон ей не угодил! В преисподнюю его! Именем Господним! – Человек снова смеется. – Что-то не выходит у тебя его в преисподнюю отправить – наверное, надо побольше молиться да построже посты соблюдать, верное средство против всех напастей. Или, может, подвиг какой совершить? Не мыться там неделю… Не, ну с псом Бог тебя услышал, конечно, – он послал тебе меня. Не пойму только, почему тебя от этого так крючит. Вот Танька сразу сообразила, что тут я рулю и со мной надо дружить.
      – И ныне, и присно, и во веки веков! – Голос женщины поднимается от шепота к звону и снова падает последним тихим словом: – Аминь…
      Она вскидывает голову и шагает вперед, выставляя перед собой тяжелый крест.
      – Именем Господним!
      Человек хохочет, согнувшись и смахивая слезу с глаз.
      – Не, ну не дура? Не действует на меня, не действует. Но я серьезно тебе говорю: не злоупотребляй, а то в самом деле сработает.
      Он легко поднимается на ноги, знаком зовет зверя и идет прочь по кромке воды – в темноту под мостом.
      
      * * *
      К утру наспех заклеенная пластырем ранка разболелась так, что Ковалев проснулся на час раньше времени. Вечером он нашел лишь засаленный рулончик пластыря – тот валялся среди отверток и плоскогубцев, применялся как изолента и для медицинских целей явно не предназначался. За ночь пластырь пропитался желто-зеленой сукровицей, ранка покрылась нехорошим налетом, а вокруг руки расползся черно-синий кровоподтек – от удара звериных челюстей. Ковалев обшарил все выдвижные ящики в доме, пока не отыскал сложенные в жестяную коробку из-под печенья бинт, вату и марлевые салфетки. В холодильнике хранился йод и початая бутылочка с перекисью – срок хранения обоих вышел лет десять назад, но выбирать не приходилось.
      Перевязка принесла облегчение не сразу, и Ковалев подумывал даже, что надо бы обратиться к врачу, но повод показался ему несерьезным. Бабушка когда-то готова была тащить его в травму из-за любой царапины, но дед в таких случаях говорил, что ее прямо из травмы отвезут в сумасшедший дом, а ребенка засмеют, и правильно сделают.
      Утро было ледяным и кромешно темным. «Настоящее динго» Ковалев увидел по дороге в санаторий – пес сидел далеко впереди на железнодорожной насыпи, в синем свете семафора. Будто нарочно выбрал такое место, где его будет хорошо видно. И, показалось, пристально смотрел на Ковалева – то ли с укором, то ли со злобой, то ли с угрозой.
      Лопата стояла рядом с дверью, прислоненная к стене.
      Инны за завтраком не было, и Ковалев не сразу вспомнил, что по понедельникам у нее выходной. Беседовать с Зоей Романовной ему не хотелось, и для разговора о незапертой на ночь двери он выбрал Татьяну Алексеевну.
      Та приняла его в своем кабинете радушно, с широкой улыбкой.
      – Заходите, садитесь! Как Владе Всеволодовне у нас понравилось?
      – Спасибо, она осталась довольна. Я хотел поговорить о другом.
      – Я вас внимательно слушаю. – Татьяна улыбнулась еще шире.
      Ковалев заранее обдумал, как не выставить себя чокнутым в этой истории, и нагло соврал:
      – Аня пожаловалась мне, что ночью по коридору санатория ходит собака. Я ей не поверил, конечно… Но дело в том, что я не раз встречал большую злую собаку вечером около санатория, она даже пробовала на меня броситься. Говорят, в поселке много бродячих псов, и я подумал, что здесь пес может искать себе пропитание…
      Лицо Татьяны Алексеевны менялось на глазах – улыбка застывала уродливой кривой гримасой и нервно подергивались уголки рта.
      – Нет, ну это же совершенно невозможно… – тихо, почти шепотом, выговорила она. – Бродячая собака в детском лечебном учреждении…
      – Я тоже так считал, но решил на всякий случай проверить. Дети могли выдумать собаку в коридоре, увидев ее под окном, например.
      – И… что?..
      – Я встретил собаку возле котельной, это было незадолго до полуночи. Она меня увидела и убежала, конечно. Но дело в том, что задняя дверь была не заперта, собаке ничего не стоило ее толкнуть и войти в корпус.
      – О господи… – пролепетала Татьяна. – Мы никогда не запираем эту дверь, повара приходят, когда все еще спят… Я даже не знаю, где может быть ключ…
      Ее испуг не вязался с ее словами. Она сразу поверила, что собака может бродить ночью по корпусу, – Ковалев и сейчас сильно в этом сомневался. Уличные собаки обычно не столь отважны… Верующие, может, и боятся нечистой силы, но как-то иначе – с праведной брезгливостью.
      – Надо, наверное, врезать новый замок… – продолжала мямлить главврач.
      – Я рад, что с бродячими собаками вы не собираетесь бороться при помощи святой воды, – кивнул ей Ковалев.
      Ее лицо стало белей потолка, и она замотала головой – будто Ковалев был строгим учителем, а она маленькой девочкой.
      – Нет-нет-нет! Никакой святой воды!
      Он даже усомнился в искренности ее веры.
      Татьяна налила себе воды из графина, сделала глоток и поперхнулась.
      – Извините… – хрипло сказала она, прокашлявшись.
      Ковалев раздумывал, говорить ли с ней о крещении Павлика, но ее страх и замешательство развеяли сомнения.
      – Я хотел сказать… Не подумайте, что я пугаю или угрожаю, я просто ставлю вас в известность. Если вы снова соберетесь крестить Павлика Лазаренко, я напишу заявление в областные органы опеки. Простите, но это средневековая дикость – тащить ребенка в молельную комнату, где у него непременно случится приступ удушья.
      Он считал, что Татьяна разозлится. Может, даже попытается выгнать его из санатория. Может, даже вместе с Аней. Но она будто ожидала этих слов. Лицо ее стало холодным – нарочито холодным, на нем отразился напряженный поиск решения проблемы, но она не долго тянула с ответом.
      – Я не стану убеждать вас в том, что крещение пойдет Павлику на пользу, – моих аргументов вы не услышите. Но я подумаю над вашими словами. И, возможно, с ними соглашусь.
      Татьяна снова приветливо и открыто улыбнулась. Пожалуй, она нравилась Ковалеву больше остальных верующих в этом санатории – невзирая на ее навязчивые попытки его к себе расположить.
      
      Когда Ковалев после полдника уводил Аню гулять, Рашид из котельной ставил на заднюю дверь новый замок.
      Аня была почему-то задумчива, не бегала, как обычно, и не улыбалась. И Ковалев сразу же вспомнил разговор с Инной о Тамаре, которая ненавидит детей, – сегодня была ее смена. Юлия Михайловна понравилась Ковалеву гораздо больше.
      – Что-то ты невеселая… – начал он разговор с Аней.
      Дочь подняла на него печальные глаза и смотрела долго и пристально. Потом вздохнула и пошла дальше.
      – Ань, чего случилось-то?
      – Ничего, – сказала она многозначительно.
      – Совсем?
      Она засопела, раздумывая.
      – Понимаешь, я не могу тебе сказать. Иначе я буду ябеда.
      – Тебя кто-то обидел?
      – Я же говорю: я не могу тебе пожаловаться! Как ты не понимаешь?
      – Пожаловаться – это одно, а рассказать – совсем другое. Жалуются, когда хотят, чтобы взрослые кого-то наказали. Ты можешь не жаловаться, а посоветоваться, например.
      – Да? И если посоветоваться, то я ябедой не буду? – заметно приободрилась Аня.
      – Ну, если бы я побежал кого-то наказывать, то другие дети могли бы посчитать, что ты ябеда. Но я не побегу.
      Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев бы и слушать не стал о его обидах на других детей – сам он никогда ни на кого не жаловался, даже на ребят постарше. Как раз потому, что опасался: вдруг бабушка побежит в сад или в школу, чтобы его защитить? Больший позор и представить было трудно. Дед бы не побежал – но ему Ковалев не жаловался тоже, дед бы его засмеял.
      Однако Аня – не парень, и в детский сад она никогда не ходила, у нее нет опыта.
      – Понимаешь, у нас в группе есть две девочки, Алла и Кристина. Их все другие девочки слушают. Потому что они самые хорошие.
      – Это как «самые хорошие»? – удивился Ковалев.
      – Ну, они всегда слушаются. Хорошо едят. Чистенькие всегда и не разбрасывают игрушки. И на занятиях тоже все хорошо делают.
      Надо же! Мальчик с такими положительными качествами вряд ли имел бы авторитет у ровесников…
      – И все мальчики их не обижают, – продолжала Аня. – Но они с мальчиками не дружат. Вот Анжелика дружит с двумя мальчиками, и Алла с Кристиной ее за это не любят. И меня они тоже не любят и другим девочкам говорят, чтобы они со мной не играли.
      – А тебя за что?
      – Я не знаю. Они спорят все время со мной. Ну вот про попа и купца. Про тебя еще раньше спорили, что ты уедешь. И про маму вот еще. Они сказали, что мама меня бросила и уехала, и Бледная дева меня теперь заберет. И еще они мне не дают кукол, чтобы играть, говорят, что им самим мало, а мне пусть папа купит свою куклу, раз мама у меня такая богатая и караоке привезла…
      Аня снова глубоко и печально вздохнула.
      – Это они от зависти, – сказал Ковалев. – Я же говорил, что другим детям будет обидно, что у тебя есть и папа, и мама.
      – А ты мне купишь куклу?
      – Если я куплю тебе куклу, им будет обидно еще сильней. И будешь ты играть с куклой, а не с девочками.
      На этом еще перед отъездом настояла Влада – Аня не брала с собой игрушек, чтобы другим детям не было обидно.
      – И как же быть? Одной играть, да еще и без кукол?
      Ковалев хотел посоветовать Ане читать книжки, но подумал, что умение читать вряд ли прибавит ей авторитета в глазах сверстниц. У девочек все гораздо сложней, чем у мальчиков.
      – Хочешь, посоветуемся с мамой? Она лучше знает девочек…
      – Давай! – обрадовалась Аня.
      Влада решила проблему легко и быстро.
      – Купи ребенку набор посуды для кукол, дело копеечное. Ни одна девочка не устоит против набора посуды, и эти гнусные Алла с Кристиной будут кусать локти, а остальные девочки тут же будут играть с Аней. Только пусть не жадничает и не ставит им условий.
      Еще она посоветовала Ане подружиться с Анжеликой.
      – Мне нравится эта ваша Анжелика. Ты же говорила, что она у вас самая смелая девочка. И наверное, Аллу и Кристину она тоже не боится, раз играет с мальчиками.
      На ужин Аня шла вполне успокоенная, вооруженная советом Влады относиться к другим девочкам по-доброму, ведь у них нет мамы и папы, с которыми можно посоветоваться, как правильно поступать.
      
      * * *
      Вечером, вернувшись домой, Ковалев застал бабу Пашу у телевизора – она смотрела «Неуловимых мстителей» с видеокассеты. И, конечно, тут же попыталась подняться и уйти, но Ковалев сказал, что посмотрит фильм вместе с ней, – хотя, пожалуй, он бы лучше почитал и пораньше лег спать.
      – Хорошая картина, – качнула головой баба Паша. – Федя ее в детстве любил. Это он потом телевизор бросил смотреть, в компьютере футбол смотрел.
      Продвинутым, оказывается, был дядя Федя…
      И только Ковалев расслабился, усевшись на старом крепком диване, как услышал, что на веранде стукнула дверь.
      – Хозяева, а хозяева? – В кухню, приоткрыв дверь, сунулся Коля.
      Ковалев поднялся ему навстречу. Вряд ли Коля пришел посмотреть кино…
      – А я вот заглянул на огонек. – Коля широко улыбнулся, подмигнул и показал горлышко бутылки за пазухой.
      – Тебе только б водку жрать… – Баба Паша недовольно сложила губы. – Чего приперся-то? Звали тебя?
      – Ты, Михална, смотри свою «картину», – миролюбиво ответил Коля. – А мы с Сережкой тут посидим, побалясим. Правда, Серега?
      – О чем ему с тобой балясить? Это ты бездельник, а ему завтра вставать рано.
      Признаться, приходу Коли Ковалев вовсе не обрадовался, но выставить его вон было бы… не по-соседски. А еще он хотел расспросить об Ангелине Васильевне, Зое и Татьяне.
      – Не угадала, Михална, – сказал Коля, выставляя на стол бутылку. – Это не водка, а первач чистейшей воды. Мне Лукьяниха два литра нацедила, за то что я ей пол в бане переложил.
      Первач чистейшей воды был мутным и сильно вонял сивухой. Ковалев достал из холодильника настоящие грузди, оставшиеся с прошлого раза, колбасу, привезенную Владой, и пирожки бабы Паши.
      – Михална, выпьешь стопочку-то? – спросил Коля, разливая самогонку по рюмкам.
      – Ну давай, что уж… – неожиданно для Ковалева согласилась баба Паша и вышла в кухню, остановив видео.
      «Первач» оказался крепче водки раза в полтора и едва не застрял в горле – у Ковалева слезы выступили на глазах, Коля крякнул и шумно понюхал пирожок, а баба Паша выпила рюмку, будто в ней была вода, и слегка надкусила кусочек колбаски.
      Ковалев почему-то испугался, что баба Паша станет пить и дальше и напьется допьяна, но она больше не пила, вернулась в большую комнату – досматривать кино.
      – Слыхал? – начала Коля многообещающе. – В следующее воскресенье Мишаня чудотворную икону к нам понесет!
      – Какой Мишаня? – спросил Ковалев.
      – Дык отец Алексий. Его Мишаней на самом деле зовут. Ох, и не хотел он святить речку! Как не хотел! Говорил: языческое непотребство. Но я-то знаю, чего он испугался! Верней, кого…
      Коля налил по второй.
      – И кого же? – спросил Ковалев скорей из вежливости.
      Коля пригнулся и поманил его пальцем. И когда Ковалев последовал его примеру, шепнул на ухо:
      – Так однокашника своего, Федьку-спасателя, кого же еще?
      – А было чего бояться?
      Обсуждать Федьку-спасателя в присутствии бабы Паши было как-то неловко.
      Коля, доверительно придвинувшись к Ковалеву, заговорил вполголоса:
      – Дык! Смирнов, когда Мишаню встречал, всегда под ноги ему плевал, нарочито так, при всех. А Мишаня только утирался. Вот и думай: почему да отчего.
      И Ковалев хотел было спросить, при чем тут Смирнов – его весьма вероятный отец, – но не спросил, потому что до него постепенно (и слишком поздно) стал доходить смысл сказанного Колей. Он, наверное, отшатнулся чересчур резко, и Коля понял это неправильно.
      – Давай, что ли, за упокой ему выпьем. Хороший человек был, хоть и со странностями. – Коля повернулся в сторону открытой двери в комнату: – Слышь, Михална, за Федьку твоего пьем. Царствие ему небесное…
      Вообще-то и раньше можно было сообразить, что к чему… Наверное, не очень хотелось сложить – вот и не складывалось…
      – Дядя Федя съел медведя… – пробормотал Ковалев и зажмурился.
      Получается, что баба Паша – его родная бабка? И конечно, это все ставило на свои места: ее помощь, ее безотказность, слезы на глазах – тогда, при первой встрече… И Аня – ее правнучка? Ковалев жалел бабу Пашу, стеснялся принимать ее помощь, но принимал и был ей благодарен – но назвать ее бабушкой было выше его сил. Потому что бабушка у него была одна, и назвать так же другую – совершенно чужую – женщину казалось кощунственным, оскорбившим бы бабушкину память. И полюбить эту чужую женщину так, как он любил бабушку, тоже казалось невозможным.
      Он выпил стопку одним глотком и поморщился, не стал закусывать.
      – У нас тут вообще многие с якобы нечистым знаются, – продолжил беседу Коля, снова занюхав сивуху пирожком.
      Ковалев кивнул. «Мне показалось, что вы прибыли ему на смену…» Даже Селиванов заметил, что Ковалев похож на дядю Федю – спасателя… Впрочем, Селиванов, наверное, что-то другое имел в виду.
      – Вот Алька Быкова, которая Чернова теперь, с детства подколдовывала, и пожалуйста: жена председателя поссовета, или как там его сейчас называют… Вот как это объяснишь?
      Ковалев думал о своем и не сразу понял, что речь идет об Ангелине Васильевне.
      – Мать ейная, Серафина, была дочкой бабки Аксиньи. Заметь, единственной! – Коля поднял палец. – А бабка Аксинья, известно, ведьмой прикидывалась, на болоте жила. Но Серафина всю жизнь от нее открещивалась, замуж вышла и к мужу ушла, и Альке запрещала к Аксинье ходить.
      – На болото? – переспросил враз захмелевший Ковалев.
      – Ну да, на болото. Дом у ней не в Заречном был, а на отшибе, по другую сторону реки, за шоссе, потому ее ведьмой и считали. Она в Заречном и не появлялась, раз в неделю в сельпо приходила только. Мы, когда пацанами были, по ночам ходили к ее дому – смелость испытывали. Весело же! Один раз, помню, в июне собрались, пока то да сё, пока батьки-матки уснули, пока из дома выбрались, пока всех дождались – пошли. Через мост, через лес, по болоту. И только добрались, только бояться собрались, смотрим – а тут и солнце над болотом взошло. – Коля захихикал. – Потом на велосипедах ездили, в августе, поближе к сентябрю. Ночи темные, холодные. Велосипеды в канаве у шоссе прятали, а дальше пешком. Даже в резиновых сапогах ноги промочишь – болото! Во двор залезем через дыру в заборе, а у ней забор был не как у всех, а по-старинному, из дрыньев, гнилой весь и дырявый… Так вот, заберемся, к окошку поближе подойдем, и кто-нибудь посмелее лезет в окошко посмотреть, как бабка Аксинья человечину ест. Говорили, что она людоедка, ловит прохожих и ест по ночам. И вот всегда одинаково кончалось: тот, который в окошко заглядывает, валится оттуда с воплями, остальные – бежать. Дыра узкая, толкаемся, орем на все болото от страха, потом несемся к велосипедам не разбирая дороги. И все кажется, что бабка Аксинья догоняет, кто от остальных отстанет, того она и съест. Однажды пацан с нами был, дачник, не помню уж, как его звали, – одно лето только тут кантовался. Так вот, все велосипеды подхватили, и на шоссе. А у него велосипед за корень зацепился, он его тащит, а его будто кто-то держит. Он орать: ведьма, ведьма! Велосипед бросил и бегом по шоссе, нас обогнал от страха… Утром за велосипедом пошли, уржались над ним…
      Ковалев тряхнул головой. Он же хотел расспросить об Ангелине и Зое… Но Коля рассказал еще с десяток историй о своем детстве, юности и последующей жизни, многие из которых были весьма фантастичны, а Ковалев так и не решился его перебить. Баба Паша досмотрела «Неуловимых» и собралась уходить.
      – Гони ты его, Сережка! Он горазд по ушам-то ездить!
      – Ой, да ладно тебе, Михална! – осклабился Коля. – Кто ему еще про наше житьё-бытьё расскажет? Вот я про Альку Быкову начал, да что-то перескочил…
      Баба Паша, уже одетая, присела на краешек табуретки, будто на секундочку, и спросила вполголоса, сильно смущаясь своего любопытства:
      – А она к тебе чего приходит-то? Чего ей от тебя надо?
      Ковалев пожал плечами, тоже смущаясь.
      – Бабка ее, Аксинья, в самом деле была ведьма, сто лет жила-маялась. Ведьме ж надо перед смертью силу кому-то передать, иначе ее земля не примет. А она Альке силу отдать не хотела, ой не хотела! Алька еще девчонкой ребятишкам хвасталась, что бабка ей силу отдаст, нос задирала. А Серафима ее нарочно Ангелиной назвала, ну, что от ангела она, а не от беса. И Серафима, говорят, не настоящее ее имя, она так в паспорте сама записалась, назло матери. Может, из-за имени бабка и не хотела Альке силу отдать. Но сто лет ей когда стукнуло – хошь не хошь, а помирать пора… Пришлось все ж таки отдать силу Альке.
      Сказать бабе Паше, что все это мракобесие, у Ковалева не повернулся язык.
      – И вот она к тебе ходит. Чего ходит? Может, порчу навести хочет. – Баба Паша поднялась. – Пойду я. И ты, Коля, не сиди долго, нечего.
      Едва за бабой Пашей закрылась дверь, Коля налил еще по стопке, Ковалева же с души воротило от чистейшей воды первача, даже во рту стало солоно от звука разливаемой сивухи.
      – Ерунду болтает. Федька-то ейный тож как будто ведьмак был и перед смертью, замечу, силу никому не о́тдал, – усмехнулся Коля, глядя на дверь. – Потому якобы земля его и не принимает. Скольким он людя́м уже на речке мерещился! Но ведьмак-то ведьмаку рознь, а Смирнов хороший был парень, только дачников не любил. Не любил-то не любил, а сколько народу спас! А дачников – больше всех. Наши-то пьют беленькую, но в воду пьяными не лезут, надоело давно. Это детишкам в речке плескаться кайфово, а я так в последний раз лет десять назад купался, хоть у меня речка во дворе прямо. Наши под забором замерзают больше или отравляются бодягой разной. А один знаешь от чего концы отдал? Прикинь, от подавления водкой! Так и написали в свидетельство. Дачник – другое дело, он нарочно сюда приезжает, чтоб нажраться и по пьяни утонуть. Вон, две недели назад приехали двое рыбу ловить, на резиновой лодке в самую середину заплыли. Не люблю я эти резиновые лодки, морока одна… Вот у меня лодка – непотопляемая!
      Коля сделал отступление о свойствах резиновых лодок, между делом выпив стопку и налив следующую, деликатно не заметив, что стопка Ковалева осталась полной.
      – Так я о чем? А, двое дачников! Утонули. Обои. Что-то там в лодке сломалось по ходу. Один камнем на дно пошел, а второй побарахтался еще, но до берега не доплыл. Дык, холодина! Кто неместные, городские особенно, думают, что в речке круглый год можно плавать, только не хочется. Так вот Смирнов будто доподлинно знал, кто тонуть будет и где. Столько их из воды повытаскивал! А когда сам утонул, так и некому стало их спасать, вот и топнут теперь. Не, ну ты представь! Еще пока спасательная станция была – понятно, он спасатель, ему положено. Но потом-то закрыли станцию! А он – все равно. Хороший был человек, царство небесное…
      Коля выпил за упокой души дяди Феди Смирнова еще раз, приподняв стопку в знак того, что не чокается.
      – Но тут вот какое дело… Человек-то был хороший, а покойник – тут другое совсем дело. Я его, конечно, не видал, но как-то ночью послышалось мне, что он ко мне в окно стучит. Выпивши был, мысли разные в голову лезут… Ну, думаю, вспомнит теперь, как я его в школе за уши таскал и мелочь отбирал на завтрак…
      Коля громко хмыкнул, помолчал и с тоской посмотрел в темное окошко.
      – И вот откуда бы ему знать, кто когда утонет? А я тебе скажу. Тут все завязано на науку эзотерику. Много ерунды болтают, но что-то такое все же есть… Я вот фильм видел про это, не какой-то там художественный, а настоящий, документальный. У нас уже давно, еще при Сталине, был специальный НИИ, который все это изучал. В тот НИИ по всей стране собирают экстрасенсов, и они потом в ФСБ работают, в спецподразделении под названием «Омега-три». Три – это эзотерическое число. Вот я и думаю, что Смирнов был экстрасенсом, это по наследству передается, кстати. К нам из этого НИИ однажды тоже приезжали, но Смирнов ни в какой Омеге служить не хотел и простачком прикинулся. А до революции они были мельники, а мельники всегда в народе считаются ведьмаками, потому что с водяным заключают до́говор. На той стороне мельница стояла, сейчас от нее одни пеньки остались. Это я смутно, но помню, как ее ломали – когда новый мост строили. Мне вот дедка рассказывал, как хотели прадеда Федькиного раскулачить и мельницу отобрать. Свои-то его не трогали, опасались, что завещает водяному, а кто водяному завещанный, тот в тот же год и утонет. В общем, темные люди. Приехал чекист из области, наганом размахивал и бумагой. Но мельник его хорошо так встретил, спать у себя на мельнице положил, а ночью чекист сначала все патроны из нагана расстрелял, а потом как был, в кальсонах, с мельницы выскочил и бегом обратно в область и побежал. Больше никто не приезжал, мельник сам мельницу отписал колхозу, по-доброму. Потом уж насочиняли, в кого чекист стрелял и от кого ноги уносил. Но я считаю, что мельник чекиста просто загипнотизировал, экстрасенсы это могут. И белую горячку могут наслать, через гипноз.
      И тут Коля, наполнив стопку, неожиданно закольцевал тему:
      – Так вот, Мишаня Смирнова потому и боялся. Мишаня человек-то не злой, хороший и понимающий. Это Зойка чокнутая верунья, все про нечистую силу болтает, а Мишаня знает, что Смирнов доброе дело делал. Хоть ведьмаком звался, а поступал-то по-божески, людей жалел и спасал. А что его, Мишаню, не любил – так, видно, было за что, Мишаня ему это по-христиански прощал. А с освящением реки тут какое дело… По-православному выходит, что если речку освятить, то Смирнов вместе с другой речной нечистью в ад отправится, а Мишаня считает, что несправедливо это. Ну, про ад это Мишаня так думает, а тут опять эзотерика замешана. В святой воде есть мельчайшие частицы субстанции, которую по-латыни называют агиазма, что в переводе означает «серебро».
      Ковалев хотел сказать, что «агиасма» скорей всего греческое слово, серебро по-латыни называется иначе и в святой воде присутствует не «некая субстанция», а ионы серебра, но не смог вставить в Колину речь ни слова.
      – Так вот, эту агиазму очень не любят потусторонние существа. Ну, серебряные пули потому из серебра и делают, там тоже есть агиазма. И если их агиазмой сбрызнуть, они этого не любят очень и обижаются. Вот ты «Бежин луг» читал?
      Ковалев кивнул и хотел уточнить, что было это в далеком детстве, но снова не успел.
      – Я вот тоже читал. Недавно, да. Ивана Семеновича Тургенева. Сестра приезжала с внуками. «Дядь Коль, почитай да почитай»… Ну, у меня детские книжки на чердаке валялись, я и достал. И я тебе скажу, это классика, да… Мелкие и до половины не дослушали, а мне так интересно стало! В жизни книжек не читал, а тут – прям за душу взяло. За три дня прочитал! Вот там был момент такой, с русалкой. Где она смеялась-смеялась, а потом заплакала, когда мужик крест на себя наложил. Обиделась. А тут – целая речка. Есть кому обижаться…
      Коля вздохнул, и Ковалев наконец-то вставил:
      – Кому?
      – Да мало ли есть потусторонних существ в речке-то? Тут и русалки тебе, и водяные, и утопленники… Я вот фильм смотрел…
      И Коля, между делом глотнув первача, рассказал о русалках с рыбьими хвостами, которых ученые давно уже нашли и заспиртовали в специальных банках, но придавать гласности этот факт не спешат, чтобы не вызвать паники среди населения. И еще несколько историй об утопленниках, которых видели по берегам рек, – и не какие-нибудь сплетни от дуры Николаевны или бабы Коблуковой, а научные факты из документальных фильмов. С пространным рассказом об американских эзотериках, которые все это снимали на видео и измеряли специальными приборами.
      – Я вот тебе расскажу по секрету, и мамка твоя приходила… – продолжал Коля, основательно захмелев. – Теть Надя моей матери, царство небесное, рассказывала, она врать-то не будет. Неверующая была ну совершенно. А на годовщину собрались они у теть Нади: моя мать, Михална с Федькой, Лукьяниха еще – соседи, в общем. Теть Надя лишку выпила, что скрывать, – горе-то какое, у ней ведь своих детей не было, она Наташку как дочку родную любила, дом вот тебе оставила, не кому-то там… Так вот и рассказала. Проснулась она ночью, как девять дней справили, и слышит, как в той вот комнате, – Коля мотнул головой в направлении спальни, – будто кто-то поет. Тихонечко, тоненьким голосом. Она мать Наташкину будить не стала, пошла посмотреть. Заглядывает – а там Наташка над твоей кроваткой наклонилась, качает кроватку и поет. Вся беленькая, в том халатике, в котором утонула. Не страшная совсем, несчастная. Услышала, что кто-то смотрит, и просит, чтобы ребеночка, тебя то есть, от нее не увозили. Говорит, приходить будет, чтобы ты по ней не скучал. И так слезно просит, ручки ломает, плачет… Теть Надя, на что неверующая, топнула ногой и говорит: «Сгинь-пропади». Наташка и пропала. Теть Надя плакать… Потом объяснила все по-научному: что от горя виденья у людей случаются, потому что очень они не хотят с покойными расставаться, особенно если безвременно человек погиб. Но я так думаю, что тут опять наука эзотерика нужна, чтобы все такое разъяснить. Вот если б тогда можно было прибором специальным все это померить, неизвестно, что бы он намерил. И с Федькой, я думаю, то же самое происходит. Чего бы Николаевне его на речке видеть? Она, может, скучала по нему? Да ни разу не скучала! А видала ведь, от страха чуть умом не тронулась и всему Заречному ходит рассказывает.
      
      * * *
      Павлик весь день ждал похода к дому ведьмы, вечер же никак не наступал и не наступал. Днем, во время шмона, обычного по понедельникам, Зоя нашла у Павлика смартфон, будто заранее про него знала – больше никого из младшей группы не шмонали. Расспрашивала, где Павлик его взял, и не поверила, что смартфон ему купила мать, пообещала ей позвонить. Но отбирать смартфон не стала, записала себе номер Павлика и на всякий случай вбила ему в контакты себя, Татьяну, Люлю и Тамару.
      Вечером Павлик очень боялся уснуть, опасаясь, что Витька его не разбудит. Сначала он дрожал от нетерпения и спать ему вовсе не хотелось, но время шло, было скучно просто так лежать и смотреть в окошко, и Павлик, уверенный, что не спит, наверное, все-таки задремал, потому что проснулся от толчка в плечо.
      – Ну чё, пойдешь или спать будешь? – шепотом спросил Витька.
      Павлик подпрыгнул на кровати.
      – Конечно пойду!
      – Тихо! – зашипел Витька. – Одежу с собой бери, в сортире оденешься.
      Павлик нарочно сложил одежду как следует, чтобы в темноте ничего не забыть. Решил не брать только ненавистные колготки, над которыми Витька всегда смеялся. И теперь сгреб в охапку приготовленные вещи – Витька остался доволен быстрыми сборами.
      Пока Павлик одевался в туалете, тот принес ему одежду из шкафчика – куртку, резиновые сапоги, шапку и теплые носки. Без колготок носки противно кололись и сапоги показались слишком большими – топали и стучали по пяткам, Павлику пришлось идти на носочках, чтобы получилось тихо.
      Из корпуса, как всегда, выбрались через туалет первого этажа, где уже ждали Сашка Ивлев, Аркан и Русел из второй группы, и они, конечно, начали вопить, что Павлик идет с ними, но Витька им быстро заткнул рты: сказал, что они могут идти искать дом ведьмы сами, если им что-то не нравится. Вот такой брат был у Павлика! Настоящий брат.
      Когда выбрались за территорию, Витька еще раз велел позвонить ему по смартфону – проверил связь. Ну, если вдруг что-то пойдет не так и Павлик окажется один, то сможет позвонить. И телефон МЧС Витька добавил ему в контакты тоже.
      Носки сползли еще на шоссе, но жаловаться Павлик не стал – Витька, конечно, остановился бы, но остальные опять начали бы орать, что не надо было брать с собой сопливую малышню. По шоссе шли недолго, свернули в болото, перебравшись через канаву. Вода захлюпала под ногами, и когда все остановились, чтобы закурить, сапоги у Павлика ушли в грязь по щиколотку (и едва там не остались). Остальные тоже с трудом выдернули ноги из грязи, Аркан даже руками тянул к себе сапог.
      – Вить, а это трясина, да? – спросил Павлик.
      – Ага.
      – А если еще подольше постоять, совсем утонешь?
      – Не знаю, не пробовал. Проверять не будем.
      Было почти светло, луна висела прямо над головой и светила через тучи, которые ползли по небу быстро-быстро. Русел попробовал включить фонарик от телефона, но от этого стало только темней.
      – Вить, смотри, вокруг луны радуга! – Павлик показал на нее пальцем.
      – Тихо ты, мелкий… – проворчал Аркан. – Ведьма услышит – урою.
      – Ты на кого шуршишь, пакетик? – как бы между прочим поинтересовался у него Витька. – Зубы жмут? Я еще не забыл, как у вас в райцентре гайка заслабла.
      Павлик вздохнул и потом, попозже, спросил:
      – Вить, а как у них гайка заслабла?
      – Да на нас накатили местные на дискотеке, эти три енота забздели и ноги сделали, мне одному пришлось отбиваться. А их человек десять было, не меньше.
      – И чего, ты отбился?
      – А то! – фыркнул Витька. – Я одному вштырил в зевло как следует, остальные всё поняли и разбежались.
      По болоту шли медленно и очень долго, почти целый час, – Павлик смотрел иногда на экран смартфона, чтобы знать, сколько прошло времени. Идти было тяжело, потому что ноги вязли в болоте – не сильно, конечно, но все равно неудобно. Павлик же старался шагать так же широко, как Витька, чтобы не отставать. Носки сползли совсем, и голую пятку, сбоку, терло сапогом – с каждым шагом все сильней и больнее.
      – Вить, а как ты узнаёшь, куда идти? Тут же все одинаковое, – спросил Павлик.
      – По приметам, – ответил Витька.
      – А мы не того? Не заблудились? – испугался вдруг Аркан. – Что-то мне кажется, я эту косую елку уже видел…
      – Тут половина елок косая, – ответил Витька невозмутимо. – Не ссы.
      – Это нас леший, может, кружит? Или ведьма… – предположил Сашка. – Мне вот тоже показалось, что мы тут уже были…
      – Чё, правда, что ли? – переспросил Русел.
      – Никто вас не кружит, – отмахнулся Витька. – Я знаю дорогу.
      – Вить, а скоро уже? – спросил Павлик – он думал остановиться, чтобы подтянуть носки, но не решался. Пока сапоги снимешь, пока то да се… И сесть некуда. Он ведь обещал, что не будет ныть.
      – Скоро, скоро… А чё, ты устал уже?
      – Не… – Павлик замотал головой. Но, подумав, добавил: – У меня только носки сползли очень…
      – Драсте приехали… А чё раньше молчал?
      – Ну я это… Думал…
      Витька совсем не рассердился, а, наоборот, помог снять сапоги и велел Сашке и Аркану подержать Павлика, чтобы тот не упал и босой ногой не наступил в воду.
      И Аркан, конечно, ворчал себе под нос, что так и знал – придется мелким сопли утирать и трусы подтягивать, но Витька цыкнул на него, и Аркан заткнулся.
      Павлик никогда не видел, чтобы Витька с кем-то дрался (но не сомневался, конечно, что в санатории он побьет любого, и не только в санатории), и вообще Витька был добрым. Однако его всё равно слушались. Вот Русел, например, был выше Витьки на полголовы, а делал всегда так, как Витька говорит, и никогда с ним не спорил. Его раньше дразнили Руслик-суслик (меньше всего он был похож на суслика – скорей, на кенгуру или пингвина), а Витька сказал, что он не Руслик, а Русел. И все тоже начали Русела так называть. Павлик догадывался, как раньше дразнили Аркашку… Но Аркан, правда, мог и сам за это врезать кому хочешь, он злой был. А Витьку все-таки слушался.
      Носки все равно скоро сползли опять, но еще не до конца, и Павлик хотел остановиться, пока их можно было подтянуть, не снимая сапог, но тут над болотом разнесся унылый, жуткий волчий вой…
      Все разом остановились и стали переглядываться. И Витька тоже остановился.
      – Фигасе… – хмыкнул он. – Остерегайтесь выходить на болото по ночам, когда силы зла властвуют безраздельно…
      – Вить, это волк? – задохнувшись, спросил Павлик.
      – Это черная собака Баскервилс. Она живет на болотах и светится в темноте, чтобы ее было видно издали. Кто ее увидит, тут же умрет от страха.
      – Правда, что ли? – пробормотал Русел.
      – Ну, ты-то от страха умрешь, если мышь в коридоре встретишь.
      Вой не становился громче, но все замолчали, и он зазвучал отчетливей: еще горше, еще страшней…
      – Чё ждем? Зеленей не будет, – усмехнулся Витька и направился вперед, потянув Павлика за руку.
      Сашка Ивлев трижды перекрестился, прежде чем двинуться дальше.
      – Унылый, прочти-ка «Отче ваш» без ошибок! – приколол его Витька. – Может, собака Баскервилс услышит и заткнется.
      И Сашка, как дурак, начал шептать «Отче наш».
      – Фтопку. Не маршевая какая-то мелодия, шагать неудобно, – проворчал Витька, когда Сашка читал молитву в третий раз. – Не мажорно ни разу.
      Но тот довел молитву до конца, хотя и совсем тихо, осенил себя крестным знамением – и надо же так случиться, но вой смолк именно в эту секунду…
      – Оба-на… – вскинул голову Аркан.
      – С нами крестная сила… – восторженно выговорил Сашка, обалдев от неожиданного успеха.
      – А чё? – Русел посмотрел по сторонам. – Правда, что ли?
      – Бог всегда помогает хилым задротам, потому что они созданы по его образу и подобию, – хохотнул Витька. – Пашка, если хочешь, чтобы Бог тебе помогал, как всем задротам, бери пример с унылого.
      Павлику совсем не хотелось быть хилым задротом, он хотел быть как Витька, или Александр Петрович, или дядя Федя… Чтобы самому никого не бояться.
      – А чё это там, пацаны? – спросил Аркан, показывая пальцем вперед.
      – Не вижу, – Витька всмотрелся. – А чё там было?
      – Там мелькнуло что-то! – горячо зашептал Аркан.
      – Волк? – обмер Павлик.
      На болоте, совсем недалеко, мигнул вдруг желтый огонек и снова пропал, а Витька почему-то сильней сжал руку Павлика и приостановился. А огонек появился снова и больше не гас.
      – Ого… – упавшим голосом сказал Витька. – Ведьма дома…
      – И чё? – еще тише спросил Аркан.
      – А ничё. – Витька громко хмыкнул и снова пошел вперед. – Заглянем к ней на огонек…
      Скоро в лунном свете стал виден и редкий забор из кольев вокруг большого темного дома, поднимавшегося над болотом, и Павлику показалось, что на некоторых кольях белеют человеческие головы. А желтый огонек – это был свет в окне, только горела там не лампочка, а, наверное, свечка. Павлик нисколько не сомневался, что хозяйка дома – это Зоя, и от этого горящий огонек показался еще более страшным.
      – А может, не пойдем? Ну ее… – засопел сзади Русел.
      – Жаба вислоухая, – оглянулся к нему Витька. – Тебя никто за жабры не держит.
      – С нами крестная сила! – громко и торжественно сказал Сашка и смело ускорил шаг.
      – Вить, а там головы? На кольях? – спросил Павлик.
      – Не, это черепа. Видишь, белые?
      Сашка, немного обогнавший всех, приостановился.
      – Чё, правда, что ли? – пискнул Русел.
      – Не ссы. Это лошадиные черепа, я их близко видел. Вон унылый и тот не ссыт.
      Сашка от этих слов снова расправил плечи и пошел дальше, но уже наравне с Витькой и Павликом, не забегая вперед.
      Дом приближался, и Павлик разглядел два больших вытянутых черепа по сторонам от закрытых ворот.
      – Не, а стремно-то как, пацаны… – нервно хихикнул Аркан. – Все как тогда было, с бабкой Ёжкой…
      – Погляди, твоей головы на заборе нету? – серьезно спросил Витька.
      – А может, не пойдем? – снова заныл Русел.
      – Ибо народ… – сквозь зубы проворчал Витька. – Не ходи! Вот тут встань и стой, пока тебя в трясину не затянет!
      Русел шмыгнул носом – понятно, что остаться одному на болоте было еще страшней, чем идти со всеми.
      Забор оказался гнилым, половина кольев пообломалась, а когда Витька тронул один из них, кол затрещал и с хрустом повалился на землю.
      – Ты чё? – зашипел Аркан. – Щас ведьма услышит!
      – Да и писюн ей в оральное отверстие.
      Витька прошел вдоль забора, поглядывая на освещенное окошко, пока не обнаружил дыру между кольев, через которую можно было пролезть во двор. Снизу в окошко Павлик ничего не разглядел – оно было высоко, дом стоял как будто на холмике и не больше чем в пяти шагах от забора.
      – Отче наш, иже еси на небесех… – истово зашептал Сашка Ивлев.
      – Кончай висягой дроболызгать, – буркнул Витька. – Полезли. Зубов бояться – в рот не давать.
      Он первым протиснулся в дыру и протащил за собой Павлика. Русел так испугался остаться снаружи в одиночестве, что оттолкнул Аркана и пролез во двор сразу за Сашкой.
      – Ну? – шепотом спросил Витька. – Кто полезет в окошко смотреть?
      Русел замотал головой, Сашка отступил на шаг.
      – Что-то мне пока стремно… – Аркан почесал в затылке.
      – Я просто так спросил. Думал, может, кому-то неразменный рубль больше, чем мне, нужен, – усмехнулся Витька и шагнул к окну, выпустив руку Павлика. Но потом оглянулся и сказал: – Если чего, только попробуйте Пашку тут одного бросить, – с того света достану, впитали?
      Пока Витька держал его за руку, Павлику не было страшно. Ну или почти не было.
      – Вить, не ходи, а? – Павлик почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
      – Все будет фэншуй! – Витька осклабился, а Павлика взял за руку Сашка Ивлев.
      – Мы за него помолимся, – сказал он Павлику на ухо. – Вместе.
      Витька подошел к стене, потрогал бревна и ухватился за откос окна – едва достал. Наверное, бревна были скользкими, потому что сперва у него не получилось подтянуться, нога сорвалась обратно на землю. Сашка Ивлев шептал в ухо Павлику молитву, но тот не обращал на это внимания – смотрел на Витьку. А Витька подтянулся во второй раз, стал обеими ногами на бревна и заглянул в окно. Прошло несколько долгих секунд, а потом за стеклом что-то шевельнулось, свет задрожал и его тут же накрыла тень – Зоя подошла к окну! Павлик видел только ее страшный силуэт, а лицо, вплотную приблизившееся к лицу Витьки, оставалось в тени…
      Витька отшатнулся от стекла, нога соскользнула с бревна, он не удержался, свалился на землю и молча перекатился через голову назад. Тут же заорал Русел и бросился к забору, но, похоже, застрял в дыре. Или испугался один оказаться на болоте.
      Павлик тоже закричал, потому что думал, будто Зоя убила Витьку взглядом, но тот встал на четвереньки и встряхнул головой.
      – Козе в трещину… – выругался он, поднимаясь на ноги. – Там Инна Ильинична…
      – Да ты гонишь… – Аркан раскрыл рот.
      – Падла буду. Она там… что-то ела… У нее рот весь в крови!
      Аркан постоял с секунду на месте, а когда заскрипела дверь дома, заорал погромче Русела и бросился к дыре. Сашка запищал по-девчоночьи и побежал следом, дернул Павлика за собой – Павлик не ожидал такого сильного рывка, споткнулся, выпустив Сашкину руку, и растянулся на земле. И разревелся бы, но не успел – Витька подхватил его под мышки и поставил на ноги, подталкивая к дырке в заборе, через которую воющий Аркан уже пропихнул вопившего на все болото Русела.
      Позади раздался хохот – звонкий, а не хриплый, но от того еще более жуткий. Витька стукнул в спину замешкавшегося Сашку – тот, как дурак, крестился и отчаянно давил из себя:
      – …Да будет воля твоя!.. Яко на небеси!.. И на земли!..
      – Ушлепок долбоклюйный, – хохотнул Витька, протолкнул Павлика в дырку и протиснулся в нее сам. – Куда ломанулись, тундра неогороженная! За мной давайте!
      Витька побежал не туда, откуда они пришли, а в сторону, по широкой и довольно твердой тропинке – разве что местами скользкой от грязи. Павлик очень старался от него не отстать, но Русел с Арканом их все же обогнали, сзади остался только Сашка, который, задыхаясь от бега, продолжал что-то шептать себе под нос и наверняка крестился на ходу, только Павлик этого не видел, потому что не оглядывался. А звонкий смех ведьмы зловеще несся им вслед…
      Как ни странно, бежали они не долго, вскоре тропинка вывела их к мостику через канаву, а за кустами показались желтые фонари шоссе. Там Витька догнал Аркана и Русела, остановился, чтобы перевести дух. У Павлика совсем сползли носки, так что не только бежать, но и идти было невозможно.
      Под светом фонарей страх сразу пропал, никто больше не орал, Аркан заржал неуверенно, за ним захихикал Русел и расхохотался Витька. Сашка не мог отдышаться, но тоже улыбался во весь рот и шевелил губами – должно быть, на всякий случай продолжал молиться.
      – Как вам вштырило-то! – сквозь смех выдохнул Витька.
      – Дык! – радостно подхватил Русел.
      От того места, где они стояли, была видна автобусная остановка около санатория.
      – Не, а там чё, правда Инна была? – спросил Аркан.
      – Ну! – ответил Витька. – Я как ее вблизи увидел – офонарел.
      – И чё теперь?.. – Аркан почесал в затылке.
      – Писюн его знает. – Витька пожал плечами, и все почему-то перестали радоваться и замолчали. – Помните, там не только Баба-яга была, но и чикса молодая?
      В упавшей вдруг тишине стало слышно, что себе под нос с глупой улыбкой шепчет Сашка Ивлев:
      – Бабка Ёжка, бабка Ёжка, не ложитесь у окошка. Бабка Ёжка, бабка Ёжка, не ложитесь у окошка…
      
      * * *
      Несмотря на тщательную перевязку, среди ночи Ковалева разбудила тупая дергающая боль в ранке – слишком несерьезной, чтобы не спать из-за нее по ночам. Он поднялся скорей от раздражения, нежели в надежде что-то предпринять. Выпил таблетку баралгина и, натянув спортивные штаны, пошел во двор.
      Он еще на веранде расслышал странные и неясные звуки, на крыльце же они стали отчетливыми: жуткий собачий вой несся со стороны реки. От него холодело внутри сильней, чем от морозного воздуха, перехватившего дыхание; он будил в душе неизбывную тоску и страх смерти, горечь и обреченность. А еще, пожалуй, жалость – острую, как и тоска. Лишь настоящее горе способно исторгнуть из собачьей глотки эти звуки. Горе, которое нельзя облечь в слова, осмыслить, осознать – только ощутить.
      Вернувшись в дом, Ковалев никак не мог выбросить собачий вой из головы – казалось, он был слышен и сквозь стены, – это тоже мешало уснуть. И сны после этого были муторными, от них хотелось поскорей проснуться…
      
      * * *
      Иногда зима берет реку приступом, иногда – долгой осадой: сыплет снегом, бьет морозом, сгущает ледяную кашу, пока не закует реку в лед. Заснет водяной на темном речном дне, под звон метелей и шорох снегопадов. Горе тому, кто потревожит его зимний сон: вмиг затащит под лед, в черный безвыходный холод…
      Выспится водяной к весне, почует теплое солнышко, ток талой воды и потянется спросонья – взломает лед тяжелой волной. Страшна река во время ледохода, когда резвится водяной и справляет веселые свадьбы: мчатся многопудовые льдины вниз по течению, толкаются в водоворотах, наскакивают друг на друга, бьют в берега; лед ломает опоры мостов, сносит пристани, рушит дамбы, плющит лодчонки. Радуется водяной весне, напивается допьяна талой водой, пляшет, гоняет по дну свадебные свои поезда – бесится река, поднимается выше, разливается шире. И не успокоится водяной, если не накормить его досыта.
      Скрипит дверь темного дома: немногие переступают его порог без робости. Мглистый серый полусвет плавает по комнатам, гасит свечи. Шепчутся тени по углам – знакомыми как будто голосами, – зовут по имени, вздыхают, всхлипывают. И похож этот дом на странный сон: кажется, что вот-вот проснешься, вдохнешь поглубже, встряхнешь головой, утрешь ледяной пот со лба… Наяву этот дом был совсем другим.
      Дверь за спиной закрывается с глухим стуком – навсегда, в нее можно только войти…
      – Не бойтесь, это я, – звенит девичий голос, рука сжимает руку – тонкая белая рука.
      – Я… сплю?
      – Сядьте. Вы не спите. Посидите немного со мной. Вам ли не знать, для чего я здесь… – В девичьем голосе слышна боль.
      – Вот как… – Дрожь пробегает по спине, спазм сжимает горло.
      Разные бывают люди: кто-то стучит кулаками в неподвижные стены дома, ранит руки о стекла, срывает ногти, царапая двери; кто-то бьется головой об пол, кто-то корчится, кто-то кричит, кто-то плачет… Немногие принимают путь через этот дом как должное, и никто – никто! – из оказавшихся здесь не готов был здесь оказаться.
      – Не бойтесь. – Тонкая рука поглаживает руку. – Потом я покажу вам дорогу. Но сначала посидите со мной. Привыкните. Это не конец – поворот на пути.
      Девичий голос обволакивает, окутывает, успокаивает… Глаза с поволокой смотрят спокойно и тепло, и постепенно отчаяние сменяется грустью.
      – Я не могу просто взять и уйти…
      Серый полусвет струится из закопченных окон, заливает дом под потолок. Пустой холодный дом.
      – А вы далеко и не уйдете. До поры.
      По реке идет лед, водяной потирает руки, останавливает свадебные поезда, садится на дно в ожидании.
      – До какой поры?
      – Пока вам нет преемника. Впрочем, вы сами выбираете путь – никто не приневолит вас ни уйти, ни остаться. Я провожу вас лишь до двери.
      Опадает вода в реке, а на ее кромке, задрав морду в небо, воет призрачный волк – или пес, похожий на волка.
      
      * * *
      Утром Ковалев решил снова сделать перевязку – вокруг ранки появилась синюшная припухлость с воспаленным краем, и стоило слегка на нее надавить, как наружу пошел гной. Совсем не хотелось обращаться к православным врачам из санатория, однако Ковалев счел это меньшим злом – по сравнению с получением направления в местную поликлинику от военной комендатуры.
      И за советом он обратился к секретарше Ольге Михайловне, еще до завтрака. Та без вопросов отвела его в святая святых – медицинское отделение и толкнула дверь в кабинет басоголосой докторицы, что так любила задавать вопросы. Ковалев успел разглядеть табличку на дверях – Шмалькова Ирина Осиповна, педиатр. Лечиться у педиатров ему приходилось довольно давно…
      Ольга Михайловна подтолкнула Ковалева вперед и сказала:
      – Ириша, посмотри молодого человека, его бродячая собака укусила.
      – Батюшки… – выговорила «Ириша» басом. – Вот только собак нам и не хватало! Садитесь, Сергей Александрович. Что за собака?
      Она кивнула на белый крашеный стул в торце своего стола.
      – Это важно? – переспросил Ковалев.
      – Разумеется. Если собака не привита, я обязана отправить вас в ЦРБ на вакцинацию.
      – Собака здорова.
      – Молодой человек, – докторица укоризненно покачала головой, – это же не шуточки. В ближайшие десять дней никто точно не скажет, здорова ли собака, если она не привита. Но через десять дней будет поздно. Я не хочу брать на себя ответственность за вашу жизнь.
      – Я никому не скажу, что вы знали об этом укусе.
      – Тьфу на вас, – фыркнула докторица. – Это у вас в городе врачи знают только уголовную ответственность. А у меня пока совесть есть. У бешенства инкубационный период может длиться очень долго, были случаи – до пяти лет. Вы хотите, чтобы я пять лет не спала ночами, думая, живой вы или нет? Мне такой радости не надо. Перевязку я, конечно, сделаю, но после завтрака отправляйтесь-ка в ЦРБ.
      Ковалев приуныл – меньше всего ему хотелось тащиться в райцентр и искать местную комендатуру.
      – Три укола надо сделать в ближайшую неделю, один на следующей неделе, остальные три – потом. Но если поймаете собаку и покажете ветеринару, тремя уколами обойдетесь. Если она здорова, конечно.
      Ковалева так и подмывало спросить, нельзя ли обойтись молитвой, но он воздержался от сарказма.
      – Я военнослужащий…
      – А, у вас нет полиса… – Докторица задумалась. – Ума не приложу, что в таких случаях делают.
      – Получают направление в местную больницу от комендатуры.
      – Н-да… Непросто. И тем не менее я настаиваю: получайте направление и отправляйтесь в больницу.
      Размотав бинт, она и вовсе замахала руками:
      – В ЦРБ! Там и рану почистят как следует, и антибиотики выпишут.
      
      Пяти минут хватило, чтобы к завтраку весь санаторий знал о том, что Ковалева укусила собака. Даже Зоя не оставила этот факт без внимания.
      – Я надеюсь, это произошло далеко от санатория? – спросила она, изящно поддевая большой алюминиевой ложкой пшеничную кашу.
      – Это случилось здесь, возле котельной, – назло ей ответил Ковалев.
      Ответ вызвал ропот, восклицания «Какой ужас!» и предположение, что собака была бешеной.
      – Не болтайте ерунду. – Зоя поморщилась. – Об эпизоотиях бешенства нас официально предупреждают.
      – Если бродячая собака бросается на взрослого мужчину, она не в своем уме, – с блуждающей улыбкой сказала Инна в пространство. Ее, похоже, эта история лишь позабавила – она наверняка помнила про обещание изловить «настоящее динго».
      – Это была нормальная, здоровая собака, – проворчал Ковалев.
      – Все равно нужна вакцинация, – вставила «Ириша» и посмотрела на него со значением.
      – Я тоже так думаю, – кивнула Инна.
      – Я не говорю, что вакцинация не нужна, – сказала Зоя, поглядев исподлобья. – Это нормальная мера предосторожности. И собаку надо обязательно поймать и сдать ветеринарам.
      Зоя ни слова не сказала о крещении Павлика, хотя Ковалев ждал от нее праведного негодования.
      Когда они с Инной, как всегда, остались за столом одни, та не стала смеяться.
      – Я думаю, это был тот самый пес?
      – Тот самый – это демон смерти? – усмехнулся Ковалев.
      – Какая разница, как его назвать…
      – Совершенно никакой. Но это вполне материальный, не бессмертный и не волшебный пес.
      – Я не говорила, что он бессмертный, – улыбнулась Инна. – И его материальность у меня тоже не вызывает сомнений.
      – И что, если бы я его таки придушил насмерть, он бы перестал здесь появляться?
      – Думаю, нет. Он бы воплотился заново. Возможно, в другой собаке.
      – Очень удобно.
      – Всех бродячих собак в округе вы не передушите… – Она засмеялась, но быстро осеклась. – На самом деле, ничего смешного. В ЦРБ съездить стоит все равно, неизвестно, какие болезни разносит эта тварь.
      – Вакцины и антибиотики помогают против волшебных инфекций?
      – А почему нет? Еще лет сто пятьдесят назад антибиотики сочли бы таким же волшебством, не говоря о вакцинах. Но, сдается мне, рану в ЦРБ не вылечат.
      – То есть антибиотики помогают не от всех волшебных инфекций? – Ковалев не скрывал сарказма, но Инну это не трогало.
      – Понимаете… Этот пес – он порождение чьих-то злых мыслей, злых намерений, в нем концентрируется враждебная людям сила. Вас когда-нибудь раньше кусали собаки?
      – Не помню. Может, в детстве…
      – Я так думаю, вы бы не побежали к Ирине, если бы рана была несерьезной. А значит, вы сочли, что без помощи врача она не заживет, ведь так?
      – Примерно.
      – Так вот, она не заживет и при помощи врачей.
      – Я все же попробую воспользоваться волшебной силой антибиотиков.
      Ковалев подумал в свое оправдание, что этот разговор его развлекает. Нет, все-таки, говоря глупости, Инна не выглядела глупой. Забавной – но не глупой.
      – Само собой. Кстати, вы же военный, у вас проблемы с полисом?
      – У меня нет проблем с полисом. У меня проблемы с его отсутствием.
      Он не хотел этого говорить – он вообще не собирался посвящать ее в свои проблемы. Но предстоящее получение направления, как и любые бюрократические заморочки, выводило его из себя. Вот не хватало только рассказывать здешнему коменданту о собаке, бешенстве и прочей ерунде, доказывать, что пустячная ранка стоит того, чтобы побеспокоить врача, и что в госпиталь за тридевять земель в отпуске ехать совсем не хочется…
      – Я позвоню папе, спрошу, что можно сделать. Подождете меня в холле? Я оставила телефон в кабинете…
      Надо было отказаться, но Ковалев лишь пожал плечами. И пока он ждал ее возвращения, к нему подкатил Селиванов, плюхнулся рядом на диван и спросил без особенного любопытства:
      – Это правда, что вас волк укусил?
      Ковалев в ответ едва не выругался. Об этом знает весь санаторий, не исключая детей!
      – Да, чертов волшебный волк!
      – Он не приходил ни сегодня, ни вчера. Я так и понял, что вы что-то такое сделали… Но вы же не будете каждый день его караулить, правда?
      – Не буду. Но если хочешь, чтобы он не приходил, проверяй, заперта ли задняя дверь на ночь. Я сомневаюсь, что этот волк настолько волшебный, что может проходить сквозь стены…
      Селиванов обдумал услышанное и кивнул, поднимаясь. Но перед тем как уйти, повернулся к Ковалеву и сказал:
      – Я вашу дочку тоже буду защищать. Вы Пашку спасли, а я ее буду… Баш на баш…
      – А ее надо защищать?
      – Ну, мало ли… Мелких всегда обижают.
      Он гордо удалился, задирая подбородок, но, увидев Инну, направлявшуюся в сторону Ковалева, оглянулся и посмотрел на Ковалева, хитро прищурившись. Щенок!
      – Все нормально, – сообщила Инна. – И гораздо проще, чем я думала. Вас примут в травме, оформят как бомжа – и никакого полиса не надо. Только бутылку коньяка купите доктору. И поезжайте сейчас, пока они не забыли вашу фамилию.
      
      В райцентре Ковалев прежде всего заглянул в универмаг и купил-таки Ане набор кукольной посуды, который оказался совсем недорогим и весьма симпатичным.
      В травме при районной больнице он убил слишком много времени и едва не опоздал на обед; молодой и веселый хирург, принявший коньяк как должное, предлагал приезжать на перевязки, но не настаивал. Объяснил, что собачьи укусы – всегда инфицированные раны и часто гноятся, ничего удивительного в этом нет. Написал целый список лекарств, которые надо купить, и по секрету сказал, что, несмотря на запрет, после прививки пить можно, а вот вместе с антибиотиками – не стоит.
      Ковалев зашел в столовую, когда Зоя хлопнула в ладоши, призывая присутствующих к молитве, и бросила на него столь испепеляющий взгляд, что стало не по себе – он и без ее взгляда чувствовал неловкость из-за опоздания.
      Усевшись за стол, Зоя снова посмотрела на Ковалева разъяренной змеей – при этом лицо ее оставалось каменным. И зашипела она тоже будто змея:
      – Вы, оказывается, бессовестный, нечистый на руку человек.
      Ковалев, не совсем понимая, что она имеет в виду, проигнорировал замечание. Однако присутствующие за столом с любопытством подняли головы.
      – Мы пошли вам навстречу, приняли в санатории из уважения к памяти Надежды Андреевны, а вы смеете угрожать нам грязными доносами? – Зоя не повышала голоса, не брызгала слюной, но показалось, что она сейчас плюнет ядом Ковалеву в лицо.
      Так это она о Павлике! А Ковалев-то думал, что Татьяна давно ей об этом рассказала и Зоя проглотила предупреждение. Нет, она, похоже, только что об этом узнала и решила устроить публичное разбирательство. Или, что вполне возможно, узнала заранее, но разбирательство решила устроить непременно при свидетелях.
      – Вы имеете в виду мои слова о том, что я напишу заявление в органы опеки, если вы снова попробуете привести Павлика Лазаренко в молельную комнату?
      Сидящие за столом возмущенно зашумели, Инна повернула к нему голову с нескрываемым интересом, а инструктор Саша снова незаметно показал ему большой палец.
      – Да, можете называть донос заявлением, от этого суть не изменится. И ваши действия на русском языке называются «шантаж», – прошипела Зоя.
      – Мне все равно, как вы назовете мои действия. Считайте, что я действую из уважения к памяти Надежды Андреевны, которая никогда не позволила бы вам издеваться над больным ребенком.
      – Издеваться? Да как вы смеете! – Глаза Зои сузились в щелки. – Мы действуем в интересах ребенка и только в них!
      – Вы действительно сумасшедшие, если уверены, что действуете в интересах ребенка… – Ковалева перекосило. – На минутку оставьте свои… странные фантазии о существовании Бога в сторонке и посмотрите на происходящее с точки зрения здравого смысла. У мальчика…
      Зоя не дала ему договорить.
      – Минуточку. Воздержитесь от оскорблений. Не надо называть веру странными фантазиями, а верующих считать ненормальными.
      Ковалев проигнорировал ее слова.
      – У мальчика астма, в молельной комнате его душит – и вы на полном серьезе считаете, что крещение должно избавить его от аллергии? Вы предпочтете накачать его стероидами, убивающими иммунитет, чтобы совершить над ним средневековый обряд? Мне кажется, я попал не в детское лечебное учреждение, а на шабаш ведьм!
      – Да что вы понимаете! – воскликнула «Ириша» басом. – Крещение поможет Павлику стать здоровым!
      – Это говорит педиатр? Или я что-то путаю? – Ковалев посмотрел на нее в упор.
      – Безбожнику никогда не понять верующего! – Она укоризненно покачала головой.
      – Нормальному человеку трудно понять логику душевнобольного… – не очень-то деликатно заметил Ковалев.
      – Придержите язык! – Зоя снова не повысила голос, но прозвучали ее слова как окрик.
      – Подайте на меня в суд за оскорбление чувств верующих – может, меня посадят…
      – Это называется хамством, а не оскорблением чувств верующих. Я одернула вас однажды, но вы проигнорировали мое замечание. И хамства я точно терпеть не буду! Вы здесь на птичьих правах и быстренько вылетите вон!
      Вообще-то она была права насчет хамства, но извиняться в ответ на угрозу не хотелось.
      – Хорошо, я выскажусь деликатней. Я думаю, что навязчивые попытки окрестить Павлика вредят его здоровью, а то и жизни. Поскольку я не компетентен в педиатрии и не доверяю точке зрения верующих педиатров, то считаю своим долгом поставить в известность об этом тех, кто уполномочен защищать права ребенка. Такая формулировка вас устраивает?
      – Суть ваших слов от формулировки не зависит. Донос будет доносом, как его ни назови. – Зоя приподняла подбородок.
      – Я не подметное письмо собираюсь писать, а официальное заявление. Можете считать это доносом. Можете называть мое предупреждение шантажом. Но я сделаю это совершенно точно, если узнаю, что Павлика заставляют войти в молельную комнату.
      – Хорошо, – внезапно согласилась Зоя. – Мы проведем обряд крещения в другом месте.
      – Если это вызовет у мальчика приступ удушья, я сделаю, что обещал, независимо от того, где это произойдет.
      Зоя, как и другие воспитатели, выходила из-за стола раньше врачей, и после ее ухода Ковалев повернулся к «Ирише».
      – Ирина Осиповна, я действительно высказался в ваш адрес слишком резко. Извините меня, я вовсе не хотел вас обидеть, просто погорячился.
      – Слишком резко… – хмыкнула «Ириша» басом и посмотрела на Ковалева с материнской снисходительностью. – Погорячился, значит? Ладно уж, живите… Что вам, кстати, сказали в больнице?
      – Сказали, все нормально. И тоже советовали показать собаку ветеринарам.
      – Теперь вам точно придется ее изловить, – заметила Инна с издевкой. – Но я думаю, семь уколов нанесут вам меньший ущерб, чем поимка собаки.
      – Девочка, – назидательно начала «Ириша», – любая вакцина несет угрозу здоровью, просто меньшую, чем сама болезнь. А потому без нужды лишние уколы делать не следует.
      – А если собака его загрызет? – засмеялась Инна ей в ответ.
      – Глупости болтаешь, – фыркнула докторица. – Здоровый парень, удавку псу на шею – и к ветеринарам. А боится не справиться – пусть Сашку попросит помочь.
      Ковалев не нарушил традиции оставаться за столом с Инной наедине, когда остальные разошлись, и медленно цедил компот из стакана.
      – Блеск! – сказала она. – Просто блеск!
      – Это вы о чем?
      – О Павлике Лазаренко. Я от вас не ожидала.
      – Я не хочу бегать за ним по берегу еще раз. И обвинений в педофилии не хочу тоже.
      – Никто не заставляет вас бегать за ним по берегу. Вы можете просто закрыть глаза на его крещение – это же не ваши проблемы.
      – В детстве меня учили защищать слабых.
      – Всех учили, но почему-то никто этого не делает. По крайней мере, себе в ущерб.
      – Вы плохо думаете о людях.
      – Я думаю о людях так, как они того заслуживают, – ответила Инна со свойственной ей неопределенностью, двусмысленно, – ее слова вовсе не предполагали, что люди заслуживают осуждения.
      – Не вы ли рассказали мне, как Саша и… дядя Федя спасали детей в ледоход? Может, я вовсе не такая редкая птица? К тому же Зоя тоже считает, что действует в интересах Павлика.
      – Зоя думает не про Павлика, а про свою бессмертную душу. Я не знаю, какой на ней грех, но каждый крещенный с ее подачи ребенок приближает ее к искуплению.
      – А мне показалось, что ее волнует не бессмертие души, что она искренна.
      – Разумеется! Она тоже уверена, что искренна. Но ее цель – избавление от чувства вины, а не благополучие Павлика. Впрочем, тщеславное желание слыть защитником слабых ничем не лучше. Не обижайтесь, наши тайные желания не делают хорошие поступки плохими, а плохие – хорошими. Но в последнее время принято оправдывать дурное искренностью или слабостью, а доброе осуждать за якобы полученную выгоду.
      
      – Пап, на тебя ночью напал волк? – спросила Аня не столько с сочувствием, сколько с любопытством.
      – Не волк, а собака.
      – Это был волк, все сказали. Что ночью он хотел пробраться в санаторий и кого-нибудь загрызть, а ты его прогнал. Со мной теперь все девочки хотят дружить, что у меня такой папа! А вовсе не из-за игрушечной посуды. И этот взрослый мальчик сказал, что теперь будет меня защищать и чтобы я ему говорила, если меня кто-то обижает.
      «Хоть какая-то польза от папы», – мрачно подумал Ковалев. Действие кетонала, что ему вкололи после прочистки ранки, заканчивалось, и руку с каждой минутой жгло все сильней.
      – И я так подумала, что когда вырасту, я за тебя замуж выйду.
      Ковалев поперхнулся.
      – А маму мы куда денем?
      – Ну, мама тогда будет уже старая и ей муж будет не нужен.
      – Я тоже буду уже старый. И где ты видела, чтобы девушки выходили замуж за своих отцов? Девушки выходят замуж за юношей.
      – Я видела сто раз. Вот недавно было кино, где у девушки мужем был папик.
      Напрасно Влада смотрит мыльные оперы вместе с ребенком… Ковалев долго подбирал слова, чтобы развеять заблуждение дочери.
      – Папик – это не отец, а старый богатый любовник, – выдавил он с трудом. – Родственникам вообще нельзя жениться.
      – А почему?
      – Потому что у них родятся нездоровые дети. Ты ведь хочешь детей?
      – Конечно!
      – Тогда тебе нельзя за меня замуж.
      – Жаль… Ну, тогда я выйду замуж за того взрослого мальчика, который теперь меня защищает.
      Этот вариант больше понравился Ковалеву, хотя и его он нашел не совсем удачным.
      – Ну да, и машинками он управляет лучше, чем я… – пробормотал он вполголоса. Рука болела неправильно, ненормально, не может столь маленькая ранка так болеть!
      – Да нет, пап! Это не из-за машинок. Я же тебя все равно больше люблю, чем этого мальчика. И потом, я вырасту еще нескоро, а пока мы будем жить вместе.
      Река встретила их ветром и сыростью, и так она была холодна, что зашлось дыхание… После ночного заплыва, рассердившего Владу, желание переплыть реку стало навязчивым, иступленным, ненормальным – так вспыхнувшая влюбленность в первые дни дарит только радость и ожидание счастья, а потом становится изматывающим бременем, если не встречает ответного чувства. Равнодушная, холодная река, как недоступная женщина, уже не звала – но от этого становилась еще более желанной. Ковалев помнил ее жгучее прикосновение к коже и, содрогаясь, хотел ощутить его снова.
      – Жаль, что сейчас не лето… – сказала Аня.
      – Почему? – спросил Ковалев машинально.
      – Так искупаться хочется… – вздохнула она.
      – Чего? – насторожился он.
      – Можно, конечно, в бассейне купаться, но в речке же лучше.
      – Чем это лучше?
      – Ну, места много. Можно плыть куда захочешь.
      Ковалев испугался. Он не верил ни в какой зов реки, не принимал всерьез свое навязчивое влечение к реке – верней, не хотел о нем всерьез задумываться, – но тут ему стало так же страшно, как перед неминуемым Аниным приступом.
      – Мы, когда вернемся в город, возьмем абонемент в большой бассейн, где можно нормально поплавать, – сказал он поспешно. – Мама, небось, уже купальники купила.
      
      На музыкальное занятие приходящая учительница позвала Ковалева с особенной настойчивой признательностью.
      – Ваша жена – просто умница, так хорошо подобрать нам репертуар! Вы же понимаете, сейчас в санатории много детей-сирот и… ну, у которых проблемы с родителями. Она была очень деликатна!
      Для разучивания в младшей группе учительница выбрала совершенно неинтересную, по мнению Ковалева, песню. Он даже не мог припомнить, из какого она фильма. Что-то про сказки и волшебников. Только после третьего прослушивания до него стал доходить тонкий юмор учительницы музыки. Начиналась песня словами «Чтоб могли на Марс летать люди без опаски…» и в целом противоречила христианским догматам.
      Девочки, сидевшие рядом с Аней, время от времени оглядывались на Ковалева и перешептывались. Раза два оглянулся и Павлик Лазаренко, но тут же отвернулся, будто испугавшись своего любопытства.
      После музыкального занятия Ковалев одевался в пустом и темном гардеробе, собираясь уходить, и не услышал, как в холле появился Селиванов, – заметил его, только когда завязал шнурки и выпрямился. Селиванов стоял чуть в сторонке с независимым видом и поглядывал в потолок.
      – Что тебе? – спросил Ковалев.
      – Я еще кой-чего вам сказать хотел.
      – Я слушаю.
      – Только не сарафаньте особо, это инфа для внутренней пользы, – сказал Селиванов сверху вниз, как своему: не просил, а будто выдавал аванс. – Мы с пацанами вчера на болото ходили, к дому ведьмы.
      – Смелость испытывали? – усмехнулся Ковалев, вспомнив Колин рассказ.
      – Не, мы за неразменным рублем. Но это пополам. Вы не слышали, наверное, а у нас страшилка есть про бабку Ёжку. Про двух людоедок, старую и молодую.
      – Достойно, – кивнул Ковалев. – Я классе в третьем такое любил послушать.
      – У нас тоже эту байку малышне впрыскивают. Но восемь лет назад реально два дятла на болоте заблудились. Один с концами пропал, а второго я видел конкретно, своими глазами, – падла буду. И про бабку Ёжку он твердил, я сам слышал. Ладно, не уперлось… Я про вчера хотел сказать. Я в окошко к ведьме полез смотреть. Там керосинка горела, все видно было нормально так. Да, вот еще… Я днем у этого дома бывал, никаких черепов днем не видно. Только лунной ночью видны два конских черепа. Я сам проверял.
      Селиванов помолчал презрительно, надеясь на то, что Ковалев проявит интерес к тому, что же было дальше.
      – Ну и?.. – проявил интерес Ковалев.
      – Ведьма, молодая ведьма – это Инна Ильинична. Я ее своими глазами видел, нос к носу. Она к окну подошла. И рот у нее весь был в крови.
      Ковалев закатил глаза.
      – Ты грибочки для смелости не жевал по дороге?
      – Неа. Не жевал, – с вызовом ответил Селиванов. – Можете не верить. Я вам рассказал – а дальше мне пополам. А еще она унылого заколдовала. Ивлева в смысле. Он весь день эту труху про бабку Ёжку долбит.
      – Слушай, парень, тебе сколько лет? – вздохнул Ковалев.
      – Мне-то? Пятнадцать.
      – А в Деда Мороза ты не веришь, нет?
      – Неа.
      – Вот с дядей Федей ты по душам беседуешь, в волшебных волков веришь, в колдовство веришь, а в Деда Мороза – нет? Что это вдруг?
      – Что колдовство есть – это научно доказано!
      – Наукой эзотерикой, что ли? – съязвил Ковалев. – По телевизору слышал? Или в интернете прочитал?
      И только тут он сообразил, что Инна – правнучка хозяйки дома на болоте и нет ничего «волшебного» в ее там появлении.
      
      * * *
      Павлик весь день клевал носом и не выспался в тихий час. Рассказывать на ночь сказки к ним пришли двое приютских из второй группы, такие же унылые, как Сашка Ивлев. Они тоже собирались читать сказку про православного ежика, но если против Тамары никто не выступал, то тут все возмутились и хором заныли. Приютских выручил заглянувший в спальню Витька, отобрал у них книжку, пробежал глазами по странице, хохотнул и сказал, что сам прочитает малышне сказку про православное животное. И начал:
      – «Слава Богу!» – сказал Ежик. «Слава Богу», – кивнул Кузнечик-Богомол. Вот и поговорили… «Карл Маркс умер, Ленин умер, и мне что-то нездоровится, – сказал Кузнечик. – Наверное, завтра помру». «Слава Богу!» – ответил Ежик. Так, пропускаем всякую хрень… А, вот, ежик прибежал к маме. «Мама, мама, Кузнечик-Богомол завтра кони двинет!» «Слава Богу! – воскликнула Ежиха. – Конечно, молился он улётно, но зато он будет в раю!» «Мам, я тоже хочу в рай! – заныл Ежик. – Можно мне туда отправиться вместе с Кузнечиком?» «Ну щас, разбежался! – ответила Ежиха. – Слава Богу, узки врата, ты не пролезешь». «Ну мам, ну пожалуйста! Ну можно я тоже в рай! – не отступился Ежик. – Я это… типо душой бестелесной протиснусь как-нить». «Да ты чё, сынок, разве не знаешь, что у животных нет бессмертной души? Слава Богу, Господь создал по своему образу и подобию людей, а не ежей!» «А как же Кузнечик-Богомол? Почему ему можно в рай, а мне нет?» «Кузнечик маленький, он мимо апостола Петра прошмыгнет как-нибудь»…
      Понятно, конечно, было, что ничего такого в книжке не написано и что Витька просто глумится. Приютские прыскали время от времени, хоть и унылые. На том месте, где две отроковицы замучили ежика, чтобы он мог отправиться в рай, в спальню неожиданно явилась дежурная воспиталка и начала орать, что Витьке здесь делать нечего.
      – Ну погодите! Последняя строчка осталась! «Слава Богу, слава Богу, слава Богу!» – закричали хором все звери в лесу. Во, тут и сказочке конец.
      У воспиталки от удивления вытянулось лицо, а приютские давились от смеха, зажимая руками рты. В общем, она все равно Витьку выгнала и велела приютским читать сказки дальше, потому что никто не спал.
      И они попробовали – но спотыкались, хохотали на каждом «слава Богу» и в конце концов согласились рассказать страшную историю вместо сказки при условии, что все закроют глаза.
      Павлик повернулся на бок, лицом к окну, – он давно хотел спать и ничего интересного от приютских не ждал. И точно – история их оказалась унылой, как они сами.
      – В одном интернате жил-был маленький мальчик. И вот как-то раз приходит ему по почте посылка, а в ней – красный мобильник.
      Истории про красный мобильник Павлику надоели, наверное, уже год назад. Неинтересные они были, не страшные. За окном выл ветер, и в стекло противно шлепал мокрый снег, отчего в теплой спальне под одеялом было особенно уютно и еще сильней клонило в сон.
      – Мальчик думал, что это ему родители прислали, взял мобильник и положил под подушку. А воспитательница ему говорит: «На ночь мобильник обязательно нужно отключать».
      Один из приютских погасил настольную лампу, под которой можно было читать, и спальню теперь освещал только уличный фонарь – его самого было не видно, только свет в окне, нехорошего такого синеватого цвета, неживого. Будто бы холодно было от этого фонаря и сыро.
      – Но мальчик не послушался и оставил мобильник включенным. И вот ночью слышит он звонок и голос из красного мобильника ему говорит: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твой город!»
      Павлик хотел закрыть глаза, но почему-то не мог оторвать взгляд от окошка, освещенного фонарем. Снег, падавший на запотевшее стекло, тут же таял и стекал вниз, оставляя кривые мокрые дорожки.
      – Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твою улицу!»
      И в этот миг на стекло снаружи легла ладонь. Вовсе не красная, а бледная, как и свет фонаря. Узкая, с тонкими пальцами. Это случилось неожиданно, Павлик замер – во рту пересохло от ужаса, он боялся вдохнуть, не то что закричать. Никто не смотрел на окно, все слушали унылую историю приютских…
      – Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твой интернат!»
      Тонкие пальцы чуть согнулись – будто рука поскреблась внутрь. А потом прижалась к стеклу теснее, попробовала толкнуть створку. В спальне становилось все холодней, но никто этого не замечал, даже приютские. Пахнуло рекой, сырость испариной осела на лбу, и Павлик подумал, что надо закричать, но не смог выдавить из себя ни звука. Даже пискнуть не смог…
      – Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твою спальню!»
      Когда на стекло легла вторая ладонь, Павлик увидел, что окно не закрыто, – ручка была повернута не так, как на втором окне. И теперь закричать было просто необходимо, но голоса не было. И двигаться Павлик тоже не мог, даже пальцем шевельнуть, даже моргнуть глазами. Ему никогда в жизни не было так страшно, никогда. Даже когда он думал, что за дверью стоит волк…
      – Мальчик выключил мобильник и хотел убежать, вскочил с кровати и выбежал в коридор. А там его уже ждала красная рука. Она его задушила.
      Бледные ладони на стекле давили на створку все сильней, и Павлику показалось, что она подалась внутрь. И он вдруг отчетливо понял, что по сравнению с появлением волка, с бабкой Ёжкой, с домом ведьмы это – настоящая, смертельная опасность. Все остальное – ерунда, сказки, сродни глупой истории про красный мобильник. А теперь происходит нечто по-настоящему страшное, а он не может ничего с этим поделать. И сейчас приютские уйдут, остальные заснут, и он останется один на один с этим ужасом…
      – Между прочим, по включенному мобильнику можно найти любого человека, – добавил приютский, чтобы придать вес своей дурацкой истории.
      За запотевшим стеклом между ладонями появилось светлое пятно, которое медленно приближалось. То, что пряталось за окном, хотело заглянуть в спальню. И Павлик уже видел в свете фонаря очертания призрачного тела. Так Снежная Королева лишь на миг заглянула в комнату к Каю, и он оказался в ее власти. И лучше бы это была Снежная Королева!
      – Для этого аппаратура нужна специальная, – фыркнул второй приютский. – У красной руки что, аппаратура была?
      – Это, может, рука-робот, радиоуправляемая. А маньяк-убийца рассылает детям телефоны, чтобы потом их находить и убивать.
      – Зачем ему их искать с помощью мобильника, если он и так знает адрес?
      Да, лучше бы это была Снежная Королева, потому что прижавшееся к стеклу лицо было во сто крат ужасней – опухшим, рыхлым, с приоткрытым ртом и щелочками заплывших глаз. Спутанные волосы будто развевались от ветра, только медленно и плавно, дыбом поднимались над головой.
      – Просто в мобильнике был специальный датчик, к которому притягивается красная рука.
      Это Бледная дева. Павлик представлял ее иначе – красивой и прозрачной, в белом платье. Он никогда не думал, что явление Бледной девы – это так страшно. Витька не рассказывал историй про Бледную деву, считал их глупыми. Напрасно.
      Бледная дева забирает только мальчиков. Некрещеных мальчиков. Павлику вдруг мучительно захотелось быть крещеным мальчиком, чтобы это лицо исчезло…
      Рот искривился плотоядным оскалом – и Павлик подумал, что сейчас умрет, потому что лицо это было ему знакомо, слишком хорошо знакомо, чтобы перепутать… Бледной девой была их с Витькой мать!
      – А зачем, интересно, по мобильнику говорили, что его надо выключить?
      – Ну, наверное, маньяк убивал только непослушных детей.
      Нет, нет, не может быть! Она пьяница, да. Говорят, что она плохая мать, – но это неправда, она хорошая, просто у нее тяжелая жизнь, так и Витька говорит. Она просто абортов не делала, как некоторые! Она даже плакала, когда они с Витькой уезжали в интернат! Она веселая, она не может убивать детей, это неправда!
      Мишка Воскресенский высунулся из-под одеяла и спросил у приютских:
      – А если «Отче наш» три раза прочитать, датчик сломается?
      – Господь всемогущ… – расплывчато и неуверенно ответил приютский.
      Лицо прижималось к стеклу с издевательской улыбкой: может, Павлик, еще как может! Некрещеных, непослушных, ненужных никому детей надо убивать, затаскивать на дно реки и скармливать рыбам.
      А еще… Их мать была красивая – во всяком случае, Павлик так считал. Не утром, конечно, а обычно. И от того, что она явилась ему такой уродливой, он заплакал. И тер глаза, чтобы не видеть ее за стеклом, забыть, навсегда забыть опухшее лицо с заплывшими глазами и волосами дыбом!
      – Пашка, ты чего? – спросил приютский. – Ты чего ревешь?
      – А вот говорили, что нечего малышне рассказывать страшилки… – вздохнул его товарищ.
      – Пашка, ты чего, испугался, что ли?
      – Он же некрещеный, его Господь не защищает, – едко вставил Мишка Воскресенский.
      Павлик не мог остановиться, всхлипывая громко, на всю спальню, – будто что-то толкало слезы изнутри, встряхивало плечи. И хотелось закричать: «Нет, нет, нет! Пусть бы этого не было! Пусть бы я ничего не видел!» Но Павлик не сумел ничего выговорить и от этого расплакался еще горше.
      – Пашка, ты это… Не реви… – Приютский встал и подошел поближе. – А то нянечка услышит…
      – Надо Витьку позвать, пока никто не пришел, – предложил второй.
      И они позвали Витьку – он пришел сразу, потому что думал, будто Павлика кто-то обидел. Павлик все равно не смог успокоиться, хоть и собирался сказать, что его никто не трогал. Слезы бежали сами собой, уродливое лицо матери все время всплывало перед глазами, внутри все переворачивалось, и слезы лились с новой силой.
      Витька усадил его на кровати, завернув в одеяло, встряхнул раза два – не помогло. И Павлик понимал, что надо успокоиться, все объяснить, иначе Витька будет считать его нытиком, но стоило оторвать руки от лица, и взгляд снова падал на окно…
      – Пошли отсюда, – буркнул Витька. – Чайку попьешь у нас, кинцо посмотрим, а?
      Павлик закивал – чтобы не видеть больше этого окна! – и начал сползать с кровати на пол.
      – Мимо тапок не промахнись! – Витька поправил одеяло у Павлика на плечах.
      
      * * *
      К вечеру пошел крупный мокрый снег и дунул западный ветер – Ковалев промок, продрог и промочил ноги, а потому надеялся поскорей переодеться, погреться у печки и выпить горячего чаю. Кроме того, у него болела рука, и это добавляло злости и раздражения.
      Но дома его снова ждала Ангелина Васильевна – на этот раз Ковалев нашел ее визит чрезмерной навязчивостью.
      – Что вам от меня нужно? – спросил он вовсе не любезно.
      – Здравствуйте, Сергей Александрович, – с грустной улыбкой сказала она, не обращая внимания на его недовольный тон.
      Он скинул куртку и ботинки, молча протопал в комнату и прикрыл двери, собираясь как минимум переодеть носки. Вообще-то хотелось демонстративно повесить их на веревку в кухне, но Ковалев так и не решился этого сделать, отчего впал в еще большее раздражение, и швырнул мокрые носки в пакет с грязным бельем.
      Ангелина Васильевна терпеливо ждала, когда он вернется. Старая ведьма!
      – Что за ерунду вы тут рассказывали моей жене? – спросил Ковалев, включая чайник.
      – Я рассказала вашей жене чистую правду: моя бабка действительно нагадала когда-то, что здесь вас ждет смерть. Но о верности этого гадания я ни слова не говорила.
      – Я понимаю, вы хотите, чтобы я уехал. Но я и так уеду через месяц, не переживайте. Я уже сказал, что ваша дочь меня не интересует. Что еще вам нужно?
      – Вы, к сожалению, не уедете. – Ангелина Васильевна вскинула немигающие глаза – будто потянула в водоворот.
      – У меня отпуск пятьдесят шесть рабочих дней. И можете не беспокоиться, я уеду, как только закончится срок Аниной путевки.
      Она не стала Ковалева разубеждать, но посмотрела на него снисходительно, как на глупого ребенка.
      – Я слышала, вас укусила собака.
      Ковалев сосчитал до пяти, чтобы не выругаться вслух. Черт его дернул обратиться за помощью в санатории – надо было сразу ехать в комендатуру!
      – Я понимаю, что в Заречном нет ни одного человека, который бы об этом не слышал. Но можно хотя бы не переспрашивать у меня, правда ли это? – проворчал он сквозь зубы.
      – А я не переспрашивала. Если я ничего не путаю, именно мой муж немного помог вам уладить формальности в ЦРБ, так что узнала я о вашей неприятности не из сплетен, а из первых рук. В соседнем районе зафиксировали два случая бешенства, правда у диких животных. В двадцати километрах отсюда. А прививку вы сделали на сутки позже, чем надо. Бешенство распространяется по нервным стволам от места укуса к центру, и первым признаком заражения является непроходящая боль на месте укуса.
      – Вы хотите меня напугать? – Ковалев нервно хмыкнул.
      – А вы испугались? – с некоторым торжеством спросила ведьма. – Я хотела рассказать вам одну историю. Не подумайте, что я всерьез верю в чертовщину, но, несомненно, существует нечто, чего пока не может объяснить современная наука. И мы, женщины, более чувствительны к этому. Не потому что глупы и суеверны – просто острей ощущаем опасность. Может, вы мне все-таки предложите чаю?
      – Пейте на здоровье. – Ковалев поставил перед ней чашку с буфета.
      – Когда мне было пятнадцать лет, а вашей матери – тринадцать, в купальскую ночь мы с подругами гадали на воске и воде из омута. И чтобы гадание было верным, пообещали Наташку водяному. В жертву. Прошло несколько лет, и водяной жертву забрал…
      На этот раз она не спросила разрешения, чтобы закурить.
      – А вы не допускаете, что это просто совпадение? – спросил Ковалев, вздыхая.
      – Допускаю, – просто ответила Ангелина Васильевна. – Существует поверье, что над теми людьми, которым судьба определила утонуть, водяной получает таинственную власть. Вмешательство в ход судьбы ничего не меняет, лишь дает отсрочку. Ваша бабушка, женщина неглупая и далекая от суеверий, никогда не привозила вас сюда, потому что опасалась именно этого: водяной считает вас ускользнувшей жертвой, принадлежащей ему по праву.
      Ковалев промолчал.
      – Инка сказала, вы угрожаете Зое написать на нее заявление…
      – И что?
      – Знаете, ваш отец был с Зоей в непримиримой конфронтации. И Зоя платила ему взаимностью. Еще он на дух не переносил Мишеньку, и мне до сих пор кажется странным, что Татьяна ему при этом благоволила, – она и сейчас готова порвать глотку всякому, кто обижает Мишеньку.
      Ковалев кашлянул.
      – А… хм… Мишенька – ее младший брат?
      – Старший, Мишенька учился со Смирновым в одном классе. Он в детстве был эдаким увальнем, безобидным добряком. А Татьяна, хоть и младшая, его защищала. Когда он вздумал поступать в семинарию, а это было еще в советские времена, она одна тогда стояла на его стороне, хотя у нее из-за этого могли быть неприятности. Ну как же, Мишенька – он же божий человек! Но Татьяна была именной стипендиаткой, активисткой и ничего не побоялась. И, знаете, это оказалось его призванием. Он хотел жениться на Зое, но она ему отказала, – и он постригся в монахи. Потому он и не приходской священник. Но Заречное в некотором роде окормляет – его тут очень уважают теперь, даже те, кто помнит его еще мальчиком. Верней… не столько даже уважают, сколько любят. Я не очень хорошо отношусь к поповской братии, но не могу не признать, что любят его не просто так, – он умеет найти подход к людям, утешить, поддержать. Так вот, ваш отец Мишеньку не то чтобы ненавидел – скорей, презирал. Но презирал, знаете, довольно активно. Бывало, плевал ему под ноги при встрече, демонстративно так… А Мишенька перекрестит его в ответ, глянет снисходительно, как на ребенка неразумного… Только мне кажется, что дело не в его всепрощении, – была за ним какая-то вина перед вашим отцом. Так вот, Татьяна это презрение вашему отцу прощала. Когда закрыли станцию, где он работал, выбила ему ставку в санатории. Помогала, когда могла. И я считаю это странным.
      – Может, он ей просто нравился?
      – Сомневаюсь. У нее в личной жизни все прекрасно – муж, сыновья взрослые. Это, конечно, ни о чем не говорит, но Татьяна – она не такая. У нее и любовь по расписанию, и дети по плану. Она из тех, кто умеет приказывать сердцу, кого любить, а кого нет. Потому мне кажется, что ей от вашего отца было что-то нужно. Я могу только предполагать, что именно. Но если я скажу вам об этом, вы надо мной посмеетесь.
      – Тогда не говорите. Я сыт по горло местными легендами.
      – Скажите, а как Татьяна относится к вам? Понятно, что первоначально ею двигало любопытство. Но теперь оно вполне удовлетворено.
      – Она… хочет мне понравиться. – Ковалев ответил помимо своей воли, хотел ответить уклончиво, но почему-то сказал правду.
      Ангелина Васильевна отвела взгляд, снова закурила и покачала головой.
      – Вы не уедете… И Татьяна сделает для этого всё. Но я не об этом. Зоя не разделяла симпатий Татьяны к вашему отцу, он откровенно мешал ей бороться с нечистой силой… – Она усмехнулась. – Она шипела на каждом углу, что он служит дьяволу, и, замечу, без шуток, на полном серьезе. Она искренне верит и в дьявола тоже.
      – А у нее были основания для обвинения моего отца?
      – Ну… Видите ли… Ваш отец смеялся над ней, над ее верой. Он был человек простой, без образования, не склонный к философии и рефлексии. И вряд ли мог объяснить словами то, что считал для себя естественным… – Она помолчала, затягиваясь. – Знаете, я боюсь говорить с вами. Я боюсь отпугнуть вас неосторожным словом. И в этом вы похожи на своего отца – вы рассмеетесь мне в лицо и сочтете мои слова странными фантазиями.
      – Вы сами начали этот разговор. А теперь хотите, чтобы я заранее дал вам индульгенцию за то, что вы скажете? Не дам. Но попробуйте объяснить, что мой отец считал для себя естественным и почему это так не нравилось Зое.
      – Понимаете, он вырос на берегу реки. Мне кажется, он научился плавать раньше, чем ходить. Говорил, что он водяной, – шутил, конечно. А баба Ксеня между тем считала его ведьмаком.
      – А баба Ксеня – это, простите, кто? – вздохнул Ковалев.
      – Это моя бабка, колдунья.
      Ковалев посмотрел в потолок.
      – Ее колдовство тоже было научно доказано наукой эзотерикой?
      Ангелина Васильевна рассмеялась.
      – Как же вам, должно быть, надоели местные легенды!
      – У меня ощущение, что здесь нет ни одного нормального человека… Или все вокруг сговорились довести меня до сумасшедшего дома, – проворчал Ковалев вполне доверительно.
      – Это потому что вы живете в городе, не ходите по земле, не видите луны в небе… А здесь люди вроде и не замечают окружающего пространства, но оно все равно действует на них – подспудно, подсознательно. И вот что удивительно: в Заречном не хранят вековые традиции, это не глухая деревня в лесу, у нас почти нет старожилов – но это место затягивает пришлых, будто болото, а легенды множатся на глазах, рождаются едва ли не каждый день…
      – Это не легенды. Это досужие сплетни малообразованных людей, которым еще и телевизор дурит головы. Ну в самом деле – это средневековье какое-то! Ладно, раньше люди искали способ объяснить необъяснимое – но сейчас-то чего?
      – Это создает иллюзии. Иллюзию сказки, иллюзию возможности повлиять на происходящее, иллюзию исполнения желаний… Люди хотят иллюзий от малости своей, от незначительности, от неуверенности. С одной стороны. А с другой – вы не допускаете, что в нашей жизни есть многое, чего пока не может объяснить наука?
      – Да, допускаю. Шаровая молния тому пример. Но никому из ученых не приходит в голову приписать ее действие волшебным силам, – фыркнул Ковалев.
      – Шаровая молния довольно примитивна по сравнению с неизученными возможностями человеческого мозга. Я кажется, говорила о вашем отце… На чем я остановилась?
      – На том, что колдунья баба Ксеня считала его ведьмаком, – со всем возможным сарказмом выговорил Ковалев.
      – Да-да, именно. В наш просвещенный век ни один парень в здравом уме так себя не назовет и плюнет в лицо любому, кто посмеет об этом заикнуться. В прежние времена, когда люди зависели от реки, с водяным связывали много небылиц и ритуалов, как безобидных, так и не очень. Обещание жертвы водяному было весьма распространено, а потому всех утонувших считали погубленными по злому умыслу, и чаще всего колдовство приписывали мельнику. Здесь тоже стояла водяная мельница, ее разрушили, когда строили железнодорожный мост. Сейчас большинство людей в Заречном зависит от дачников. Мы хоть и далеко от города, но река делает это место привлекательным. Смирнов работал на спасательной станции, пока ее не закрыли. И вот парадокс: его злому умыслу приписывали всех утонувших. Не спасенных, а утонувших. Не в том даже смысле, что мог спасти и не спас, а в том, что мог договориться с водяным и не договорился. Или так с ним сторговался. Или нарочно сгубил жертву из личной неприязни. Страх смерти всегда рождает темные суеверия, даже у людей образованных. Только образованные люди, говоря о своих суеверных страхах, пользуются умными словами, в этом все отличие. И Смирнова побаивались, как когда-то боялись и уважали деревенских колдунов. Зоя с удовольствием сожгла бы его на костре, она считала, что с нечистой силой надо бороться. Большинство же местных старались с ним дружить, дабы не впасть в его немилость. А вот Татьяна… Я бы сочла ее отношение к вашему отцу суеверным страхом, просто выраженным цивилизованно, но Татьяне чужды суеверия. Ее знаменитая здесь монография не имеет ничего общего с верой в Бога – это абсолютно атеистическая работа, исследовавшая эффект плацебо. Татьяна гораздо более атеистка, нежели вы или я, она верит только в то, что видела своими глазами и трогала своими руками.
      – Но… почему она тогда позволяет… – заикнулся Ковалев.
      – Во-первых, ради Мишеньки. Во-вторых, из чистого прагматизма, – видит в этом пользу, о которой написала монографию. А еще Татьяна никогда не пойдет против господствующей идеологии – в советские времена она была активной комсомолкой, теперь она будет поддерживать религию, потому что это указание сверху.
      – А… Мишенька? Тоже хотел сжечь моего отца на костре?
      – Нет, я уже говорила. Зоя имеет на Мишеньку серьезное влияние, он слушается ее буквально во всем. Но в этом он был непреклонен при жизни вашего отца и остался непреклонным теперь. Опять же, какая открытая борьба со слугой дьявола может быть в светском государстве? На отлучение от церкви неверующему плевать, так же как и на анафему… А общественное мнение, в сущности, остается языческим: заручиться поддержкой силы, и людям неважно, что одна сила думает о другой… Вздумай Мишенька открыто обвинять Смирнова в ведовстве, того стали бы бояться – и уважать – еще больше, это Зоя понимала и еще сильней бесилась. Но Мишенька принципиально считал, что ваш отец делает божье дело, и никогда ни полслова плохого о нем не говорил. А Смирнов, знаете, иногда подшучивал над людьми – беззлобно совершенно. Вот пролезет кто-нибудь перед ним без очереди, он посмотрит так, покачает головой: «Погоди, вот будешь ты тонуть…» Болтали, что тот, кому Федька-спасатель такое скажет, непременно будет тонуть. А утонет или нет – это во власти Смирнова. И люди пугались по-настоящему. И ладно бы местные, но дачники тоже пугались. Им-то откуда знать местные сплетни? Умел он это сказать… Потом засмеется, по плечу хлопнет, спросит: «Что, страшно? Вот то-то!»
      – Я надеюсь, насчет «непременно будет тонуть» – это все-таки сплетни…
      Ангелина Васильевна загадочно пожала плечами.
      – Я доподлинно знаю только один случай, когда его предсказание сбылось. Давно было, еще спасательная станция работала. Гуманитарную помощь раздавали, а тете Паше не дали почему-то, хотя положено было. Она обиделась очень, даже плакала. Так Смирнов пришел в сельсовет, при всем честном народе кулаком по столу стукнул и говорит тогдашней секретарше: «Вот будет твой Андрейка тонуть – пальцем не шевельну!» Андрейка – это ее сын старший, не маленький уже был, лет четырнадцати… Она аж побелела, сама к тете Паше прибежала, не только гуманитарную помощь отдала – еще от себя конфет добавила и банку кофе. А через неделю ее Андрейка с вышки в воду прыгнул неудачно – сейчас на пляже вышки уже нет, разобрали… Видно, оглушило его, ребятня смотрит – а он не выныривает. И Смирнов как знал – моторку свою разбил, не успел остановиться, на ходу за ним нырнул. Три раза нырял – вытащил. Откачали… Я думаю, с тех пор эти слухи о нем и ходили, одного совпадения для появления «легенды» вполне достаточно. – Она улыбнулась.
      – Милая такая шуточка – напугать женщину смертью ребенка… – осклабился Ковалев. – За банку кофе…
      – Я думаю, тогда он не шутил вовсе. Знаете, есть такое выражение: как в воду глядел… Кто его знает, может, и вправду глядел… Баба Ксеня редко насчет людей ошибалась…
      Ковалев вспомнил вдруг разговор с Селивановым.
      – Кстати, о бабе Ксене и появлении «легенд». Сегодня мне поведали о том, что ваша дочь – ведьма-людоедка, ее ночью видели в доме на болоте…
      Ангелина Васильевна не донесла до рта чашку с чаем, замерла на секунду и поставила чашку на место.
      – Кто это вам рассказал такую ерунду? – чужим, металлическим голосом спросила старая ведьма.
      – Мальчишка из санатория, они ходили ночью на болото за неразменным рублем. Заглянули в окно и увидели вашу дочь. Можете порадоваться – одной легендой в Заречном теперь будет больше.
      – Они это выдумали, – после паузы медленно и холодно выговорила Ангелина Васильевна. – Дом бабы Ксени заколочен, в нем только пыль и паутина, Инке там делать нечего…
      Она снова закурила, затянулась несколько раз подряд, но тут же принялась тушить сигарету, сломала ее в двух местах и оставила дымиться в блюдечке. Залпом выпила оставшиеся полчашки чая и засобиралась домой.
      
      * * *
      Они снова сидели на подоконнике в туалете, Павлик обеими руками вцепился в горячий стакан с чаем, отхлебывая из него по чуть-чуть, а Витька успел выкурить две сигареты.
      – Вить, а может, мне все-таки покреститься?
      – Да за каким фэншуем? – Витька сплюнул на пол медленно, стараясь попасть слюной в предыдущий плевок. – Я тебе не рассказывал… Я тоже ее видел однажды. Это в конце смены было, мы уехали через два дня. А потом я был уже крещеный. Но от того, что меня покрестили, ничего ведь не изменилось… Сначала я даже домой боялся ехать, хотел на все лето в интернате остаться. Потом это забылось как-то, да я и не вспоминал особо – мало ли, приснилась хрень какая-то… А сейчас я вот что подумал. Понимаешь, в той истории про волка… Ну, про Кита, который утонул… Он ведь тоже за окном свою мать видел. Понимаешь? Свою, а не нашу. Так может, Бледная дева просто прикидывается чужими матерями, ну, чтобы в доверие втереться?
      Павлик снова вспомнил лицо за стеклом, и ему передернуло плечи. Витькина мысль была очень правильна – конечно, это не их мать затаскивала детей на дно реки, такого вообще не бывает, и живет она далеко… Но отвратительное лицо за стеклом от этого не перестало быть похожим на лицо матери, не перестало!
      – Вить, а ведь правда она красивая? – угрюмо спросил Павлик.
      – Кто? Бледная дева? – Витька даже повернулся к Павлику и посмотрел на него удивленно.
      – Нет, мама…
      – Ну… в общем… ничего так. Я как-то не приглядывался. Она молодая была еще красивей, когда я маленький был.
      – А Бледная дева меня теперь в речку утащит?
      – Да не, как она тебя утащит? Где ты – и где речка! Она не злая вообще-то, она своего сына ищет. Посмотрит, что ты не ее сын, и оставит тебя в покое. Меня же она не утащила.
      – Тебя покрестили потому что… – вздохнул Павлик. – И я вот все думаю: может, волк все-таки Зою испугался, а не этого дядьку? Ну, все-таки крест и молитва. Помнишь, как на болоте волк замолчал, когда Сашка Ивлев молился? Зоя в воскресенье же дежурила как раз.
      – Глупости. Чего тогда волк в пятницу приходил, если она в четверг его уже прогнала?
      – Ну, может, не с первого раза подействовало.
      – Ты не понимаешь, – терпеливо пояснил Витька. – Зоя только бормочет и крестом без толку размахивает. А дядька вломил твоему волку промеж ушей – и тот сразу все понял. И дверь открытую дядька нашел.
      – Вить, а может, Зое все ж таки рассказать про Бледную деву? Раз она не ведьма…
      – Ладно, не ссы. Я разузнаю про Бледную деву. – Витька спрыгнул с подоконника. – С волком разобрались, и с ней разберемся. Без Зои.
      
      * * *
      По правде, Ковалев против обыкновения долго не мог уснуть – не столько из-за болевшей руки, сколько в мыслях о бешенстве. Он даже поднялся, собираясь одеться и пойти ловить собаку, но выглянул в окно, увидел, как ветер шлепает в стекло мокрым снегом, как тот скатывается вниз капельками воды, – и передумал. Обычно он не искал у себя смертельных болезней и решил, что старая ведьма напугала его нарочно.
      
      * * *
      Река знает и помнит все… Секунды счастья, часы отчаяния, дни скорби, годы тоски… На смену сонным малиновым закатам приходят багровые зарева, молочно-белые туманы сменяются серым маревом осенней мороси. Стынет, стынет вода в реке…
      Легко распахнуть дверь в темный дом – не скрипнет, и шаг через порог дается легко, без трепета.
      – Что пришел? – презрительно звучит голос старухи.
      – Это ты! Ты! Старая ведьма! Ты Наташку!.. Убью!..
      Зубы стучат от холода. Срывается голос с угрожающего на жалобный и жалкий.
      – Ой ли? – Старуха хохочет глумливо, презрительно. – Не убьешь. Потому что не за этим ты сюда явился. Не за этим верную дорожку сюда почуял. Знаю я, на что ты надеялся.
      В полумраке комнат и коридоров есть вторая дверь наружу – выход.
      – Смешно тебе? – Верхняя губа поднимается в оскале, дрожит от напряжения, дергается…
      – Раздевайся, дурак. С тебя вода на пол течет. Совсем раздевайся, к огню садись. Пока не помер.
      Вспыхивает огонь в открытом очаге – как по волшебству, – манит спасительным жаром. Руки трясутся, не слушаются, пальцы крючит. Пустота в груди не дает дышать.
      – Виноватого ищешь? – ворчит старуха. – Это оттого, что себя больше других виноватым считаешь.
      Темные, сморщенные старушечьи руки набрасывают одеяло на мокрые плечи, скрещивают углы на груди – будто пеленают младенца.
      – Не надейся, – коротко бросает старуха.
      – На что?
      – На то, зачем пришел. Вслед за ней, небось, бежал? Думал, догонишь?
      – Думал. – Тяжело смотреть старухе в глаза. Безжалостные, как сама смерть.
      Она качает головой: нет.
      – Видишь дверь? Догнать догонишь, но назад ни сам не вернешься, ни ее не вернешь. Сказки это, что можно на ту сторону сходить и вернуться. Нельзя, нет обратного хода.
      Догнать! Любой ценой догнать! Зачем возвращаться? Слишком пусто в груди, слишком холодно.
      Две двери. Два выхода. Самому выбирать – старуха подсказывать не станет. Малодушно вернуться назад – бросить бесполезные попытки догнать, найти, вернуть. Малодушно пойти вперед – избавиться навсегда от пустоты в груди, разом избыть часы отчаяния, дни скорби, годы тоски.
      Горячие слезы бегут по холодным щекам, бьются в пустой груди – согнуться, закрыть лицо руками, переждать боль… Огонь полыхает в очаге, жжет нестерпимо – вода плещется над головой. Черная, ледяная вода.
      – Поплачь, поплачь. – Скрюченные старушечьи пальцы гладят по голове. – Не знаю я, как правильней, как легче, – но мне нравится твой выбор.
      Разве выбор уже сделан? Разве нельзя его изменить? Выбор кончается тогда, когда за спиной закрывается дверь. Одна или вторая…
      – Передай ей… Ты можешь, я знаю… Передать. Что я прощения прошу. За все. Она для меня одна была и будет. За то, что бросил ее. Не догнал. – Зубы стучат. И трудно выдавить из себя безжалостное, бесповоротное: – Не стал догонять.
      Ледяная вода выпускает на поверхность, глоток воздуха рвет легкие, зажатые холодом, – мать кричит истошно, страшно кричит, по-звериному. Крик ее тонет в серой мороси, опускается на дно черного омута и холодными осенними ночами нет-нет да пронесется над водой тяжелым стоном… Река знает и помнит все. Но никому не расскажет.
      
      * * *
      Завтрак снова начался с разбирательства. Зоя Романовна предъявила Ковалеву скромный смартфон и спросила, не его ли это вещь. Ковалев покачал головой.
      – А почему тогда симкарта оформлена на ваше имя? – последовал торжествующий вопрос.
      – Мальчик попросил меня купить ему симкарту, я не увидел в его просьбе ничего предосудительного, – равнодушно пожал плечами Ковалев.
      – Вам не показалось странной просьба семилетнего мальчика? – Зоя нарочито подняла брови.
      – Почему семилетнего? Меня об этом попросил Селиванов. Не вижу ничего странного в желании пятнадцатилетнего парня иметь мобильный телефон.
      – И вы не пожалели денег на эту покупку? Насколько мне известно, вы небогатый человек…
      – Я могу себе это позволить, – уклончиво ответил Ковалев – наверняка детям не полагалось иметь карманных денег.
      Зоя вышла из себя, но голос не повысила – впрочем, ярости своей не скрывала.
      – Вам не пришло в голову, что и телефон, и деньги на симкарту мальчик украл?
      – Нет, не пришло, – соврал Ковалев, но в подробности вдаваться не стал.
      – А может быть, вы сами купили этот смартфон и подарили Павлику? Желая его подкупить, расположить к себе? – спросила воспитательница старшей группы.
      Ковалев не сразу понял, на что она намекает, но сотрудники за столом зашептались, бросая на Ковалева косые взгляды.
      – Я ничего Павлику не дарил, – фыркнул он, но по выражению лиц за столом догадался, что в это не особенно поверили.
      – Я видела, как мальчик смотрел на вас во время музыкального занятия, – усмехнулась Тамара Юрьевна. – Откуда у ребенка возьмется интерес ко взрослому мужчине?
      Инна покосилась на Ковалева и неожиданно наступила ему на ногу под столом – наверное, снова на что-то намекала. Впрочем, вовремя, – он с трудом взял себя в руки.
      – Я не знаю, кто из сотрудников рассказал детям о том, что меня укусила собака. Но мальчик посчитал, что я прогнал волшебного волка, которого он так боится.
      Ответ вызвал у Зои приступ раздражения – так перекосилось ее лицо.
      – Он сам вам об этом сказал? – сыто улыбнувшись, переспросила Тамара – ну точно как кошка в сказке о глупом мышонке.
      – Нет, мне об этом сказал его старший брат. И не надо грязных намеков: я не люблю ни маленьких мальчиков, ни маленьких девочек, ни вообще детей. Мне нравятся молодые женщины, и пока это считается нормальным.
      – Мальчики без отцов часто тянутся к мужчинам, оказавшимся поблизости, – сказала Инна в пространство. – В интересе Павлика ничего удивительного нет, довольно взглянуть, как мальчишки из интерната смотрят в рот Александру Петровичу.
      Зоя не могла не оставить за собой последнего слова и, поднявшись из-за стола, сверху вниз произнесла:
      – Сергей Александрович, в другой раз, если кто-то из детей в санатории о чем-нибудь вас попросит, подумайте как следует, прежде чем выполнить просьбу.
      Ковалев не полез в бутылку и промолчал.
      Какао, поданное к пшенной каше, здесь именовали горячим шоколадом, но в отличие от того, что наливал кофейный автомат у Ковалева на работе, напиток был полностью натуральным, включая молоко (судя по обилию пенок). И, по сложившейся традиции, Ковалев пил какао не торопясь…
      – Это Селиванов рассказал вам, что видел меня в доме на болоте? – спросила Инна, когда все остальные вышли из-за стола.
      – Да. Мой рассказ почему-то взволновал вашу маму… – Ковалев и сам не знал, хотел вложить в эти слова сарказм или извиниться. – А он вправду видел вас в доме на болоте?
      Инна засмеялась тихим переливчатым смехом и сказала:
      – Он придумал только рот, перепачканный в крови. Если бы вы видели, как они драпали от меня к шоссе! Только пятки сверкали!
      – Коля рассказывал мне похожую историю… – пожал плечами Ковалев.
      – А вы сами в детстве разве не ходили на кладбище?
      – Нет, мы лазали смотреть в окна больничного морга… Я жил в центре города, там трудно найти кладбище.
      – Никакой разницы – морг, кладбище, дом ведьмы… Когда Коля был ребенком, в этом доме жила баба Ксеня, моя прабабка.
      – Да, мне об этом рассказали, – кивнул Ковалев.
      – А хотите, я вам покажу этот дом? Вам до обеда все равно нечем заняться…
      – Я думал, вы на работе.
      – Мы недолго, Татьяна меня отпустит. Туда идти минут пятнадцать всего, если не спешить.
      – Ну пойдемте… – согласился Ковалев – сидеть в холле с планшетом ему уже порядком надоело.
      
      Погода была не столь отвратительна, как накануне вечером, но оставляла желать лучшего, – низкие тучи неслись будто над самой головой и грозили скорым дождем или снегопадом, но до сухого чистого морозца погода не дотянула – над землей повис влажный туманный холод.
      – Представляете, православные врачи решили победить вас силой научной мысли! – со смехом сказала Инна, когда они вышли на шоссе.
      – У них есть научные мысли? – хмыкнул Ковалев.
      – Они назначили Павлику серию аллергопроб, хотят выяснить, что в молельне конкретно вызывает его удушье.
      – Ну-ну, – проворчал Ковалев. – Меня удивляет упорство, с которым они хотят его крещения.
      – Видите ли, их тоже удивляет упорство, с которым вы этому противитесь.
      – Я противлюсь вовсе не его крещению. Не вижу в этом ритуале ни вреда, ни пользы, в отличие от вас. Но пребывание в молельне ребенку явно неполезно.
      Они некоторое время шли молча, а потом Инна заговорила:
      – Мама вчера рассказала мне, что вы сын дяди Феди…
      – Это лишь ее предположение…
      – Думаю, это верное предположение. Вы на него похожи. И, что удивительно, не только внешне.
      – Что в этом удивительного?
      – Сыновья похожи на отцов не только из-за общих генов. Сын обычно подсознательно копирует отца – его речь, мимику, жесты, движения. Мальчик часто бывает похож на отчима больше, чем на родного отца, если его растит отчим.
      – Да, мне многие говорили, что я весь в деда… – улыбнулся Ковалев.
      – Вот это и удивительно: вы ведь не видели дядю Федю и тем более с ним не жили. А походка у вас такая же, как у него. Издали я могла бы вас перепутать. И… знаете, выражение лица… Иногда мне хочется протереть глаза, встряхнуть головой… – Инна, как всегда, оборвала фразу на полуслове.
      – Зачем? – спросил Ковалев.
      – Чтобы убедиться, что передо мной не он, а вы… У него был особенный взгляд, прямой.
      Ковалев подумал, что со временем она научится договаривать. И тут же решил, что ему совершенно все равно, научится она этому или нет.
      – Он был хороший человек, и я скучаю по нему… – сказала Инна.
      – А что, интересно, вас с ним связывало?
      – Не подумайте только, что мы были любовниками, он мне в отцы годился и знал меня с пеленок. Ему бы в голову не пришло… ничего такого…
      – Он был одноклассником вашей мамы?
      – Да. И Зои, и отца Алексия. Но нас связывало не это вовсе. Мама с ним не дружила, с ним дружила баба Ксеня.
      – Странная дружба…
      – Может быть. Моя бабушка Сима родилась перед войной. Как все, ходила в школу, была сначала пионеркой, потом комсомолкой – ее воспитывали на советских идеалах, и она очень в них верила. Мать-ведьма в эти идеалы не вписывалась. Баба Ксеня вообще-то не была темной сельской бабой, говорила на трех языках, играла на рояле, много читала, разбиралась в поэзии, в живописи, в музыке.
      – И что же она делала в доме на болоте?
      – Ей… пришлось… – Инна не стала договаривать. – Но я о бабушке Симе. Она ушла жить к подруге еще школьницей, отреклась, так сказать, от матери… И свою дочь, мою маму, тоже к ней не пускала. А баба Ксеня бабушке Симе этого не простила, обиделась на всю жизнь. Бабушка Сима раньше бабы Ксени умерла, и… плохо умерла, в психоневрологическом интернате, у нее альцгеймер был, и мама не смогла дома за ней ухаживать. Я маму не осуждаю, не подумайте, – она больше обо мне думала, чем о себе. Вы представить себе не можете, что такое больной альцгеймером в доме… Баба Ксеня посмеялась, когда узнала, что мама бабушку Симу в интернат сдала. Когда я родилась, бабе Ксене было уже за восемьдесят, она жила совсем одна. И как-то раз она дядю Федю попросила, чтобы он меня к ней привел, мне было лет пять всего. Ничего странного, согласитесь, – когда прабабка хочет видеться с правнучкой. Мама не возражала. И даже сама собиралась меня туда водить, но… как-то не срослось… И меня к бабе Ксене водил дядя Федя. Пока я была маленькой.
      Они свернули с шоссе на широкую тропу, идущую через болото, в конце которой издали был виден темный дом, стоящий на пригорке.
      – Прямо дорога… – Ковалев качнул головой. – Будто здесь люди толпами каждый день ходят.
      – Нет, не толпами. И не каждый день. Но ходят… – загадочным шепотом сказала Инна.
      – За клюквой?
      Инна коротко посмотрела Ковалеву в глаза и сказала:
      – Это тропа мертвых…
      Он закатил глаза и вздохнул.
      – Мертвые идут по шоссе, а потом сворачивают на специально подготовленную тропинку? Даже странно, что нет указателя, где сворачивать…
      – Они находят тропу инстинктивно, – почти серьезно сказала Инна, нисколько не обидевшись.
      – Скажите, а ваша баба Ксеня правда передала свою колдовскую силу вашей маме?
      – Нет, неправда. – Инна остановилась и пристально посмотрела на Ковалева, на этот раз долгим и пронзительным взглядом. – Это не сила. Это бремя. Моя мама хотела получить силу, а потому не получила ничего.
      – Значит, прабабка передала силу вам?
      – Не силу. Бремя. – Инна повернулась и пошла дальше. – Сила была у дяди Феди. Но… это не та сила, которую можно взять и передать кому захочется. Ну, в самом деле, вы же не можете передать кому-то свое умение плавать… Не можете передать свое желание защитить Павлика… Например.
      – Не могу, – согласился Ковалев.
      – Вы не боитесь идти тропой мертвых? – спросила Инна вдруг.
      – Нет.
      – И даже черепа, насаженные на колья, вас не смущают? – Она рассмеялась.
      Ковалев пригляделся: тропинка упиралась в ворота, по обеим сторонам которых в самом деле белели насаженные на колья конские черепа.
      – Нет.
      Пусть рассказывает сказки – красивые и страшные сказки. Ковалев повидал немало девушек, называвших себя ведьмами – для придания своему образу загадочности и шарма. Обычно это выглядело глупо или смешно. Инна не выглядела смешной или глупой, и шарм ее был особенным, естественным, органичным. Он обволакивал…
      – А ведь пройти этой тропой может не каждый… – сказала она тихо.
      – Селиванову со товарищи это вроде бы удалось.
      – Ничего подобного. По этой тропе они лишь вернулись. Впрочем, я думаю, он водил своих друзей по болоту кругами, чтобы они не сочли путешествие слишком легким.
      – То есть это анизотропная тропинка – работает только на выход… – покивал Ковалев.
      – Для живых – только на выход. Для мертвых – только на вход.
      – Я умер и не заметил, что ли?
      – Нет, вы вполне еще живой, – красиво засмеялась Инна.
      – Еще? Неужели буду съеден в конце пути ведьмой-людоедкой?
      – И не мечтайте. Знаете, как ваш отец подружился с бабой Ксеней? Он пришел к ней в ту ночь, когда утонула ваша мама. И требовал, чтобы баба Ксеня пропустила его за ней. Пришел, даже не переодевшись, как был, в чем нырял в реку, только ватник на плечи накинул. Понимаете, он нырял за вашей мамой, много раз нырял, – а когда понял, что поздно, что даже если он ее вытащит, ее уже не откачают, тогда к баба Ксене побежал. За колдовством. Он едва не умер, баба Ксеня его чудом спасла. Он потом воспалением легких долго болел. И… он простить себе не мог, что ее не спас. Мне кажется, он спасателем стал, чтобы как-то оправдаться, искупить вину. Другой бы наоборот рассуждал: пусть всем будет так же плохо, как и мне. А дядя Федя… Он хороший был человек. Он после этого сквозь воду видел…
      – Это в смысле «как в воду глядел»?
      – Наверное, и в этом смысле тоже. Но вообще-то я говорила буквально: он видел сквозь воду на много метров, до сотни. В реке мутная вода, даже в солнечный день, а ночью вообще под водой ничего разглядеть нельзя. А он видел, потому мог вытащить человека, даже если тот на дно ушел, даже если его течением снесло или непонятно было, где он тонет.
      – Это потрясающе волшебно… С чего же вы тогда взяли, что я прибыл ему на смену? Я не вижу сквозь воду, не собираюсь искупать вину и оправдываться, у меня интересная работа, дочь, которой надо учиться, жена, которая привыкла жить в комфорте и которая, кстати, тоже работает…
      – Ваша дочь заболела не просто так. Вы не просто так получили в наследство этот дом и не просто так приехали именно в этот санаторий. Подумайте, какое совпадение! У вашей дочери астма, а в двух шагах от вашего дома как раз пульмонологический санаторий! Таких совпадений не бывает, поверьте.
      – Это силы зла, что ли, сработали? – Ковалеву уже не было смешно – разговор начал его раздражать.
      – Почему именно зла? Это силы, которые держат мир в равновесии…
      – Мир в равновесии держат законы природы, – проворчал Ковалев.
      – Хорошо, пусть это случилось по законам природы. Много ли люди знают о законах природы? Но здесь у Ани ни разу не было приступа. А если вы попытаетесь увезти ее отсюда, она не доедет до города…
      – Вы с ума сошли? – Ковалев остановился. – Вы угрожаете мне смертью ребенка?
      – Я не угрожаю, с чего вы взяли? И до смерти ребенка вы дело доводить не станете, вы с женой не сумасшедшие. Вы сочтете лишь, что здешний сосновый воздух благотворно влияет на Аню, никакого волшебства…
      – По-вашему, моя дочь должна навечно остаться в этой дыре?
      – Не навечно. До тех пор пока вы не примете вызов. Или не ответите на зов, мне трудно сказать точно.
      – А, это зов сома вы имеете в виду? – осклабился Ковалев – навязчивое желание переплыть реку он не считал сверхъестественным, но слова Инны все равно ему не понравились.
      – Это зов реки. Она играет с вами. И неизвестно, победите вы ее или нет.
      – То есть, если я переплыву реку, она успокоится? И я могу быть свободен? И моя дочь тоже?
      – Если вы попытаетесь переплыть реку, вы утонете, я уже говорила.
      – Я опять не понял: это игра в одни ворота? С заведомо известным результатом?
      – Я не знаю. Река играет с вами, а не со мной.
      Вместо забора вокруг дома торчали тонкие гнилые колья… И ворота тоже были сделаны из редких тонких жердей. Два конских черепа вблизи производили не самое приятное впечатление.
      – Не боитесь зайти? – с вызовом спросила Инна, приостановившись у ворот, – они закрывались лишь на веревочную петлю.
      – Я уже говорил.
      – Историки и этнографы считают, что избушка бабы Яги – это домовина. Гроб. На самом деле все наоборот, это домовина подобна избушке Бабы-яги. Дом с двумя дверьми – граница между миром живых и миром мертвых. Проходите, раз не боитесь…
      На дверях не было замка – только широкая доска в пазах на косяке (издали казалось, что дом заколочен). В общем-то, любой мог зайти туда беспрепятственно.
      – Не боитесь хулиганов? – спросил Ковалев, переступая через порог (пришлось пригнуть голову, притолока была низковата).
      – Вы не поверите, но хулиганы сюда не войдут. А если войдут, то немедленно выйдут.
      В доме было сумрачно и будто бы пыльно. И холодно – холодней, чем на улице. Тяжелая, грубая мебель – если лавки вдоль стен можно назвать мебелью, как и стол со столешницей из дубовой доски-пятидесятки, как и огромную беленую печь, похожую на декорацию к фильму «Гуси-лебеди».
      – Как-то неуютно у бабы Ксени, говорившей на трех языках… – оглядевшись, заметил Ковалев.
      – Здесь есть и жилая комната, камин и кресло-качалка. Эту печь делал хороший печник, у нее три топки. Пойдемте, покажу. – Инна ловко зажгла керосиновую лампу, достойную антикварного магазина. – Здесь нет электричества, а открывать ставни мне не хочется.
      С оборотной стороны печь тоже напоминала декорацию к фильму-сказке, но про принцесс в сказочных замках. А «жилая» комната была оформлена в лучших традициях дачи начала двадцатого века.
      – Здесь есть даже патефон. Хотите, включу музыку?
      – Зачем? – насторожился Ковалев. Он с самого начала ожидал подвоха от посещения уединенного местечка.
      Инна не ответила, достала с полки пластинку и, сдув пыль с крышки патефона, несколько раз повернула ручку, натягивающую пружину.
      – В детстве эта штука казалась мне волшебной. Потому что не надо было менять батарейки, – улыбнулась Инна. – Вы любите Вивальди?
      – Нет.
      – Что это вас так перекосило? Наверное, в детстве вас водили в филармонию… – засмеялась она.
      – Да. И в капеллу.
      – И все-таки пусть будет Вивальди.
      Пластинка шипела и щелкала, и «Зима» из «Времен года» зазвучала странно и неожиданно тревожно. Инна повела Ковалева дальше, не задержавшись в «жилой комнате», – и звуки музыки показались потусторонними, чужими, доносившимися будто из другой жизни…
      – А это… – Инна помедлила и показала на дверь в конце темного коридора. – Это выход…
      – Я так думаю, в царство мертвых? – хмыкнул Ковалев.
      Она пожала плечами.
      – И что, можно заглянуть туда одним глазком?
      – Она заперта снаружи.
      – Что-то мешает вам ее отпереть?
      – Когда пойдем назад, я покажу вам ее снаружи.
      Инна вернулась ко входу, поставила керосинку на тяжелый стол и знаком показала Ковалеву на табуретку.
      Тревожная потусторонняя «Зима» сменилась тоскливой потусторонней «Осенью», шепелявой и еле слышной… Сумеречный свет из окна перебивал свет керосиновой лампы, и маленький огонек не делал дом ни теплей, ни светлей. Неуютно в нем было и холодно. Уныло.
      – Я сейчас скажу вам то, что сказала бы дяде Феде, если бы он был жив. Вы можете посмеяться, можете забыть о моих словах – это ваше дело.
      Инна замолчала, но Ковалев не стал ей подыгрывать и не попросил продолжить.
      – Я услышала… Случайно услышала… Крестный ход, чудотворная икона – это бутафория. Помните, я говорила, что в православии существует экзорцизм, только экзорцизмом не называется? Об этом не принято распространяться, и, насколько мне известно, эти люди стоят довольно высоко в церковной иерархии… Они приедут сюда. Я не совсем в этом уверена, это слухи, но… весьма достоверные слухи. С тех пор как дядя Федя утонул, река и так берет себе слишком много людей, а если серьезные люди начнут проводить серьезный обряд…
      Ковалев прокатил желваки по скулам: привычка Инны недоговаривать выводила из себя.
      – Что случится, если серьезные люди начнут проводить серьезный обряд?
      – Я думаю, реке это не понравится. И самое малое, чем она ответит, – это возьмет еще одну жертву. Я присматривалась к Павлику, а увидела метку жертвы у его брата…
      – Если Селиванов снова поедет в райцентр на промысел, он несомненно станет жертвой местной гопоты, – кивнул Ковалев. – А если будет шастать ночью по болотам, то рискует провалиться в канаву и стать жертвой тяжелого простудного заболевания.
      – Здесь есть места, где можно провалиться глубже, чем по колено. Их немного, но они есть. Восемь лет назад тут утонул мальчик из санатория, об этом теперь рассказывают страшные истории про бабку Ёжку.
      – Да, я слышал что-то такое… От Селиванова, кстати. Но он говорил, что мальчиков было двое.
      – Да. Второй умер по дороге в больницу.
      – От чего, интересно?
      – Вы не поверите. От отравления алкоголем. У него с собой был литр водки, он с перепугу выпил все.
      – Винтом, что ли? – не поверил Ковалев.
      – Нет. По глоточку, но довольно быстро. На голодный желудок. Плюс переохлаждение, стресс, переутомление. Пятнадцатилетнему мальчишке хватило.
      – А бабка Ёжка при чем?
      – Его нашла баба Ксеня, меня послала за врачами. Я тогда еще школьницей была, чуть-чуть его постарше…
      – Можно вопрос? А то, что второй мальчик утонул, известно со слов его товарища, умершего от отравления алкоголем? То есть пьяного вусмерть, в прямом смысле…
      – Второй числится пропавшим без вести, но я не могу не знать, как он умер.
      – А-а-а… – понимающе протянул Ковалев.
      – Кстати, как ваша рука? – Инна переключилась на другую тему излишне резко и задала вопрос нарочито громко.
      – Волшебная сила антибиотиков помогла, спасибо.
      – Поедете в ЦРБ на перевязку?
      – Не сегодня, в пятницу поеду. Вечером. Травма круглосуточно работает.
      – Я скажу вам еще кое-что. Вам помогла не волшебная сила антибиотиков, а ваша собственная волшебная сила. Этот укус – что-то вроде прививки от множества болезней, выработка антител. Ваш организм справился с инфекцией, а это тоже метка, как болезнь Ани.
      – Я уже говорил – удобное объяснение, его невозможно опровергнуть. Но это не значит, что оно верное.
      – Можете не сомневаться, хтон укусит вас еще раз – закрепить результат, – усмехнулась Инна.
      – А почему не семь раз? Ну или хотя бы три, как в сказке?
      – Я не знаю. Надо посмотреть в справочниках, в каких случаях требуется более двух прививок.
      – У вас есть справочники по волшебству?
      – Я имела в виду медицинские справочники.
      
      Снаружи задней двери просто не было – и в этом Ковалев не нашел ничего волшебного.
      
      «Ириша» была столь любезна, что вышла в холл встретить Ковалева и предложила перевязать ему руку. И сделала это так, что отказ выглядел бы детским капризом.
      – Ты с Инкой-то поосторожней… – проворчала она, уже размотав бинт, когда Ковалев точно никуда бы от нее не делся. И на «ты» перешла незаметно и органично. – У тебя жена-красавица, на кой тебе Инка сдалась? Алька тебя за нее со свету сживет. Она ведьма, Наташку со свету сжила, и тебя сживет…
      – Ирина Осиповна, вы же врач. Что вы глупости повторяете, как деревенская бабка?
      – Я и есть деревенская бабка. Я Альку на пятнадцать лет старше. Ты не знаешь, небось… А ей Аксинья еще в детстве нагадала, что сын Наташки погубит ее единственную дочь. Твоя тетя Надя смеялась – надо же такое придумать! Они еще без лифчиков купались, соплюхи были совсем – какие там сыновья и дочери! Ан вишь ты… Как повернулось-то. Приезжаешь ты – и сразу к Инке клинья подбивать!
      – Я не подбиваю к ней никаких клиньев, – проворчал Ковалев.
      – Да ты не понимаешь, что ли? Девка в нашей глухомани торчит, кроме Сашки ей и глаз положить не на кого – и тут является такой вот «настоящий полковник»!
      – Я майор…
      – Какая разница?
      – У меня жена и дочь, мне ваша Инна даром не нужна! – вспылил Ковалев.
      Он понимал, что жалко и неубедительно оправдывается.
      – Ох, дурак… – «Ириша» покачала головой. – Алька как раз беременная была, когда Наташка сюда с тобой приехала. И чем дело кончилось, а? Вот к бабке не ходи – Алька тебя погубить хотела, а не ее. А теперь еще сильней хочет. Порчу наводит. Чего тебя собака укусила, а? Просто так, думаешь? Алькина работа, я тебе точно говорю. Вот в Бога ты не веришь, в церковь не ходишь – а ведь помогло бы.
      – Спасибо, мне и антибиотики неплохо помогают… – поморщился Ковалев.
      – Собаку не изловил еще?
      – Нет.
      – Я подумала тут… Может, и в самом деле не надо ее ловить… Искусает еще хуже, если это Алькина работа.
      – Вы представить себе не можете, какую ерунду говорите…
      – А ты слушай, что старшие говорят. Я плохого не посоветую. Алька и бабушке твоей потом ерунды наговорила, что ты утонешь здесь. Надя переживала очень, она племянницу как дочь родную любила, а осталась после этого одна-одинешенька. Она себе до самой смерти простить не могла, что взяла тогда дежурство. Ну, в ту ночь, когда Наташка утонула. Все твердила, что Наташка к ней через мост бежала, в санаторий. Ерунда, конечно. Это Алька на нее порчу навела, помутнение рассудка. Да еще какой грех на вашу семью повесила – до седьмого колена. Анечка потому и болеет, за бабкин грех.
      – Вы это всерьез – про порчу? – вздохнул Ковалев. – Ну вы же образованный человек, ну какое помутнение рассудка можно на человека наслать, а?
      Фантазии в Колином духе – и белую горячку экстрасенсы могут у человека вызвать, согласно науке эзотерике.
      – Я тебе про дьявола говорить не буду, ты не поверишь. Но я так скажу: иногда злым словом человека погубить можно, и не только словом – злым помыслом.
      – Вы перевязку будете делать или как? – Ковалев устал от странных фантазий, а спорить и тем более хамить «Ирише» ему не хотелось.
      – Буду, буду. – Она взялась за присохшую к ране салфетку и сорвала ее одним уверенным движением. – Не больно?
      – Нормально.
      – Сейчас парни такие нежные стали, ссадину йодом помазать и то под новокаином требуют. Да еще и скандалят. Позорище! – «Ириша» посмотрела на ранку. – Гораздо лучше стало, не то что вчера. И гноя не видно. Ты антибиотики пьешь?
      – Пью.
      – Пей. И обязательно по часам, иначе смысла не будет.
      – Заклинаний на таблетку пошептать не надо?
      – Шутишь, значит? – хмыкнула «Ириша». – Антибиотик пьют по часам, потому что его содержание в крови не должно падать ниже определенного уровня. Когда оно падает – растет число бактерий и все начинается сначала. А заклинания читать – это грех.
      – Молитва от заклинания чем-нибудь отличается?
      – Отличается. Молитва – это обращение за помощью к Богу, а заклинание – к Дьяволу.
      Ковалев многозначительно покивал.
      Она занялась перевязкой, но долго молчать не стала.
      – Вот ты против, чтобы Павлика крестили, а ведь многие видели черта у него за плечом. И волк ему недаром мерещится. И дети говорят, будто Бледную деву ночью видели…
      – Ну-ну. А Бледная дева, я так понял, это неупокоенный дух моей матери?
      – Ты уж меня прости за прямоту, но Наталья руки на себя наложила и похоронена не была. И тебя с собой забрать хотела, потому и ищет тебя до сих пор. А некрещеное дитя против любой нечисти уязвимо. И болтать будут, что ты мальчика вместо себя самого ей подсунуть хочешь, чтобы в живых остаться.
      – Если я внезапно начну уговаривать вас окрестить Павлика, болтать будут, что я хочу расположить его к себе. Что бы я ни сделал, все равно будут болтать, нет? Про чертей и нечисть я вообще промолчу, чтобы вас не обидеть.
      
      Как только Ковалев вышел из медицинского отделения в холл, его сразу окликнула шедшая в сторону лестниц Ольга Михайловна:
      – Сергей Александрович, вас Зоя Романовна просит к ней зайти.
      Ничего хорошего от разговоров с Зоей Романовной Ковалев не ждал, но, глянув на часы, решил, что игнорировать просьбу старшей воспитательницы было бы верхом наглости.
      Он прошел через пустую приемную, мельком кинув взгляд на стул пожилой секретарши, где без присмотра стояла ее вместительная сумка, похожая на саквояж, и вспомнил, для чего молодцы из старшей группы ездили в райцентр. Неужели столь опытные сотрудники санатория не опасаются за свои вещи?
      Ковалев ожидал разговора о Павлике Лазаренко, но Зоя начала разговор о другом. И снова смотрела на него снизу вверх с видимым превосходством.
      Она расспрашивала о собаке, которая появлялась возле санатория. Подробно. А также о том, что Ковалев делал у котельной среди ночи. А также о человеке в мокром ватнике, который якобы увел Павлика. О жалобах Ани на появление Бледной девы. Расспрашивала сухо, холодно, будто на допросе. И Ковалев почему-то подумал о том, что говорила Инна: о серьезных людях с серьезными обрядами… Конечно, ему было трудно представить серьезных людей, которые проводят какие бы то ни было обряды, так как ни один обряд не мог считать сколько-нибудь серьезным. Но, вполне возможно, на этом серьезные люди зарабатывают серьезные деньги и имеют серьезную власть…
      – Скажите, это не та же самая собака, которую вы видели в прошлый четверг возле Павлика Лазаренко? – спросила Зоя напоследок.
      – Я бы не стал этого утверждать, – ответил Ковалев. – Но это вполне возможно.
      – Если вам доведется ее поймать, поставьте меня в известность, прежде чем отдадите ее ветеринарам.
      – Зачем? – честно удивился Ковалев.
      Зоя Романовна, должно быть, привыкла, что подчиненные не задают вопросов по поводу ее распоряжений, и не сразу ответила – Ковалев видел, как она с трудом подавила раздражение.
      – Я сама хочу убедиться в том, насколько она опасна. – Ответ ее был столь уклончив, что Ковалев не нашелся, как поставить вопрос иначе, чтобы все-таки получить на него вразумительный ответ.
      – Я не уверен, что буду искать и ловить собаку, – ответил он. – Но если мне все-таки повезет, то довести этого пса до ветеринаров будет непросто, и вряд ли я стану таскать его по всему Заречному, чтобы кому-то показать.
      Зоя вскинула на него злые глаза – в самом деле не привыкла, что кто-то не бросается исполнять ее приказания с должным рвением.
      На этот раз Ковалев не стал дожидаться ее разрешения, чтобы уйти. И выходя, хлопнул дверью нечаянно – не рассчитал силы. Вышло громко и невежливо. Возле своего «саквояжа» суетилась Ольга Михайловна, и посмотрела она на Ковалева так, будто он не дверью хлопнул, а плюнул ей в лицо, – эдакая смесь растерянности и праведного гнева была в ее глазах.
      
      Перед обедом Ковалев исходил все окрестности Заречного в поисках «волшебного волка», но тот будто почуял охоту и ни разу в поле зрения Ковалева не попал.
      И конечно, за обедом Зоя Романовна не преминула сделать ему замечание о хлопках дверью, но Ковалеву хватило ума извиниться и сказать, что это вышло у него не нарочно. Однако взгляд секретарши от этого не смягчился – она почему-то продолжала с негодованием разглядывать Ковалева на протяжении всего обеда.
      А вскоре в столовой снова появилась Татьяна и, нарочно не глядя на Зою, обратилась к Ковалеву:
      – Сергей Александрович, не сочтите мою просьбу навязчивой… Только если вас она не обременит… Сейчас вода у старшей группы, и Саше… Александру Петровичу не всегда удается справиться с ребятами. В бассейне даже невинные шалости могут иметь фатальные последствия, а шалости старшей группы невинными не назовешь. Не могли бы вы ему помочь?
      Инструктор Саша подмигнул Ковалеву, Зоя же бросила на Татьяну лишь один короткий и многообещающий взгляд.
      – Сергею Александровичу нравятся молодые женщины, – пробормотала она себе под нос. – А в старшей группе предостаточно молодых женщин. Чересчур, с моей точки зрения, молодых, но уже вполне женщин.
      – Да, конечно. Меня это вовсе не обременит, – ответил Ковалев Татьяне, пропустив мимо ушей Зоино замечание.
      – Зоя Романовна, – фальшиво улыбнулась ей Татьяна, – я навела справки о Сергее Александровиче, мы можем в полной мере опереться на его порядочность. К тому же он мастер спорта по плаванию, и детям будет интересно у него поучиться.
      – Не думаю, что характеристика с места работы может гарантировать порядочность, – ответила Зоя с легкой улыбкой. – Но если вы берете на себя ответственность…
      – Да, я беру на себя ответственность, – сказала Татьяна, поднимаясь с места.
      Стоило ей выйти из столовой, ее подчиненные подняли негодующий ропот, более всего напоминавший змеиное шипение. Ковалев расслышал отчетливое «козла в огород», «приваживает» и «растление малолетних».
      – Да ладно «малолетних»… – пробасила «Ириша». – Девки из старшей группы кого угодно растлят. Мне тут поручили с ними беседу о противозачаточных средствах провести, так они мне столько нового порассказали! Представляю, что Мишаня от них на исповеди выслушивает…
      – Отец Алексий, – раздраженно поправила Зоя. – А не Мишаня.
      Разговор свернул в сторону нравов современной молодежи с выводами о необходимости религиозного воспитания.
      
      Ковалев слегка нервничал перед занятием со старшеклассниками, но Саша сказал, что волноваться нечего, надо просто приглядеть, чтобы детки друг друга не утопили и не разбили кому-нибудь голову о кафель. А также сохранять хладнокровие, когда «молодые женщины» хватают руками за разные части тела, и отказывать в просьбах застегнуть лифчик или завязать лямочку на купальнике.
      – Для пацанок это событие – новый молодой мужик в плавках. Они друг перед дружкой будут понтоваться, а потом две недели спорить, что и когда у тебя в плавках зашевелилось. Не бери в голову.
      – Даже не думал, – пожал плечами Ковалев.
      – С девками проще – они поспокойней, и понты у них безобидные. С пацанами проблемы. Здоровые уже парни, а мозгов пока нет. Одно дело семилетний балбес на кафель со всей дури грохнется, и совсем другое – детина в метр семьдесят. Я, знаешь, плюю на программу, даю им просто поплескаться, поплавать… Пользы больше и повеселей.
      
      Первыми занимались девушки, и Ковалев в полной мере оценил предупреждение Саши – девчонки из кожи лезли вон, чтобы обратить на себя внимание. О невинности речь не шла – наивность поразила.
      Единственное, что потребовалось от Ковалева, – в конце занятия вместе с Сашей подать руку девушкам, выбиравшимся из бассейна. Конечно, почти все они выстроились в очередь к той лесенке, возле которой стоял Ковалев, на что Саша только снисходительно усмехнулся. И почти каждая постаралась поскользнуться, ступая на кафельный пол – с никаким артистизмом, – чтобы таки ухватиться за Ковалева будто бы совершенно не нарочно.
      – Овдеенко! – гаркнул Саша, когда донельзя осмелевшая девица изловчилась вцепиться Ковалеву в плавки. – Забыла, как ревела в милиции? Ничему не научилась, что ли?
      – Я нечаянно! – огрызнулась девица, отпустив, впрочем, Ковалева. – Я ничего такого в виду не имела!
      – Ты и в прошлый раз ничего в виду не имела. Марш в душевую!
      Пока девчонки плескались в душевой, Саша, утерев пот со лба, сказал, будто извиняясь:
      – Ну что с них возьмешь? Они в жизни ничего толком не видели, кроме шлюх из телевизора. Вон Овдеенку три недели назад в райцентре избил подонок городской, якобы за «динамо», – он ее водкой и шавермой угощал, а она крик подняла, когда он ей под юбку полез. Сцука, задушил бы, если бы нашел, – ногами в живот бил девочку пятнадцатилетнюю. Но я представляю, как она ему глазки строила, как намазана была, – ведь не поняла, что ведет себя как шалава… Ты на них не обижайся, от глупости это все.
      – Да я не обижаюсь.
      – А ты правда дяди Феди Смирнова сын? – вдруг сменил тему Саша.
      – Я не знаю.
      – Ты похож на него сильно. Не лицом даже, а… Не знаю чем, но похож. Дядя Федя хороший был мужик. У меня на глазах утонул, мы пацанов со льдины снимали… И если что, ты меня зови… Я хорошо плаваю.
      – Если… что? – переспросил Ковалев.
      – Да нет, ничего… Я подумал… Нет, ничего… – смутился вдруг Саша.
      Тоже решил, что Ковалев прибыл «отцу» на смену?
      
      Селиванов вошел в бассейн, декламируя известное:
      – Стиль баттерфляй на водной глади продемонстрировали девы… Как вам понравились наши девы, Сергей Александрович?
      Ковалев проигнорировал его вопрос, и Селиванов продолжил:
      – А вслед за ними стилем «брасс» плывет какой-то мастер спорта…
      – Селиванов! – прикрикнул Саша. – Не хами!
      – Давно побивший все рекорды и к нам заехавший на час, – скороговоркой закончил Селиванов, в свою очередь проигнорировав окрик Саши.
      Занятие с мужской половиной старшей группы было сущим кошмаром, хотя, надо отдать Саше должное, пацаны его уважали и слушались – в меру своих пацанских представлений о добровольном подчинении. От младшей группы они сильно отличались только ростом. Ну и с тумбочки ныряли «головкой» – беспонтово, по-лягушачьи.
      Один попытался было нырнуть с той стороны, где мелко, Саша засвистел с противоположной стороны бассейна, и Ковалев едва успел ухватить парня за плечо – судя по разбегу, тот собирался сломать шею о бетонное дно.
      – Чё такое? – возмутился дурачок. – Вы мне руку щас бы сломали!
      – Нефедов! – гаркнул Саша. – Жаль, что не сломал! Ты бы лучше запомнил.
      – Это рукоприкладство! – продолжал препираться мальчишка. – Пользуетесь тем, что за сиротку вступиться некому!
      – Так, сиротка! Сейчас останешься без воды до будущего года, – ответил Саша и проворчал потише: – Сотрясение головного мозга тебе, конечно, не грозит, а вот спинной мозг береги, если другого нету…
      Сашенька Ивлев плескался на мелководье, в полном, впрочем, восторге.
      Попытки поиграть в «наездников» Саша пресек на корню, равно как наложил запрет и на другие способы утопить друг друга. «Утонуть» пробовали как минимум пять человек, первым был Селиванов – натурально пускал пузыри и шел на дно. У остальных получались только пузыри. Хитрости их были шиты белыми нитками, потому спасать «утопающих» никто не собирался. «Утонув» в третий раз, Селиванов вынырнул с возмущенным воплем:
      – А чё это мастера спорта не спешат на помощь тонущему ребенку?
      – Тонущий ребенок сейчас отправится в душевую, – невозмутимо ответил ему Саша. – За баловство на воде.
      – Не, ну мажорно было б! – продолжил Селиванов, перекрикивая шум в бассейне. – Почти неотвратимый песец ребенку – и тут мастер спорта коршуном летит с тумбочки на самое дно и извлекает ребенка на поверхность!
      – Селиванов, я тебе сказал, куда ты сейчас полетишь коршуном…
      И в эту минуту Ковалев вдруг представил холодную темную воду реки, вспененную ледяным дождем и ветром, ощутил ее неумолимое течение – и Селиванова, беспомощно и слабо бьющего руками по этой воде. Представил, как его лицо захлестывают мелкие острые волны и как темная вода смыкается над мокрой головой без купальной шапочки… Как тело опускается на дно, как тьма вокруг него делается все темнее, вяжет, становится густой и непроглядной, будто смола…
      – Так как, не возражаешь? – Саша говорил вполголоса, подойдя к Ковалеву вплотную.
      Тот встряхнул головой, прогоняя наваждение.
      – А?
      – Наперегонки с ними проплыть не против? Мальчишкам интересно…
      Ковалев пожал плечами: почему нет? Конечно, развернуться негде, да и нет у пацанов ни одного шанса, сколько им форы ни дай…
      Остаток занятия он показывал детям экзотические стили плавания, а они пытались за ним повторять, глумливо хохоча друг над другом. Перед выходом из воды Селиванов «утонул» в четвертый раз, но почему-то быстро выплыл на поверхность и торопливо выбрался из бассейна, не дожидаясь, когда освободится лесенка. Лицо у него было немного испуганным, но больше задумчивым и злым, будто он обнаружил на дне как минимум повестку из военкомата.
      
      До полдника оставалось меньше часа, когда Инна снова предложила прогуляться. И была при этом мечтательной и томной. А потом шла впереди Ковалева не торопясь, молча – будто в самом деле просто гуляла. И только оказавшись за территорией, резко остановилась, повернулась к нему лицом. И смотрела так, будто оценивала, примеривалась.
      – Лучше вам знать. Глупое положение… Вас подозревают в краже денег.
      Ковалев сперва онемел от негодования, не нашел, что сказать, а она продолжила:
      – У секретаря, Ольги Михайловны, сегодня пропали отпускные, и никого кроме вас наедине с ее сумкой в приемной не было.
      – Но… я не брал никаких денег… – выдавил Ковалев, понимая, как глупо оправдываться. Невиновный не оправдывается!
      – До этого я додумалась без ваших объяснений.
      – Да пока я был у Зои, в приемную мог кто угодно зайти! Ее сумка раскрытая на стуле валялась!
      Инна отвела взгляд и продолжила так, будто не слышала слов Ковалева:
      – Они ни за что впрямую вас не обвинят, потому что не пойманный не вор. А слухи пойдут, и на каждый роток вы платок не накинете.
      Растерянность сменилась злостью, он втянул воздух сквозь зубы, сосчитал до трех и спросил:
      – Много денег было?
      – Какая разница. Для секретаря много. Десять тысяч. Две пятитысячные купюры.
      – Вообще-то это и для меня немало… – проворчал Ковалев.
      Он в самом деле был благодарен пожилой секретарше и за путевку для Ани, и за возможность быть здесь рядом с ней, она одна из немногих стояла на его стороне, к ней он не боялся обращаться с просьбами… Мысль о том, что она теперь считает его вором, была невыносима.
      – Вы сумели расположить к себе слишком многих Зоиных коллег, Татьяну в том числе. Даже Ириша и та перестала считать вас врагом! Вы победили волка-демона, не крестом и не молитвой вовсе, – кто из детей после этого будет верить в силу ее бога? Мало кто верит в вашу любовь к маленьким мальчикам. Ваша дочь не боится страшных историй и вполне справляется с конфликтами в коллективе. Что же остается Зое? Обвинение в краже – неплохой вариант, знаете: то ли он украл, то ли у него украли… Сплетни поползут, даже если вы поклянетесь на Библии, что не брали денег.
      – Я приехал и уехал, что мне до местных сплетен?
      – У вас тут дом. И от зова реки вы так просто не отмахнетесь. И… с обвинением в воровстве не смиритесь, это не просто местные сплетни, это задевает вашу честь.
      У Ковалева снова перевернулось все внутри, даже кулаки сжались.
      – Вы не хотите спросить у меня совета? – Инна остановилась на краю обрыва и посмотрела Ковалеву в лицо.
      – Нет.
      – А я все время жду от вас вопроса: «Что же мне теперь делать?»
      – Мой дед учил меня хорошенько подумать самому, прежде чем о чем-то попросить. Я найду того, кто украл деньги, и вытряхну из него душу, – сказал Ковалев, совершенно не уверенный в том, что это осуществимо.
      – Это Зоя взяла деньги. И вы никогда этого не докажете. Право, не станете же вы угрожать физической расправой уважаемой женщине… Не подумайте, она не воровка. Завтра она отдаст эти деньги батюшке, а тот скажет, что храм должен оказать помощь пострадавшей, и вернет деньги якобы из церковной кассы… или как это у них там называется… Все останутся при своих, батюшке добавится очков, а вы будете вором. Впрочем, есть вариант и похуже: деньги подложат вам в карман. Или в Анин шкафчик для одежды – так их проще найти и вернуть.
      – На деньгах не написано, из какого кошелька их достали. Это могут быть и мои деньги.
      – Им не нужны бесспорные доказательства. Они не посадить вас хотят, а запятнать. Вы все еще не хотите спросить у меня совета? – Инна посмотрела лукаво, скосив взгляд.
      – Нет. Того, что вы сказали, вполне достаточно.
      – Вот как? Не боитесь ошибиться и сделать еще хуже?
      Если бы она была его женой, он бы ее убил… Влада не спрашивала, нужен ли ему совет, и всегда говорила прямо: «Не делай этого» или «Сделай так» – без вопросов и намеков. Но зато она точно знала, что поступит Ковалев по-своему.
      
      Ковалев боялся опоздать на полдник и даже запыхался, добравшись до дома тети Нади. Выбрал из портмоне все, что там было, – набралось чуть меньше восьми тысяч. Влада боялась непредвиденных расходов и уговорила Ковалева взять с собой побольше денег…
      Назад в санаторий он едва не бежал – и торопился не напрасно: Ольга Михайловна шла по аллее к воротам санатория. Ковалев кинулся вдогонку, посчитав невежливым орать что-то ей в спину. И нагнал за воротами, у самой автобусной остановки.
      – Погодите! – окликнул он ее. – Погодите…
      Ее сгорбленные плечи развернулись, едва она увидела Ковалева, на осунувшемся за последние два часа лице появился нездоровый румянец.
      – Что вам нужно? – спросила она отстраненно и гордо.
      – Погодите… – Ковалев перевел дух. – Вот, возьмите.
      Он протянул деньги, которые почему-то всю дорогу сжимал в кулаке.
      – Что… это? – Ольга Михайловна сначала опешила, а потом набрала в грудь воздуха, но заговорила тихо-тихо: – Да как вы смеете?
      – Возьмите. Это все, что у меня есть. Если ваши деньги найдутся, вы мне их вернете.
      – Что… Как… Зачем вы мне это даете? Не надо мне от вас ничего!
      – Послушайте… Я не брал ваших денег. А если бы взял, разве стал бы я отдавать их обратно? Возьмите.
      Ольга Михайловна задумалась ненадолго, возмущение и отстраненность постепенно сползали с ее лица – Ковалев ждал, все еще тяжело дыша не столько от бега, сколько от волнения.
      Ее вопрос сразил Ковалева наповал:
      – Значит, вы уверены, что сегодня вас разоблачат? – Она поморгала немного, а потом обезоруживающе улыбнулась.
      – Нет, не уверен. Но хотел бы надеяться, иначе я остаюсь без копейки…
      Секретарша протянула руку и приняла скомканные купюры.
      – Ну что ж… Или вы большой хитрец, или интриган, или… – Она пересчитала деньги, сильно Ковалева удивив. – Если до завтра вас не разоблачат, будем считать, что у меня украли только две тысячи. Думаю, мне следует вернуться и посмотреть, что будет…
      
      Ковалев едва не опоздал на полдник – в узкую дверь уже повалила толпа оболтусов. Аня спускалась по лестнице с группой и непринужденно болтала по пути со своей «парой» – похоже, проблем со сверстницами у нее уже не было.
      Обычно во время полдника стол персонала оставался полупустым: многие уходили раньше, Инна в том числе. Воспитатели перехватывали печенье с молоком или кефиром походя, разве что нянечки-санитарки засиживались за столом с разговорами. Ковалев, если приходил с улицы, не раздевался – ждал Аню возле гардероба. Но тут решил вдруг раздеться и зайти в столовую – назло. Шептавшиеся нянечки примолкли, но разглядывали Ковалева с любопытством и негодованием. Инна на этот раз домой не ушла, тоже села пить кефир, однако не сказала ни слова.
      Перешептывание за спиной было просто невыносимым, так и хотелось оглянуться и цыкнуть погромче…
      И все вроде бы шло своим чередом: дети одевались на прогулку, вокруг было шумно и суетно, воспитатели старались перекричать детей, и Ковалев делал вид, что ничего не происходит, даже когда к Аниному шкафчику подозвали Зою Романовну. Надо же, как четко разыгрывается ожидаемый спектакль!
      Вслед за Зоей Романовной в дверях приемной показалась Ольга Михайловна, но так и осталась стоять на пороге. Взглянула на Ковалева с легкой заговорщицкой улыбкой.
      Вскоре вокруг Аниного шкафчика собрался чуть ли не весь персонал санатория – из тех, кто пока не ушел домой. И как Зое это удалось? Она не бегала по холлу и не призывала никого подойти и стать свидетелем. В самом деле, что ли, ее подчиненные угадывали желания начальства по выражению лица? Дети мало обращали внимание на происходившее – старшая группа так и вовсе умчалась на улицу, а маленькие были сосредоточены на одевании.
      – Сергей Александрович! – окликнула Ковалева Зоя Романовна, и он, вместо того чтобы заволноваться, испытал вдруг облегчение. Наконец-то!
      Он подошел поближе. Любопытно, как они объяснят учиненный обыск.
      – Сергей Александрович, нам необходимо кое-что выяснить, – начала Зоя Романовна озабоченно.
      – Я слушаю, – кивнул Ковалев.
      – Тамара Юрьевна сейчас помогла Анечке взять куртку… И, понимаете, из кармана выпало вот это… – Она протянула вперед ладонь, на которой лежали две пятитысячные купюры. Несомненно, весь персонал имел возможность рассмотреть деньги и убедиться, что это не просто разговоры… И наверняка все они давно осведомлены о том, сколько денег и в каких купюрах пропали у Ольги Михайловны. Для того чтобы обвинить напрямую – маловато, но сомнений точно ни у кого не останется.
      – Это ваши?
      Ковалев задумался на секунду: если сказать, что это не его деньги, то Зоя Романовна их приберет, и он останется без копейки. На это ведь и был расчет: объявить найденные деньги украденными и вернуть жертве.
      – Да, мои.
      Ответ сбил Зою Романовну с толку, но она быстро нашлась:
      – Видите ли… У нас тут бывает много людей, шкафчики не запираются, и дети… очень разные. Зачем же вы оставили такую большую сумму у ребенка в кармашке?
      – Я не хотел носить их с собой, пока бродил за территорией, – подыграл ей Ковалев, почему-то не сомневаясь в честности пожилой секретарши. – Боялся выронить.
      Такого Зоя не ожидала и явно заподозрила подвох, потому что замолчала, подбирая слова для достойного ответа. Но ее выручила Тамара Юрьевна, которая не смогла сдержать негодования:
      – Да как же вам не совестно! Ведь все знают, что у Ольги Михайловны десять тысяч украли! А вы с удивительной наглостью заявляете, что это ваши деньги!
      К ней тут же присоединились еще трое или четверо присутствующих, несдержанных в праведном гневе. Нет, они не разыгрывали спектакль, они поверили Зое Романовне. И никому не пришло в голову, что, украв деньги, Ковалев не стал бы оставлять их в кармане Аниной курточки.
      – Погодите! Погодите же! – попыталась их перекричать Ольга Михайловна, подошедшая наконец поближе. – Да замолчите же!
      Ее послушали нескоро и замолчали, только когда она вышла вперед.
      – Погодите! Я ведь для этого вернулась… Нашлись деньги. Никто у меня ничего не воровал. Они под подкладку попали. Мне неловко очень, я должна попросить прощения у молодого человека… Я не имела права даже думать такого, а тем более – говорить об этом с коллегами. Зоя Романовна, отдайте Сергею Александровичу деньги – это не мои.
      Она посмотрела на Зою Романовну с нескрываемым торжеством. Та пробормотала что-то себе под нос – о том, что это легкомысленно, доверять ребенку такие деньги, да еще и оставлять без присмотра в незакрытом шкафчике. Но глядела при этом не на Ковалева, а на Ольгу Михайловну. И взгляд этот ему совсем не понравился.
      Инна, собравшаяся уходить, явно удивилась, хотя и кивнула Ковалеву с одобрением. И, пожалуй, с радостью.
      Зоя Романовна в эту минуту показалась Ковалеву разъяренной змеей, которую не стоит дразнить без надобности, но Инна, видимо, была другого мнения, потому что заметила, уходя:
      – Ну вот, как славно все разрешилось!
      
      Ольга Михайловна подошла к Ковалеву уже на улице, когда он держал Аню за руку.
      – Я в самом деле приношу извинения, – сказала она с улыбкой, когда они поменялись деньгами. – Я любила Надежду Андреевну, мне было крайне неприятно думать, что ее наследник оказался негодяем. Я рада, что ошиблась.
      – Вы не любите Зою Романовну? – спросил Ковалев напрямую.
      – Мне не за что ее любить, – сдержанно ответила Ольга Михайловна. – И мне жаль, что она использовала меня. Заставила думать о вас плохо. Еще раз извините, в другой раз я буду больше доверять своим впечатлениям о людях, нежели чужим наветам. Если бы вы знали, как я обрадовалась, когда вы отдали мне деньги… Не потому что жалела эти десять тысяч, хотя для меня и это было болезненным ударом. Но разочаровываться в людях – это гораздо тяжелей.
      
      * * *
      Третья группа на музыкальном занятии учила песню из «Электроника», Павлик слышал ее раньше, «Электроника» часто включали на видеокассете. Ему нельзя было купаться в бассейне, чтобы не намочить пробы, которые ему утром поставили на обе руки, и вместо «воды» Люля отвела его к учительнице музыки.
      В третьей группе почти все умели читать, а потому разучивать песню им было легко – смотри на экран проектора и пой под музыку. Павлик читать не умел, но песня ему нравилась, героическая была песня, и он старался невпопад повторять слова за остальными. Особенно ему нравилась строчка «Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый», она почему-то поднимала его в собственных глазах, будто он и был тем самым человеком. Витька вот точно был и сильным, и смелым.
      На прогулке перед ужином он забрал Павлика на спортплощадку, где гуляли старшие группы, и дежурная воспиталка этого не заметила, хотя маленьких обычно туда не пускали.
      – Хочешь на турнике покачаться? – спросил Витька.
      Павлик пожал плечами:
      – А можно?
      – Попробуй. Я тебя подстрахую.
      На турнике в это время сосиской болтался Русел, а в очереди стояли еще человек пять, но Витька пролез вперед с криками «Пропустите мужчину с ребенком!», и никто ему не возразил.
      Ничего хорошего у Павлика тоже не получилось, тем более что перекладина была очень холодной, а рукавицы Витька велел снять. Но ему все равно понравилось. Еще больше Павлику понравилось лазать по лестницам, изгибавшимся волнами в разные стороны, а потом сидеть с Витькой на самом верху, как на жердочке.
      – Прикинь, я сегодня тоже видел Бледную деву, – сказал Витька.
      – Где? – удивился Павлик.
      – В бассейне. Я на дно нырнул и тут ее увидел.
      – И как? – обмер Павлик.
      – Стремно. У вас когда бассейн?
      – Сегодня был перед обедом, но мне не разрешили из-за проб. Теперь в понедельник.
      – Ну и хорошо, что не разрешили. А чего тебе вдруг опять пробы делали?
      – Так ведь мастер спорта Зое сказал, что если меня поведут в молельню, он жалобу на нее напишет. Так что завтра меня не покрестят точно, только в пятницу пробы будут проверять.
      – Круто, слушай! – хмыкнул Витька, а потом вдруг хлопнул себя по лбу: – Так вот с каких херов она решила мастера спорта удрючить! А я-то думал, это из-за волка!
      – Почему из-за волка?
      – Не, ну гляди: Зоя тут волчаре в морду слюной брызжет и распятием тычет, «Отче ваш» декламирует с выражением, но вот является мастер спорта, делает волку физическое замечание, и – ловите ветер синими трусами! Понятно, Зоя некисло огорчилась! Не, ну сцука…
      – А ты думаешь, он не мог взять деньги?
      – Ты чего? Нет конечно! Слушай, я тут порылся в тырнете про Бледную деву…
      – А что, там и про нее написано? – удивился Павлик. Если он и хотел научиться читать, то не ради караоке, а чтобы, как Витька, лазить по интернету. Он даже представлял иногда, как отыщет в сети такие же смешные выражения, какие там находил Витька, и удивит его однажды, и рассмешит. С появлением смартфона эта мечта казалась вполне осуществимой…
      – Ну, не про нее конкретно, а вообще. Понятно, что это местечковая фишка. И везде то же написано, что и в «Звонке» было: надо найти тело и похоронить по-человечески. В общем, нужно разузнать сначала, где она утонула. Ну и потом просчитать, куда тело могло отнести.
      – А как просчитать?
      – Пока не знаю, это зависит от времени года сильно. Я думаю, в газетах об этом должны были написать, надо старые газеты найти.
      – Как в «Звонке»? – переспросил Павлик, не сомневаясь, что Витька все узнает, просчитает и сможет найти тело Бледной девы.
      – Ну да. Я еще подумал… Я, конечно, не знаю, стоит ли… Надо Инну спросить. Если она и есть молодая бабка Ёжка, она должна все о Бледной деве знать. Я ее припугну, что всем расскажу, как она человечину в доме ведьмы ела, и она мне все расскажет.
      – Да ну, Вить. Может, не надо ее пугать? Она же Сашку Ивлева заколдовала…
      – Я тут знаешь что подумал еще? Может, это колдовство вовсе не про бабку Ёжку, а как раз про Бледную деву. Ну, что не надо у окошка ложиться. Но это так, просто мысль.
      
      * * *
      Вечером в гардеробе Ковалева снова дожидался Селиванов – сидел на подоконнике и болтал ногами.
      – Что на этот раз? – спросил Ковалев.
      – Да я посоветоваться хотел… – нагло ухмыльнулся парень.
      – Советуйся.
      – Вот вы с Инной ходите, знаете ее, наверно.
      Ковалев хотел было снова начать оправдываться, но вовремя передумал.
      – Ну?
      – Мне из нее надо кой-какую инфу вытянуть. И я думал ее припугнуть, будто всем расскажу, что́ она в доме ведьмы по ночам делает. Но не знаю, может, она меня убить захочет и ничего не расскажет. Или соврет…
      – То есть ты знаешь, что шантажисты обычно плохо кончают. И решил подстраховаться.
      – Ну и решил.
      Ковалев покачал головой, но смеяться не стал.
      – Я тебе дам совет, раз ты посоветоваться пришел. Ты Инну Ильиничну спроси, о чем тебе надо. Может, она тебе просто так ответит, без шантажа. А попробуешь ее пугать, она над тобой посмеется только и шансов на ответ будет гораздо меньше. Потому что шантаж – это некрасиво.
      – Да ладно! Вам Зою шантажировать, значит, красиво, а мне Инну – некрасиво?
      – Я Зою вовсе не шантажировал и своих намерений ни от кого не скрывал, раз даже ты об этом знаешь.
      – Да не, я не против, я только за. Пашке это крещение – как аккордеон отцу Алексию, а в молельне его душит.
      Наверное, надо было развернуто пояснить недорослю, в чем разница, но Ковалеву вовсе не хотелось перед ним оправдываться.
      Селиванов спрыгнул с подоконника и направился к выходу из гардероба, но остановился вдруг.
      – Скажите, а когда я сегодня в последний раз «тонул», вы ничего такого в бассейне не видели?
      – А что я должен был увидеть? – насторожился Ковалев и вспомнил, как ясно представилась ему непогода и река, в которой тонул Селиванов.
      – Да не, ничего… – махнул рукой парень, хмыкнул и пошел своей дорогой.
      
      * * *
      В четверг за постным завтраком Татьяна Алексеевна лично попросила Инну присмотреть за Павликом во время службы, поскольку все остальные педагоги будут в это время в молельне. Само собой разумелось, что Ковалев заберет Аню. Зоя Романовна поедала капустные котлеты с невозмутимой физиономией, делая вид, что смирилась с требованием Ковалева.
      – Нет, вы только представьте! – громогласно начала садившаяся за стол воспитательница старшей группы. – От Селиванова нет покоя ни днем, ни ночью! Вчера он опять залез в спальню младшей группы и полночи не давал малышам спать! А когда я хотела его пристыдить, он объявил, что у него глубокие внутренние проблемы и ему срочно требуется консультация психолога!
      – Нет ничего предосудительного в желании подростка поговорить с психологом, – загадочно улыбнулась Инна.
      – Инна Ильинична, вы же понимаете, что никакого желания получить консультацию у него нет – он просто хочет отвертеться от молебна.
      – Вы знаете мое мнение: я считаю, что беседа с психологом для подростка полезней церковной службы. – Инна снова изогнула губы в улыбке. – А я знаю, что вы моего мнения не разделяете.
      – Во время молебна вы не сможете с ним беседовать, на ваше попечение оставлен его брат, – холодно вставила Зоя.
      – Я думаю, мы поговорим во время процедур, а после разговора Витя пойдет на физиотерапию, – согласилась Инна.
      – Во время процедур с ним могу поговорить и я, раз уж он так хочет консультации психолога.
      Ее непременное желание обломить Селиванова вызвало у Ковалева раздражение, но это уж точно его не касалось, и он промолчал. Однако Инна и сама справилась с ситуацией:
      – Зоя Романовна, мне кажется, что Татьяна Алексеевна нуждается в вашей помощи в молельной комнате, а потому поручила бы беседу с мальчиком штатному психологу.
      Намек был прозрачен, и Ковалев почему-то не сомневался, что Татьяна разрешила бы спор в пользу Инны.
      – Второй завтрак откладывается, – сказала Инна Ковалеву, когда все разошлись. – Но не отменяется. Я думаю, не устроить ли во время молебна что-то вроде пикника на берегу реки? Дети любят пикники.
      Ковалев не возразил, хотя погода явно не располагала к пикникам.
      
      Аня и Павлик одевались возле своих шкафчиков, когда к дверям подъехал внедорожник отца Алексия. Зоя Романовна ожидала батюшку в холле и шагнула навстречу, когда распахнулись двери. А потом поцеловала протянутую руку… Ковалев отшатнулся от неожиданности и захлопал глазами – приветствие, по-видимому привычное обоим, вызвало у него и гадливость, и даже некоторую жалость к Зое, женщине, очевидно, гордой и независимой.
      Однако вид ее был кротким, а батюшка явно не гордился своим положением.
      Тем временем Зоя кивнула отцу Алексию в сторону Ковалева, и батюшка направился к детским шкафчикам вместе с нею. Павлик опустил руки с зажатой в них шапкой и вздохнул. Нет, не испугался, не съежился – только лицо его стало усталым и равнодушным.
      – Павлик, что нужно сказать? – опередила батюшку Зоя Романовна.
      – Здравствуйте, батюшка, – механически выговорил мальчик, а отец Алексий небрежно протянул руку для поцелуя и ему. Павлик замешкался и неуверенно глянул на Ковалева, будто испрашивая совета, но отец Алексий выкрутился – погладил ребенка по голове.
      – Здрасте, батюшка, – вслед за Павликом повторила Аня, но ей отец Алексий только улыбнулся – и она заулыбалась ему в ответ.
      Батюшка присел перед Павликом на одно колено – чтобы не смотреть на него сверху вниз, – и доверительно произнес густым певучим голосом:
      – Мне рассказали, что ты принять крещение не хочешь. Правда ли?
      Павлик посмотрел в потолок и пожал плечами.
      – Я тебе так скажу: не хочешь – никто тебя не приневолит. Ты уже отрок, тебе семь лет давно исполнилось, и никто за тебя решать не вправе. – Батюшка выразительно посмотрел на Зою. – К крещению надо идти с верой, с открытым сердцем, с чистой душой. Сейчас одевайся, а перед обедом еще поговорим об этом, согласен?
      Павлик снова закатил глаза и кивнул.
      Батюшка не без труда поднялся и обратился к Ане – будто добрый дедушка.
      – А ты, егоза, не хочешь креститься?
      – Мне папа не разрешит, – не задумавшись ответила та. – Мы в Бога не верим, потому что в Бога верят слабые люди, кто в себя не верит. Они выдумали Бога нарочно, чтобы им легче жилось.
      Отец Алексий искренне рассмеялся.
      – А ты, значит, сильная? – спросил он беззлобно.
      – Пока я маленькая и слабая, у меня есть папа и мама. А у кого мамы или папы нет, тем приходится верить в Бога. Вот у Павлика есть сильный взрослый брат, и ему тоже верить в Бога необязательно.
      – Бог – он не только для того, чтобы защищать. С Богом в душе человек добрей и чище, – грустно улыбнулся батюшка и провел рукой Ане по голове, глядя при этом на Ковалева.
      Инна усмехнулась:
      – Вам ли не знать, отче, что добрей и чище человек может быть и без Бога в душе.
      – Да нет… Тут я иначе смотрю: человек, может, в Бога и не верит, а все равно с Богом в душе живет.
      – Не надо приписывать Богу заслуги человека, – отрезала Инна. – Хотите объясню, как у человека формируется совесть и что́ заложено в его природу генетически? А Зоя Романовна вам напомнит основные христианские догматы, прочтет Символ Веры и расскажет, что ваш бог думает о добрых и чистых, но неверующих людях.
      Павлик, тем временем нахлобучивший шапку на голову, бочком направился к двери, и Аня решила от него не отстать.
      Инна посмотрела на отца Алексия и вдруг кокетливо улыбнулась – от этой улыбки и у Ковалева мурашки побежали по спине, а батюшка едва не пустил слюни. Ведьма… Может, ее мать старше и опытней, но не обладает и десятой долей способности дочери к соблазну. Странно, но именно тут Ковалев со всей очевидностью понял, что, захоти Инна, он бы давно бегал за ней, как бычок на веревочке, забыв о жене и дочери.
      – Ведьма… – прошипела Зоя, оскалившись, и осенила себя крестным знамением.
      – Ну да, летаю на шабаш каждое полнолуние, – кивнула Инна и, пригнувшись к отцу Алексию, игриво шепнула ему на ухо: – Совокупляюсь с Сатаной.
      Отец Алексий покраснел так, что у него на лбу выступил пот, и взялся за крест на груди. Однако нашел в себе силы шутливо покачать головой:
      – Бесстыдница ты, Инка. Разве ж можно с монахами так шутить?
      – Боитесь соблазна дьявольского? Не бойтесь. Устоите – гордиться сможете. Не устоите – покаетесь, и Бог простит.
      – Глупая ты девчонка. Бог-то, может, и простит, а сам себя человек не так-то легко прощает.
      – Думаю, это одна из миссий Бога – помогать человеку договариваться со своей совестью.
      – Ведьма… – повторила Зоя со злостью.
      – Да. Самая настоящая. – Инна вскинула на нее глаза. – Ведаю. Ведаю, что в следующее воскресенье случится беда – вашими стараниями. Ведаю, батюшка, – она повернулась к отцу Алексию, – что скоро к нам приедут чернецы на дорогих черных машинах. Вы человек чистый и добрый, какое же зло с их помощью вы хотите побороть? Неужели хтона?
      – Дьявол многолик, – уклончиво ответил отец Алексий, покосившись на Ковалева. – Имя ему – легион.
      – Вы, я так понимаю, собираетесь выступить против этого легиона? Осторожней, батюшка. Это я вам как ведьма говорю.
      – Угрожаешь? – Зоя сузила глаза.
      – Нет, – криво и страшно усмехнулась Инна. – Ведаю. Зоя Романовна, ваше черно-белое представление о добре и зле есть само зло. Вы не о людях печетесь, а о своем ревнивом боге. А мы с отцом Алексием думаем о людях, не правда ли, батюшка?
      Тот замялся, бросив взгляд на Зою.
      – Вы, отче, вместо Зои Романовны лучше Сергея Александровича в помощники возьмите, – продолжала глумиться Инна.
      Эти слова батюшку неожиданно смутили, но ему на помощь, цокая каблуками, уже спешила Татьяна Алексеевна.
      
      – Знаете, о чем меня спрашивал Селиванов? – как ни в чем не бывало заговорила Инна по дороге на берег.
      – Наверное, пугал обнародованием вашей людоедской сущности?
      – Он, конечно, попытался, но быстро свернул с этой кривой дорожки. Первый вопрос, который он мне задал, это есть ли в Заречном библиотека! Представляете? – Она звонко рассмеялась, а Павлик, державший ее за руку, втянул голову в плечи.
      – Может, он решил что-нибудь почитать, – хмыкнул Ковалев.
      – Нет, он хочет найти в библиотеке информацию о Бледной деве. Наивный ребенок, в триллерах герои всегда ищут информацию в подшивках старых газет, которые лежат в библиотеках. Ему невдомек, что советские газеты не освещали таких событий.
      – И что вы ему ответили?
      – Я отправила его к Ирине Осиповне.
      – Подлечиться, что ли?
      – Нет, она помнит эту историю и с удовольствием ее расскажет.
      – Версия Ирины Осиповны сильно отличается от версии вашей мамы, – заметил Ковалев.
      – Не сильно. Ирина Осиповна считает, что моя мама навела порчу на вашу маму, но это не так. Моя мама не способна на столь сильное магическое действие.
      Место для пикника, предложенное Инной, понравилось детям: во-первых, у самой кромки воды, по которой можно шлепать резиновыми сапогами, во-вторых, с огромным вывернутым из земли пнем, на корнях которого можно качаться, и, наконец, с выложенным из крупных камней очагом. Павлик, похоже, сиживал у костров, для Ани костер был в новинку – она вместе со всеми собирала сухие ветки, поминутно интересуясь, что годится для костра, а что нет. Павлик преимущественно молчал. Нет, он не был застенчивым ребенком – он будто бы опасался говорить со взрослыми, вообще – опасался взрослых, с особенным недоверием глядя на Инну. Впрочем, с Аней он тоже был неразговорчив, хотя и поддерживал ее игры: кто принесет больше сухих веток, кто быстрей добежит до костра, кто раньше залезет на пень… Сам Павлик предложил только одну игру: кто поднимет больше брызг, шлепая ногами по воде, но эту игру Инна прервала немедленно. Ловля рыбы на мелководье не увенчалась успехом.
      Потом разгорелся костер, и если Аня смиренно смотрела на огонь, то в Павлике проснулся дух экспериментатора: он подбрасывал в очаг обнаруженные на берегу предметы – от пучков сухой травы до консервных крышек. И даже сказал мечтательно, что если положить в огонь кусок шифера, то здорово бабахнет.
      Дети с восторгом жарили хлеб и сосиски на прутиках – и с аппетитом ели. Инна рассказала им сказку про кошку, которая гуляла сама по себе, и научила жертвовать огню маленькие кусочки хлеба, как это делали древние люди.
      – А дикий пес – это волк? – спросила Аня.
      – Собаки произошли от волков, но не все дикие собаки – волки, – объяснила Инна.
      – Я знаю! Есть дикие собаки динго! – радостно воскликнула Аня, и Ковалев вспомнил о «настоящем динго» – даже посмотрел вокруг, не видно ли поблизости «дикого пса».
      – Да, они живут в Австралии, – кивнула Инна.
      – Надо приручить волка, который укусил папу, тогда он станет домашним и больше не будет никого кусать, – задумчиво предложила Аня.
      – Меня укусила собака, а не волк, – проворчал Ковалев.
      – Дикий пес? Тогда его точно надо приручить и он будет первый друг! – заключила Аня и повернулась к Инне: – А вы можете показать какое-нибудь колдовство?
      Павлик толкнул Аню локтем и посмотрел на нее как на ябеду – наверняка по секрету рассказал ей, что Инна ведьма-людоедка. Но Аня выкрутилась:
      – Ведь сказали же только что: женщина творила первое в мире колдовство. И так будут поступать все женщины.
      – Тогда ты сама можешь творить колдовство, как все женщины, – хмыкнул Павлик.
      – Я не женщина, я девушка, потому что не вступала в интимную связь с мужчиной, – компетентно парировала Аня.
      Инна рассмеялась, а Ковалев сделал вид, что смотрит на часы.
      – А про Бледную деву можете рассказать? – неожиданно спросил Павлик – выпалил одним духом, будто осмелился.
      – Она к тебе приходила? Поэтому твой брат меня расспрашивал?
      – Витька тоже ее видел. В бассейне, – уклончиво ответил Павлик.
      Инна покосилась на Ковалева.
      – Бледная дева скучает по своему маленькому сыну, потому и приходит в санаторий по ночам, – сказала она совсем обыденно, будто речь шла не о детской фантазии или сказке, а о реальной женщине. – Она не злая. Просто она не понимает, почему дети ее боятся.
      – А она может утащить… мальчика на дно?
      – Нет, призрак никого никуда утащить не может. Но она может уговорить пойти с нею. Тебе всего лишь не надо поддаваться на ее уговоры. Если она тебя позовет, не соглашайся с нею идти. А лучше всего скажи «чур меня» – и она исчезнет.
      – Витька говорил, что еще надо неприличными словами ее обругать…
      – Можно, но это нехорошо как-то. Она все-таки женщина. – Инна улыбнулась.
      Потом, когда дети играли в прятки на краю леса, Ковалев спросил, зачем Инна забивает ребенку голову чурами и Бледными девами, – неужели сама верит в их существование?
      – Совершенно все равно, верю я в их существование или не верю. Для Павлика Бледная дева останется реальной, что бы я ему ни сказала. Бледная дева – его страх, и если она исчезнет, страх воплотится в чем-нибудь ином. Вы избавили его от волка – и на его место явилась Бледная дева, потому что волк исчез, а страх остался. И этот страх наверняка связан с отрывом мальчика от матери, ее равнодушием к нему. Зоя ведь совершенно права: если Павлика окрестить, он избавится от некоторых страхов и даже от аллергии на молельню, потому что любовь и защита доброго боженьки отчасти заменит ему материнскую любовь. Но только отчасти.
      – Мне кажется, Селиванов любит брата ничуть не меньше, чем добрый боженька, – усмехнулся Ковалев.
      – Я думаю, его брат в этом возрасте переживал нечто похожее, потому и стремится стать для Павлика ангелом-хранителем. Но ведь его помощь тоже… как бы это сказать… невротическая. Витя Селиванов проигрывает игру наоборот, эдакий перевертыш, где Павлик играет его роль, а сам он берет на себя роль всемогущего покровителя. Это избавляет его от собственных страхов, но он невольно взращивает страхи Павлика.
      – Вы, может, хотите запретить Селиванову защищать брата?
      – Вряд ли он осознаёт свое влияние на братишку, и в любом случае для Павлика любовь брата лучше, чем любовь доброго боженьки, хотя бы потому, что объективна, исходит извне. Любовь Бога, по сути, иллюзия. Но меня больше беспокоит не это. Бог – христианский бог – говорит человеку: ты червь, тебе до меня никогда не подняться, а потому оставайся беспомощным, тогда я буду тебя защищать. Делай все, как я сказал, а я буду прощать тебя или наказывать, будто ты неразумное дитя. К тому же Зоя и остальные взращивают страхи Павлика в не меньшей степени, нежели его брат, а то и в большей. Если ребенку повторять на ночь, что от страхов его избавит только крещение, он воспримет это как неизбежность ночного страха до крещения. Получается натуральное запугивание. Аналогично с приступами удушья: Зоя сама их провоцирует, ребенок просто уверен, что приступ случится в молельной комнате непременно.
      – Если причина страха в том, что Павлика не любит мать, то как его избавить от этого страха? Вы же не можете заставить ее полюбить ребенка.
      – Павлик, я думаю, давно создал себе иллюзию ее любви, но чем старше он становится, тем верней ее опровергает. Его брат прошел через это, и его стоит уважать хотя бы за то, что он не ожесточился, не кинулся в другую крайность. Его отношение к матери теперь покровительственное, он выше, он любит ее и защищает, а она, как неразумное дитя, нуждается в любви и защите. Тоже игра с перевертышем, и вполне позитивная. Если Павлик найдет в себе силы пожалеть Бледную деву, взглянуть на нее сверху вниз – он победит свой страх.
      Если Инна рассуждала без «странных фантазий», то Ковалев находил ее мысли здравыми.
      Она замолчала, и он огляделся по сторонам – на развалинах возле моста сидел человек в ватнике и смотрел на игру Ани и Павлика. Инна проследила взгляд Ковалева, оживилась и помахала незнакомцу рукой – и тот ей ответил.
      – Это ваш знакомый? – спросил Ковалев, прекрасно зная, что́ она ему ответит.
      – Это дядя Федя. – На ее лице застыла светлая, романтическая грусть.
      – Я должен вам поверить?
      – Необязательно. Но я вас прошу, не ходите в его сторону – он сразу же уйдет. Это не хтон, которого можно и нужно изловить. Пусть побудет с нами. Он не хотел уходить. Он был к этому не готов…
      Ковалев увидел, что и Павлик махнул незнакомцу рукой, – Аня вслед за ним сделала то же самое.
      – Зачем вы непременно хотите развенчать эту иллюзию? – спросила Инна с той же светлой грустью. – Почему бы вам не ощутить себя в прекрасной доброй сказке, где смерть теряет свою абсолютную власть? Где ваш отец может махнуть вам рукой и полюбоваться на свою внучку? Издали.
      – Наверное, потому, что я не очень-то нуждаюсь в иллюзиях, – ответил Ковалев.
      – Ваше желание их опровергнуть наводит на мысль о том, что вы нуждаетесь в их опровержении. Понимаете разницу? Немного поэзии, немного сказки – и жизнь становится красивей и интересней.
      – И чем же эти сказки отличаются от Зоиной веры в чудеса?
      – Между ними существенная разница: Зоя совершает поступки, исходя из своей веры. Поступок – это граница, где кончается сказка и начинается самообман. Впрочем, Зоя себя не обманывает, я уже говорила. Она не верит, а знает. Ведает. Она только со стороны кажется глупой фанатичкой, на самом же деле ее поступки вполне последовательны и подчинены логике ее знания о Боге. О том, что Ему нужно.
      – Если ты говоришь с Богом – это молитва, если Бог говорит с тобой – шизофрения, – усмехнулся Ковалев, непроизвольно поглядывая в сторону развалин у моста.
      – Психиатрия часто вторгается в область неизведанного, мистического. Никто еще не доказал, что бред шизофреника субъективен. Можете считать Зою шизофреничкой, от этого ничего не меняется – ни ее представление о христианском боге, ни ее поступки, ни их последствия. Но неужели вы не чувствуете, что ваша сила противостоит ее силе, сдерживает ее силу?
      – Нет, не чувствую.
      – А она чувствует.
      – Я не враг ее богу по одной простой причине: я не верю в его существование.
      – Вы каждым своим поступком утверждаете несостоятельность ее бога, необязательность ему служить. Зоя гнала хтона из санатория, она дважды встречалась с ним в корпусе, а в третий раз – на берегу. Между прочим, при помощи молитвы, которую ей читать не положено, – эта молитва считается сильнейшим магическим действием, читать ее опасно.
      – Я не верю и в магические действия, – напомнил Ковалев.
      – Не верьте. Вам в это верить необязательно. По мне, совершенно все равно, какую силу привлекать на свою сторону, – колдовство останется колдовством независимо от того, от чьего имени совершается. Но для верующих разница существенна: если наложением рук лечит батюшка – он святой, если темная знахарка – она ведьма. Так вот, Зоя трижды выступала против хтона, надо отдать должное ее мужеству. И тут являетесь вы, бьете хтона по носу, запираете дверь – и инцидент исчерпан! Представьте, как ей обидно… Она бессмертной душой рисковала, не говоря о жизни.
      – Никто не мешал ей запереть дверь, – хмыкнул Ковалев.
      – Она хотела отправить хтона в преисподнюю, а вы – всего лишь прогнать из санатория. Понимаете, как ваш успех роняет ее бога в глазах того же Павлика? Как глупо она выглядит на вашем фоне?
      – Знаете, если я захочу отправить кого-нибудь в преисподнюю путем чтения заклинаний, я тоже буду выглядеть глупее некуда.
      – Вы не понимаете. Она потенциально способна это сделать, вот в чем дело. Она обладает необходимыми способностями, необходимой силой. Ее бог не так слаб и не так глуп…
      Ковалев хотел было сказать что-нибудь едкое – о богах и колдовстве, – но тут к костру подбежали дети, соревнуясь, кто быстрей. Павлик победил.
      – Пап, а кто этот дяденька, который на нас смотрит? – спросила Аня, кивнув на развалины под мостом.
      – Это твой дедушка, – ответила за Ковалева Инна. – Папин папа.
      – Да-а? – Аня открыла рот в радостном удивлении.
      Но больше всего словам Инны обрадовался Павлик.
      – Вы дяди Федин сын?
      И Ковалев хотел было объяснить детям, что никто еще не доказал отцовства дяди Феди, и что человек в ватнике, скорей всего, просто похож на дядю Федю – спасателя, и вообще что все это сложно, неоднозначно, фантастично и прочее… Но, пожалуй, стало понятно, что для детей это игра, сказка, захватывающая история, внутри которой они вдруг оказались, и разрушить эту сказку Ковалев не решился. Ну в самом деле, это как объяснять ребенку, что Деда Мороза не существует, – придет время, и ребенок сам это поймет.
      
      Отец Алексий сидел на диване в холле в окружении детишек от шести до десяти примерно лет – те со всех сторон облепили диван и поставленные напротив кресла. И декламировал батюшка вовсе не библейские притчи, а «Кошкин дом», – наизусть, в лицах, хорошо поставленным голосом и весьма артистично.
      – Мы кошкины племянники, – пищал он жалобно и отвечал сам себе басом: – Вот я вам дам на пряники!
      Дети слушали раскрыв рты. Аня и Павлик, конечно, тоже захотели послушать сказку, и Инна помогла им раздеться, отправив Ковалева к шкафчикам за детскими тапочками.
      В эту минуту батюшка как раз напоминал доброго Деда Мороза (которого не существует), а не иеромонаха. И Ковалев ощутил вдруг его магнетизм – ничуть не меньший, чем у Инны. И… захотелось выяснить, почему его предполагаемый отец плевал этому человеку под ноги…
      
      * * *
      – Слушай, что я узнал, – начал Витька, отойдя подальше от корпуса, и достал сигареты. – Оказывается, мастер спорта – сын Бледной девы.
      С каждым днем темнело все раньше, и сумерки наступали теперь не в конце, а чуть не в самом начале прогулки. Особенно под деревьями. Впрочем, Павлику больше нравилось гулять с Витькой здесь, почти в лесу, чем со своей группой в парке.
      Он весь тихий час изнывал от нетерпения – сообщить Витьке о том, что сказала на пикнике Инна Ильинична.
      – Я тоже узнал… Кой-чего… – Он задохнулся и не сразу подобрал слова. – Мастер спорта – он сын дяди Феди! Это Инна сказала! А Анька – его внучка!
      Но Витька вовсе не удивился, обдумал услышанное и кивнул.
      – Я так и думал. Так вот, Бледная дева хотела утопиться вместе с ним, когда он был маленький. А дядя Федя его спас. Она с моста прыгнула, с железнодорожного. Но не просто так, а потому что на нее навели порчу. Ну, Ирина, конечно, говорила, что надо не тело искать, а креститься и молиться, но это, понятно, хурма полная. Я так думаю, надо к мастеру спорта подъехать. Ну, если она его мать, он должен ей объяснить, что он уже взрослый и что маленьких мальчиков ей уже искать поздновато.
      – Вить, а как он ей объяснит? Она ж не к нему приходит, а к нам…
      – Не знаю. Волка он подкараулил, пусть и Бледную деву подкараулит.
      – А если он испугается? Ну, что она его с собой утащит?
      – Как это, интересно, она его утащит? Он вон какой здоровый. Опять же – мастер спорта.
      – Ну не утащит, а заманит на дно. Инна говорила, что она может заманить.
      – Не знаю. Мне кажется, он не очень-то испугается. Он просто не поверит, и все. Вот как сделать, чтобы он поверил? Я его спрашивал тогда, после бассейна, не видел ли он Бледную деву. Ну, когда я ее на дне увидел. Он сказал, что не видел ничего такого. Может, соврал.
      – Знаешь, когда она была в окне. – Павлику передернуло плечи. – Когда она была в окне, никто тоже ее не видел.
      – Там все были крещеные. А он, зуб даю, ни разу не крещеный. Я знаешь чего думаю? Надо его на берег реки ночью вызвать, когда Бледная дева к тебе пойдет. Чтобы он ее увидел. Ну и тогда ему сказать, чтобы он ей объяснил как сын…
      – А как его на берег реки вызвать?
      – Не знаю. Соврать что-нибудь. На рыбалку его позвать, сказать, что в полночь под мостом клев хороший…
      
      * * *
      Влада приехала в пятницу днем, на дизеле, – в прошлый раз так устала добираться на перекладных, что теперь пораньше отпросилась с работы. Пришлось идти в травму вместе с ней и, конечно, докладывать о собачьем укусе.
      – Серый, это та ужасная собака, которую мы встретили в прошлую пятницу?
      – Не такая она и ужасная… Ты собиралась ее прикормить.
      – Я от своих слов не отказываюсь. Приводи собаку, я ее прикормлю.
      Ковалев и рад был бы привести собаку, но та как чуяла – не показывалась уже три дня, Ковалев нарочно искал ее вечерами и ни разу не встретил.
      После полдника он снова попросил у Коли лодку и повез Владу и Аню кататься – на этот раз вниз по течению, в надежде обнаружить пса в стороне от Заречного. Влада сама села на весла, сказав, что гребля улучшает форму груди.
      – Мама, представляешь, а папу укусил волк! – сообщила Аня. – И у нас все девочки теперь со мной дружат! А еще папа не дал покрестить Павлика Лазаренко. Все говорили, что Павлика теперь съест волк, но папа волка победил.
      – Серый, какого это Павлика ты не дал покрестить? – спросила Влада.
      – Какого-какого? Лазаренко, я же сказала! – ответила за Ковалева Аня. – У него от молельной комнаты приступ начинается, а если его покрестят, то все пройдет. А взрослый мальчик, с которым папа в машинки играл, оказывается, его брат. И он теперь меня защищает.
      – А тебя что, кто-то обижает? – всерьез озаботилась Влада.
      – Нет, наоборот. Все теперь со мной дружат, потому что у меня такой папа.
      – А от кого тогда тебя защищает взрослый мальчик?
      – Ну так, на всякий случай, вдруг кто-то обидит. И вообще, тут очень хорошо и интересно. И на музыкальных занятиях я пела в микрофон. А еще я тебе вечером страшную историю расскажу про бабку Ёжку. Вот ты ляжешь в кровать, свет выключим, и я тебе расскажу. И про Пеструю ленту еще тоже очень страшная история, нам на ночь большие девочки рассказывают.
      – А я тебе говорил, что ребенку нужно общаться со сверстниками, – проворчал Ковалев.
      – Не сравнивай детский сад и санаторий. Да еще и с папой – победителем волков. В детском саду никакие большие девочки не рассказывают страшных историй. В следующем году Аня пойдет в школу и вдоволь наобщается со сверстниками. Кстати, я составила список школ и хотела с тобой посоветоваться. Есть хорошая английская школа, бесплатная, но до нее четыре остановки на автобусе. А в пятнадцати минутах ходьбы гимназия, там два языка, музыка, рисование, бальные танцы – но за деньги.
      – А чем тебе моя школа не понравилась? Пять минут ходьбы и бесплатно.
      – Ну Серый! Ну бальные же танцы! Ты что, не хочешь, чтобы ребенок развивался?
      – Давай потом, а? Я хочу, чтобы ребенок развивался, а не мерился с друзьями стоимостью платьев, портфелей и пеналов. А также папиных машин и дач.
      – Боишься? – улыбнулась Влада. – Ну не обижайся, Серый, не обижайся. Папа – победитель волков круче, чем папа – хозяин «Мерседеса». Правда, Ань?
      – Конечно. Я не хочу бальные танцы, раз папа не хочет.
      – Тогда остается английская школа, – вздохнула Влада, налегая на весла.
      Против течения она не выгребла, и Ковалев поменялся с ней местами.
      – Серенький, а это ничего? Тебе не больно грести?
      Он усмехнулся и покачал головой.
      – Пап, тогда давай опять поплывем к Инне Ильиничне! Мам, там так красиво!
      – Опять? – переспросила Влада с притворным возмущением.
      – Да мам, ты не бойся! У папы с Инной Ильиничной ничего нет. Мы просто мимо проплывали и заплыли в гости. Мы чай пили, и все. Папа только тебя любит, он даже со мной пожениться не захотел.
      – Нормально, – прыснула Влада.
      – А нечего с ребенком сериалы смотреть… – пробормотал Ковалев.
      В этот миг днище лодки на что-то натолкнулось, заскребло килем по неожиданному препятствию – лодка накренилась, едва не зачерпнув воды, а потом, миновав препятствие, качнулась в обратную сторону; Влада одной рукой обхватила Аню за плечи, а другой уперлась в борт, будто надеялась удержать лодку в равновесии.
      – Ничего себе… Серый, это что такое было? – спросила она упавшим голосом и оглянулась.
      Ковалев посмотрел за корму – над водой чавкнуло замшелое притопленное бревно. Только двигалось оно поперек течения. И в ту секунду, когда бревно шевельнулось, чуть изогнулось и ушло под воду, Влада все-таки вскрикнула:
      – Мама! Мамочка! Серый, это рыба! Рыба! Она живая!
      Аня, испуганно взглянув на мать, подозрительно глубоко вдохнула.
      – Не ори. Не пугай ребенка. Ну рыба, и что?
      – Она огромная! Она лодку опрокинет!
      – Здесь не водятся акулы.
      – А я знаю! – радостно воскликнула Аня. – Это сом! Тут водится большущий сом, он летом ест детей!
      – Серый, это, наверное, и вправду сом, – выговорила Влада. – Говорят, они живут триста лет…
      – И что теперь? Ну и сом. Не Несси, на людей не бросается. Ну задел лодку случайно…
      – Греби к берегу, – твердо сказала на это Влада. – Немедленно.
      – Да перестань! Это непотопляемая лодка.
      – Греби к берегу, я сказала!
      – Чудо-юдо рыба-кит… – пробормотал Ковалев и взял левее. – Он же сонный совсем, вода-то ледяная!
      
      В восемь вечера Влада пошла укладывать Аню и слушать обещанные страшные истории, а Ковалева послала к бабе Паше с шоколадными конфетами и привезенным из города электрическим пледом в подарок.
      Погода была ясная, с легким морозцем, и, выходя от бабы Паши, Ковалев услышал долгожданный собачий вой – с противоположной стороны реки. Разумеется, это мог быть и другой пес, но Ковалев почему-то не сомневался, что на берегу воет «настоящее динго».
      Луна уже не была полной (хотя и светила довольно ярко), не создавала ощущения обманчивости окружающего мира, и собачий вой казался не жутким, а жалобным… В общем, через мост Ковалев шел, полный уверенности в себе и собственных силах.
      Над рекой клубами вился туман – похолодало резко, на траву выпал иней, воздух замер неподвижно, и шевеление тумана при полном безветрии выглядело странным, будто живым. Понятно, что вода остывает и пар поднимается сначала вверх, а потом изморозью опускается обратно на воду, но… Как в летних облаках всегда можно разглядеть фигуры животных и лица людей, так и в движении клубов пара над рекой, да еще и в лунном свете, мерещились тени и силуэты неведомых существ, мановения рук, переплетения щупалец, взмахи крыльев… Тягучий вой не смолкал.
      Ковалев увидел пса еще с моста: тот сидел у самой кромки тумана, задрав морду к луне, и не смотрел по сторонам, не прислушивался, не принюхивался – бери его тепленьким… Моток капроновой бельевой веревки в кармане придавал уверенности в успехе задуманного.
      Пес подпустил Ковалева довольно близко, не обращая на него внимания, будто был чрезвычайно занят важным делом – вытьем на луну. А потом опустил голову и глянул исподлобья: блеснули два ярких зеленых глаза, морда ощерилась, и до Ковалева донесся глухой, клокочущий в горле рык. И если бы Ковалев увидел пса в эту секунду впервые, то не усомнился бы в том, что это волк, – дикий матерый зверь, который не только ворует кур и коз, но не побоится напасть на ребенка или женщину.
      Почему Ковалев был так уверен, что пес примет вызов? Потому что так случилось в прошлый раз? Но пес, наученный горьким опытом, решил не связываться и начал отступать – назад и в сторону, к воде. И, выбрав подходящий миг, развернулся прыжком и побежал вдоль берега прочь. Гоняться за собакой при луне с криками и энтузиазмом первобытного охотника Ковалев был не готов, но неожиданно ощутил азарт: убегают – догоняй. Нет сомнений, будь это настоящий волк, которого кормят ноги, Ковалев отстал бы безнадежно в первые же секунды преследования, но тут ему повезло – пес бежал по кромке воды, а берег поднимался все выше, и деваться собаке было некуда. Он направлялся в сторону, противоположную железнодорожному мосту, к поселковому пляжу, – и там, на открытом пространстве, несомненно обогнал бы Ковалева. А потому оставался лишь один выход – прыгать на собаку сверху, пока берег не столь высок, чтобы убиться…
      И Ковалев прыгнул. Вперед, ласточкой, как прыгал с тумбочки в воду, – и даже ухватил пса за хвост, прежде чем пропахать мокрый песок подбородком… Пес извернулся, в первый раз клацнул зубами вхолостую, а во второй не промахнулся, тяпнул Ковалева за руку, сжимавшую хвост, не прикрытую ни рукавом, ни шарфом. Впрочем, в ту секунду боли Ковалев не почувствовал и от удара о землю лишь слегка обалдел, рванул собачий хвост к себе – и пес распластался на песке, безнадежно пытаясь вырваться, извиваясь всем телом, рыча и клацая зубами. А потом, когда Ковалев попробовал рывком подняться, клыки лязгнули прямо перед лицом, хвост выскользнул из зажатого кулака и пес отпрыгнул в сторону – в воду. И, чего Ковалев никак не ожидал, – шустро поплыл в сторону другого берега.
      – Это ты напрасно… – усмехнулся Ковалев, поднимаясь. – Тут я тебе даже дам фору.
      Окунуться в реку после парной – это не совсем то, чего хотелось. Не совсем победа. Совсем не победа… По спине прошла дрожь от возбуждения, предвкушения, восторга… Дыхание сбилось, стало медленным, неровным… Ковалев скинул расстегнутую куртку, в которой на минутку вышел из дома, и подумал, что далеко пес не уплывет, а тащиться домой по морозцу в мокрой одежде полезно не будет. Он разделся быстро, пес успел отплыть от берега метров на пятнадцать, не больше, – его сносило течением. Разгоряченное бе́гом тело не ощутило холода, разве что на мокром песке заломило босые ступни. А вода была теплей воздуха – совсем немного, но теплей. Ковалев нырнул, хорошенько толкнувшись, и снова ничего кроме восторга не испытал – ледяная вода обожгла жестко, будто наждак, кожа загорелась, дыхание замерло в стиснутых спазмом ребрах… Он вынырнул в метре от пса, догнал того в два гребка и ухватил за загривок. А когда пес попробовал сопротивляться, просто надавил ему на шею – и пес все понял: болтал беспорядочно лапами, как перепуганный кутенок, царапался и не столько вырывался, сколько пытался использовать Ковалева как плавсредство. Вот, пожалуй, тогда стало по-настоящему холодно. До боли, которая с каждой секундой становилась все сильней, оборачивалась паникой. Ковалев греб к берегу, толкая собаку перед собой и уворачиваясь от лап с тупыми когтями, когда ощутил чужое скользкое прикосновение под водой. Тяжелое и широкое. Он думал, что это ему померещилось.
      Под ногами появилось дно, илистое и колючее, но Ковалев все же встал на ноги – воды было по пояс.
      Дежавю… Наверное, маленького мальчика с первым юношеским разрядом довольно было потянуть на дно за лодыжку – утопить таким образом мастера спорта невозможно. От холода мутилось в голове, и когда колено тронула огромная пасть (на удивление твердая и гладкая), Ковалев еще не верил, что такое возможно. Поверить пришлось тогда, когда пасть чудовища плотно обхватила ногу, сжались челюсти и рыба сделала рывок – так собака треплет добычу. Нет, не зубы – будто две острые терки содрали кожу широкой полосой, тяжелые челюсти подвернули колено, от резкой боли свет вспыхнул перед глазами, Ковалев рухнул в воду лицом вперед и хлебнул на вдохе. Не сразу понял, что рыба тащит его под воду, что вода уже сомкнулась над головой – ледяная черная вода… И, наверное, бессмысленно было молотить второй ногой по скользкой рыбьей голове, потому что оглушить пяткой рыбу такого размера невозможно. Дыхания не хватало, хотелось кашлять, лицо коснулось вязкого илистого дна, а Ковалев продолжал беспорядочно бить пяткой рыбью голову, пока не догадался метить в глаз и в ус, торчащий над глазом. Прицелился и вдарил изо всех сил… Не то чтобы рыба вмиг разжала челюсти – просто ослабила хватку, и, обдирая ногу еще сильней, Ковалев вывернул ее из захвата, рванулся вверх и заметил, что правой рукой все еще держит собачий загривок. Держится за собачий загривок…
      Сом был слишком неповоротлив, чтобы успеть сделать второй заход, – Ковалев видел, как медленно, неуклюже он разворачивается, всматривается, вслушивается в движение черной воды… Чудо-юдо рыба-кит…
      Ковалев поспешил выползти из воды – на карачках, отплевываясь, кашляя и толкая перед собой захлебнувшегося пса. Сел на песок, чтобы отдышаться. Происходящее от начала до конца более всего напоминало кошмарный сон, и если бы ободранная подвернувшаяся нога не болела так сильно, Ковалев решил бы, что спит… Потому что в темноте под водой человек не может разглядеть ни рыбьих глаз, ни рыбьих усов, не может видеть, как сом разворачивается…
      Пес заперхал, потом заскулил, попытался подняться, но не преуспел. Ну вот, а Коля рассказывал, что настоящее динго плавает под водой, как крокодил… Ковалев машинально потрепал его холку, почесал за ухом. От холода зуб на зуб не попадал.
      – Что, демон смерти? Хреново тебе? А вот нечего кусаться…
      Пес заскулил снова, ткнулся носом в ладонь и чиркнул по ней горячим мягким языком.
      – Не надейся, не отпущу. Ветеринарам сдам, для опытов. – Ковалев погладил мокрую собачью башку. От настоящего динго несло псиной, а к руке прилипала жесткая скользкая шерсть. Горячий язык снова основательно прошелся по ладони, пес вздрагивал и доверчиво терся носом о руку.
      Встать и добраться до брошенной одежды оказалось непросто – на ногу было не наступить, от озноба движения получались неловкими и замедленными, и если бы пес вздумал бежать, Ковалев бы вряд ли ему помешал. Но пес поднялся так же медленно, отряхнулся и поплелся сзади, не отставая ни на шаг.
      По дороге обнаружилась еще одна напасть – из прокомпостированной собачьими зубами руки часто-часто капала кровь. Ковалев посмотрел на рану – неудачная была рана, клык основательно порвал руку между большим пальцем и указательным, не считая еще двух дырок на пясти, сверху и снизу.
      – Убил бы… – проворчал Ковалев, оглянувшись на пса. Тот посмотрел в глаза виновато и доверчиво.
      Потребовалось немало силы воли, чтобы только прижать футболку к ране, и если до перевязки боль едва ощущалась, то от одного прикосновения стала нестерпимой, жгучей. Ковалев обмотал руку потуже, скрежеща зубами.
      От дрожи сводило челюсти, вытираться было нечем – и одеваться пришлось одной рукой. Ковалев весь извозился в песке, прежде чем натянул джинсы, что добавило острых ощущений в ободранной ноге; не нашел в темноте носков и надел ботинки на босу ногу. Долго не мог попасть в рукава свитера, пока не догадался, что они вывернуты наизнанку, с трудом протащил руку через рукав куртки – теплей не стало, даже когда он застегнул ее на все пуговицы. Особенно мокрой голове.
      Пес жался к ногам и норовил лизнуть пропахшую кровью повязку на руке.
      – Да ты людоед, братец…
      Пес вильнул хвостом-поленом, то ли подтверждая сказанное, то ли надеясь опровергнуть.
      От неосторожного шага в коленке что-то щелкнуло, Ковалев охнул и присел. Но, видно, сустав вернулся на место, потому что после этого наступать на ногу стало немного легче. Иначе до дома без посторонней помощи Ковалев точно не добрался бы.
      Пес шел сзади, не отставая ни на шаг, и только возле крыльца остановился, посмотрел по сторонам, поднялся по ступенькам и лег перед дверью, вопросительно взглянув на Ковалева: все ли правильно сделано?
      Тому было не до пса – уйдет до утра и уйдет, не сажать же его на цепь вот прямо сейчас…
      
      Влада ахнула, увидев Ковалева на пороге.
      – Серый… Что случилось?
      – Ничего, – буркнул он и прошел в комнату, к печке.
      – Ты весь в песке… Ты купался, что ли?
      – Дай лучше тапки. – Он скинул ботинки и встал на ледяной пол. – Какого черта тут такая холодина?
      – Да ты чего? – Влада зажгла свет в поисках тапок. – Двадцать шесть градусов, куда уж теплей… У тебя кровь на коленке, что случилось-то?
      – Ничего, сказал. Холодно.
      Наверное, голова закружилась от тепла, которого Ковалев не чувствовал, он оперся на печку, чтобы не упасть, но жар ощутил только через несколько секунд, отдернул руку. Вот только обжечься не хватало до полного счастья!
      – Черт… Ну дай же тапки, наконец!
      – Ты чего? Горячая же печка!
      Влада поставила тапки к его ногам и подняла голову.
      – Обжегся?
      – Да нет, не успел.
      – Давай я маслом полью, чтобы кожа не слезла.
      Она выскочила в кухню и через секунду вернулась с бутылкой нерафинированного подсолнечного масла, купленного еще тетей Надей.
      – С ума сошла?
      – Лучше будет, вот увидишь. Сядь.
      Он сел на кровать, чтобы не так сильно кружилась голова, и Влада этим воспользовалась, принявшись намазывать маслом его правую ладонь.
      – Серенький, что ж тебя так трясет-то? Ты не заболел?
      – Просто замерз.
      – Просто? Вот так просто взял и замерз? Ты купался, сволочь такая! – Она шмыгнула носом и поставила масло на торшер. – Лучше?
      – И куртка сейчас тоже вся будет в масле…
      – Не чувствую искренней благодарности.
      Правый рукав еще худо-бедно соскользнул, а замотанная футболкой левая рука застряла в манжете.
      – Нормально… – протянула Влада, увидев пропитанную кровью футболку.
      – Я ловил собаку, – вздохнул Ковалев и добавил в свое оправдание: – Мне врачи сказали поймать собаку и отвести к ветеринару.
      – Ты ее в речке ловил?
      И тут Ковалеву стало смешно. Мало было одного собачьего укуса, который обсуждало все Заречное, включая малолетних детей. Теперь его укусила рыба! Много ли людей могут похвастаться таким приключением – быть укушенным рыбой? Это в конце-то ноября…
      – Ну… да. И в речке тоже.
      – Мне пока ни разу не смешно. У тебя здесь от свежего воздуха с манной кашей мутится в голове. Давай-ка все это перевяжем и положим тебя под одеяло.
      – А чаю мне дадим? Горячего?
      – С коньяком, – кивнула Влада.
      
      Кожа на ноге была ободрана до крови спереди и сзади, будто действительно по ноге проехали две широкие острые терки. Размер сомовой пасти впечатлял… Коленка распухла. Влада сказала, что понятия не имеет, как такое лечат, предполагала, что надо купить какую-нибудь мазь, а лучше всего съездить в травму. Перевязка руки укрепила Владу в мысли о поездке в травму, она считала, что надо накладывать швы, иначе большой палец не будет двигаться. В травму Ковалев не поехал, не очень-то хотелось рассказывать врачам об укусе рыбой – хотелось под одеяло с чашкой горячего чая.
      Впрочем, под одеялом он все равно не мог согреться, и озноб никак не проходил.
      – Тебе не пора спать? – спросил Ковалев у Влады, которая сидела над нетбуком.
      – А что?
      – Я читал, что лучший способ отогреть замерзшего – положить его между двух женщин.
      – Ну Серый, где же я среди ночи найду тебе двух женщин?
      – Я же не совсем замерзший, мне хватило бы одной…
      – Может, Инне позвонить? – Влада смерила его взглядом.
      – У меня нет ее телефона.
      – Правда? – улыбнулась Влада – обрадовалась.
      – Можешь проверить, когда я буду спать.
      – Фи, Серый! Чтобы я опустилась до такой низости – ковыряться в твоем телефоне? Тем более когда ты спишь.
      Она, конечно, тут же бросила свой нетик, пошла чистить зубы. И, конечно, после этого направилась во двор – Ковалев и думать забыл о собаке на крыльце и спохватился, только услышав крик Влады с веранды.
      Он добежал до двери в три прыжка – пес не боялся кинуться на взрослого мужчину, женщину он порвет, как тузик грелку! Надо было посадить тварюгу на цепь! Надо было хотя бы предупредить Владу!
      Ковалев оттолкнул жену в сторону, собираясь разобраться с собакой, но пес только хлопнул хвостом по полу раз-другой, он даже не собирался вставать!
      – Что? – все еще в испуге спросил Ковалев. – Он на тебя рычал?
      Влада покачала головой и нервно хмыкнула.
      – Нет, это я просто… От неожиданности… Что же ты не сказал? Его же надо покормить, надо постелить ему что-нибудь – холодно на голых досках… Ох, Серый, и ты голый выскочил… Но я… я все равно боюсь мимо него пройти.
      – Иди, я постою.
      – Нет уж, отправляйся-ка под одеяло. Но если через пять минут я не вернусь…
      Она вернулась. И пес снова поприветствовал ее вялым хлопком хвоста – Ковалев не решился уйти с веранды. Ну кто же знает это «настоящее динго»? Одно дело выйти из дома, и совсем другое – войти.
      – Серый, ну ты что? Ну иди скорей обратно. Ты и так завтра заболеешь.
      – Не заболею.
      По пути на веранду Ковалев не вспомнил о больной ноге, а обратно еле-еле доковылял. Влада же всерьез озаботилась кормлением собаки – поделилась с ней привезенным рассольником, молоком и хлебом. И вытащила на крыльцо половик с веранды, уже совсем без опаски. Ковалев же нервно прислушивался, не доверяя псу.
      Вернулся озноб, и когда Влада наконец разделась, Ковалева трясло так, что дрожала железная сетка кровати.
      – Серенький, тут слишком узко… Ты вот так руку положи, чтобы я случайно ее не задела. Когда что-то болит, надо удобно лежать…
      – Я очень удобно лежу, – проворчал Ковалев. А собирался сказать совсем другое: что у него замечательная жена, умная, красивая и нежная. Любящая собак. Что так хорошо, как с ней, ему не может быть ни с какой другой женщиной. Что ни с кем ему не будет так тепло и уютно. Но, как всегда, не сказал.
      – Да, пожалуй, тут не помешала бы вторая женщина… Ты холодный, как лягушка.
      
      Он проснулся часа через два – ногу жгло будто кислотой, руку дергало так, что каждый удар сердца обращался вспышкой перед глазами. Если бы не спящая с краю Влада, он бы встал и выпил таблетку баралгина. Или даже две. В общем, ночь стала сущим кошмаром: Ковалев дремал понемногу, на грани сна и яви в голову лезли странные и неудобные мысли, бросало то в жар, то в холод, и только к утру стало вдруг легче и он заснул крепко, без снов.
      Наверное, Влада решила его не будить, прикрыла дверь в кухню, Ковалев сквозь сон слышал Анин голос, думал, что пора вставать, и вроде бы даже садился на кровати, но потом оказывалось, что это снова ему приснилось.
      – Мама, ну мне же уже жарко! – раздался с кухни голос Ани.
      – Я иду, зайчонок! – отозвалась Влада из большой комнаты – наверняка красила там глаза. – Не выходи без меня!
      Мысль о том, что на крыльце лежит «настоящее динго», а ребенок запросто попытается погладить собачку, подбросила Ковалева с постели. Он, не догадавшись включить торшер, с трудом нашел в темноте спортивные штаны, не обнаружил тапок и вывалился в кухню босиком.
      И вовремя, потому что Аня, совсем одетая, уже открывала дверь на крыльцо, а Влада, пока без куртки, бежала за ней следом, но не успевала ее остановить.
      – А что здесь делает дикий пес? – оглянувшись, театрально спросила Аня, с той интонацией, с которой эти слова говорила Инна.
      – Его имя уже не дикий пес, а первый друг, – механически ответила Влада, замерев на месте.
      – И он будет нашим другом на веки веков?
      Разумеется, Аня присела на корточки и потянулась рукой к песьей голове. Ковалев хотел было крикнуть, чтобы она этого не делала, но побоялся ее напугать – собаки не любят резких движений, неуверенности и страха. Влада тоже стояла не шелохнувшись, Ковалев с трудом подвинул ее в сторону, чтобы выйти к двери на крыльцо.
      – Какие ушки… – приговаривала Аня. – Гляди, мам, сразу разгибаются… Ой, то есть пап…
      Она обеими руками прижимала песьи уши к голове, а потом отпускала. Пес посмотрел на Ковалева с философской тоской в глазах…
      – Убью, – одними губами шепнул Ковалев собаке, что, впрочем, было излишне – пес не проявлял никакой агрессии, и вовсе не из страха быть убитым, а по каким-то внутренним этическим соображениям. Не верилось, что это тот самый «волк», который под луной бросился на Ковалева возле котельной. Тот самый, который преследовал Павлика у автобусной остановки. Который преграждал им с Владой путь от санатория и катил впереди себя волны злобы… Может, у «настоящего динго» был брат-близнец?
      Влада выдохнула и вдохнула с нервным всхлипом.
      – С ума сошла? – вполголоса спросил Ковалев. – А если бы…
      – Это ты привел собаку, – напомнила Влада.
      – И что? И теперь можно держать одетого ребенка в доме, пока ты красишь глаза?
      – Я не красила глаза, я искала влажные салфетки.
      – Папа! Перестань сейчас же ругаться на маму! – Аня выпрямилась и повернулась к дверям.
      – А тебе мама что сказала? Не выходить без нее. Почему ты вышла?
      – Потому что мне было жарко! – выкрикнула Аня в лицо Ковалеву.
      – Не ори на ребенка! – присоединилась к ней Влада.
      Пес поднял косматую башку и в недоумении оглядел всех троих.
      – Это еще кто на кого орет… – проворчал Ковалев.
      – И вот мне ты почему-то не разрешаешь ходить босиком даже чуть-чуть по ковру, а сам вот босиком бегаешь, – назидательно сказала Аня.
      – Цыц, малявка, – уже беззлобно хмыкнул Ковалев.
      – Правда, Серый. Кончай ругаться и отправляйся в постель. Я Аню отведу и вернусь.
      Пока Влада одевалась, Аня с удовольствием продолжила испытание лучших собачьих чувств: ушки выпрямлялись, шерстка вставала дыбом, если гладить не в ту сторону, зубки щелкали – Аня испуганно отдернула руки, только когда носик чихнул…
      – Пап, а мы его так и будем звать, Первый Друг?
      – По-моему, длинновато для собачьего имени…
      – Можно же звать сокращенно. Просто Друг. – Аня на секунду задумалась и радостно улыбнулась: – Или Дружок.
      – Это Колин чистокровный волкодав – натуральный Дружок. А у нас будет Хтон, – решил Ковалев неожиданно для себя.
      – О, как здорово! Хтон гораздо лучше. Хтон… – Аня попробовала имя на вкус и сообщила псу: – Хтончик, ты теперь наша собака на веки веков.
      
      Баба Паша пса не испугалась, а, наоборот, растрогалась и, смахнув слезу, сказала:
      – На Фединого Ктона похож как… Наверно, сынок евоный…
      – На кого похож? – переспросил Ковалев.
      – У Феди пес был, он его Ктоном звал. Хороший был пес.
      – А потом куда делся?
      – Так от тоски издох… Все на то место ходил, где Федя утонул… Ляжет на песок, подползет к воде, скулит жалостно так… Там и издох. А я вот, старая, все никак помереть не могу.
      – Тьфу на вас, баба Паша… До ста лет живите, – пробормотал Ковалев.
      На счастье, от Фединого «Ктона» остался добротный кожаный ошейник, на нем-то Ковалев и повел пса к ветеринару – в Заречном, неподалеку от шоссе, был якобы ветеринарный кабинет, на самом же деле доктор Айболит принимал зверюшек в вагончике-времянке на собственном участке. Над входом в вагончик с улицы висела культурная табличка «ИП Павлов В.Н.».
      – Вот туда тебе и дорога, – сказал Ковалев псу. – В собаки Павлова…
      Пес поднял голову и доверчиво взглянул в глаза, будто говоря: «Это такая шутка, я понял».
      Доктор Айболит мало походил на своего сказочного тезку, больше напоминая Бармалея, – ростом повыше Ковалева, а весом больше Ковалева раза в два, если не в три, с черной бородой. Не вязались с образом Бармалея только очки в роговой оправе. Он появился с другого конца участка в ответ на звонок в дверь времянки, в фуфайке и грязных армейских сапогах, – а дверь Ковалеву открыл уже в белом халате и остроносых ботинках.
      – Таки изловил… – сказал доктор с порога, смерив Ковалева взглядом, и спросил, приглашая войти: – Ну что, будем усыплять.
      – Я вообще-то хотел справку, что он не бешеный… – растерялся Ковалев. Похоже, ветеринар прекрасно понял, кто к нему пришел, зачем и почему.
      – Одно другому не мешает. Десять дней наблюдаем, потом усыпляем.
      – Да ладно, чего усыплять-то сразу…
      – Как «чего»? На тебя бросился – еще на кого-нибудь бросится. На ребенка, например. Злые собаки на свободе долго не живут. Не я, так участковый из ружья пальнет. Ласковый да симпатичный еще может зиму пережить, если к магазину прибьется. А злобный – нет, не выживет.
      – Так. – Ковалев глянул на пса. – Этот тоже ласковый и симпатичный. Усыплять мы его пока не будем.
      Доктор посмотрел на Ковалева с серьезностью и некоторым презрением.
      – Ты уверен? Вот к Новому году ты уедешь, а собаку здесь бросишь. И что с ней дальше будет, тебя не волнует. Я таких, как ты, каждый год до сотни вижу: приведут щеночка глистов прогнать, блох вывести, прививки сделать, чтобы дети не заразились, а осенью их поминай как звали. Погляди, сколько собак на автобусных остановках круглосуточно дежурит, – ждут, что хозяева вернутся.
      – Я без вас разберусь, что делать с собакой, – оборвал его Ковалев. – Мне нужна справка, что он не бешеный. И… значит, надо блох вывести, глистов прогнать и прививки сделать? Я правильно понял?
      – Ветеринарный паспорт посоветую завести – если покусает кого-нибудь, будет меньше проблем, – усмехнулся доктор в черные бармалейские усы. – Чертовски на волка похож. Не волк, но, вполне возможно, помесь с волком. У Федьки Смирнова такой же был, первый парень на всех собачьих свадьбах, так что ничего удивительного…
      
      * * *
      – Инна передавала тебе привет и беспокоилась о твоем здоровье, – едко сказала Влада, когда Ковалев зашел в дом.
      – А с какого такого перепугу она беспокоилась о моем здоровье?
      – Дамы из санатория интересовались, почему ты не пришел на завтрак, и я сказала, что ты заболел.
      – Я не заболел, как видишь. Надеюсь, ты не сказала им, что я ловил в реке собак?
      Ковалев в самом деле чувствовал себя вполне здоровым, разве что колено немного саднило от прикосновения брюк, но и только. Даже собачий укус в неудачном месте его не тревожил – он обратил на это внимание, когда снимал куртку.
      – Нет. И что тебя укусила рыба, я не сказала тоже. Кстати, как ты себя чувствуешь?
      – Прекрасно. Я там крупу купил и куриные головы, надо бы сварить кашу собаке.
      – Серый, слушай… Мне кажется, мы поступаем безответственно. В городе такой собаке будет тяжело, а привязать его к себе и бросить было бы подло.
      – Посмотрим. Может, баба Паша его возьмет. Здесь почти все держат собак.
      – Баба Паша старенькая, а пес огромный и злой. Это тебя он будет слушаться, потому что чувствует силу. Садись давай, я тебе блинчики зажарила. С мясом.
      – Ты знаешь, баба Паша, возможно, моя родная бабушка… – неожиданно для себя сказал Ковалев, усаживаясь за стол. И добавил: – По отцу.
      От этой новости Влада оставила блинчики и присела на табуретку напротив Ковалева.
      – Серенький… Ты не переживай так. Тебе вовсе необязательно ее любить, как бабушку…
      – С чего ты решила, что я переживаю? – обозлился вдруг Ковалев. – Давай блинчики.
      – Хорошо. Не переживаешь. – Влада поднялась, и Ковалев почувствовал себя скотиной. Нет, прямота Влады иногда выводила его из себя, но все равно нравилась ему больше, чем намеки Инны. – Но если она в самом деле твоя бабушка, хоть и по отцу, мы, наверное, должны о ней позаботиться. Ну, деньгами там помочь… Огород вскопать весной, дров наколоть… И вообще.
      Ковалев задумался – ему не приходило это в голову. А от слов Влады стало вдруг легко и спокойно, будто проблема разрешилась сама собой. Одно дело любить, и совсем другое – «должны позаботиться». Слово «должен» было Ковалеву гораздо ближе, чем эфемерные понятия вроде любви и привязанности. Все же умела его жена поставить все на свои места! Он-то считал, что не может ответить на искренние чувства бабы Паши, считал себя негодяем, использующим пожилую женщину. А оказалось, что проблема решается просто: позаботиться.
      И он хотел сказать Владе, какая она умница, но она как раз выскочила на веранду за оставленной там сметаной.
      
      * * *
      К обеду весь санаторий знал, что Ковалев изловил и приручил пса (волка), который его укусил. «Ириша» сразу же выразила одобрение.
      – Ах, молодец! Чего, он опять тебя цапнул?
      – С чего вы взяли? – удивился Ковалев.
      – Так повязка еще одна, – расхохоталась она. – К ветеринару-то его отвел?
      – Отвел. Десять дней, сказали, надо ждать, тогда справку дадут.
      Инна посмотрела на Ковалева через Владу, снова севшую между ними.
      – А я говорила, что он укусит вас еще раз…
      – Ваш демон смерти оказался безобидным и ласковым псом, – ответил ей Ковалев. – Стоило только дать ему… В общем, вломить хорошенько.
      Зоя, глядевшая в тарелку, после этих слов вскинула глаза и посмотрела на Ковалева без злости, а вроде бы даже и с жалостью. Странно посмотрела.
      – Надеюсь, вы посадили собаку на цепь… – сказала она, а не спросила.
      – Зачем? Он ведет себя миролюбиво, Аня за уши его таскала и руки ему в пасть клала, и ничего…
      – Вы ведете себя легкомысленно. Любая собака, даже самая миролюбивая, непредсказуема. Сегодня он позволил ребенку дергать себя за уши, а завтра укусит ее за лицо. Я не говорю о чем-нибудь более серьезном. Пес такого размера может без труда убить ребенка, тем более что он бросался на вас, сильного и здорового мужчину.
      Свою тираду она обратила скорей к Владе, нежели к Ковалеву. И Влада ответила:
      – Мы пока не будем оставлять ребенка наедине с собакой. Но, если я ничего не путаю, общение с животными благотворно влияет на детей и рекомендуется психологами.
      Последние слова она произнесла без всякого вызова, будто извинялась, потому Зоя и не встала в стойку разъяренной кобры.
      – Да, рекомендуется, – согласилась она. – Но, я думаю, кошечка или морская свинка для этого подходят лучше. Только вашего мужа вряд ли заинтересует хомячок или попугайчик, его, мне кажется, больше увлекает соперничество со зверем, нежели благотворное влияние животного на ребенка.
      Влада не полезла за словом в карман, хотя и была более чем деликатна, выбирая тон:
      – Благотворное влияние состоит не в том, чтобы животное служило развлечением ребенку. Общий любимец поспособствует сплочению семьи и развеет некоторые детские иллюзии. Пусть Аня учится у отца брать на себя ответственность за животных и любить их без сантиментов.
      – Вот-вот, об ответственности я и говорю. Ваша воля держать собаку на привязи или нет, ставить под угрозу жизнь собственного ребенка или нет. Но вы уверены, что в ваше отсутствие пес не отправится гулять по поселку и не бросится на чужого ребенка? Мне кажется, перемахнуть через забор этой собаке ничего не стоит.
      В общем-то, Зоя говорила правильно. И удивлял Ковалева только ее терпеливый, без вызова, тон.
      – Еще вчера этот пес спокойно разгуливал по поселку и по ночам являлся в санаторий, – заметил он. – Но бросался только на меня и только потому, что я на это напрашивался.
      – Если бы этот пес бросился на кого-нибудь кроме вас, его бы просто застрелили, – парировала Зоя.
      – Если он теперь бросится на кого-нибудь кроме меня, его тоже просто застрелят. И наверное, будут правы.
      – Когда человек заводит собаку, он берет на себя ответственность за нее, – мягко ответила Зоя. Так мягко, что стало не по себе.
      
      * * *
      Ковалев сам истопил баню под руководством бабы Паши – пора было освоить это нехитрое дело. Как ни странно, сказанное Владой «должны позаботиться» избавило его от мучительного чувства вины перед старушкой. Ни рубить дрова, ни вскапывать огород пока не требовалось, да и хозяйство за полтора года в запустение не пришло, и для начала Ковалев лишь починил подтекавший в кухне кран – у бабы Паши и в дом, и в баню воду из скважины качал насос.
      Не сказать, что ночное купание накануне отбило у Ковалева охоту поплавать, и даже наоборот: он поймал себя на мысли, что хочет непременно доказать глупой рыбе свое превосходство. Растопив баню, он долго стоял на мостках и вглядывался в черную воду – не покажется ли сом? И лишь когда убедился, что сома поблизости нет, испугался вдруг самого себя, своих глупых мыслей, а особенно того, что в самом деле знал, видел – сома поблизости нет. Убеждая себя в том, что сквозь черную воду ничего разглядеть нельзя, Ковалев поспешил отойти от мостков.
      В этот раз Влада ревностно следила за Ковалевым и не оставила его наедине с рекой. Он окунулся, конечно, и даже нырнул – вода была черной как смоль и ничего в ней видно не было. Влада выскочила из воды сразу, но не ушла, а стояла на песке и не сводила с Ковалева строгих глаз. Несмотря на купание, от ее горячего раскрасневшегося тела шел парок, и Ковалев, выбравшись на берег, вдруг снова ощутил темную, первобытную страсть, слишком грубую, пугающую его самого больше, чем Владу.
      Он вспомнил их самую первую близость – она случилась месяца через три после их знакомства, что само по себе считалось не совсем нормальным, и мальчиком Ковалев давно не был. Но раньше он почему-то не решался предложить это Владе, списывая свою робость на отсутствие места для встреч. А тут бабушка с дедом на две недели уехали в дом отдыха, и в первую же субботу после их отъезда Ковалев пригласил ее к себе. Он знал, чем это закончится, и Влада, наверное, тоже знала. Он даже не стал придумывать повода, чтобы между ними не было двусмысленности, неловкости. Просто предложил пойти к нему и сказал, что дома никого нет. Она подумала, прежде чем согласиться. Посмотрела на него с прищуром. И спросила:
      – А ты не боишься?
      – Чего?
      Она уже привыкла к тому, что намеков он не понимает.
      – Что после этого мы не сможем общаться, как раньше.
      – Не знаю. По-моему, это нормально, – пожал плечами Ковалев.
      Они вошли в полутемную прихожую, Ковалев запер дверь и обнял ее, как только она сняла куртку, – стоял сентябрь, на ней была легкая куртка и джинсы, а на нем – свитер. Она не отстранилась, только замерла и сжалась.
      – Что-то не так? – спросил он тихо.
      – Все так, Серенький, все так, – ответила она и положила голову ему на плечо.
      Этот ее жест – доверчивый, а не страстный – перевернул все у Ковалева внутри. И если раньше он был влюблен, то в тот миг понял, что любит. Он обнимал и гладил ее совсем не так, как собирался, не так, как мечтал по ночам. Он не просто хотел ее – а желание сводило его с ума еще по дороге к дому, – теперь он думал не о соитии, а о близости.
      – Чего ты боишься? – спросил он, так и не растопив ее скованности – но не холодности.
      – Я боюсь тебя потерять, – ответила она.
      – Не бойся, – ответил он, считая, что этого достаточно.
      Он очень хотел взять ее на руки и отнести на кровать, но постеснялся. И дорога до комнаты – несколько шагов – была самой мучительной, самой долгой и неловкой дорогой в его жизни.
      Теперь Ковалев ничего не стеснялся: подхватил поднимавшуюся на крылечко Владу на руки и даже крутанул вокруг себя – от избытка силы и восторга, вызванного ледяной водой после горячего пара.
      – Только не бросай меня с размаху на топчан… – пробормотала Влада.
      – Муж носит тебя на руках, а ты чем-то недовольна?
      – Я довольна. Честное слово. Я вообще очень счастлива в браке, – быстро-быстро ответила она. – Но с размаху на топчан меня бросать все равно не надо. И еще это… тут дверной косяк и мои ноги…
      – Не такая уж я грубая скотина, – заметил Ковалев.
      – Нет-нет, не скотина, – поспешила заверить его Влада. – Но мне почему-то кажется, что косяка ты не видишь.
      Этой своей холодной рассудительностью она умела довести его до дрожи. Ведь не возражала, не противилась, но заставляла его добиваться желаемого, а не просто брать то, что ему вроде бы уже давно принадлежит.
      
      * * *
      Ночью Павлику приснилась мама. Сон был слишком похож на правду, Павлик был уверен, что все происходит на самом деле. Будто мама приехала к ним с Витькой в санаторий, но младшую группу к тому времени уложили спать, а она так хотела увидеться с Павликом, что тайно от воспитателей пришла к нему в спальню. Павлик увидел ее, когда она шла от двери к его постели и прикладывала палец ко рту – чтобы он помалкивал. И была, как обычно по вечерам, немного навеселе (а не пьяная вовсе), румяная и добродушная, улыбчивая. Именно в таком «небольшом подпитии» она была самой нормальной, смеялась часто, могла запросто притянуть к себе Павлика и целовать его в макушку, называть сынулей своим дорогим. Позже вечером она напивалась слишком сильно, и Павлик старался заснуть до того, как это случится.
      Тут, в спальне, мама подошла и села к Павлику на кровать, потрепала его по волосам, стала спрашивать, как ему тут живется. И Павлик начал рассказывать, что тут, в санатории, лучше, чем в интернате, интересней, и про волка рассказал, про Витьку, который его от волка защищал, и про дядю Федю, и про мастера спорта и его красивую дочку, и как они с Витькой ходили к дому ведьмы на болото. Уже по тому, как молчаливый обычно Павлик вдруг разговорился, можно было догадаться, что это сон, – но во сне он этого не понял.
      Она сказала, что останется в санатории ненадолго, что ей, как и мастеру спорта, тоже разрешили побыть с детьми и она будет забирать их с Витькой после полдника, чтобы вместе гулять. А потом поправила ему одеяло – натянула повыше, закрыв рот и нос, – и хотела поцеловать в лоб, нагнулась, навалилась на Павлика всей тяжестью, так что он не мог пошевелиться. И прижимала одеяло, не дававшее дышать, к подушке двумя руками. И смотрела в глаза. Вблизи Павлик увидел ее лицо таким, каким оно бывало по утрам: злым, больным и некрасивым, с черными кругами вокруг глаз, синюшным, отечным… Он начал задыхаться, испугался вдруг, что мама хочет его задушить, но в этот миг отчетливо понял, что это не мама, а Бледная дева, которая только прикинулась мамой и сейчас точно его задушит. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой – она придавила его своим тяжелым телом и обеими руками держала одеяло, не дававшее Павлику дышать.
      Он забился под ней, хотел закричать, но, конечно, не смог выдавить из себя ни одного звука. И наверное, понял уже, что это сон, что надо проснуться, но все равно не мог ни пошевелиться, ни вскрикнуть, ни вздохнуть.
      Павлик все-таки проснулся и с удивлением увидел, что руки его лежат поверх одеяла, хотя он явственно помнил его прикосновение к щекам и рту – так явственно, как ощущается настоящее прикосновение. В груди клокотало, воздух с трудом проходил внутрь, а сердце стучало бешено и громко. Их учили держать ингалятор в верхнем ящике тумбочки и следили за тем, чтобы он всегда был на месте, сверху, – только протяни руку. Не у всех, только у тех, кто пользовался ингаляторами.
      Павлик закашлялся, сел на кровати и полез за ингалятором.
      Если бы он не проснулся, Бледная дева успела бы его задушить. Как в кино про Фредди Крюгера, который убивал детей во сне. Павлик не стал кричать и звать Витьку – побоялся, что на крик прибежит нянечка или дежурная воспиталка, и тогда они обо всем доложат Зое. И та опять захочет его покрестить, несмотря на угрозы мастера спорта. Но и заснуть после этого Павлик поостерегся. Сначала сидел на кровати, а когда замерз без одеяла и начал клевать носом, не поддался соблазну – сам пошел в спальню к Витьке, прихватив одеяло с собой.
      Выходить из спальни в коридор было страшновато, но неожиданно в голове мелькнули слова из песни, которую Павлик разучивал с третьей группой: «Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый». Сильным и смелым Павлик себя не ощущал – ведь собирался спрятаться от Бледной девы за Витькиной спиной, – но слова придали ему немного уверенности в себе и желания когда-нибудь стать этим сильным и смелым человеком. Во всяком случае, смелости выйти в коридор и добраться до спальни старшей группы ему хватило.
      
      * * *
      На следующий день, проводив Владу на дизель и вернув Аню в санаторий, Ковалев застал бабу Пашу за просмотром следующей «хорошей картины» – «Кавказская пленница». И не без удовольствия составил ей компанию. Пить чай баба Паша не стала, засобиралась домой, как только фильм закончился, и Ковалев, не доверяя Хтону, проводил ее до калитки. А когда возвращался, уже на веранде, услышал грозный собачий рык, донесшийся с крыльца.
      Хтон, продолжая рычать, поднялся и подался вперед – открывший двери Ковалев снова поразился злобе, с которой рычание клокотало в глотке у пса. Признаться, страшновато было положить руку ему на холку – собаки не любят, когда им трогают шею… Но руку на холку псу Ковалев все-таки положил.
      – Чего? – спросил он у Хтона, но тот смотрел только вперед, на калитку, и на Ковалева внимания не обратил. – Эй, там есть кто?
      – Да, Сергей Александрович, есть, – ответили с улицы. – Будьте добры, придержите вашу собаку, я войду.
      Зоя? Здесь? В этот час? Впрочем, время подходило к девяти вечера, это из-за темноты и тишины на улице вечер казался глубокой ночью, и было бы совершенной бестактностью Зою не впустить. Ковалев взял пса за ошейник и оттащил от двери – тот рычать не перестал. Не то чтобы рвался из рук, но тянул вперед ощутимо.
      – Проходите. Я его держу.
      Пес захлебнулся рычанием, когда Зоя поднялась на крыльцо, рванулся вперед всем весом, и стоило определенного усилия удержать в руке ошейник… Но Зоя оставалась хладнокровной, приостановилась, открыв двери на веранду, и проворчала:
      – Нечего сказать, весьма миролюбивая собака…
      – Собака охраняет дом. Это нормально для любой дворовой собаки.
      – Дворовая собака лает на чужаков. Сообщает хозяевам о приближении чужого. Вот что нормально для любой дворовой собаки.
      – Проходите. Не дразните пса.
      Она была права – Хтон ни разу не тявкнул, только рычал. И если бы Ковалев зашел в дом на минуту раньше, то не услышал бы рычанья. И Зоя долго стояла бы у калитки. А впрочем… Это лучше, чем пустобрех, который тявкает едва завидев на улице прохожего.
      Ковалев отпустил собаку, когда Зоя с веранды вошла в дом и закрыла за собой дверь. Рычать Хтон не перестал, на дверь не бросался, но смотрел на нее с величайшим подозрением.
      – Да ладно тебе, парень… Маленькая слабосильная тетушка – не вор, не разбойник и не громила.
      Пес посмотрел на Ковалева как на дурака. Он вообще умел выразить на морде свое отношение к происходящему.
      В отличие от Ангелины Васильевны, Зоя не села за стол без приглашения. Даже пальто не расстегнула.
      – Проходите, раздевайтесь, – вздохнул Ковалев, теряясь в догадках: что ей здесь нужно? Она могла бы поговорить с ним днем, на своей территории.
      – Я прошу прощения за столь поздний визит, – сказала Зоя чопорно и вовсе без чувства вины. – Я не хотела, чтобы нас подслушали. И… мне кажется, здесь вы чувствуете себя более уверенно и спокойно.
      – Разумеется. Хотите чаю?
      – Да, пожалуй. За чашкой чая разговор будет более непринужденным…
      Она разделась быстро и даже нашла себе тапки – они оказались ей слишком велики. Здесь, в тесной кухне, особенно хорошо был заметен ее маленький рост – она и до плеча Ковалеву не доставала, и он поспешил предложить ей сесть и сел сам.
      – Я пришла исповедаться перед вами, – с вызовом начала Зоя, не дожидаясь вопросов. – Наверное, мне давно следовало это сделать, но сейчас это просто необходимо. Иначе вы не поймете, какой опасности подвергаете свою семью.
      – Вообще-то я не поп, чтобы мне кто-то исповедовался, – пробормотал Ковалев.
      – Я думаю, вам не составит труда выслушать меня от начала и до конца. И потом уже делать выводы. Я понимаю, что вы человек неверующий, но не буду ходить вокруг да около, надеясь вас в чем-то убедить. Попробуйте вычленить рациональные зерна из моей исповеди. Миролюбивый пес, который лежит сейчас на вашем крыльце и которого ваша дочь дергает за уши, – виновник смерти вашей матери.
      Будто в ответ на ее слова за окном послышался далекий грохот поезда, и на Ковалева как по волшебству накатил детский кошмар: оскаленная пасть зверя в углу комнаты, блестящие красным клыки, подавшееся назад мохнатое тело, пружиной сжатое перед прыжком… Грохот поезда нарастал, появился запах реки, холодный и сырой…
      – Моя мать умерла двадцать шесть лет назад. – Ковалев мотнул головой, прогоняя наваждение. – Собаки столько не живут.
      – Это не просто собака – это демон, исчадие ада. Вы можете убить его, но вскоре он воплотится снова. И будет воплощаться до тех пор, пока его не загонят обратно в ад.
      Куда там Ангелине Васильевне, старой опытной ведьме… Ее «штучки» показались вдруг детскими шалостями по сравнению с силой и убедительностью Зои… Каждое ее слово пробивало брешь в скепсисе Ковалева. Он отдавал себе отчет в том, что ни демонов, ни ада не существует, но при этом почему-то не усомнился в том, что собака (волк) может быть демоном и исчадием ада. Это напомнило ему, как однажды цыганка развела его на круглую сумму: он отчетливо понимал тогда, что его разводят, но сопротивляться почему-то не смог.
      Ковалев вдохнул поглубже, чтобы не сказать какой-нибудь бестактности.
      – Вы в этом уверены? – спросил он с жалостью к Зое.
      – Это мой грех, моя вина – это я вызвала его к жизни. И я сама должна покончить с ним.
      – Его же нельзя убить, вы сами только что сказали.
      – Убить нельзя, но отправить в ад можно. Для этого есть соответствующие обряды.
      – Так что же вы до сих пор этого не сделали? Ждали, когда я вам его поймаю, что ли?
      – Видите ли, раньше этот зверь находился под покровительством вашего отца. Потом он на некоторое время исчез, и я надеялась, что он никогда больше не появится.
      Она сказал «вашего отца» без оговорок – «возможно» или «предполагаемого»…
      – Но вот приехали вы – и зверь вернулся. Я считала, что зверь вернулся за вашей жизнью. Возможно, так оно и было, адские сущности не всегда предсказуемы. Но теперь я вижу, что вместо вашей жизни он взял вашу душу. Так же как когда-то взял душу вашего отца.
      – Вы определитесь, кто под чьим покровительством находился. А то я что-то плохо понимаю: пес под моим покровительством или я под его, – вставил Ковалев. Отсутствие логики – это чисто женское свойство или следствие гуманитарного образования?
      – Завладев вашей душой, зверь обрел в вас покровителя, защитника.
      Ковалев покивал. И, снова отдавая себе отчет в том, какую чушь Зоя городит, не мог не верить ее словам. Верней, не так – не мог не относиться к ним со всей серьезностью.
      – Обратите внимание: по вашим словам, зверь щерился на меня, охраняя свою территорию. Верней, вашу территорию, территорию своего хозяина. Но Прасковью Михайловну он встречал и провожал, виляя хвостом, не правда ли?
      – Это что-то доказывает?
      – Прасковья Михайловна много лет его кормила. В поселке никто не считает, сколько лет живет собака. Никто не помнит, в каком году она появилась, а издохла – берут другую, молодую. Спросите у Коли, сколько лет его чистокровному волкодаву, и он не ответит даже приблизительно. Тем более никто не следит за возрастом собаки соседа. А между тем зверь прожил у вашего отца более двадцати лет. Двадцать четыре, если считать точно. И теперь, я уверена, все сочли, что ваш зверь – сын того зверя. Или внук.
      – Вы не допускаете, что у моего предполагаемого отца было две или даже три собаки? Дед, отец и внук?
      – Это ничего не значит. Для демона телесная смерть – всего лишь новое воплощение. Но, воплотившись заново, он демоном быть не перестает.
      – Он не причинил вреда Прасковье Михайловне, не бросался на людей, иначе бы его давно застрелили, жил себе с моим предполагаемым отцом тихо и мирно, да так тихо, что никто о нем и не вспоминал, – и в чем же проявлялась его дьявольская сущность?
      – Он охотился на детей из санатория, – просто ответила Зоя. – На некрещеных детей. Так же как в эту осень охотится на Павлика Лазаренко.
      Вообще-то от ее слов у Ковалева холод прошел по спине, хотя, конечно, чушь это была невообразимая – если бы собака убивала детей из санатория, ее бы давно извели. Но Хтон в самом деле приходил по ночам в санаторий – там его Ковалев и подкараулил.
      – И тому есть доказательства? Часто его охота бывала успешной? – со всем возможным скепсисом спросил он.
      – Однажды, десять лет назад, она увенчалась успехом, в остальных случаях нам удавалось спасти ребенка.
      – Вовремя окрестив?
      – Не только, но это самое простое и верное средство. Десять лет назад оно не помогло – мальчик погиб на следующий день после крещения. Мне не позволили совершить очистительный обряд, и я жалею, что не сделала этого без благословения. В случае с Павликом я этой ошибки не повторю. Если вы и дальше будете препятствовать его крещению, то станете виновником его гибели.
      – Я буду препятствовать его крещению, потому что пока не вижу в ваших словах никакой логики. Ребенок погиб на следующий день после крещения – с чего вдруг вы решили, что крещение защищает его от собаки? Только с того, что остальные после крещения не погибали?
      – Обряд крещения совершили тогда слишком поздно – зверь уже завладел ребенком. Я знаю, что говорю. – Зоя посмотрела на Ковалева прямо, не мигая, и он поверил: она знает, что говорит, каким бы глупым это ни казалось.
      – Если я посажу собаку на цепь, вас это удовлетворит?
      – Нет. Цепь зверя не удержит. Я хочу, чтобы вы позволили совершить над ним обряд изгнания демона.
      – А если демон выйдет из собачьего тела, это будет просто собака? Не демон? – осведомился Ковалев, подумав, что это было бы забавно – посмотреть, как Зоя выгоняет из пса бесов и, удовлетворенная, на этом успокаивается.
      – Думаю, что собаку, тело собаки, в котором живет демон, обряд убьет. Кроме того, демон находится под вашим покровительством, и без вашего покаяния, без отпущения ваших грехов, обряд изгнания демона не даст результатов.
      – Мне показалось или это вы собирались покаяться? А теперь выходит, что каяться надо мне. Может, начать прямо сейчас?
      – Боюсь, вы плохо представляете себе покаяние. Вам каяться надо перед Богом – искренне.
      – А вам?
      – Я раскаялась перед Богом. И отец Алексий отпустил мне смертный грех, принял на себя, хотя и не должен был этого делать. Потому теперь искупление моего греха – это спасение не моей, а его души. Покаяться перед вами – сделать еще один шаг к искуплению.
      – Покаяться или получить прощение? – уточнил Ковалев.
      – Раскаяние предполагает мольбу о прощении, – назидательно, а не смиренно ответила Зоя.
      Ковалев снова покивал: удобная штука – покаяние… Ты каешься, молишь о прощении, тебя вежливо прощают, и совесть твоя чиста.
      – И в чем же вы хотели покаяться передо мной?
      – Я виновна в гибели вашей матери. Я вызвала к жизни демона, который ее убил.
      – Зачем же винить себя в гибели моей матери, если вы всего лишь вызвали демона… – пробормотал Ковалев, находя происходящее излишне театральным. – Мы в детстве, помнится, тоже вызывали Пиковую даму, но я же не виню себя в смерти Германна…
      – Я сделала заговор на смерть вашей матери.
      То ли столь болезненное признание ослабило «цыганский гипноз» Зои, то ли Ковалев сам внезапно прозрел, но тут ему стало невыносимо смешно… Инна говорила, что Зоя всю жизнь замаливает какой-то грех. Бедняжка… Трудно сказать, сколько женщин делает заговор на смерть подружек, но, наверное, немало. В лагере как-то раз девчонки делали заговор на смерть своей злобной тренерши – Ковалев с друзьями подглядывал за ними через окно и на самом интересном месте просунул в форточку швабру с белой тряпкой. Эффект был потрясающий, его чуть из лагеря не выгнали…
      Серьезность на лице Зои, ее искренняя вера в то, что заговор на смерть способен кого-то убить, ее приход, ее многолетние терзания – все это было невозможно смешно. И Ковалев, как ни старался сдержаться, сначала прыснул в кулак, а потом все-таки расхохотался – до слез. Пожалуй, это было невежливо. Даже, наверное, оскорбительно.
      Зоя смотрела на него с каменным лицом. И, отсмеявшись и утерев набежавшие слезы, Ковалев выговорил:
      – Извините.
      Его тут же снова разобрал смех, он еще раз смахнул слезы и сказал:
      – Это нервное. Извините.
      От собственных слов опять стало смешно, но он сдержался.
      – Я всю жизнь благодарила Бога за то, что Он помог вам в ту страшную ночь, – сказала Зоя. На ее каменном лице Ковалев не заметил христианского всепрощения.
      – В ту страшную ночь, если я ничего не путаю, мне помог мой предполагаемый отец, а вовсе не ваш бог. – Смеяться расхотелось. – Я в полной мере ценю ваше раскаяние. Остановимся на том, что вы желали смерти моей матери, но зарезать или отравить ее побоялись.
      Зоя сузила глаза.
      – Да, я ее не зарезала. Я натравила на нее собаку, когда она с вами на руках шла через мост. Ваша мать всю жизнь боялась собак, и когда впереди показался поезд, она не могла остановиться в нише, где его можно было бы переждать, потому что убегала от собаки. Она не могла постоять, прижавшись к перилам, – тогда бы ее настигла собака. И она, спасая вас, прыгнула в воду. Может быть, это было глупое решение с ее стороны, но другое ей в голову не пришло. Ваша мать отлично плавала и была уверена, что выплывет. Она не учла удар о воду при падении с такой высоты. Ее тела не нашли, и теперь никто не сможет сказать, что ее убило.
      Наверное, Зоя снова включила «цыганский гипноз», потому что Ковалев нашел эту версию самой правдоподобной из всех предложенных. Не то даже, что Зоя натравила собаку на его мать, а то, что за его матерью гналась собака. И, вспомнив волны злобы, которые пес мог катить на человека вместе со страшным рыком, поверил, что напугать женщину с ребенком собаке ничего не стоило. Будто бы вдалеке снова послышался шум поезда – и вспомнился зверь в комнате, освещенной красным фонарем.
      – Я не знаю, зачем вам так нужно, чтобы я поверил в вашу виновность в смерти моей матери.
      – Это шаг к искуплению. – Зоя опять смотрела прямо и открыто.
      – А не было ли шагом к искуплению покаяние в милиции? У убийства нет срока давности, его бы вряд ли сочли предумышленным – одна девочка травит собакой другую девочку, а тут внезапно из-за угла появляется поезд… Вас бы даже на зону не отправили – условно бы года два дали. Конечно, после этого вы бы вряд ли стали старшим воспитателем в санатории… Судимость есть судимость. Но разве искупление не важней?
      – А кто вам сказал, что я не каялась в милиции? К сожалению, они уже закрыли дело и не собирались открывать его снова.
      – Удобный момент для покаяния вы выбрали. А менты какие молчаливые попались! Но, предположим, так оно и было. Что вы хотите от меня после этого?
      – Это была та самая собака, которая лежит сейчас у вас на крыльце.
      – В это я вряд ли поверю. Но, предположим, эта собака очень похожа на ту. И обладает теми же свойствами пугать женщин и детей с фатальными для тех последствиями. Что теперь? Надо окрестить Павлика Лазаренко? Изгнать из собаки бесов? А мне покаяться и получить отпущение грехов? Это мало похоже на смиренную мольбу о прощении. Или вы думали, что я оценю ваш жест доброй воли, прощу вас по христианскому обычаю, немедленно уверую в Господа и встану на вашу сторону?
      – Эта собака угрожает вашему ребенку. И Павлику Лазаренко. Я всего лишь хочу, чтобы вы это поняли.
      – Не понял – поверил. Вы хотите, чтобы я в это поверил. Я верю, что большая собака может быть опасна. Для моего ребенка особенно, для Павлика – сомнительно. Где собака – и где Павлик. Но, предположим, по ночам собака бежит в санаторий и крутится под окнами. Павлик что, дурак ночью выходить на улицу? А двери в корпус теперь запираются.
      – Вашей душой владеет демон, – вздохнула Зоя. – И вы никогда не позволите его прогнать. Он купил вашу душу, однажды лизнув вам руку. Не дешево ли вы продались?
      – Значит так. Весь этот мистический бред оставьте суеверным тетушкам из санатория. Издеваться над ребенком я не позволю. Замучить животное до смерти – тоже. Я не верю, что вы так удачно натравили собаку на мою мать, но допускаю, что вы искренне желали ее смерти. Однако желать смерти – одно, а предпринимать что-то для убийства – совсем другое. Наверное, поэтому ваше христианство так плохо относится к заговорам на смерть, – предполагается, что вы совершаете убийство у себя в душе. Если надеетесь, что заговор поможет. Конечно, влюбленные девочки обычно плохо соображают, но скажите, чья душа здесь принадлежит демону?
      – Я раскаялась в том, что сделала, – с вызовом ответила Зоя. – Моя душа принадлежит теперь Богу.
      – Ваше раскаяние – фарс. Способ избавиться от чувства вины. Раскаиваться – это удобно и красиво, совсем не то, что сидеть за убийство. Вы ничего не потеряли, раскаиваясь. Напротив – вы и теперь собираетесь на это раскаяние купить мою помощь и поддержку в своих православных фантазиях.
      – Это ваше последнее слово? – спросила Зоя, изображая усталость.
      – Да.
      Она поднялась.
      – Надеюсь, вы уедете отсюда до того, как с Павликом или с вашим ребенком случится беда.
      – Я тоже на это надеюсь.
      Зоя не попросила подержать собаку. И Ковалев подумал еще, что, действуя по принципу «око за око», надо было бы натравить на нее пса и посмотреть, как она будет убегать, – но почему-то этот вариант показался ему абсурдным. Примерно таким же абсурдным, как и бить ей морду.
      Выходя на веранду, она смерила Ковалева испытующим взглядом и процедила:
      – А вы умней, чем ваш отец.
      Ковалев последовал за ней, собираясь все-таки подержать собаку за ошейник, но Зоя его опередила и, выходя на крыльцо, достала из кармана и выставила вперед большое распятие. Поднявшийся на ноги Хтон захлебывался рыком, но не сделал ни шагу, пока она, двигаясь спиной вперед и бормоча себе под нос какие-то молитвы-заклинания, не вышла за калитку.
      Что ж, уверенность в себе (в распятии и молитве) собаки чувствуют отлично. Да что там собаки – и тигры в цирке позволяют собой командовать.
      
      * * *
      Стынет вода в реке, стынет, до самого дна пробирает ее осенний холод, замирают шустрые мальки, уходит на ямы теплолюбивая рыба, сонно шевелит хвостами; раки забиваются в глубокие норы – рыщут в стылой воде ненасытные щуки. Катится вперед холодная река, мрачнеет, наливается ядовитым свинцовым глянцем.
      Бродит берегом речная дева, оставляет на песке следы босых бледных ног, ломает руки, смотрит сквозь пелену дождя с надеждой – не нужны ей пригожие крепкие парни, не до шуток ей, не до игр и веселья. Об одном ее мечтания – качать колыбель с дитятком, прикладывать его к холодной груди, сотканной из тумана, целовать в лоб неживыми бескровными губами.
      Грезит речная дева, вздыхает счастливо, льет от умиления слезы – и вспоминает, что не суждено сбыться ее мечтаниям. Вместо сладких слез бегут по бледным ее щекам слезы горькие и злые.
      Смотрит в окна речная дева, любуется чужими детьми, завидует матерям злой завистью – не ценят матери своего счастья, не восхищаются им каждую секундочку, не боятся потерять его в одночасье, разменивают на суету.
      И иногда является она детям в облике матери – обмануть себя хоть на минутку, поиграть, будто в самом деле у нее есть дитятко, отхлебнуть глоточек любви и пролить накопившуюся в груди тоску и нежность… Коротка игра: чует речная дева, что не к ней дитя обращает любовь, а к недостойной своей матери. Не видят дети, не замечают, не хотят знать, насколько недостойны их матери!
      Не избыть речной деве тоску. К утру дождь размоет следы босых ног, и никто не узнает – то ли была она, то ли ее и не было…
      
      * * *
      За завтраком поведение Зои ничем не отличалось от обычного, и Ковалев решил не распространяться о ее «исповеди» – из жалости.
      Инна вышла на работу в понедельник, якобы желая прибавить лишний день к отпуску. И после завтрака вежливо спросила у Ковалева, не хочет ли он пригласить ее в гости – исключительно чтобы взглянуть на пойманную собаку.
      – На демона смерти, вы хотели сказать? – усмехнулся Ковалев.
      – В этом нет ничего смешного.
      – Уверяю, это обычная собака. В меру злобная, но ласковая и преданная тем, кто ее кормит.
      – Я думаю, не тем, кто ее кормит, а тем, кто может с нею справиться. – Инна улыбнулась углом рта.
      Признаться, Ковалев опасался привести Инну в дом, где никого нет, и предложил компромисс – пойти посмотреть на собаку после полдника, вместе с Аней. Инну не удивило его предложение – может, она в самом деле всего лишь хотела взглянуть на собаку, а Ковалев слишком много о себе воображал.
      – Почему вы не сказали, что ваш любимый дядя Федя много лет держал у себя такого же «демона смерти»? – спросил Ковалев.
      – Потому что тогда вы бы точно решили, что это обычный пес. А это необычный пес, уверяю. Дядя Федя мог с ним справиться, и потому пес был ему предан. Скажите, вы сами придумали ему кличку?
      – Только не надо искать в этом волшебство. Я выбрал эту кличку только потому, что вы называли собаку хтоном.
      
      На этот раз Селиванов нашел Ковалева не вечером в гардеробе, а средь бела дня в холле.
      – Опять посоветоваться? – спросил Ковалев, подняв голову (он сидел в глубоком кресле, а парень стоял слишком близко).
      – А чё нет? – развязно ответил тот.
      – Что на этот раз?
      – Я сяду, можно? – Селиванов, не дожидаясь ответа, развернул соседнее кресло и уселся почти напротив Ковалева.
      И Ковалев подумал вдруг, что ведет себя с ним как-то неправильно: старается дистанцироваться, оттолкнуть мальчишку, задеть, унизить даже. Откуда берется желание вести себя таким образом, Ковалев понять не мог.
      – Я знаю, что вы сын Бледной девы, – доверительно и вполголоса сообщил Селиванов.
      – Потрясающе… – вздохнул Ковалев, и мысли о неверном поведении тут же улетучились.
      – Да ладно вам… Все это знают, мне Ириша рассказала.
      – А ты поверил?
      – Слушайте. Позапрошлой ночью у Пашки приступ был – его во сне Бледная дева душила.
      – Надеюсь, об этом знают доктора, которые лечат твоего брата? – Ковалев обеспокоился – дети есть дети, у них свои представления о том, что можно говорить взрослым. Но с приступами удушья не шутят. Понимает ли это Селиванов?
      – Не, если кому рассказать, тут такой орально-церебральный секс начнется…
      – Чего?
      – Зоя мозг Пашке совсем закомпостирует. Они еще больше его покрестить захотят.
      Ковалев не мог не согласиться с его утверждением – и почувствовал себя вдруг беспомощным, всерьез испугался за Павлика. Вспомнил слова Зои о том, что мальчику грозит опасность… Они тут все ненормальные! Совет обратиться к врачам был очевидным – что еще взрослый может посоветовать глупому мальчишке?
      Пока Ковалев размышлял о том, что может предпринять, Селиванов продолжил:
      – Все знают, что она маленьких детей к себе заманивает, потому что ищет своего сына. Вот я и думаю: может, вы с ней побазарите, пусть уже впитает, что Пашка не ее сын…
      – С кем? – вздохнул Ковалев.
      – С Бледной девой, конечно…
      – Парень, ты в своем уме? Ну тебе же не семь лет, подумай головой. Все хорошо в меру – и фантазии как-то надо контролировать, а?
      Поступок. Инна говорила, что поступок – граница, где кончается сказка и начинается самообман. Воспоминание пришлось кстати.
      – Фантазии фантазиями, а она Пашку чуть не задушила.
      Ковалев собрался с мыслями, стараясь не издеваться над Селивановым и говорить так, как взрослому человеку положено говорить с ребенком, а не как старый пес обращается со щенком.
      – Послушай. Приступы астмы случаются с детьми от страха, от стресса, это всем известно. Поэтому я приехал с Аней – она никогда не жила вне дома, без родителей. И я не говорю, что у Павлика не может быть приступа удушья ночью, – очень даже может быть. Особенно если поощрять его страхи, рассказывать о Бледной деве, например…
      Решение созревало по мере появления скепсиса на лице Селиванова. И Ковалев решительно поднялся.
      – Пойдем.
      – Куда?
      – Пошли, сказал. Сам говорил, что я похож на дядю Федю, который за вас.
      Селиванов послушался. И шел за Ковалевым, пока не понял, куда его ведут.
      – Мы чё, к Инне, что ли?
      – Да, – ответил Ковалев и только потом поправил: – Кому Инна, а кому Инна Ильинична.
      – Так она же… ведьма…
      – Она психолог. И крестить твоего брата не собирается. По-моему, вполне достаточно.
      – Не, а если она нарочно?.. Ну, с Бледной девой сговорится?
      Ковалев остановился и повернулся к Селиванову:
      – Достал. Я серьезно. Детский сад просто… Ты уморить брата хочешь своими бредовыми идеями?
      – Ладно. – Селиванов примирительно развел руками. – Пусть будет Инна как меньшее зло.
      – Инна Ильинична, – поправил Ковалев.
      
      * * *
      Инна позвала Павлика к себе на прогулке перед обедом, после дыхательных упражнений, – Витька заранее предупредил, что Тамаре лучше этого не видеть, и Павлик, улучив момент, зашел за угол корпуса. Может, Инна была и ведьма, но, наверное, бывают добрые ведьмы, потому что она ему нравилась. Впрочем, она могла доброй и прикинуться. Но говорила она совсем не так, как Зоя, и не как с маленьким.
      Расспросила подробно, как его душила Бледная дева, а потом сказала, что это называется «сонный паралич», случается такое с детьми. И что иногда такие сны не просто так снятся, а предупреждают о чем-нибудь заранее, например о начале приступа. И выходит, что Бледная дева не душила Павлика, а разбудила нарочно, чтобы он проснулся и воспользовался ингалятором.
      Потом она еще много про Бледную деву рассказывала, как ей там на дне речки холодно и скучно зимой. И еще спросила смешное: что бы Павлик ей подарил на день рождения? Павлик сначала посмеялся: ну какой день рождения у Бледной девы? А потом представил, как она одна в свой день рождения плачет на дне речки и как ее сын ничего ей не подарит и даже не поздравит вообще (Витька рассказал, что мастер спорта только поржал над тем, чтобы с ней поговорить). Павлик даже спросил, когда у нее день рождения, и Инна сказала, что через неделю.
      И в обед, и в тихий час он все выдумывал, что бы такого подарить Бледной деве. Торт? Но призраки наверняка ничего не едят. Или едят совсем не то, что люди. Игрушку? Но она же не маленькая, чтобы играть в игрушки. И наверное, ей еще обидней станет, что ей вместо ребенка игрушку подсовывают.
      И на прогулке вечером Павлик спросил Витьку, что обычно дарят женщинам. Витька вопросу удивился и долго чесал в затылке.
      – Ну, побрякушки.
      – Какие побрякушки? – не понял Павлик. – Как для грудных детей, что ли?
      – Цацки. Брюлики. Ну, колечки там, сережки…
      – А… Не, это мне не подходит… – вздохнул Павлик. – А еще?
      – Духи там. Конфеты. О, цветы! Цветы телки любят!
      Цветы! Как же Павлик сам не догадался! И достать их можно было, хоть и с трудом, – в зимнем саду, там всегда что-нибудь цвело.
      А еще Павлик вспомнил, что в садике их учили на Восьмое марта рисовать мамам открытки, – и что якобы нарисованная своими руками открытка любой маме дороже купленной. Насчет купленной Павлик не проверял, но открытка, которую он сделал в садике, маме понравилась, она ею хвасталась даже своему новому мужу, когда они Восьмое марта отмечали. Открытку, правда, вином облили случайно, но сестра Катя ее у мамы забрала, высушила и спрятала в ящик, где лежали всякие документы.
      Вечером в группе Павлик сел делать открытку Бледной деве. Тамара удивилась его желанию порисовать (хотя вечером в группе многие рисовали) и все подсматривала через плечо, что он нарисует. В результате Павлик так и не придумал, что изобразить на открытке, и решил утром расспросить об этом Витьку.
      
      * * *
      Баба Паша называла Инну «Иночкой» и, в отличие от всех остальных, не удивилась и не возмутилась ее появлению во дворе у Ковалева. Будто так и должно было быть, что в отсутствие Влады он может приводить домой девушек. Пес на Инну тоже рычать не стал.
      Потом они гуляли по берегу, и Аня обнаружила, с какой радостью пес бросается за брошенной палкой, после чего не пришлось больше развлекать ни ребенка, ни собаку – они носились друг за другом и были игрой чрезвычайно довольны.
      Ковалев не хотел рассказывать Инне о Зоином покаянии, но неожиданно взял и рассказал. Инна, конечно, ужаснулась, но содеянному не Зоей, а Ковалевым.
      – И вы что, в самом деле смеялись? – переспросила она.
      – В самом деле. Даже слезу утирал…
      – Вы сошли с ума?
      – Я понимаю, что это бестактно. Но вот не удержался.
      – Бестактно – это не то слово. Она вам этого никогда не простит.
      – Она несла такую чушь… Об отправлении собаки обратно в ад… – пожал плечами Ковалев.
      – Это не чушь. И люди на дорогих черных машинах, думаю, готовы это сделать.
      – Сделать что? Отправить собаку в ад?
      – Ада не существует. Но… скажем так… отправить хтона туда, откуда он появился. Я-то думаю, какой на ней грех, а оказывается – заговор на смерть. Значит, Зоя уже тогда имела немалую силу, заговор на смерть сделать непросто.
      – Да ладно «непросто»… У нас в лагере девчонки делали.
      – Вы глупости говорите. Ведь Зоин заговор сработал. Силу-то она имела, а опыта – никакого. Потому заговор по ней так и ударил.
      – Вы в самом деле уверены, что сработал заговор? – скептически осведомился Ковалев. – Или травить подружек собаками – это часть магического ритуала?
      – Она соврала вам, она никого не травила собакой. Все знают, что Зоя в ту ночь не выходила из дома. Она ведь в самом деле каялась в милиции, через год примерно, когда уже окрестилась и в Бога уверовала. И менты очень смеялись тогда над ней, хотя про заговор на смерть она ничего не рассказывала. В ту ночь они с моей мамой сидели у Зои и, когда шум поднялся, вместе на берег прибежали. Там весь поселок на крики бабы Паши собрался, вашу маму искали с лодок, баграми…
      – Зачем же ей врать? Тем более в милиции? Она так сильно ненавидит этого бедного пса?
      – Иначе вы не поверили бы в то, что заговор сработал, решили бы, что это совпадение.
      – А вы не допускаете, что это совпадение?
      – Такое совпадение абсолютно неправдоподобно.
      – Вы считаете, что сработавший заговор более правдоподобен, чем совпадение? – Ковалев фыркнул.
      – Совершенно все равно, как вы к этому относитесь. И конечно, в таких делах самовнушение имеет значение тоже. Но поглядите: вокруг Зои выжженная земля… Заговор на смерть делать опасно даже опытным ведьмам… Именно поэтому я не верю в совпадение.
      
      * * *
      Во вторник за завтраком Зоя начала с того, что отчитала Инну.
      – Инна Ильинична, а кто позволил вам проводить психотерапевтические беседы с Павликом Лазаренко?
      Инну не удивил ее вопрос.
      – В моей должностной инструкции указано: «Принимает меры по оказанию детям различного рода психологической помощи».
      – Вот именно. Принимает меры, но никак не занимается психотерапией. К тому же столь неуклюже.
      – Зоя Романовна, я понимаю, что вы по образованию тоже детский психолог. Но штатный психолог в санатории я. И борьба с возрастными страхами в моей компетенции. К тому же ничего неуклюжего в моей психологической помощи Павлику не было. – Глаза Инны смеялись. Наверное, наедине она говорила бы с Зоей иначе – как тогда, в гардеробе.
      – Я прослушала запись вашей беседы с Павликом. Это ужас что такое! Вместо того, чтобы дать ребенку простейшие способы защититься от Бледной девы, вы укореняете в его сознании исходящую от нее опасность.
      – Простейшие способы защититься – это крестное знамение, молитва и крещение в ближайший четверг? – улыбнулась Инна.
      – Ребенок, уверенный в божьей помощи, не боится призраков.
      – Я научила ребенка защищаться от призрака самостоятельно, без помощи Бога.
      – Да? Это каким образом? Выяснив у него, что бы он хотел подарить Бледной деве на день рождения?
      – Зоя Романовна, это классический прием борьбы с детским страхом – заставить ребенка встать на место своего ужаса, полюбить его и пожалеть. Он описан в каждом учебнике. Разумеется, для христианской системы ценностей этот прием неприемлем – ребенок должен ненавидеть призрака как представителя Дьявола и уповать на Бога в борьбе с призраком.
      – Есть немало других приемов, которые не противоречат христианской системе ценностей.
      – Извините, я не христианка и не задумалась о других способах – воспользовалась тем, который показался мне наиболее эффективным. В моей должностной инструкции нет указаний на то, что психологическую помощь я должна оказывать по-христиански.
      – Об этом я и говорю: вы используете свое служебное положение для отвращения детей от Бога.
      – Вашему богу нравятся дети, считающие себя слабыми, грешными, грязными, неспособными принимать решения и самостоятельно бороться со страхами, – с милой улыбкой сказала Инна. – И пока в Конституции черным по белому написано, что пропаганда религии детям запрещена, я буду пользоваться тем, чему меня учили в институте, а не христианской системой ценностей. А на вашем месте я бы задумалась о том, кто из нас двоих использует служебное положение…
      Если на Ковалева верующие врачи и педагоги шипели хором, то почему-то в разговор Инны и Зои Романовны не вмешивались. Даже верная Зое Тамара Юрьевна помалкивала, а остальные делали вид, что не прислушиваются.
      Когда все разошлись (как всегда, оставив Ковалева и Инну за столом), он спросил, почему Инна вдруг изменила своему обычаю не возражать Зое Романовне.
      – Потому что речь не обо мне и не о мировоззрении. Речь о Павлике и его страхах. Впрочем, этот раунд я проиграла…
      – Вы уверены?
      – Почти. Зоя не позволит Павлику жалеть Бледную деву. Не драться же мне с ней… Я не могу посоветовать ребенку не слушать старшую воспитательницу, это нарушение педагогической этики.
      
      * * *
      Витька сказал, что на открытке рисуют цветы или котиков, потому что котики рулят и телки от них тащатся. Взял у Аркана планшет и показал Павлику целую кучу открыток с котами. Идея Павлику понравилась, он не сомневался, что может нарисовать кота. А может, и кота с тортом в одной лапе и с букетом в другой, как было на одной открытке в интернете. Ему даже захотелось, чтобы поскорее настал вечер. Тем более что Бледная дева прошлой ночью к нему не приходила, не душила и не пугала, будто догадалась, что Павлик собирается поздравить ее с днем рождения.
      После дыхательных упражнений на прогулке Тамара велела Павлику подойти к Зое Романовне, которая тоже гуляла в парке. Но когда Павлик нашел Зою на аллее, ближе к воротам, она говорила с какой-то чужой женщиной, не из санатория. Дело не в том, что Павлика учили не вмешиваться в разговор взрослых, – он не подошел к Зое, потому что не очень-то хотел с ней разговаривать. А потому встал потихоньку за деревом, чтобы его было не видно.
      А Зоя и чужая тетка сели на скамейку, продолжая разговор. Подслушивать Павлик не собирался, да и неинтересно ему было, о чем они говорят, просто он их слышал, и все.
      – …и забыть на время о нашем экзистенциальном конфликте, – красивым голосом сказала чужая тетка.
      – Между нами нет и не было никакого конфликта, – спокойно ответила Зоя. – Я лишь не хотела слышать, как при мне хулят Господа, только и всего.
      – Клянусь, я не скажу ни слова о твоем Господе. Меня волнует присутствие здесь одного человека, ты, наверное, догадываешься кого.
      – Ты до сих пор веришь в бабкины пророчества?
      – Моя бабка была ведьмой. То есть ведала. И, насколько я понимаю, ты тоже не хочешь видеть его здесь.
      – Увы, Танюшка не позволит мне его выгнать, – сказала Зоя.
      – Ну да, Танька сделает все, чтобы он тут остался. Но мне кажется, выгонять его необязательно, есть много других способов заставить его уехать. Твоя подстава с деньгами была хороша, но, как видишь, не сработала.
      – С чего ты взяла, что это моя подстава?
      – Догадалась, – сладко-сладко ответила чужая тетка. – У меня есть предложение пожестче. Я бы заглянула к тебе в гости сегодня вечерком, не возражаешь?
      – Говори здесь. Сегодня в ночь я дежурю.
      – Я слышала, ты дежуришь почти каждую ночь? Ладно, я приду сюда попозже вечером. Не хочу, чтобы Инка меня увидела.
      – Хорошо, приходи вечером, – с раздражением ответила Зоя.
      – Боишься обвинения в сговоре? Привыкла делать все чужими руками? Не бойся, тебе делать почти ничего не придется.
      Они коротко попрощались, и Павлику пришлось стоять за деревом, пока Зоя, проводив тетку до ворот, не свернула на другую аллею и не направилась в сторону корпуса. Он догнал ее, будто давно искал и не мог найти.
      – А, Павлик? – Зоя улыбнулась и взяла его за руку. – Ну давай погуляем вместе.
      Она поспрашивала немного о том, как он себя чувствует и хорошо ли спит. А потом спросила напрямую: правда ли, что ночью его душила Бледная дева?
      – Это мне сон приснился, – ответил Павлик. – Это называется «сонный паралич».
      – Я в этом не уверена. – Зоя покачала головой. – Тем более что приступ удушья тебе не приснился, а случился на самом деле.
      Павлик не стал говорить, что Бледная дева его предупредила о приступе нарочно, чтобы он проснулся и достал ингалятор.
      – Представь, что бы могло случиться, если бы ты не проснулся, – продолжала Зоя.
      Фредди Крюгер убивал всех во сне. Но ведь никто не пробовал его пожалеть и поздравить с днем рождения…
      – Я ей подарю подарок на день рожденья, и она меня не тронет, – пробормотал Павлик неуверенно.
      – Что? – возмутилась Зоя и даже остановилась. – Бледной деве? Ни в коем случае не делай этого. Во-первых, это страшный грех, обращение к темным силам. Вместо того чтобы бороться с нечистой силой, ты пытаешься от нее откупиться. Во-вторых, если ты этот страшный грех совершишь, то не сможешь креститься без покаяния, ведь ты уже отрок, а не дитя. А пока ты не крещен, Господь не может тебя защитить, не может послать к тебя ангела-хранителя. Посмотри, как спокойно спят другие мальчики, – им ничего не страшно, потому что они под защитой ангелов. Вот в четверг приедет батюшка, и все твои несчастья закончатся. А до четверга я буду за тебя молиться и просить Господа тебя защитить.
      – А он послушает? – удивился Павлик. – Если я некрещеный?
      – Я думаю, послушает, – ответила Зоя не очень уверенно, и Павлик догадался, что на помощь Бога до крещения рассчитывать не приходится…
      – А… если мастер… То есть, Сергей Александрович на вас пожалуется?
      – Пусть жалуется сколько хочет. Твое спокойствие и безопасность гораздо важней, чем его жалобы.
      Павлик испуганно примолк: если Зоя не боится жалоб мастера спорта, значит Бледная дева действительно такая опасная?
      – А Бледная дева… может утащить меня на дно? – спросил он на всякий случай, проверить.
      – Она может завладеть твоей душой, обмануть, уговорить последовать за нею. С одним мальчиком здесь такое уже было. Но как только у тебя появится ангел-хранитель, она уже не сможет причинить тебе вред.
      – А как же я покрещусь, если в молельне меня душит?
      – Это бесы в тебе противятся твоему крещению. Бесы живут в каждом некрещеном человеке, но таинство крещения их изгоняет. Ты не беспокойся, перед крещением мы дадим тебе лекарство, и приступа не случится.
      
      – Пашка, не соглашайся, – забеспокоился Витька, когда Павлик рассказал о встрече с Зоей. – Знаю я, что это за лекарства, которые они тебе всадят. Ты потом всю жизнь будешь на них сидеть, как на белом.
      – Как это «сидеть»?
      – Тьфу… Ну, как на наркоте народ сидит, не сможешь без них жить. Всю жизнь на лекарства придется работать.
      – Вить, ну как я не соглашусь? Они меня спросят, что ли?
      – Ну, хочешь, я им скажу, чтобы они не смели ничего такого тебе колоть? Припугну, что матери нажалуюсь…
      – А может, правда маме позвонить? Ну, если им мастер спорта не страшен, то мать-то они должны послушать…
      Витька почесал в затылке, и Павлик сразу понял, что он не очень-то верит в успех этого предложения.
      – А как они узнают, что это мать звонит? Может, это левая телка какая-нибудь… По телефону же нельзя подпись там поставить… Но мы попробуем.
      Витька достал мобильник, но позвонил не матери, а сестре Катьке. Она, выслушав длинный Витькин рассказ, пообещала на следующий день заставить мать позвонить Зое, записала телефон, который был вбит Павлику в контакты.
      Рассказ о встрече Зои с чужой теткой тоже Витьку заинтересовал – он даже собирался пойти и подслушать, о чем они будут говорить. У него, конечно, ничего не вышло, и услышал он только, как они прощались в холле – уже после отбоя. Тетка посоветовала Зое хорошенько молиться о том, чтобы Татьяну в четверг вызвали к областному начальству.
      
      * * *
      Когда в среду незадолго до обеда стало известно, что Татьяну Алексеевну вызывают в область, персонал санатория начал почему-то косо смотреть в сторону Ковалева, будто он имел к этому какое-то касательство.
      За обедом Зое Романовне неожиданно позвонили, и ей пришлось говорить по телефону при всех – разговоры за столом персонала смолкли, однако ей все равно сильно мешал шум в столовой, так что приходилось прикрывать другое ухо ладошкой. Ковалев удивился, почему Зоя не вышла из-за стола.
      Она долго и внимательно слушала, что ей говорят, кивала и легко улыбалась углом рта. А потом едко ответила:
      – Деточка, я догадываюсь, кто попросил тебя мне позвонить, так что можешь ему передать, что я прекрасно знаю голос матери Павлика Лазаренко и прикинуться ею у тебя получается не очень удачно. Кроме того, мы уже связались с матерью Павлика и получили от нее согласие на его крещение.
      Зое снова что-то сказали, но она не смутилась:
      – Даже если ты его сестра, это ничего не меняет. Если мать Павлика возражает против крещения, пусть приедет и скажет мне об этом лично.
      Информация была исчерпывающей. Неужели они в самом деле решили крестить Павлика, несмотря на угрозы Ковалева? И Татьяны в четверг не будет…
      Оставшись за столом с Инной наедине, Ковалев спросил, как понимать косые взгляды в его сторону.
      – Они думают, вы уже кому-то нажаловались, потому Татьяну и вызвали на ковер к начальству, – пояснила Инна. – Но они ошибаются – ковер начальства Татьяны в райцентре, а ее вызывают для консультации в областную больницу, как доктора наук. Я это точно знаю, мне папа рассказал, какой Татьяна, оказывается, ценный специалист – он машину для этого должен ей организовать. Не иначе, Зоиными молитвами такое совпадение приключилось.
      – Они не побоятся завтра крестить Павлика? – спросил Ковалев.
      – Вполне возможно. И даже очень возможно.
      – Но его ведь душит в молельной комнате. Неужели они накачают его стероидами?
      – Современные препараты не так опасны, как принято считать. Если речь не идет о так называемом системном применении, когда астму переводят в стероидозависимую. Я не врач, но могу узнать у мамы.
      – Узнайте, – кивнул Ковалев.
      – Слушайте, а давайте напрямую спросим у Ириши, а? Мне интересно, как она будет выкручиваться! И Селиванова с собой возьмем – не иначе это была его идея, чтобы сестренка позвонила Зое и прикинулась их матерью. Впрочем, это могла быть и не сестренка…
      
      Ириша оглядела всех троих тяжелым взглядом.
      – Ага, делегация… Ну-ну, – сказала она своим сочным басом, когда Инна объяснила, зачем они пришли. – А что ж ко мне, а не к Татьяне Алексеевне? Она доктор наук, ее слово, чай, весомей.
      – Татьяна Алексеевна сказала мне, что никто не собирается завтра крестить Павлика, – сладко улыбнулась Инна. – Но что-то подсказывает мне, что она ошибается.
      – И как вам в голову могло прийти, что ребенка кто-то посадит на стероиды? Мы что, сумасшедшие, по-вашему? Чтобы сделать астму стероидозависимой, нужно длительное применение соответствующих препаратов в соответствующих дозах. Павлику же будет достаточно обычного ингалятора, уверяю.
      – Полагаете, бесов можно разогнать ингалятором? – лукаво спросила Инна.
      – Не надо глумиться, девочка, – беззлобно ответила Ириша. – Бесы – суть страхи ребенка, они за горло его не держат, лишь пугают. Думаю, ингалятор справится. А если нет – один укол фатальных последствий иметь не будет.
      – Я в этом не уверен, – заявил Ковалев. – А неправославные врачи в этом санатории есть?
      – Увы, – рассмеялась Ириша. – Придется вам поверить мне на слово. Но лучше всего спросить Татьяну Алексеевну, чтобы не сомневаться.
      – Пашка не хочет креститься, вы его заставляете! – заявил Селиванов.
      – Это ты не хочешь, чтобы он крестился, – невозмутимо сказала Ириша. – Это твоя гордыня, тщеславие. Хочешь самым-самым для братишки быть, с Богом себя равняешь. Гляди, Бог тебя за это накажет! Не боишься?
      – Молнией убьет, что ли? – хохотнул Селиванов.
      – Смейся, смейся… Досмеешься. Вот мать у тебя пьет, почему, как думаешь? А, глядишь, попросил бы Господа о помощи, он бы и помог…
      – Хурма это, – фыркнул Селиванов. – Алкоголизм – неизлечимая болезнь, я читал.
      – Верно, неизлечимая. Но бросить пить и вылечить алкоголизм – разные вещи. Почитай в своем интернете про непьющих алкоголиков. И как воцерковление им помогает.
      – Не смешите мои тапочки! Воцерковление! – хмыкнул Селиванов. – Да ей все по звезде сосулькой! Даже Зое позвонить не смогла: типо, с утра выпил – весь день свободен…
      Он сказал это беззлобно, снисходительно, но только совершенно бессердечный человек не заметил бы горечи в его словах. Обиды. И не за себя вовсе.
      
      По пути в холл Инна тронула Селиванова за плечо.
      – Вить, ваша мама звонила Зое. После обеда. Но она в самом деле была пьяной, и Зоя ее не послушала. Обязательно скажи Павлику, что она звонила. Ты понял?
      – Это вы нарочно фуфло гоните, чтобы он не расстроился, – ответил Селиванов. – Но Пашке сказать я и без вас догадался.
      – Молодец, ты правильно сделал, – улыбнулась Инна.
      – А креститься Пашка вправду не хочет, его просто Зоя запугала, что если он не покрестится, то Бледная дева его в речке утопит. Ваша мать, между прочим… – Селиванов злобно зыркнул на Ковалева. – Тоже не подарочек! Вот объяснили бы ей, что Пашка не ее сын, тогда бы она в покое его оставила.
      Ковалев хотел было возразить, но Инна приложила палец к губам.
      – Сергей Александрович с нею поговорит. Так Павлику и передай, Бледная дева его не тронет. А если он не хочет креститься, никто его не приневолит. И отец Алексий насильно его крестить не станет, потому что Павлик уже не маленький и сам должен решать, креститься ему или нет.
      
      – Какого черта? – спросил Ковалев у Инны, когда Селиванов направился наверх, в спальню.
      – Это вы о чем? – улыбнулась Инна.
      – О Бледной деве, с которой я поговорю.
      Ковалев уселся в кресло возле медицинского отделения, и Инна составила ему компанию – села на диван напротив.
      – Вам совсем не жалко запуганного маленького мальчика? Крещение избавит его от страхов, но если он откажется креститься, ему нужно на что-то опереться. Этот злосчастный звонок Зое очень не вовремя случился. Будто все сговорились довести ребенка до нервного срыва. Он пока не готов сам справиться с ситуацией, ему всего семь лет.
      – Может, лучше объяснить ему, что Бледной девы не существует? Мне кажется, это подействует надежней.
      – Вы в детстве не боялись темноты?
      – Нет, – соврал Ковалев.
      – Пока рядом кто-то из родителей, ребенок с радостью верит, что в шкафу или под кроватью никого нет, но стоит ему остаться в одиночестве, и страх возвращается. Этот страх иррационален, его нельзя победить логическими доводами. Должно быть, у вас в детстве за спиной был надежный тыл, у Павлика его нет.
      – Дед учил меня надеяться только на себя, – пробормотал Ковалев.
      – Не сомневаюсь. Но как вы думаете, у кого вы научились защищать слабых? Думаю, ваш случай как раз иллюстрация к расхожему утверждению: ребенок последует вашему примеру, а не вашим советам. Почему бы вам не послужить примером для Павлика?
      – Ну да, подать пример общения с привидениями. Просто отличный пример!
      – Не станете же вы разубеждать свою дочь в том, что Деда Мороза не существует, – всему свое время. Уверяю вас, став взрослой, она не будет думать, что глупый папа верил в Деда Мороза. К тому же Бледная дева – не Дед Мороз, она действительно существует.
      – Вот только ерунду выдумывать не надо… – Ковалев глянул в потолок и покачал головой.
      – Она – еще одна ипостась реки, ее часть, ее фантом. Вряд ли вы поверите мне, и все же я скажу: человек не может уйти из этого мира просто так, ничего после себя не оставив. Тем более утонувший человек. И недаром страхи Павлика цветут здесь пышным цветом…
      – С этим я полностью согласен: если запугивать его Бледной девой, он без вопросов будет ее бояться.
      – Дело не только в запугивании, хотя я не отрицаю, что это немаловажный факт. Но… Бледная дева имеет здесь силу, особенно теперь, когда дяде Феде так трудно ее сдержать. Павлик уязвим, его страх – открытые ворота, через которые Бледная дева пьет его жизнь, энергию. И в итоге загонит в такую глубокую депрессию, что ему захочется смерти. Поглядите, как он осунулся с тех пор, как вы прогнали «волка» и на его место явилась Бледная дева…
      – В депрессиях я ничего не понимаю, но, мне кажется, ребенка просто затюкали со всех сторон.
      – Не без этого. Многим людям иногда трудно сделать простейший выбор: что съесть на завтрак, например. А тут множество уважаемых ребенком людей пытаются склонить его на свою сторону – есть от чего растеряться. И тем не менее… Я тут поразмыслила о том, что вы мне рассказали… О заговоре на смерть. Делая такой заговор, человек привлекает на свою сторону силу, которая сильней его, становится ее должником. Здесь средоточие такой силы – река. Так вот, долг не был оплачен сполна. Крещение, смена имени, изгнание бесов во время обряда, покаяние, причастие – все это делает человека неуязвимым перед силой реки. Но долг остается – и платят его другие. В данном случае Павлик. Думаю, Зоя хорошо это понимает, потому и стремится его окрестить.
      – Так в чем дело? Если вы считаете, что крещение защитит его от Бледной девы, зачем этому сопротивляться? – хмыкнул Ковалев.
      – Вы тоже против его крещения, или я что-то путаю? – загадочно улыбнулась Инна.
      – Я против мракобесного обряда, который вредит здоровью ребенка.
      – А я против навязывания детям нездоровых христианских ценностей. Не все иллюзии вредны, но любовь Бога идет изнутри, а не извне, она действительно подобна наркотику.
      – Вы определитесь, существует этот бог или нет…
      – Уверяю вас, даже если он существует, то он никого не любит. Он питается любовью и страхом верующих. А еще я считаю, что человек – это звучит гордо. Бог позволяет человеку быть слабым, и даже требует от него быть слабым. Вот дядя Федя справлялся с рекой без божьей помощи. И пока он был жив, Бледная дева не приходила за детьми и не доводила их до депрессии. Вы тоже могли бы… Ведь хтона вы уже приручили…
      – Бледную деву тоже надо приручить? Изловить, скрутить в бараний рог и притащить в дом? – осклабился Ковалев. – Напоминает анекдоты про русалок.
      – Нет. Помните, я сказала, что река играет с вами, а не со мной, и я не знаю, что ей надо. Над этим я тоже думала. То, что она зовет вас, вы, мне кажется, отлично чувствуете. Но задумайтесь над разницей в словах: зов и призвание. Мало ответить на зов, мало призвания – нужно то, что принято называть инициацией. Она не просто играет с вами, она испытывает вас.
      Ковалев многозначительно покивал.
      – Увы, в вашем случае инициация однозначна: чтобы пройти испытание, справиться с рекой, надо переплыть ее тогда, когда переплыть ее невозможно. Не скажу, что после этого она ляжет под вас, но она будет вас уважать и иногда вам подчиняться.
      – И Бледная дева перестанет приходить за детьми? – сдерживая смех, переспросил Ковалев.
      – Если вы пожелаете – перестанет.
      – Это потрясающее колдунство.
      – Не вздумайте переплывать реку, как бы вам этого ни хотелось.
      – Даже не собирался… – проворчал Ковалев.
      – Собирались. С первого дня собирались, это было написано у вас на лбу. Она… играет с вами, она заманивает вас. Вы утонете.
      – Ничего не понял, – все же рассмеялся Ковалев. Теперь, правда, натянуто. – Так переплыть или не переплывать?
      – Переплыть тогда, когда переплыть ее невозможно. И только тогда, когда вам этого не хочется. А впрочем, вы сами поймете, когда и как это нужно сделать.
      
      Влада позвонила в шесть вечера и сообщила, что уже едет в электричке – и что Ковалев может не тащиться в райцентр к девяти вечера, она теперь сама найдет дорогу до стоянки такси.
      – Я хотела нагрянуть неожиданно, чтобы застать тебя врасплох, – она хихикнула. – Но потом решила, что это нечестно.
      – Что это ты вдруг решила среди недели нагрянуть? – удивился Ковалев.
      – Отпросилась.
      – Тебя уволят.
      – Не уволят, не надейся. Я купила мощный модем и могу спокойно работать на нете. И не думай, что это я из ревности, – просто невозможно торчать тут одной целыми днями и думать, как там без меня ребенок.
      – Я тебя встречу с автобуса, – вздохнул Ковалев.
      
      * * *
      – Бабка Ёжка сегодня раскололась. – Витька потер руки. – Рассказала, как Бледную деву поставить раком. Оказалось, все это хурма – найти тело, похоронить там, отпеть. Для ужасов тема, впрыск позитива населению.
      Люля опять отпустила Павлика в старшую группу. А еще попросила Витьку помочь Павлику нарисовать открытку, дала с собой фломастеры. Наверное, Зоя ей не сказала, что это грех. Потому Павлик сидел за столом и рисовал, глядя на планшет, где Витька разыскал того самого кота с тортом и цветами. И сказал Аркану, что никто порнуху на планшете смотреть не будет, пока Павлик не закончит рисовать. Вот такой брат был у Павлика – настоящий брат!
      Но если утром хотелось нарисовать хорошего кота, чтобы Бледная дева обрадовалась подарку, то теперь Павлик засомневался: наверное, открытки маловато, чтобы от нее откупиться.
      – А чё оказалось? – спросил Аркан.
      – Надо переплыть реку тогда, когда ее переплыть невозможно. Типо, доказать, что ты мегакрутой крендель. Бледная дева охреневает с такого фэншуя и ложится в позу камбалы.
      – Вить, а какая поза у камбалы? – спросил Павлик, вынув изо рта кончик фломастера.
      – Примерно как у унылого перед иконой, только глубже и кошерней.
      – Как это «глубже»? В воде, что ли?
      – Необязательно. Унылый на коленках стоит, а глубже – это растечься ковриком.
      – Не, а как ее переплыть-то? – приоткрыв рот от удивления, спросил Русел. – Холодина же…
      – Холодина – чешуя, к холоду быстро можно привыкнуть.
      – К холоду нельзя привыкнуть, – как всегда, заспорил Сашка.
      – Вы, часом, не баран по гороскопу? – фыркнул Витька. – Отсос Петрович, вы вообще плавать не умеете, а мы в этом году до сентября купались, и ничего. Сперва вштыривает неслабо, зато потом самые шишечки, аж в письке щекотно.
      – Ага. А три недели назад дядька утонул, не слышал, что ли? Чуть-чуть до берега не доплыл. Вот почему, спрашивается? – не унимался Сашка.
      – Почему-почему? По кочану папайи. Мужик в фуфайке был, в сапогах. Ты в сапогах пробовал поплавать? Прикинь, если ватник намочить, сколько он весить будет? Почти неотвратимый писец, топором ко дну пойдешь.
      – Он, говорят, как раз таки и ватник снял, и сапоги.
      – Ну не догола же он разделся. Все равно одежка на дно тянет. Плавать в плавках надо.
      – А с каких вдруг херов бабка Ёжка тебе это сказала? – поинтересовался Аркан.
      – Она не мне сказала, а мастеру спорта. Я просто мимо проходил и слышал.
      – А мастер спорта чё? – продолжал спрашивать Аркан.
      Павлик поднял голову – ему тоже было любопытно.
      – Зассал. Поржал и сказал, что даже не собирается.
      Павлик вздохнул. Наверное, тогда придется креститься…
      – Потому что к холоду нельзя привыкнуть, – гнул свое Сашка.
      – Да он просто холода боится.
      – И с каких херов мастеру спорта холода бояться? – не поверил Аркан.
      – Вашу Машу… – вздохнул Витька. – С таких херов. Вот я читал про детские страхи, что если в детстве какая хурма с человеком приключится, то он потом ее всю жизнь будет стрематься. А мастер спорта – сын Бледной девы, она с ним вместе с моста сиганула. Типо, большой всплеск эмоций. И на всю жизнь ссыкотно.
      
      – Вить, как ты думаешь, дарить мне открытку Бледной деве или лучше не надо?
      – А чего ж не дарить? – Витька пожал плечами.
      – Так Зоя говорит, это страшный грех.
      – Да и хрен ей в розовые губки. Небось, ведьмы в таких делах получше православнутых разбираются.
      – Я тут подумал: может, она обидится даже, если ей только одну открытку подарить и больше ничего, – вздохнул Павлик.
      – Хурма. Главное не подарок, а внимание.
      – А как мне ей открытку отдать?
      – Когда бишь у нее день рождения? – оживился вдруг Витька.
      – В понедельник.
      – Вот и славно. На понедельник и назначим поздравление. – Витька потер руки. – С воскресенья на понедельник. Ровно в полночь. В час, когда силы зла властвуют безраздельно. И не ссы, после этого она к тебе больше не придет.
      Павлик не понял, почему у Витьки стало такое решительное лицо и почему тот соскочил с подоконника, не докурив сигарету до конца, будто куда-то торопился.
      
      * * *
      На автобусной остановке около вокзала было гораздо тише, нежели по пятницам. Посидев на скамейке минут десять, Ковалев решил, что веселей убивать время в теплом универмаге, – к вечеру подморозило, а до автобуса оставалось минут сорок.
      Большинство отделов уже закрылось, однако игрушки работали до девяти. Автотрек, конечно, пока никто не купил, и на этот раз его с восторгом рассматривали двое мальчишек лет по двенадцать. Им, в отличие от Селиванова, не хватило наглости попросить продавщицу запустить трек, но понятно было, как им этого хочется. Ковалев снова протянул продавщице полтинник на батарейки и попросил показать детям игрушку.
      Мальчишки жали на кнопки пультов с такой радостью, что Ковалев перестал ругать себя за потраченные неизвестно на что деньги. И делать все равно было нечего…
      – Мальчиков любишь? – раздался вдруг негромкий, подозрительный голос.
      К автотреку незаметно подошел немолодой капитан, которому две недели назад Ковалев под протокол рассказывал, где и как он нашел Павлика. Тот самый, похожий на мышь и таракана одновременно.
      – Вы с ума сошли? – Ковалев при всем желании мог смотреть на капитана только сверху вниз. И, наверное, стоило ответить как-то иначе, но эта фраза сама собой сорвалась с губ.
      – А что ты тогда тут делаешь?
      – Я встречаю жену с автобуса.
      – Что-то незаметно, – хохотнул капитан. – Документы покажи.
      Документы Ковалева капитан уже видел, даже записывал данные в протокол. И, судя по первому вопросу, об этом вовсе не забыл. Надеялся, что Ковалев не носит с собой военный билет? Напрасно надеялся.
      – Так зачем же ты, гражданин майор, деньгами тут разбрасываешься? Мальчиков игрушками завлекаешь?
      Стоило определенных усилий сдержаться и не послать подальше представителя власти при исполнении. Вспомнилась приписка на афише дома культуры, что лица старше тридцати лет не допускаются на дискотеку. Интересно, выявление педофилов – это указание сверху или в этих местах вправду водится так много извращенцев?
      – Автобус моей жены придет только через полчаса, – взвешивая каждое слово и стараясь остаться спокойным, пояснил Ковалев. – На остановке холодно и скучно. Я просто убиваю время. В тепле.
      – Зарабатываешь, что ли, много? – Капитан продолжал держать в руках открытый военный билет и мерил Ковалева тяжелым взглядом.
      – Мне хватает, – процедил Ковалев сквозь зубы.
      – Смотри у меня. Тут тебе не город, всё на виду.
      Капитан еще раз оглядел Ковалева с головы до ног и вернул военный билет.
      
      Ковалев не ожидал, что так обрадуется приезду Влады. Дело даже не в том, что он скучал по жене, – попросту когда она была рядом, он, оказывается, чувствовал себя гораздо уверенней. На нее можно было опереться – хоть что-то по-настоящему твердое, без оговорок.
      Хтон тоже обрадовался – выбежал к калитке встретить Владу, прыгал вокруг нее, махал хвостом и поскуливал. Догадался, кто в этом доме готовит собачью еду и стелет коврики на крыльцо.
      Баба Паша деликатно ушла, не досмотрев кино, хоть Влада и уговаривала ее остаться и попить чаю с пирожными.
      – Слушай, Серый, а почему мы спим на этой узкой скрипучей кровати, когда в соседней комнате стоит полноценный двуспальный диван?
      – А… он двуспальный?
      – Ну да. Я думала, он не раскладывается, а баба Паша показала мне его маленький секрет.
      Ковалев почему-то сразу выбрал маленькую комнату и панцирную кровать. И, судя по рассказам Коли, маленьким он спал именно в этой комнате. И ему почему-то не хотелось, чтобы там спала Аня.
      – Давай завтра переставим диван в маленькую комнату, – предложила Влада. Будто прочитала мысли Ковалева. – Как думаешь, отдадут мне ребенка завтра после процедур?
      – Отдадут. По четвергам тут молебен, мы с Аней всегда уходим гулять. И процедуры кончаются на полчаса раньше.
      Ковалев вспомнил о крещении Павлика Лазаренко. Не хотелось впутывать Владу в это дело…
      – На завтрак я, пожалуй, не пойду – меня никто не приглашал. Но к концу процедур прийти ведь будет нормально, правда?
      И Ковалев хотел сказать, что сам приведет Аню домой, но вдруг подумал, что если Влада ее заберет, у него будут развязаны руки и он сможет дождаться начала молебна, проследить, чтобы Павлика не тащили креститься насильно. Он, конечно, уповал на Инну, но как бы там ни было, а она там работала и Зоя была ее начальницей.
      
      * * *
      Мчится по кромке воды серый зверь – то ли волк, то ли пес, – ловит носом ветер, высматривает в темноте бледный силуэт, сотканный из тумана, ищет следы босых девичьих ног на холодном речном песке. Речная девка пахнет рекой – темным илистым дном, где жизнь кончается смертью, а из смерти рождается жизнь.
      Не знает серый зверь, за что не любит он бледных девиц, сотканных из тумана, но летом забавно ему загонять их обратно в реку, как забавно выслеживать водяных крыс, – пищат девицы, теряют томную негу, прыгают в воду лягушками.
      Дождливой осенней ночью зверю не до забав, и неприязнь оборачивается вдруг ненавистью, черной злобой, которая клокочет в глотке и не дает уснуть. Он знает, он чует, что речная девка вышла на берег. Он знает, зачем она вышла на берег. Он чует, куда она пойдет.
      Бьется пес в запертую дверь, мечется вокруг высокого остроухого дома, где от страха не спит ребенок, – его страх для речной девки, как для зверя путеводная нитка запаха в движении ветра: страх влечет ее и ведет к ребенку коротким путем.
      Когда нитка страха окрепнет, речная девка потянет ее к себе, на темное илистое дно, где жизнь кончается смертью. Из смерти потом родится другая жизнь, но зверю нет дела до жизни и смерти, ненависть его безотчетна и не имеет причин. Речная девка должна сидеть в реке, ребенок должен спать в постели – только так, а не иначе. В дремучих закоулках звериного сознания нет места для сомнений.
      И тот, кого зверь любил всей душой и будет любить до последнего вздоха, был со зверем согласен.
      
      * * *
      И все же Ковалев не вполне доверял Хтону, а потому, прежде чем уйти на завтрак в санаторий, посадил его на цепь – кто знает, как пес поведет себя, если хозяина не будет дома? Вдруг переклинит ему мозги, ведь бросался же он на Ковалева…
      Хтон нисколько не обиделся, будто понял, о чем ему толкует хозяин. И даже смотрел виновато: «Понимаю, я доверия не заслужил. Кусался, рычал на людей и пугал ребятишек в санатории».
      
      За завтраком Инна появилась, прикрывая нос платочком, и, увидев ее, Зоя Романовна тут же зашипела:
      – Вы с ума сошли, явиться на работу с таким насморком? Немедленно отправляйтесь домой лечиться!
      – Зоя Романовна, это сенная лихорадка. Аллергия. Это не заразно.
      – Я в этом не уверена. Вызывайте врача, пусть он определяет, заразно это или нет.
      – У меня аллергия на книжную пыль, я вчера неосторожно перетряхивала старые поваренные книги, мама попросила найти рецепт творожного печенья.
      – Инна Ильинична, немедленно отправляйтесь домой, – чуть громче повторила Зоя.
      – Хорошо. Я сейчас уйду. – Инна, должно быть, была готова к такому повороту и больше спорить не стала. – Сергей Александрович, проводите меня до выхода, пожалуйста.
      Столь странной просьбы Ковалев не ожидал…
      – Извините, что пришлось… так… – сказала Инна, когда они вышли в холл. – Эта аллергия случилась совершенно некстати! Так и знала, что меня сразу выгонят домой… Я должна обязательно вам сказать: мама говорит, что и однократное введение сильного препарата может сделать Павлика стероидозависимым. Она, правда, уверена, что никто с ним такого не сделает, но я, если честно, не знаю, чего от них ждать. С одной стороны, тот же Владимир Петрович перед Зоей выслуживается, потому что ему давно на пенсию пора, с другой – все они верят, что добрый боженька исцелит Павлика, стоит макнуть его головой в святую воду… Вера творит с людьми настоящие чудеса – никакое высшее образование от них не спасает.
      – Не волнуйтесь, болейте спокойно. Я прослежу, чтобы никаких уколов Павлику не делали, – ответил Ковалев. – Влада приехала, она Аню заберет, и я смогу задержаться.
      – Вы драться с ними будете? – улыбнулась Инна.
      – Нет, я с батюшкой поговорю. Мне показалось, он тут один вменяемый человек.
      – Отличная идея. – Инна шмыгнула носом. – Правду говорят, что большинство священников – атеисты, духовная семинария быстро избавляет от иллюзий. Отец Алексий, правда, исключение, у него противоположная реакция – вместо того, чтобы презреть Бога, он презрел церковные догматы и верит в то, что ему больше нравится. Но я все равно волнуюсь… Может, мне не уезжать? Подождать где-нибудь за территорией?
      – Не волнуйтесь. Поезжайте домой. Павлика вам все равно не отдадут, скажут, что вы его заразите.
      – Вам его тоже не отдадут. Скажут, что вы… В общем-то, они не имеют права вам его отдавать, вы совершенно посторонний тут человек.
      Об этом Ковалев не подумал.
      – Будем уповать на здравомыслие батюшки, – сказал он.
      
      Батюшка, как всегда, приехал за полчаса до начала молебна. Зоя, будто ожидая от Ковалева подвоха, устремилась к выходу, едва черный внедорожник остановился возле крыльца. Ну не бежать же ей наперерез?
      Ковалев все равно поднялся и шагнул батюшке навстречу, мучительно думая, как к нему обратиться, – ни «батюшка», ни «отец Алексий» почему-то никак не выговаривалось, казалось то ли дешевым фарсом, то ли унизительной формальностью, будто этими словами Ковалев расписывался в добровольном ему подчинении, назначал старшим по званию – или, еще хуже, переводил малознакомого человека в разряд уважаемого родственника. Никакие аргументы против этого не помогали. Зато вспомнилось, что этому человеку дядя Федя при встрече плевал под ноги…
      И пока Ковалев мусолил на языке обращение к священнику, Зоя успела поцеловать батюшке ручку и встрять между ним и Ковалевым.
      – Вы что-то хотели, Сергей Александрович? – спросила она и недовольно сжала губы.
      – Да. Я хотел поговорить с отцом Алексием, – твердо ответил Ковалев.
      – О чем? – продолжила Зоя, надеясь прикрыть батюшку своей не очень-то широкой спиной.
      И Ковалев понял вдруг, что она ждет от него ответа «не ваше дело». Он едва не ответил ей именно так, но вовремя прикусил язык.
      – О крещении Павлика Лазаренко.
      – Зоенька, погоди, – неуверенно кашлянул батюшка. – Разве можно спрашивать человека, о чем он хочет говорить со священником?
      – Вряд ли Сергей Александрович собрался исповедаться в грехах.
      – И все же. У нас есть время, давайте присядем. – Батюшка кивнул на кресла и выразительно глянул на Зою, которая, должно быть, собиралась к ним присоединиться.
      – Отец Алексий, я знаю, что собирается сказать Сергей Александрович. Он уверен, что мы готовы сделать Павлика инвалидом, лишь бы ввести в молельную комнату. И будет утверждать, что Павлик не хочет креститься. И то, и другое – полная ерунда, его ничем не подкрепленные… фантазии.
      Слово «фантазии» она произнесла с особой интонацией. И батюшке пришлось выразительно посмотреть на нее еще раз, чтобы она убралась восвояси.
      – Я слушаю. – Батюшка ободряюще улыбнулся Ковалеву, садясь в кресло, и, надо сказать, улыбка его вызывала доверие.
      – Я говорил Татьяне Алексеевне. И хочу повторить вам лично… Я не доверяю православным докторам и считаю, что обряд крещения может повредить здоровью Павлика Лазаренко. Не говоря о психологическом на него давлении со стороны педагогов… – Ковалев оглянулся на удалявшуюся Зоину спину. – И если кто-то попытается ввести его в молельную комнату, я сообщу об этом в органы опеки.
      – Написать в органы опеки – ваше неотъемлемое право, – без вызова, а наоборот, будто с одобрением, ответил батюшка. – И забота о мальчике, о его здоровье, его душевном состоянии – это правильный, добрый поступок. Должен сказать вам по секрету, что органы опеки на этот счет имеют негласные указания сверху, а потому никому от заявления хуже не будет, разве что хлопотно: и мне, и Татьяне, и органам опеки – отреагировать на сигнал они обязаны. Тут дело в другом: я не верю, что Павлик искренне хочет креститься. И, тоже по секрету, Зоя Романовна на крещение смотрит как на магическое действо, как на снятие бабкой порчи или проклятия, а это нехорошо, не по-христиански, не по-божески. И я не стал бы его крестить, если бы дело было только в этом. Вряд ли вы читали монографию Татьяны, но я полностью уверен, что после крещения Павлику станет гораздо легче, и не от того даже, что он обретет ангела-хранителя, а лишь потому, что верит в свое исцеление таким путем. И мучительный для него выбор останется позади. Как священник я не должен его крестить, должен дождаться, когда он захочет прийти к Богу, а не спастись от кого-то или чего-то через магические заклинания. Но по-человечески я считаю, что с этим лучше поскорей покончить к вящей радости Зои Романовны.
      Батюшка посмотрел на Ковалева вопросительно, будто искал одобрения.
      – А я считаю, что ребенка запугали нарочно, лишь бы он согласился окреститься.
      – Даже если это так, что вполне вероятно, крещение все равно избавит его от страхов и благотворно скажется на здоровье.
      – Я в этом сильно сомневаюсь. И, насколько мне известно, Татьяна Алексеевна была против крещения Павлика.
      – Да, это я убедил ее в том, что Павлику рано креститься. Но теперь я думаю иначе: мальчик весь извелся из-за этого крещения, не знает, кого ему слушать. И надо бы, как в известной притче, отказаться от ребенка, лишь бы не разрубать его пополам, но ведь не выйдет…
      – И вы предлагаете отказаться от ребенка мне? Я правильно понял? – осклабился Ковалев.
      – Я думаю, что сейчас крещение для Павлика – наименьшее зло.
      Ковалев готов был с этим согласиться, если бы не слова Инны о том, что одним уколом астму можно сделать стероидозависимой…
      – Я должен быть уверен, что попытки снять приступ на входе в молельню не повредят его здоровью. Ни вы, ни я – не врачи.
      – А кто сказал, что крестить непременно надо в молельне? Это можно сделать в другом месте, где у Павлика не случается приступ удушья. Только и всего. И я считаю, вам надо при этом присутствовать, чтобы убедиться: никакого насилия над ребенком никто не совершит. Если, конечно, вам это не претит…
      – Мне это, конечно, претит, – ответил Ковалев. – Но я все же поприсутствую. Чтобы убедиться.
      
      Влада появилась за несколько минут до конца процедур и, к счастью, не видела, как Ковалев говорил с батюшкой, – она бы, наверное, решение Ковалева не одобрила. Она бы вообще не одобрила его вмешательства в это дело.
      На душе все равно оставался неприятный осадок. Ковалев убеждал себя в том, что был последователен, а доводы батюшки – вполне логичны. Если здоровью ребенка ничто не угрожает, какая разница, совершат над ним этот пресловутый обряд или не совершат, пусть он и трижды мракобесный. Так в чем же дело? Неужели так противно считать, что Зоя одержала победу? Какая разница, кто одержит победу, надо думать об интересах ребенка, а не о собственных амбициях. И все же… Ковалеву казалось, что он не оправдал надежд Павлика (надежды Селиванова не в счет). Но в чем же состояли эти надежды? В том, что Ковалев снимет с него бремя принятия решения, запретит его крестить – и Павлику не придется отвечать на вопрос, хочет он креститься или не хочет. Хоть он и маленький, но это решение должен принимать сам. И делать выбор за него – это неправильно.
      Нет. Наверное, неприятный осадок остался лишь потому, что Ковалев был принципиально против любого крещения вообще. В том числе крещения младенцев родителями. Считал религию лишней в жизни любого человека. И вполне был согласен с Владой: в Бога верят только придурки. И не было у него в душе ни толерантности, ни веротерпимости, а это нехорошо. Наверное.
      Между тем детей потихоньку готовили к явлению чуда – как крещеный Павлик сможет без страха войти в молельню. Нет, официально об этом не объявляли, но шептались, спорили: сможет или не сможет? И споры эти напоминали прогнозы футбольных болельщиков: так никто не желает проигрыша своей команде, даже тот, кто сомневается в победе.
      Надо отдать Зое должное: крещение Павлика она превратила в некое общее дело, чтобы все присутствующие ощутили причастность к чуду, которое вот-вот состоится. И вместо молельни детей направили в столовую, где батюшка приготовился к проведению обряда.
      Ане тоже хотелось поглядеть на крещение, и любопытство ее было понятно, но Влада сказала, что не может принять в этом участие: без юбки и платка женщинам неприлично принимать участие в таких мероприятиях.
      – Я не буду натягивать поверх брюк никакие покрывала. И полиэтиленовые мешки на голову напяливать не буду, – уперлась она, когда Аня принялась ее уговаривать.
      – Почему? – спросила та.
      – Потому что это унизительно, – отрезала Влада. – Превращать себя в чучело на том основании, что у кого-то от вида твоих ног и волос текут слюни.
      Вряд ли Аня поняла, что Влада имела в виду, ее, скорей, убедил уверенный и бескомпромиссный тон матери – она легко смирилась с уходом домой.
      Дети уже собирались в столовой, когда Ковалев неожиданно увидел в холле Ангелину Васильевну – она запыхалась, будто спешила.
      – Здравствуйте, Сергей Александрович! – Она широко и красиво улыбнулась Ковалеву.
      – Здравствуйте, – сдержанно ответил Ковалев и едва не спросил: «А вам-то что здесь понадобилось?»
      Но она будто прочитала его мысли.
      – Инка документы забыла, сейчас врач приедет, а полиса нет. Пришлось мне сюда тащиться. Извините, бегу – такси ждет.
      Однако с Владой, которая одевала Аню, Ангелина раскланивалась гораздо дольше, несмотря на спешку.
      – Серый, а ты почему еще не одет? – спросила Влада, когда подошла к выходу с одетой Аней.
      – Я задержусь ненадолго. Мне надо… – ответил он. – Ждите меня дома, будем двигать диван.
      – Ладно. Потом мне расскажешь, что тебе было надо, – согласилась Влада. – Но если бы Инна Ильинична не заболела, я могла бы подумать что-нибудь не то. Слушай, а может, тебе Юлия Михайловна нравится? Она еще ничего, не старая…
      – Прекрати болтать ерунду при ребенке, – проворчал Ковалев.
      Тут как раз появилась Ангелина Васильевна и на крыльцо вышла вместе с Владой и Аней, что Ковалеву совсем не понравилось. Особенно то, что Влада мило с нею заговорила.
      Столы в столовой передвинули к стенкам, на столике персонала, накрытом расшитой золотом скатертью, была расставлена церковная утварь, ни назначения, ни названий которой Ковалев не знал.
      Селиванова не было. И Ковалев догадался: кто-то из врачей или сестер нарочно задержал его на процедурах. От греха. Растерянного Павлика за руку держала Юлия Михайловна, шепча ему на ухо то ли наставления, то ли успокаивающие слова. Павлик кивал ей молча и равнодушно.
      Ковалев встал у стены, в сторонке ото всех, стараясь остаться незаметным, – не вышло. Зоя, зайдя в столовую, тут же заявила:
      – Неприлично подпирать стенки во время богослужения. А ведь дети берут с вас пример!
      Она будто собиралась довести Ковалева до белого каления, чтобы тот не выдержал и ушел.
      Зоя хлопнула в ладоши, призывая детей к тишине, когда в столовую ворвался Селиванов. С выражением твердой решимости на лице. Однако, натолкнувшись взглядом на Ковалева, он решимость едва не потерял… Если бы он посмотрел с презрением, назвал Ковалева предателем интересов ребенка, вообще – обвинил бы в чем-нибудь, было бы не так противно. Но Селиванов сдулся вдруг, опустил плечи и поглядел без злости и обид. С горечью. Будто потерял опору.
      Впрочем, думал он не долго. И плечи развернул совсем иначе – без показухи и пафоса. И так получилось, что вся столовая смотрит именно на него.
      – Пашка не хочет креститься, понятно? – выговорил он негромко, обращаясь к батюшке.
      – Селиванов, раз уж ты явился последним, пройди к своей группе потихоньку, не привлекая всеобщего внимания, – объявила Зоя Романовна.
      Да, старой ведьме Ангелине Васильевне до Зои далеко… Ковалев вздрогнул от ее слов, а Селиванов должен был упасть ниц от ужаса. И подползать к ее ногам ползком, как провинившийся пес ползет к хозяину, не надеясь на прощение. На секунду Ковалев поверил Инне: Зоя имеет немалую силу. Что, интересно, об этом думает батюшка?
      Селиванов поежился и почему-то снова глянул на Ковалева. Вовсе не в поисках поддержки. И не сдвинулся с места.
      – Пашка не хочет креститься, – повторил он, теперь с угрозой.
      – Селиванов, что тебе было сказано? – выкрикнула воспитательница старшей группы. Лучше бы ей было помолчать, потому что после угрозы в Зоином голосе ее жалкое поддакивание прозвучало смешно.
      – Спросите его, он скажет, – гнул свое Селиванов.
      Зоя направилась в их сторону, как всегда вроде бы и неторопливо, на самом же деле – очень быстро. Не дала опомниться батюшке, уже раскрывшему рот, чтобы задать Павлику вопрос.
      Нет, она не заискивала перед Павликом. Не сюсюкала, как раньше. Она давила, и Ковалев ощущал ее давление каждой своей клеткой.
      – Павлик, скажи батюшке, что ты давно хочешь стать крещеным. Что никто тебя не неволит.
      Вот так, не вопрос – утверждение. И попробуй сказать «нет»!
      Более всего Ковалеву хотелось взять Зою за загривок и хорошенько встряхнуть. Может, она и считает, что крещением спасает ребенку жизнь, а потому ей все средства хороши, но со стороны это выглядит натуральным принуждением.
      – Пашка, скажи, что ты не хочешь! – выкрикнул Селиванов – не требовательно, в отличие от Зои, а, пожалуй, отчаянно. Будто от ответа зависела вся его дальнейшая жизнь.
      – Не дави на брата, – повернулась к нему Зоя.
      – Сами на него не давите! Он не хочет креститься, это вы его зачморили совсем, чтобы он покрестился!
      – Так. Немедленно выйди отсюда вон, раз до сих пор не научился разговаривать со старшими. – Зоя показала, куда Селиванову нужно выйти, сжатым в руке блокнотом. А поскольку тот и так стоял в дверях, то вышло это двусмысленно, будто она направила на него оружие. И было это не смешно вовсе, а почему-то страшно. Понятно, что Селиванов никуда не пошел.
      Павлик оглянулся и посмотрел на брата. Будто заранее извинялся за свой ответ. А увидев его лицо, задышал глубоко, приподнимая плечи, – Ковалев прекрасно знал, что это означает. Юлия Михайловна шепнула что-то Павлику на ухо, сама достала ингалятор у него из кармана и вложила мальчику в руки. Только он не спешил им воспользоваться.
      Да, лучше отказаться от ребенка, чем разрубить его пополам. Но Ковалев понял вдруг, что речь идет не об одном мальчишке, а о двоих. И неизвестно еще, для кого из них происходящее важнее…
      Наверное, именно эта мысль, а не начинавшийся приступ Павлика, стала последней каплей… Ковалев оторвался от стены.
      – Павлик, погляди, и ребята, и взрослые собрались здесь, чтобы тебя поддержать, за тебя порадоваться, – уже помягче начала Зоя. – Давай, ничего не бойся, вдохни скорей лекарство, и все пройдет…
      Павлик замотал вдруг головой, будто наотрез отказывался воспользоваться ингалятором.
      – Не бойся, это же твой собственный ингалятор, чего ты вдруг испугался? – доверительно спросила Зоя и нагнулась к ребенку.
      – Нет! – сипло выкрикнул Павлик. – Я не хочу! Я не буду!
      И после этих слов неожиданно сунул ингалятор в рот и глубоко, со свистом в груди, вдохнул. После чего стало понятно, что его «нет» относилось вовсе не к приему лекарства.
      – Ну вот… – улыбнулась Зоя. – А говорил «не буду»…
      Павлик закашлялся, а потом несколько раз торопливо вдохнул. И выговорил неожиданно спокойно и громко:
      – Я не буду креститься. Не хочу.
      Он оглянулся на Селиванова с торжествующей, счастливой улыбкой. Он отказался, похоже, вовсе не из принципиальных соображений, не от страха перед крещением и приступом удушья, а ради брата. Потому что Селиванов, как ни в чем другом, нуждался в его отказе.
      – Павлик, ну что это за детские капризы? – снисходительно, а вовсе не строго, спросила Зоя. – Погляди, сколько людей ждет твоего крещения, а ты ломаешься, как маленький.
      Инна права, многим людям трудно принять решение, сделать выбор. И Павлику, должно быть, отказ дался нелегко. Слова Зои не только начинали новый круг уговоров, мучительных для ребенка, – они обесценивали его жертву.
      Ковалев отошел от стены и направился к столу персонала.
      – По-моему, мальчик однозначно высказал свое мнение, – сказал он громко, обращаясь в основном к батюшке. – И, мне кажется, издевательств над ним на сегодня достаточно.
      Батюшка растерянно кивнул – наверное, догадался, кто здесь настаивает на том, чтобы ребенка разрубили пополам…
      – Павлик, к Богу нужно идти с открытым сердцем, не сомневаясь в своем желании к нему прийти, – сильным певучим голосом пропел отец Алексий. – И насильно никто тебя крестить не станет.
      Он покосился на Зою и не стал говорить больше ничего – так и оставил свои слова двусмысленными. Ковалев оказался рядом с Павликом не задумываясь об этом, машинально встал между ним и Зоей. И тут Юлия Михайловна незаметно для остальных вложила руку Павлика в руку Ковалева. Она ничего не говорила, не подмигивала, не наступала ему на ноги, но жест ее Ковалев истолковал однозначно, хотя обычно не понимал намеков.
      – Пойдем, – сказал Ковалев Павлику. – Погуляем, пока идет молебен.
      Павлик закивал часто и радостно и чуть не впереди Ковалева направился к выходу. Селиванов сиял, как начищенный пятак, и посторонился, шагнул в холл, пропуская Ковалева в двери. Зою Ковалев не видел, но чувствовал ее ядовитый взгляд в спину, слышал ее частое дыхание – она не сразу нашла возражения, а может, и боролась с собой и своей совестью.
      Она опомнилась, когда Ковалев был уже за дверью, заорала вслед:
      – Вы не имеете никакого права!..
      И тут Селиванов захлопнул дверь в столовую снаружи и сунул в петли для замка шнурок для зарядки телефона. Хохотнул, завязывая шнурок покрепче, со словами, обращенными, должно быть, к Зое:
      – А вот хрен тебе на весь макияж!
      – Селиванов, это называется хулиганство… – намекнул ему Ковалев, не собираясь, впрочем, ничего менять.
      – Я скажу, что это вы завязали, – снова хохотнул тот. Нервно. – Гребите отсюда шустрей, пока вас не поимели орально-церебральным путем.
      Между тем в дверь изнутри стучали все громче, слышались возмущенные выкрики воспитателей и врачей, Зоя грозила вызвать милицию. Однако Павлик одевался с такой поспешностью, что Ковалев решил не обращать внимания на угрозы – пусть скандал уляжется в отсутствие ребенка.
      Селиванов на прощание хлопнул Павлика по плечу и сказал:
      – Пашка, ты молодец! Ты так Зою уел! И вообще…
      Павлик от этих слов расцвел, порозовел и ответил:
      – Вить, это потому что ты настоящий брат. Самый настоящий.
      – Дверь не забудь открыть, – напомнил Ковалев Селиванову.
      
      Чтобы никому не пришло в голову искать нездоровые мотивы в прогулке взрослого с маленьким мальчиком, Ковалев решил вести Павлика к себе домой, к Владе и Ане. И детям вдвоем будет веселее, и чаю можно попить, и диван, как обещал, передвинуть.
      Подходя к мосту, Павлик все внимательней разглядывал реку, а потом спросил:
      – А речку можно зимой переплыть?
      – Нет, – ответил Ковалев.
      – Совсем?
      – Такую нельзя. Маленькую можно, но не нужно.
      – А почему нельзя?
      – Потому что вода холодная.
      – Ну к холоду же можно привыкнуть… – не очень уверенно сказал Павлик.
      – Если ты привык к холоду, то, считай, уже утонул. От холода люди умирают. А в холодной воде быстро теряют сознание и тонут.
      – И что, совсем-совсем никак нельзя речку переплыть? – не поверил Павлик.
      – На лодке можно. Но мы пойдем через мост.
      Однако, оказавшись у моста, Павлик, как и Аня в первый раз, растерялся и попятился.
      – Какие дырки большие… А если провалишься? В речку упадешь и утонешь?
      – Не провалишься.
      Ковалев подумал и решил, что спокойней будет перенести ребенка через мост, – Аню он всегда нес через мост на руках, а Павлик был не намного ее тяжелей. Однако Павлик неожиданно растерялся, замолчал – должно быть, его давно никто не брал на руки. Впрочем, на середине моста он успокоился, вертел головой во все стороны, а потом спросил:
      – А Бледная дева… То есть ваша мама… Она с этого моста с вами прыгнула?
      Ну да, Ириша рассказала Селиванову историю о Бледной деве, и теперь даже младшей группе известны все подробности этого происшествия… В бутылку Ковалев не полез.
      – Да, с этого.
      – А вы можете показать, с какого места?
      – Зачем тебе?
      Павлик задумался над ответом, но все же сказал:
      – Я же должен ее с днем рождения поздравить, ведь у нее в понедельник день рождения…
      Вообще-то день рождения у матери был в июле, но Ковалев вспомнил разговор с Инной и не стал говорить этого Павлику.
      А Павлик добавил со значением:
      – Ведь больше ее никто не поздравит. Вот вы, например…
      Ковалев не стал отвечать.
      – Вот с этого примерно места. – Он остановился около перил.
      Павлик заглянул вниз.
      – Высоко…
      – Я надеюсь, ты не собираешься прыгать с моста, чтобы ее поздравить, – проворчал Ковалев.
      – Не, я думаю, надо прямо отсюда открытку вниз сбросить. Но мне кажется, одной только открытки ей не хватит… За открытку она от меня не отстанет.
      Пожалуй, Инна оказалась права: этот раунд она Зое проиграла… Потому что вместо сочувствия к Бледной деве, вместо взгляда сверху вниз Павлик собирался от нее откупиться. А это совсем другое.
      – Ты не понял. Не за открытку, – попытался объяснить Ковалев. – А за то, что ты ее жалеешь, хорошо к ней относишься. За то, что ты один вспомнил про ее день рождения и поздравил.
      – А вы чего же про ее день рождения не вспомнили?
      Ковалев понял, что заврался, и промолчал.
      – А, я понял! – обрадовался Павлик. – Это вы потому, что она и вас утопить собиралась!
      – Она не собиралась меня топить. Она меня спасала, – неожиданно резко ответил Ковалев.
      Наверное, надо было выбрать тон помягче – Павлик замолчал, будто чего-то испугался.
      
      Ковалев издали заметил, что в доме не горит свет. Хтон, завидев нового хозяина, начал радостно рваться с цепи.
      – А это… тот самый волк? – Павлик испуганно попятился.
      – Не бойся, он же на цепи. Но вообще-то он оказался совсем не злой – просто его никто не любил, вот он и злился на всех.
      – Анька говорила, что спокойненько его гладит, – вздохнул Павлик и поежился.
      Ни Влады, ни Ани дома не было. Ну вот куда они подевались? Отправились гулять? И баба Паша нарочно не пришла, не хотела мешаться. Ковалев набрал номер Влады – ее телефон тут же зазвонил в маленькой комнате…
      На столе в кухне лежали привезенные Владой пирожные, и, понятно, оставить Павлика без угощения, сразу пойти искать Владу и Аню, было просто жестоко, с таким вожделением ребенок смотрел на стол…
      – Раздевайся. Попьем чаю с пирожными, а потом пойдем гулять. Если хочешь, и Хтона с собой возьмем.
      – А он меня не загрызет?
      – Нет, не загрызет совершенно точно. И даже не укусит.
      Ковалев не успел снять ботинки – вешал куртку Павлика на вешалку, – когда услышал за окном шум подъехавшей машины. Низко и грозно залаял Хтон. А через минуту, распахнув настежь все двери, в дом ворвались человек пять полицейских. И первым был капитан, похожий на мышь и таракана одновременно… Брань его была преимущественно нецензурной.
      Перепуганный Павлик забился в угол кухни, между столом и холодильником, а Ковалева скрутили быстро и без церемоний, хорошенько приложили лицом о дверной косяк и надели наручники. Ему хватило ума не сопротивляться.
      – Теперь ты точно у меня сядешь… – сквозь зубы процедил капитан и прибавил несколько сочных ругательств.
      – За что? – все-таки спросил Ковалев, хотя поза – лицом в стол – не располагала к конструктивному диалогу.
      – Статья сто двадцать шесть в отношении заведомо несовершеннолетнего – от пяти до двенадцати, статья сто тридцать пять часть третья в отношении лица, не достигшего двенадцатилетнего возраста, – от двенадцати до двадцати.
      Номера статей ни о чем Ковалеву не говорили – раньше его не сильно интересовал уголовный кодекс.
      – Это вы обвинение предъявляете? – уточнил Ковалев.
      – Ты поговори у меня, пидор гнойный… Гляди-ка, мужики, он сейчас еще и адвоката потребует! – Капитан хохотнул. – Пакуйте его, в отделении разбираться будем.
      Куртку Ковалеву надеть не предложили, а просить он не стал. И к милицейскому козелку тащили, держа под руки с двух сторон, хотя ни бежать, ни сопротивляться Ковалев не собирался, и это было очевидно. Из разбитого о косяк носа на белый свитер капала кровь, и бровь, похоже, тоже рассекли до крови.
      – А ребенка-то куда? – между делом поинтересовался один из ментов.
      Надо же, про ребенка они и забыли!
      – Веди его в санаторий, – велел капитан, – там воспитательши волосы на заднице рвут с перепугу…
      Хтон рвался с цепи и захлебывался лаем. Счастье, что он был привязан, – собаку запросто могли и застрелить…
      Из дома в тапочках выскочил Коля, подбежал к своей калитке, заорал, перекрикивая собачий лай:
      – Вы чё, мужики? Охренели? Это ж сосед мой, Серега!
      – Коль, а ты каждой бочке затычка? – Капитан искренне расстроился появлению свидетеля. – Я давно на тебя дело завел.
      – Это какое такое дело? – неуверенно спросил Коля.
      – Аппарат на чердаке стоит? Значит, гонишь.
      – Я себе. Для личного, так сказать, потребления, – с еще меньшей уверенностью пробормотал Коля, но все же спросил: – Морду-то за что ему так расквасили?
      – Это он упал. О порог споткнулся, – снова хохотнул капитан. – А, гражданин майор?
      – Бился головой о косяк в порыве искреннего раскаяния, – проворчал Ковалев.
      – Ты пошути мне здесь! А то я еще и сопротивление при задержании добавлю. Здесь тебе не город, тут я царь и бог, понятно?
      Чего ж не понять? Приехал хлыщ из города в чистой одежде, в звании майора к двадцати девяти годам, – приятно, должно быть, над ним поглумиться, чтобы нос не задирал… Особенно если к сорока ты сам только до капитана дослужился…
      Впрочем, будь Кавалев на месте ментов, он бы тоже не церемонился с похитителем ребенка, но… их не интересовал ребенок, они не ребенка защищали. Им даже козел отпущения не требовался – зачем заводить дело на ровном месте? Однако они упорно доказывали самим себе, что абсолютно правы. Им нравилась эта их абсолютная правота…
      Последнее, что Ковалев увидел, прежде чем его посадили в козелок, – баба Паша, изо всех сил торопившаяся в их сторону. Она не успела – УАЗ рванул с места, когда она не прошла и половины пути. И Ковалев надеялся, что она его не заметила… Однако сильно сомневался, что Коля промолчит о том, что видел…
      
      Били они здорово, со знанием дела – не оставляя заметных следов. Даже сопли было не утереть из-за наручников, и вдобавок Ковалева вырвало прямо на собственные джинсы. Последний раз его били лет в пятнадцать, в темной подворотне, – их было много и они были старше, но он все равно находил ту историю донельзя унижающей его человеческое достоинство. Еще совсем маленьким, на первых же тренировках он понял и запомнил, что боли надо стыдиться, и в глубине души презирал тех, кто считал иначе.
      Менты ничего пока не требовали, просто оттягивались. Или надеялись, что после этого Ковалев подпишет любой протокол? Напрасно надеялись, ему вполне хватало мозгов, чтобы сравнить несколько допросов в отделении с годами на зоне по весьма скверной статье. Впрочем, он не сомневался, что ни один суд не признает его виновным, – разве что невменяемым, потому что только невменяемый станет похищать детей на глазах у сотни человек.
      Вообще-то о его задержании менты должны были уведомить воинскую часть, но на этом Ковалев настаивать не стал.
      Капитан, конечно, орал, что у него пятеро свидетелей того, как Ковалев раздевал ребенка, и еще двое – как он нес его через мост и за какие места при этом держался. И, наконец, заикнулся о признательных показаниях. Ковалев на всякий случай поинтересовался, в чем должен чистосердечно признаться.
      – А ты не знаешь? – осклабился капитан, отчего его мышиные усы смешно зашевелились. – Зачем похитил ребенка и какие развратные действия с ним совершал.
      – Я не совершал никаких развратных действий. И ребенка не похищал.
      – Да тебе мало, что ли? – будто бы удивился капитан. – У меня весь санаторий будет в свидетелях, как ты его похитил! Или ты думал, кто угодно с улицы может прийти, взять ребенка за руку и вести куда угодно? Ха-ха! Это самое натуральное похищение, от этого тебе вообще не отвертеться. А ты еще людей в столовке запер, это отдельная статья.
      – Какая? – спросил Ковалев.
      – Сказал же: отдельная.
      
      Когда за окном стемнело, Ковалев начинал подумывать, что на суде подписанный протокол ничего значить не будет… Наверное, полиции в райцентре было чем заняться, кроме как прессовать педофилов: его трижды и надолго оставляли одного в запертом кабинете, выдав бумагу и карандаш, – каждый раз, прочитав написанное, капитан отправлял «чистосердечное признание» в мусорную корзину. И под конец написал «правильный» протокол допроса. Впрочем, к тому времени Ковалев вряд ли смог бы удержать карандаш в руке – разбитые пальцы посинели, распухли и тряслись, как у алкоголика. Посылая капитана с его протоколом ко всем чертям, Ковалев уже не испытывал ни злости, ни презрения, но все еще хотел верить, что ему вовсе не страшно. Вот если бы не наручники… И если бы не умели они так ловко и неожиданно вышибать из-под него стул…
      Должно быть, Ковалев отключился, ударившись об пол. Или нет? Но вместо ругани ментов услышал вдруг звуки переполненного пляжа – с визгом детей, гомоном множества голосов и ревом скутеров, почуял запах цветущей от жары речки, увидел вместо кабинета с крашеными стенами ее веселую летнюю воду… И усатого капитана, вусмерть пьяного, который падает за борт лодки, смешно и неловко взмахнув руками… Падает – и топором идет ко дну. И веселая летняя вода вокруг него, чуть зеленоватая, просвеченная солнцем, становится все темней и холоднее, звенит в ушах все громче, давит на грудь все сильней…
      Впрочем, удар ботинком под ребра привел Ковалева в себя. Капитан сидел за столом, со стороны наблюдая за работой своих подчиненных. И лицо его было самодовольным и презрительным.
      – Ну погоди, сука… – сквозь зубы выдавил Ковалев. – Будешь ты тонуть…
      Лицо капитана вмиг переменилось. Побледнело. Вытянулось – даже кончики усов поникли. Он испугался! Он натурально испугался, отшатнулся, откинулся на спинку стула и сделал какой-то неопределенный жест рукой – то ли перекреститься хотел, то ли остановить коллег. Однако они все же остановились. Признаться, Ковалев не ожидал такого сильного эффекта от своих слов.
      Его усадили обратно на стул, когда на столе зазвонил телефон. Капитан долго на него косился, но трубку так и не снял – после чего телефон запел у него в кармане. Взглянув на экран, капитан все же нажал на кнопку ответа.
      Из трубки на весь кабинет загрохотал мужской голос:
      – Ты что, Колтырин, себе позволяешь? Ты что за дела там творишь?
      – Игорь Моисеевич, вы про что? – спросил капитан, сделав лицо, как положено, лихим и придурковатым, будто его могли увидеть из телефона.
      – Я пробиваю бесплатную операцию матери заслуженного работника милиции, а он ни черта не заслуженный, он того и гляди с работы вылетит за превышение полномочий!
      – Игорь Моисеевич, да я…
      – За что ты приезжего майора задержал, Колтырин?
      – Это… он ребенка, типо, украл. И раньше сигналы были… Что он мальчиков… того…
      – Каких таких мальчиков? Ты совсем там обалдел со своим телевизором? Тебе заняться нечем? У тебя в школе наркотики детям продают, ты лучше этим займись как следует!
      – Так ведь… Илья Валентиныч… Лично просил. Лично, понимаете?.. – чуть не шепотом выговорил капитан.
      – Плевал я на вашего Илью Валентиныча! Немедленно отпускай майора. С извинениями. Или не видать тебе бесплатной операции как своих ушей. Я сейчас еще начальнику отделения позвоню, чтобы и ему мало не показалось…
      Капитан истово кивал – разве что не добавил в конце «разрешите бегом»… И, еще не нажав на отбой, начал шипеть на подчиненных, прикрывая рукой трубку:
      – Бысссстро! Быссстро браслеты снимайте!
      
      Капитан ничего из себя изображать не стал, подписал Ковалеву пропуск и козырнул на прощание со словами:
      – Извините, Сергей Александрович, вышла ошибка. Ну, каждый может ошибиться, а у нас работа такая – всех подозревать. Хорошо, что все разъяснилось.
      – Царь и бог, говоришь? – не столько улыбнулся, сколько оскалился Ковалев.
      – У дежурного свои вещи забрать не забудь…те…
      Плюнь в глаза – все божья роса… Ну до чего же ничтожный человечишка…
      Ковалев поднялся, с трудом изобразив, что ему это ничего не стоит. Едва не выронил пропуск, который капитан сунул ему в руку. Дверью хлопать не стал.
      Однако капитан догнал его на выходе, когда Ковалев уже забрал у дежурного содержимое своих карманов, изъятое при входе. Телефон был выключен.
      – Может, тебя домой подвезти? – на голубом глазу спросил капитан.
      Ковалев не удержался – честно указал капитану направление, в котором тому надо проследовать.
      – Слышь… Ты зла не держи – ну подневольный я человек, понимаешь? Меня просили – я сделал…
      – О чем просили-то? Закрыть меня на двадцать лет, что ли?
      – Да не, чистосердечное получить и обидеть хорошенько.
      – Второе удалось.
      – Ты зла не держи, а? Хочешь, ящик водки подгоню, для возмещения морального ущерба?
      – Совсем охренел? Оставь меня в покое!
      Ковалев развернулся и направился прочь.
      – Это… Мороз на улице, может, фуфайку возьмешь? Чтоб до дома добраться? – не унимался капитан.
      Ковалев остановился и повернулся к капитану.
      – У тебя когда выходной?
      – А что?
      – Лицо тебе хочу начистить, когда ты будешь не при исполнении.
      Дожидаться ответа Ковалев не стал, но ему показалось, что капитана предложение удовлетворило. И по всему выходило, что не в бесплатной операции дело. Неужели этот недоумок всерьез решил, что теперь непременно утонет?
      Идти было больно, и до тошноты кружилась голова. До ворот Ковалев добрался, делая вид, что с ним все в порядке, а потом свернул в сторону, в темноту, прислонился к бетонному забору, окружившему отделение. Между ним и освещенной улицей текла канава, с противоположной стороны поросшая высокими кустами, – никто бы тут Ковалева не увидел, отлить можно было спокойно.
      Деньги остались в кармане куртки, с собой не было ни копейки – в автобус не сядешь. Впрочем, ехать домой на автобусе – без куртки, с разбитым лицом, в свитере, закапанном кровью, – чтобы завтра это обсуждали и в младшей группе санатория? Даже выходить к вокзалу и искать такси не очень-то хотелось, но на улице в самом деле было морозно, не пешком же возвращаться в Заречное?
      Ковалев надеялся, что от свежего воздуха его перестанет тошнить, но стоять было тяжело, и он сел на траву, обильно прораставшую под забором.
      И только окончательно промерзнув, понял, что тошнить его не перестанет. Собравшись с духом, включил мобильник, позвонил Владе.
      – Да, Серый! – выкрикнула она, будто ждала его звонка.
      – Влад, я щас домой приеду, но у меня денег нет. Выйди с деньгами встретить машину, ладно?
      – Серый, ты где?
      – Какая разница. Выйди минут через двадцать.
      – Меня нет дома, я не могу выйти. Где ты находишься? – кричала она в трубку. Впрочем, у нее всегда был громкий голос.
      – Ну в райцентре, и что?
      – Я знаю, что в райцентре, где конкретно?
      – Да какая разница? Около милиции.
      – Еще конкретней!
      Это «еще конкретней» Ковалев почему-то услышал не только в трубке… Вот этого ему как раз и не хватало! Он надеялся, что у него есть в запасе время, чтобы немного прийти в себя.
      – За ворота выйди и поверни направо, вдоль забора.
      – Никуда не уходи, слышишь? Стой на месте! – выкрикнула она. – И не клади трубку!
      Трубку Ковалев все же положил, но зажег телефонный фонарик.
      Она бежала. Смешно перебирая ногами и оступаясь – фонарик не очень помог выбирать дорогу.
      – Не беги, теперь я никуда не денусь, – сказал он с усмешкой.
      – Серый, ну как ты? – Влада даже не перевела дух. – Что с тобой? Они ничего тебе не сделали?
      – Все нормально. Помоги мне встать.
      – Здрасте, приехали… Все нормально, только ты встать сам не можешь? Так, что ли?
      – Я сказал: все нормально. Что тебе непонятно?
      – Мне все понятно, – немедленно и миролюбиво согласилась Влада. – Я твою куртку привезла…
      Ковалев поднимался медленно и неловко, уронил куртку, едва попытавшись накинуть ее на плечи, чуть не упал, когда хотел за ней нагнуться…
      – Нет, Серый, все, конечно, нормально, я поняла, но ты и куртку сам надеть не можешь? Погляди, тебя же трясет от холода, ты заболеешь…
      – Не заболею.
      Влада вызвала такси прямо к воротам отделения, чтобы не идти к вокзалу, – заранее узнала номер телефона… Но ждали они машину под фонарем, и она успела разглядеть его лицо – не сильно пострадавшее, правда.
      – Серый, поехали в травму…
      – Зачем? – не понял Ковалев.
      – Снимем побои…
      – С ума сошла? Ни в какую травму я не поеду.
      Уму непостижимо рассказать кому-нибудь о том, что с ним было, да еще и под протокол, да еще и не один раз потом повторить…
      – Хотя бы рентген сделать, – не успокоилась Влада.
      – Я сказал, что ни в какую травму я не поеду! Мы едем домой, все понятно?
      – Понятно, товарищ майор. Но на твой тон мне следовало бы обидеться.
      
      В доме было тепло и пахло едой, от чего затошнило еще сильней. Часы показывали всего шесть вечера – а Ковалев-то думал, что время идет к полуночи. Он прошел в комнату, закрыл дверь и, не без труда раздевшись, улегся в постель. Спать совсем не хотелось, но он повернулся к стенке и накрылся одеялом с головой. Меньше всего ему требовалось сочувствие Влады…
      
      Ковалева разбудила неожиданная мысль: отчество Инны! Как он раньше не догадался, кто такой Илья Валентинович? Зато почти сразу сообразил: он не только отец Инны, но и муж Ангелины Васильевны.
      На часах было девять. Судя по темноте за окном – девять вечера. Дверь в комнату оставалась закрытой, Влада лишь погасила свет. По почкам настучали неслабо, пришлось натягивать спортивные штаны и идти во двор. Болело все, но, вроде бы, отпустила тошнота.
      Влада сидела за своим нетиком в кухне и, увидев Ковалева, сделала вид, что ее нет. Хтон спал на крыльце – должно быть, она сама его отвязала. Не побоялась. Все-таки хорошая у Ковалева была жена…
      Он вернулся в дом и сел за стол в кухне. После постной рисовой каши на завтрак он ничего не ел.
      – А пожрать у нас ничего нет? – спросил он, включив чайник.
      – Конечно есть! – оживилась Влада. – Суп с фрикадельками будешь?
      – А то. И бутербродик бы какой-нибудь…
      – И пироженку? К чаю?
      Ковалев кивнул и подумал, что Павлику пирожных так и не досталось. Начистить лицо капитану захотелось еще сильней.
      Влада засуетилась, нарочно делая вид, что ничего не произошло.
      – Вас почему дома не было? – спросил Ковалев, стараясь, чтобы вопрос его не прозвучал как обвинение.
      Но, наверное, плохо стараясь: Влада растерялась и начала оправдываться.
      – Понимаешь, администраторша предложила нам посмотреть местные достопримечательности. И я подумала, что Ане будет интересно… Мы на родник ездили, потом купеческий дом смотрели, потом судомодельный кружок в школе… Я хотела позвонить, но телефон, оказывается, забыла.
      И поискать рецепт какого-то там печенья Инну попросила мать. Будто не знала, что у дочери аллергия на книжную пыль? Старая ведьма! Да она не сомневалась, что Ковалев заберет Павлика! Или… Зоя, конечно, искренне хотела его крещения, но раньше она никогда не терялась и за словом в карман не лезла, а тут позволила Ковалеву спокойно уйти. Оставалось вообразить, что она и Селиванова подговорила закрыть двери… Не хватало стать параноиком. Впрочем, в личной просьбе Ильи Валентиновича сомневаться не приходилось.
      – Давай уедем отсюда, – неожиданно сказал Ковалев.
      Надоело. Пересуды за спиной, обвинение в краже денег, нелепые предположения о его нездоровых сексуальных предпочтениях, бесконечные замечания, мракобесные обряды, странные фантазии, тайные сговоры и заговоры на смерть… Надоело. Пусть делают, что хотят: крестят детей, молятся перед едой, верят в оживших покойников и водяных…
      – Давай! – обрадовалась Влада. – Месяца через два найдем другой санаторий, дождемся бесплатной путевки, после Нового года меня спокойно с работы отпустят.
      – Завтра.
      – Завтра, – согласилась Влада. – Я Аню заберу после процедур, соберем вещи и на дизеле поедем. Как раз успеем.
      Неужели завтра весь этот кошмар закончится? В глубине души Ковалев понимал, что это малодушно, но явиться в санаторий после произошедшего было выше его сил…
      – Хтона мы возьмем с собой, – сказал он, подумав.
      – Конечно, – ответила Влада. А Ковалев-то думал, что она станет возражать. – Он теперь наша собака на веки веков…
      Она поставила перед ним тарелку с разогретым супом.
      – Зачем ты отдала Аню?
      – Понимаешь, мы приходим – а Хтон воет, как по покойнику, тебя нет. И куртка твоя на вешалке висит. Хорошо, Коля прибежал, сказал, что тебя в милицию повезли. Не могла же я с Аней туда тащиться…
      – Тебе вообще не надо было туда тащиться.
      Влада пропустила его замечание мимо ушей.
      – В санатории на меня посмотрели косо, и только одна врачиха мне все объяснила. Ну, что они не могли не вызвать милицию, потому что не имеют права тебе чужого ребенка отдать, даже на полчаса. И если бы с ребенком что-то случилось, то Зоя бы села.
      – Никуда бы она не села. И почему с ребенком что-то должно было случиться?
      – Они перестраховались. Так мне эта врачиха сказала. Я сначала в ментовку поехала, но там меня просто послали. Тогда я заявилась к администраторше. Раз уж мы дружим семьями… Ух, что тут началось! Твоя Инна закатила матери жуткий скандал и кинулась звонить папаше-администратору. Не дозвонилась. И тогда нажаловалась Татьяне Алексеевне. Татьяна тоже не без связей оказалась, быстро все выяснила и велела мне ехать тебя встречать. Но пока я такси ждала, пока добиралась, ты уже ушел… Ты не бойся, я уже сходила в санаторий, сказала Ане, что ты заболел и что я заберу ее завтра. Она не возражала, ей нравится играть с девочками. И на ночь им обещали рассказать что-то интересное… Бабу Пашу я тоже успокоила, она очень переживала.
      Влада щебетала без устали: и намазывая масло на бутерброды, и разливая чай, и раскладывая перед Ковалевым пирожные – пожалуй, он был благодарен ей за этот непрерывный щебет. Потом предложила посмотреть какую-нибудь «хорошую картину», восхищаясь тем, что почти такой же видеомагнитофон был у нее в детстве, но она уже и не помнит, какой стороной в него вставляют видеокассеты.
      – Будем валяться на двуспальном диване, как цивилизованные люди, и смотреть кино, а? – Влада заглянула ему в глаза снизу вверх.
      
      * * *
      – Главное, чтобы до понедельника речка не замерзла, – сказал Витька, глядя, как за окном падает снег. – А то как мы Бледную деву будем с днем рожденья поздравлять?
      – Я знаю теперь, в каком месте она с моста прыгала, – сообщил ему Павлик. – Мне мастер спорта сам показал. Вить, а его теперь в тюрьму посадят?
      – Нет, на зону отправят. Но, может, если заявление в ментовку написать, что это я двери закрыл, а не он, и вообще, что я его попросил тебя забрать, тогда не знаю…
      – Давай напишем, Вить, а? Или тогда тебя на зону отправят?
      – Не, меня не отправят, ты же мой брат. Разве что из санатория выгонят. Не, я не возражаю, напишем, конечно. Бабку Ёжку попросим передать в органы раздачи звездюлей, у нее папаша начальник здешний.
      – Надо Люлю спросить, как заявления пишут, – обрадовался Павлик. – Она, кстати, сама меня мастеру спорта отдала, по-тихому, чтобы Зоя ничего не заметила.
      – То-то я думаю, чего она так ругалась с Зоей, чтобы та ментам не звонила… А чё? Пошли спросим, а то она в полдевятого уйдет.
      Люля рассмеялась сначала, но потом похвалила и Витьку, и Павлика, сказала, что они приняли правильное решение. Но писать ничего не надо, потому что мастер спорта уже давно дома, в милиции во всем разобрались и его отпустили. И про дверь можно никому не рассказывать.
      – Годная телка ваша Люля, – сказал потом Витька. – Я слыхал, как она ментам звонила, когда уже тебя привели. Что безобразное поведение сотрудников отделения внутренних дел нанесло ребенку непоправимую душевную травму, что теперь вместо защитников ребенок, ты то есть, будет видеть в них врагов, равнять их с бандитами. Обещала жалобу написать.
      – А я так испугался, Вить…
      Однажды Павлика забирала милиция, вместе с мамой. Он тогда был совсем маленьким, помнил только, что его на всю ночь отвезли куда-то, он был уверен, что это и есть детская комната милиции. Он проревел всю ночь, потому что слышал, как в милиции говорили, что его у мамы надо отобрать насовсем. Маму отправили в трезвак, и она пришла за ним только утром, когда он уже ни на что не надеялся.
      Теперь он, конечно, не боялся, что его отвезут в «детскую комнату». И драки он видел не раз и не два, если к маме приходили двое или трое человек, они дрались потом, бывало. И на улице видал, конечно. Но мастер спорта был совсем не из тех – не пьяный был, не лез ни к кому, не дрался и ничего не крал.
      – Вить, а что, они думали, он мне сделает?
      – Рано тебе такое знать, – вздохнул Витька снисходительно. – Вот вырастешь – поймешь.
      
      * * *
      Посмотрев кино, Ковалев вышел во двор и обомлел: выпал снег. Снежинки посверкивали в свете лампочки, освещавшей тропинку к калитке, сыпались густо и часто, пушистые и крупные, совсем зимние. Снег облепил яблони и сливы, росшие во дворе, и вместо черных ветвей, похожих на чьи-то костлявые пальцы, двор тонул в белом кружеве, посыпанном блестками. И такая тишина была вокруг – будто звуки тонули в снегу и вязли в заснеженных деревьях. Только собаки лаяли во дворах – Ковалев уже не замечал их лая, как в городе не замечал уличного шума.
      Влада вышла вслед за ним и ахнула.
      – Надо же, а красота-то какая… Где еще такое увидишь?
      – В любом городском парке, – проворчал Ковалев.
      – Ну, понимаешь, я не бегаю в любые городские парки по двадцать раз на дню. А вот так, чтобы открыл дверь – а за дверью сразу красота…
      
      Снег шел всю ночь и не прекратился наутро. Вместо обрезанных сапог по двору надо было ходить в валенках. Ковалев поднялся с трудом, с трудом доковылял до удобств во дворе, но, одевшись, все же решил расчистить дорожки – разогнать кровь. Лучшее лекарство от синяков – движение.
      Сначала дело шло неважно: в первый раз согнувшись, Ковалев понял, что не может разогнуться… Выругался, сделал еще одну попытку поднять лопату со снегом и подумал было, что они все равно скоро уедут, зачем надрываться? Но… не хотелось, чтобы соседи думали (и говорили), будто он не смог даже снег расчистить после вчерашнего. Хорошо, что было темно и никто не видел, что он еле шевелится…
      А в половине девятого к Ковалеву явилась Ириша. Ее бас он услышал уже на крыльце, испугался, что Хтон может на нее кинуться, и был чрезвычайно удивлен, увидев, что Ириша треплет пса за уши, приговаривая что-то о хороших собаках…
      – С добрым утречком. Доктора вызывали? – спросила она весело.
      – Проходите, – сказал Ковалев. Не гнать же ее прочь?
      – Меня Татьяна к тебе отправила, – пояснила Ириша, снимая пальто. – Говорит, ты наверняка в травму не поехал.
      – Не поехал, – поддакнула Влада.
      – Напрасно. Знаешь, как бывает? Внутричерепная гематома, например. Кажется, все нормально, а через сутки раз – упал и умер.
      Влада уронила на пол ложки, которые мыла после завтрака.
      – Я заметил, что жить вообще опасно: того и гляди умрешь, – процедил сквозь зубы Ковалев. – Не от собачьего укуса, так от гематомы, или как у вас синяки называются?
      – Береженого бог бережет, – ответила Ириша. – Тебе Татьяна медосмотр назначила, без него на обед тебя не пустит.
      – Я не пойду на обед. Мы уезжаем сегодня.
      – Обиделся? А нечего обижаться. Я говорила, что это Алька порчу на тебя наводит.
      – Наслала на персонал санатория острое желание позвонить в полицию?
      – Какая Алька? – Влада навострила уши.
      – Так Ангелина, Инкина мать, – без задней мысли объяснила Ириша. – А что ты хотел, когда забирал ребенка? А если бы у него приступ случился по дороге? А если бы он поскользнулся и ногу сломал? Ты представить себе не можешь, сколько бы у нас было проблем и какая это ответственность. Оно нам надо? Мы родителям и то под расписку детей отдаем. А тут – чужой мужик ребенка забрал!
      От «медосмотра» отвертеться не удалось. Ириша сказала, что тошнота и рвота – стопроцентный признак сотрясения, но, судя по всему, нетяжелого. Посоветовала вместо поспешного отъезда дня три полежать в кровати. Поводила молоточком перед глазами, пощупала живот, постучала по коленкам и пояснице, спросила, нет ли крови в моче. Ковалев ответил, что понятия не имеет.
      – А ты проверь, – сказала Ириша. – Хроником хочешь стать?
      Спасибо, что не сюсюкала и не ужасалась… Но более всего ее удивили ссадины недельной давности, оставленные челюстями сома…
      – Это как тебе удалось так ободраться? Нарочно, что ли?
      Говорить, что его укусила рыба, Ковалев не стал.
      – В дырку на мостках провалился, когда из бани в воду нырял.
      Ничего более правдоподобного в голову не пришло. Ириша не поверила, но спрашивать больше не стала.
      Список лекарств она отдала Владе.
      Через полчаса после ее ухода, когда Влада собиралась в санаторий за Аней, у калитки появилась Татьяна Алексеевна собственной персоной. В отличие от Ириши, трепать Хтона за уши она побоялась, и тот, почуяв ее страх, рычал зло и грозно.
      Татьяна вежливо расспросила о самочувствии Ковалева, рассыпалась в извинениях за своих подчиненных, ни слова не сказав о своих связях.
      – А кто такой Игорь Моисеевич? – все же спросил Ковалев.
      – Главврач областной больницы, – сдержанно ответила она. – Кстати, никто меня туда не вызывал. Я приехала, попила чаю и поехала обратно.
      – Вы о моем самочувствии пришли узнать? – намекнул Ковалев, когда ушла Влада.
      – Конечно нет, – улыбнулась Татьяна. – Я хочу поговорить с вами начистоту. И, наверное, стоило сделать это раньше.
      Ангелина говорила, что Татьяна верит только в то, что трогала своими руками… Может, хотя бы у нее нет никаких странных фантазий?
      – Ирина Осиповна сказала, что вы собираетесь уехать. Я пришла попросить вас не уезжать. Ну хотя бы до понедельника.
      – Полежать в кровати, что ли? – фыркнул Ковалев.
      – Я сомневаюсь, что вы будете лежать в кровати. Давайте я попробую вам все объяснить. И начну издалека. Когда-то, очень давно, я дружила с вашей матерью…
      – Да, об этом мне рассказала Ангелина Васильевна.
      – Вряд ли она знает все подробности той ночи, когда погибла ваша мать. Дело в том, что мы с братом были у Наташки в ту ночь. И я, и Мишка… мы до сих пор считаем, что виноваты в ее гибели. Пусть косвенно, но виноваты. За это ваш отец всю жизнь плевал Мишке под ноги… Меня он не винил, потому что я женщина и вроде как имела право испугаться, а Мишке не простил малодушия, так и не простил, хотя и не рассказывал об этом никому.
      Еще одно покаяние?
      – И что же случилось той ночью?
      – Понимаете, я до сих пор считаю произошедшее не совсем правдоподобным. Но я видела все своими глазами. Я не верю ни в какие сверхъестественные силы, я вообще рациональный человек. Я доктор наук, наконец…
      – Не оправдывайтесь. Я уже привык, что тут все немного чокнутые.
      Татьяна не обиделась, лишь попыталась скрыть улыбку.
      – Ваша мать приехала сюда после четырехлетнего отсутствия. Раньше мы дружили вчетвером, но Зоя… Романовна просто ее возненавидела, еще раньше, до отъезда. А Ангелине, как вы уже знаете, бабка нагадала…
      – Да, я слышал, что она насылает на меня порчу.
      – Насчет порчи – это полная чушь, конечно. В общем, мы тогда раскололись, я поддерживала Наташку, а Ангелина – Зою. Я одна знала, что вашим отцом был наш Федька Смирнов, а не приезжий Валерик Орлов, царствие небесное им обоим. Но в те времена не было никаких тестов ДНК и доказать это Наташка не могла, тем более что Валерик раззвонил всем, что она с ним спала. Простите за грубость. Он нагло врал. Но дело не в этом, конечно. Она привезла вас сюда, чтобы все увидели, на кого вы похожи. Но, если честно, тогда сходство в глаза не бросалось. Так, как бросается сейчас. Мне довелось тетешкать вас на коленях, я помню вас славным карапузом. Завидовала Наташке: она моложе на два года, а у нее уже ребенок… А когда вы явились в санаторий, такой высокий, такой взрослый, с дочерью, я вас не узнала. Верней, я в первую секунду приняла вас за вашего отца.
      – Так что же произошло той ночью? – кашлянул Ковалев.
      – Та ночь не имеет никакого отношения к тому, чей вы сын. В ту ночь у Надежды Андреевны было дежурство, а Наташка еще в первый день пожаловалась мне, что ночью слышала домового. Мы отнеслись к этому как к игре, как к сказке, понимаете? Будто детство вернулось, когда мы друг дружке страшные истории рассказывали. А Наташка всегда боялась темноты и страшных историй не любила. И она попросила меня переночевать у нее, боялась остаться в доме одна. Я рассказала про домового Мишке, а он тогда собирался поступать в семинарию, желание для советского юноши неожиданное и в некотором роде предосудительное. Голова у него была забита всякой ерундой, тогда о вере он имел смутные представления. А тут обрадовался возможности сразиться с нечистой силой, поехал в церковь – тогда было мало действующих церквей, – и раздобыл святой воды. Договорился с батюшкой об освящении этого дома. Из церкви он вернулся поздно, добирался в Заречное на попутках и пришел к Наташке ближе к полуночи. Вы спали в маленькой комнате, – Татьяна показала на дверь, – а мы сидели в большой, погасив свет, – ждали появления домового. Вы, наверное, понимаете, что если очень хочется что-то услышать, обязательно услышишь. А если еще и заводить друг дружку… В общем, нам показалось, что в доме кто-то есть. И Мишка принялся читать молитвы и брызгать по углам святой водой. Вы даже представить себе не можете, как это было смешно…
      Татьяна прервалась, покачав головой. И слово «смешно» она выговорила с горечью.
      – Так вот, дальше и случилось нечто фантастическое, чему я так и не смогла найти рационального объяснения. Сначала хлопнула дверь на веранду. Потом, как положено, по дому прошел холод, но, скорей всего, насчет холода мы себя накрутили. Мои субъективные ощущения можно не принимать в расчет, но, знаете, чем громче Мишка читал молитву, тем мне делалось страшней. Я просто оцепенела от ужаса. И Мишка… понимаете, я вижу: он не просто так молитву все громче читает, он, можно сказать, от страха кричит. Чем ему страшней, тем громче он слова выговаривает. Наташка тоже оцепенела вся, мы за руки держались, я чувствовала, как дрожит ее рука. И тут вы закричали из маленькой комнаты: волк, мама, здесь волк! Наташка бросилась к вам, открыла настежь двери… Вы спали с ночником, она включала красный фонарь для печати фотографий, если знаете, что это такое…
      – Он стоит на шкафу. До сих пор, – кивнул Ковалев.
      – Так вот, мы-то сидели в темноте, свет ночника показался очень ярким. И я клянусь вам, я видела волка в углу комнаты. Пойдемте, я покажу, как все было.
      – Не надо. Я и так хорошо это представляю.
      – Я лишь хочу, чтобы вы мне поверили. Не в домовых и волков в детских спальнях, а в то, что я вам не лгу. Я видела его своими глазами. Я допускаю, что мне могло показаться. Я смотрела на него не больше секунды, а потом завизжала и бросилась прочь из дома. Я испугалась, понимаете? Я ничего не соображала от страха. А Мишка… Мишка побежал за мной. Мы оставили Наташку одну с этим кошмаром, мы не догадались сразу, что она не могла убежать и бросить вас. Она всегда боялась собак… Может быть, в этом и не было никакой мистики. Может, кто-то в самом деле решил напугать Наташку до полусмерти… – Татьяна осеклась и поправилась: – До смерти… Я даже одно время подозревала, что Зойка подговорила кого-то привести в дом эту собаку, ведь мы слышали хлопок двери, чувствовали холод в доме – если открыть дверь, вы заметите ток воздуха с веранды…
      Ковалев кивнул.
      – Я даже могу объяснить свой иррациональный ужас – мы часа три накручивали себя ожиданием домового. Темный дом, красный свет ночника, крик ребенка и, наконец, волк в спальне… Да еще и в этом нереальном свете, с блестящими красными клыками… Я видела его всего секунду, но запомнила на всю жизнь. Глаза у него не светились, светились только зубы. Насчет глаз я разобралась быстро, я ведь была на пятом курсе медицинского, знала, почему у животных светятся глаза в темноте. Если у животного цвет мембраны зеленый, как у большинства кошек, собак и волков, то красный от него не отразится. Значит, волк был вполне материален, никакое подсознание не выдумает такой подробности, как цвет мембраны глаза.
      Из всех, кто пытался заразить Ковалева своими странными фантазиями, Татьяна делала это наиболее убедительно.
      – Так вот, мы с Мишкой в панике бежали до калитки и только на улице сообразили, что Наташке надо помочь. Что мы поступаем подло. И мы решили позвать на помощь Смирнова. Мишка решил. Бежать-то сто метров… Мы колотили в окно так, что выбили стекло. И орали на всю улицу. Я не помню, что мы кричали, как убедили Смирнова встать с постели, но он выскочил на улицу в фуфайке, в сапогах на босу ногу и в трусах. Мы втроем побежали назад, к Наташкиному дому, но вскоре увидели, что Наташка поднимается на мост. Мы не видели, бежит ли за ней собака: темно, далеко… А вот поезд видели, он шел Наташке навстречу. Смирнов бросился ее догонять, но не успел, – когда он был около насыпи, она уже прыгнула в воду. Понимаете, если бы мы не отстали от него, если бы помогли ему спасти хотя бы вас, Наташка могла бы остаться в живых. Но ни я, ни Мишка никогда не были уверенными пловцами, и я-то хорошо знала, чем грозит человеку ледяная вода… Смирнов вытащил вас и отдал мне, а сам поплыл назад, спасать Наташку. Тогда уже люди начали собираться, тетя Паша за нами бежала, кричала… Я не помню, кто вас у меня забрал, кто-то из женщин, я совсем не соображала тогда. Федька чуть не утонул, его мужики в лодку еле втащили, он сопротивлялся, хотя уже почти не мог двигаться.
      – А я слышал, он пошел к ведьме… В домик на болоте…
      – Нет, он никуда не ходил, это точно. Он в лодке сознание потерял, его домой на брезенте несли, потом в бане отогревали, пока скорая не приехала. Болел потом долго. А вы даже не простудились…
      – Скажите, а почему вы об этом никому не рассказали?
      – А вы не догадываетесь? От стыда, – просто ответила Татьяна. – Мы все рассказали родителям. Они испугались, понимаете? Папа тогда строго-настрого запретил нам об этом говорить хоть полслова. Шло следствие, он боялся, что нас будут в чем-то обвинять, подозревать. Папа ездил в больницу к Смирнову, просил о нас не рассказывать. Денег ему предлагал, Смирнов от денег отказался, но милиции ни о нас, ни о собаке не говорил. Я не знаю, видел ли он вообще собаку. Сказал, что из окна Наташку заметил. Следствие кой-как велось, самоубийство – удобная версия. Приложили показания трех сплетниц, которые рассказали о Наташкиной несчастной любви, и все дела.
      – Вы понимаете, что мои бабушка и дедушка умерли, думая, что их дочь – самоубийца, которая хотела утопить собственного ребенка?
      – Нам нет оправданий. – Татьяна вскинула голову и посмотрела Ковалеву в глаза. В отличие от Зои, ее раскаяние было честным, непритворным, она не просила прощения и не надеялась на него. – Я бы многое отдала, чтобы все вернуть и поступить по-другому. Но это невозможно. Потом я рассказала все Надежде Андреевне, через несколько лет, мы уже вместе работали, но она, должно быть, не стала бередить рану ваших бабушки и дедушки. Махнула рукой, сказала, что Наташку этим не вернуть, так какая разница? А тогда прийти к убитым горем Наташкиным родителям и сказать, что мы с Мишкой виноваты в ее смерти, – это было выше наших сил. Пока мы собирались с духом, они уехали и увезли вас. Только-только девять дней справили. Поспешно, будто чего-то боялись.
      – Бабушке сказали, что я утону в этой реке, потому что водяной теперь меня не отпустит.
      – Да, думаю, это возможно. И хоть ваша бабушка была образованной женщиной, а не темной деревенской дурой, страх за детей – он иррационален. Не веришь, но думаешь: а вдруг правда? Конечно, и бабка Аксинья могла такое сказать, но, мне кажется, это Алькина работа. Она тогда ждала ребенка. Инку. А ей бабка Аксинья еще в детстве нагадала, что Наташкин сын, вы то есть, погубит ее единственную дочь. Потому Алька такая перепуганная ходит и всеми силами старается выпроводить вас отсюда.
      – Да, об этом я уже слышал не раз. И оправдываться мне надоело. А теперь скажите, какое отношение все это имеет к моему завтрашнему отъезду?
      Татьяна кашлянула.
      – Я принесла вам собранную мной статистику. Никакой мистики, никаких совпадений. Только факты.
      – Статистику чего?
      – Смертей от утопления.
      – И зачем мне она?
      – Я хочу доказать, что вашего отца не просто так называли спасателем. Количество утонувших за два лета после его смерти возросло больше чем в три раза, понимаете? От этого нельзя отмахнуться, это не совпадение. Говорят, после Наташкиной смерти он начал видеть сквозь воду. И вообще заранее знал, что кто-то будет тонуть, и оказывался рядом, если кто-то тонет. Его боялись, верили, что он может отдать человека водяному, стоит ему только сказать «Вот погоди, будешь ты тонуть». Не только боялись, но уважали. Считали, что он может усмирять реку.
      – А при чем тут я? Я не умею усмирять реку, не вижу сквозь воду и не знаю заранее, что кто-то будет тонуть…
      Ковалев осекся. Да, усатый капитан перепугался сказанного Ковалевым, и, наверное, испуг его понятен, никакого колдовства. Но Ковалев видел, как тот падает с лодки. Видел? Впрочем, от сотрясения мозга привидеться могло что угодно.
      – Дело в том, что Наташка утонула примерно через два года после смерти Федькиного отца, дяди Ивана, вашего деда. Федька был в армии, когда тот утонул. Вот статистика утоплений за те годы, собрать ее мне было довольно трудно. До смерти вашего деда и два года после его смерти. Те же самые три раза, понимаете? Увы, собрать статистику за те годы, когда был жив ваш прадед, мне не удалось. Не подумайте, я не усматриваю в этом никакой сверхъестественной подоплеки. Что-то вроде семейной традиции. А тут такое совпадение: вы мастер спорта по плаванию…
      – Я не собираюсь продолжать семейную традицию своего отца, я даже не знал, что он мой отец, пока не приехал сюда. Я ушел из спорта из-за травмы и не могу плавать так, как раньше. У меня интересная работа с большим потенциалом служебного роста, я майор в двадцать девять лет, начальник отдела. Я занимаюсь авиационным приборостроением, неужели вы думаете, что я найду себе работу в этой глухомани?
      – А я вас об этом и не прошу, – пожала плечами Татьяна. – Я прошу вас остаться только до понедельника.
      – И что же такое должно случиться в понедельник?
      – В воскресенье. И это не совсем моя просьба, это просьба моего брата. В воскресенье из церкви в нашу часовню перенесут икону, на крестный ход приедет большое епархиальное начальство…
      – Ваш брат хочет, чтобы я поглядел и на крестный ход тоже? На один обряд я уже посмотрел, это плохо закончилось.
      Татьяна не обратила внимания на его слова.
      – Мишка был против крестного хода, это Зоя развила бурную деятельность и организовала многочисленные просьбы верующих. И знаете, почему он был против? Он до сих пор уверен, что виной смерти вашей матери была его попытка выгнать домового при помощи святой воды и молитвы. Он уверен, что разозлил этим нечистую силу.
      – Надеюсь, вы не думаете, что я могу с этим согласиться?
      – Нет, вам не нужно с этим соглашаться. С этим и я не могу согласиться. Но ходят слухи, что большое епархиальное начальство едет не просто так, а везет с собой людей… иеромонахов… с особым благословением. Даже Мишке напрямую об этом не сказали. Православная церковь не отрицает существования нечистой силы, но к борьбе с нею относится вроде бы с прохладцей, чтобы не давать повода верующим пользоваться верой как магией, а молитвой – как заклинанием. И в ответ на многочисленные жалобы верующих, которые утверждают, что в реке водится нечистая сила, было принято решение о переносе иконы, никаких обрядов изгнания дьявола… Но Мишка уверен, что большинство таких обрядов заканчиваются победой дьявола, если так можно выразиться. Да, ваш отец плевал ему под ноги и смеялся над «верунами», но Мишка считал, что именно ваш отец борется здесь с нечистой силой. А еще он уверен, что река ответит приезжим иеромонахам, если, конечно, они действительно приедут. Потому и просит вас остаться.
      – Поддержать его морально, что ли? Или плюнуть ему под ноги прилюдно? Я не понимаю, чего он от меня ждет, я – это не мой отец. И мы с женой уедем сегодня, потому что мне все это надоело. Я устал от местных сплетен и нелепых обвинений.
      Татьяна улыбнулась ему тепло, по-матерински.
      – Я не буду вас уговаривать. Мне понятно ваше желание уехать сегодня же. На это Зоя и рассчитывала, когда звонила в полицию. И Алька на это рассчитывала, когда обстряпывала мою поездку в областную больницу. Жаль только, что Анечка не долечится, у нас в самом деле целебный воздух… Вы заметили, насколько ей стало лучше? Ведь ни одного приступа за три недели.
      Ее хитрости были шиты белыми нитками, но как раз это Ковалеву и нравилось – это означало, что Татьяна хитрить не умеет.
      – И тем не менее, мы уедем. И Зое передайте, что Хтона мы забираем с собой, она может не беспокоиться за детей в санатории, которым он якобы угрожает.
      – Она говорила с вами о Хтоне? Я забыла упомянуть еще одну маленькую деталь. Дело в том, что через месяц после Наташкиной смерти ваш отец поймал собаку, которую собирался утопить. Якобы она бросалась на людей. Но почему-то не утопил, а оставил у себя. Эта собака была очень похожа на волка, и бабка Аксинья, женщина образованная, почему-то посоветовала ему назвать ее Хтоном. У нее вообще были мрачные шутки…
      – Ничего мистического, мне то же самое посоветовала Инна Ильинична, правнучка бабки Аксиньи. Надеюсь, вы не верите, что у меня на крыльце лежит та же самая собака, которая стала причиной смерти моей матери?
      – Нет, конечно не верю. Должно быть, это работа доминантных генов Федькиного пса, потому они так похожи. И я не уверена, что именно будущего Хтона я видела в вашей спальне при свете красного фонаря. Однако сейчас я скажу вам одну вещь, над которой вы вольны посмеяться. Но это результат моих многолетних наблюдений за детьми в санатории.
      Татьяна зачем-то оглянулась на окно и слегка пригнулась к Ковалеву, понизив голос:
      – Когда вокруг санатория рыщет волк, дети не вспоминают Бледную деву. Но стоит ему исчезнуть, как она появляется. Понимаете? Она до сих пор боится собак…
      Татьяна не была ведьмой. Она не умела даже хитрить. Если бы что-то подобное Ковалеву сказала Зоя, или Инна, или Ангелина Васильевна – он бы расхохотался. А тут у него по спине пробежал холодок.
      
      * * *
      – Серый, мы ведь не потащимся с вещами на автобус, правда? Да еще и когда снегу по колено. Мы ведь вызовем такси? – намекнула Влада.
      Снег сыпал и сыпал – впору было расчищать дорожки во дворе снова.
      – Вызывай, – усмехнулся Ковалев.
      Аня снова начала реветь – она не хотела уезжать. У нее только-только наладились отношения с девочками и появилась «лучшая подружка» Анжелика… Даже Ковалев засомневался: не слишком ли эгоистично его желание уехать? Но Влада пока была непреклонна.
      – Алло? – заговорила Влада в трубку. – А такси можно вызвать? Как это нет?!
      Ей что-то долго объясняли, и лицо ее становилось все более растерянным. Понятно, что вещи до автобуса пришлось бы тащить Ковалеву…
      Однако все оказалось еще хуже.
      – Серый, дизеля не будет. Верней, он будет неизвестно когда. Там из-за снегопада что-то на железной дороге случилось. Говорят, завтра дополнительный дизель пойдет, утром. Автобусы не ходят, такси ездят только по крайней надобности, снег не успевают убирать, уже несколько аварий было на ровном месте – машины заносит. Говорят, быстрей двадцати километров в час никто не разгоняется.
      – Ну что, поедем завтра утром, – пожал плечами Ковалев. – Не пешком же идти.
      У Ани тут же высохли слезы, но Влада сказала, чтобы она не слишком радовалась, – они поедут завтра утром.
      
      Снегопад прекратился внезапно, сумрачный день вдруг закончился ясным закатом, и легкий морозец сменился основательным, крепким…
      Ковалев чистил дорожки во второй раз, хоть Влада и говорила, что в этом нет необходимости. Ему было, пожалуй, даже жарко, но он все равно чувствовал, как крепчает мороз, как снег под сапогами скрипит все тоньше и громче.
      Коля с загадочным лицом подошел к калитке, но во двор заходить не стал, поманил Ковалева пальцем.
      – Слышь, пошли кой-что покажу…
      – Что? – нехотя спросил Ковалев, разгибаясь. Никуда идти не хотелось.
      – Пошли, не пожалеешь. И дочку с женой зови.
      
      Ковалев не пожалел. Сумерки были долгими и ясными. Коля провел их через свой двор к мосткам, уходящим в воду, – по сторонам от мостков вдоль берега уже легли ледяные закраины.
      – Во, глядите. Природное явление. Редко кто застает, шугоход называется… – сказал Коля почему-то шепотом и приложил палец к губам.
      – А что такое шугоход? – спросила Аня тоже шепотом.
      – Тише… Слушай, – ответил Коля. – Шуга звенит.
      – Река замерзает, – ответил Ане Ковалев. – Видишь, плывут льдинки? Это называется шуга.
      Шуга пела. Пощелкивала, шуршала, приплескивала в морозной тишине. Воздух не двигался – двигалась река. Быстрая на стрежне, у берегов она замирала, подталкивала тоненькие льдинки, кое-где покрытые снегом, к закраинам, и те росли на глазах.
      Никогда в жизни Ковалев не слышал такого чудного звука… Он не сразу вспомнил, на что это было похоже, и удивился, когда сообразил: бывало, в детстве бабушка перед сном гладила его по голове. Звон шуги в сумерках, будто колыбельная песня, выхолаживал тревоги и обиды, бередил что-то внутри, рождал неизбывную зимнюю тоску, светлую и сонную.
      Ковалев мог слушать его бесконечно. Влада и Аня ушли домой, а Ковалев все стоял и стоял, не в силах шевельнуться. Ему вовсе не хотелось побеждать реку – она засыпала, прощалась с ним до весны, предлагала перемирие. Умиротворение. Спокойствие. Она не бросала вызов – дарила на прощание материнскую нежность. И в звоне шугохода, в дымке, вившейся над водой, Ковалеву слышалось тихое дыхание и приглушенный девичий смех.
      А может, он напрасно решил уехать? Путевка на сорок два дня, Аня может лечиться еще три недели с лишним. И, собственно, из-за чего? Обиделся?
      Боялся прийти в санаторий и увидеть торжество на лице Зои. Будто она устроила ему выволочку. Наказала за плохое поведение. Он ведь и дорожки расчищал, чтобы никто не заметил, что его наказали…
      Когда Ковалеву было четырнадцать, в спортивном лагере его и двоих его товарищей тренер по-отечески выдрал скакалкой. Больно и унизительно. За то, что застал их за курением травки, раздобытой у местных гопников. Он должен был выгнать их из лагеря, написать в школу, родителям, а то и сообщить в милицию, но поступил иначе. Когда об этом узнал начальник лагеря, начались нешуточные разборки, тренеру грозило увольнение и прочие неприятности, вплоть до суда, – как же, рукоприкладство, совершенно непедагогичный метод воспитания… Всех троих вызвали к начальнику лагеря, заставили раздеться в присутствии врача, осмотрели соответствующие места и задали прямой вопрос, что это такое с ними приключилось. Начальник лагеря ошибся, когда вызвал их всех вместе, а не по одному, – Ковалев бы точно растерялся и не знал, что соврать. А вот один из товарищей Ковалева нашелся сразу:
      – Ко мне вчера отец приезжал, ему на меня наябедничали, и он меня выдрал.
      – А ко мне мать приезжала… – не дожидаясь подробных расспросов, вставил второй. – Ей тренер позвонил, нажаловался, она приехала и меня выдрала.
      – Так, Ковалев, а тебя выдрала бабушка? – Начальник лагеря сложил губки бантиком. – Я правильно понимаю?
      – Почему бабушка? Дед. – Ковалев едва не рассмеялся. – Ему тренер позвонил.
      – И что же вы такое наделали, что ваши папы-мамы-бабушки сюда посреди недели примчались, а?
      – Мы собирались бежать из лагеря в Финляндию, – хмыкнул сообразительный товарищ Ковалева. – Но родительское вразумление спасло нас от необдуманного шага.
      Конечно, начальник лагеря не поверил ни единому слову, но дело замяли, не стали даже обращаться к родителям. Хотя они все втроем после отбоя пробрались в административный корпус и позвонили домой. Дед, конечно, ничего не понял и в родительский день учинил Ковалеву допрос с пристрастием – Ковалев все рассказал ему честно, от начала до конца. Не про Финляндию, конечно, а про травку, – потому что боялся, что дед на тренера пожалуется.
      – Ну-ну, – сказал дед. – Надеюсь, всыпали тебе хорошо и добавлять не надо. А то бы я добавил.
      Больше никогда в жизни желания курить травку у Ковалева не возникало, хотя пробовать доводилось, за компанию, но без энтузиазма. И никакого зла на тренера он не держал, потому что понимал его правоту и признавал его право наказывать, соглашался внутренне со справедливостью наказания.
      Ковалев считал, что готов отвечать за свои поступки. Выходит, не готов? Или не уверен в том, что был прав, забирая Павлика? А теперь, получив по шапке, собирается сбежать, лишь бы не видеть торжества на лице Зои?
      Что-то менять было поздно. Раз сказал, что уедет, – придется уехать. И Влада не поймет, если Ковалев вдруг передумает.
      
      Следующей гостьей была Инна – приехала на машине, как только по улице проехал трактор, расчистивший снег. Аня уже спала, было около девяти вечера. Инну Ковалев тоже видеть не хотел, тем более что смотрела она на него с неприкрытым сочувствием. Понятно, Влада не обрадовалась ее появлению.
      Инна сказала, что пришла на несколько минут. К Владе. Отказалась от чая и начала без предисловий:
      – Вы не сможете уехать. Аня не сможет – у нее начнется приступ, как только вы отъедете от реки… от райцентра хотя бы на пять километров. Я говорила об этом Сергею Александровичу, но он мне не поверил. Вы – мать, вы лучше чувствуете опасность для ребенка; пожалуйста, поверьте, что вам не следует уезжать.
      Влада сначала испугалась, а уже потом не поверила. Татьяна права, страх за детей иррационален.
      – Серый, ну-ка быстро объясни мне, о чем тебе говорили и почему Ане станет плохо? В пяти километрах от райцентра начинается нецелебный воздух?
      – То, что мне говорили, – полная чушь, – проворчал Ковалев.
      Однако Инна не сдалась. И начала рассказывать Владе о призвании Ковалева, о власти, которую над ним имеет река, о совпадении, которое привело его в Заречное, и всю прочую ерунду, о которой рассказывала ему раньше. И о том, что Аня будет свободна, как только Ковалев ответит на зов…
      По мере рассказа лицо у Влады делалось все кислей. И становилось понятно, что не только в Бога, но и во все остальное верят только придурки. Ковалев даже хотел напомнить ей о гадании на картах Таро и пророчествах Ангелины Васильевны, в которые Влада почему-то поверила.
      Инна не стала дожидаться, когда Влада выгонит ее вон, – ушла сама, оставив Ковалева объясняться с женой о его призвании и прочих совпадениях.
      Он рассказал Владе о том, что утром узнал от Татьяны. И о ее просьбе не уезжать.
      – Нет, она в своем уме? – в конце концов фыркнула Влада. – Она на полном серьезе думает, что ты должен остаться здесь ради священной миссии спасения утопающих? Нет, ты не подумай, я не эгоистка, которой плевать на чужие человеческие жизни, которые ты призван спасать, но, по-моему, все это далеко от здравого смысла. С тем же успехом ты можешь посвятить свою жизнь тушению пожаров или поискам заблудившихся в лесу детей – тоже спасешь много жизней. Ты не хочешь стать пожарным, Серый? Нет? Интересно, почему? Наверное, потому, что закончил академию по другой специальности.
      – Это не миссия спасения утопающих, все гораздо хуже: они считали моего отца ведьмаком, местным колдуном, который на ты и за ручку с водяными. И хотят, чтобы я тоже стал местным колдуном. Экстрасенсом.
      – Потрясающе, – усмехнулась Влада. – Я думаю, нам пора спать, если мы хотим к семи утра успеть на дизель.
      Ковалев не посмел заикнуться о том, что его отъезд – малодушие, которое вредит Ане. В смысле лечения в санатории и пребывания на свежем воздухе, без мистики и колдунства.
      
      * * *
      Дизель не успел доехать до следующей станции, когда у Ани начался приступ. Но сначала жалобно заскулил Хтон – как только закрылись двери и поезд тронулся с места. Аня тоже ныла всю дорогу, и вдвоем они довели Ковалева до белого каления. Собственно, и приступ начался у Ани, когда он не выдержал и прикрикнул на обоих:
      – Да прекратите вы нытье когда-нибудь? Достали!
      Не так уж громко он кричал. И не так уж зло, чтобы ребенок испугался. Даже Влада не вставила привычного «не ори на ребенка». И показалось сначала, что Аня нарочно дышит так, как перед приступом, что она научилась вызывать удушье, чтобы получать от родителей желаемое (о чем их с Владой давно предупреждали врачи), но ей неожиданно помог ингалятор. На пять минут.
      А Хтон завыл. Как по покойнику – немногочисленные пассажиры оглядывались и ужасались, но заткнуть ему пасть Ковалеву не удалось.
      На третий раз ингалятор помогать перестал. Аня задыхалась непритворно, Ковалеву показалось, что у нее синеет лицо, – и ничего, кроме ужаса и растерянности, бессилия, он не ощущал. Влада, едва сдерживая слезы, заорала, чтобы он немедленно сорвал стоп-кран и вызвал скорую, но ей кто-то сказал, что сейчас будет станция и скорую надо вызывать туда, а не в чистое поле.
      Ковалев подхватил Аню на руки и бросился в тамбур, Влада потащила вещи, Хтон перестал выть и, шмыгнув у Ковалева между ног, оказался у дверей первым.
      Еще несколько томительных секунд дизель замедлял ход и тормозил, пока не встал у платформы первыми двумя вагонами, – они ехали в третьем. Хтон спрыгнул вниз не задумываясь, Ковалев поискал ступеньки, но так и не понял, как по ним спускаться, и, побоявшись бежать в соседний вагон, тоже спрыгнул в снег, прижимая Аню к себе, – ощущение было такое, будто его ударили по почкам дубиной. Влада сбросила сумки на землю и крикнула, что ей помощь не нужна, когда Ковалев хотел поставить ребенка на ноги.
      Дизель закрыл двери, свистнул и тронулся с места. Аня дышала глубоко и свободно, бронхоспазм прошел так быстро, будто его и не было.
      Влада все же расплакалась. От облегчения. Обнимала Аню и беспорядочно целовала ей голову. Аня лепетала: «Мамочка, не плачь» и в итоге тоже заплакала. Нет, никогда Ковалев не поверил бы, что она может вызвать приступ нарочно, заставить Владу плакать нарочно!
      Сам он стоял и не мог сдвинуться с места – боль от удара о землю никак не отпускала. Даже прислониться было не к чему… Хтон скакал по снегу, как веселый щенок, отпущенный на волю, и с непривычки путался ногами в поводке.
      Влада утерла слезы – себе и Ане – и повернулась к Ковалеву.
      – Серый, надо вещи… Серенький, Серенький, что с тобой?
      – Ничего. Просто испугался.
      Она не поверила и сказала:
      – Я одну сумку могу понести, она не очень тяжелая.
      – Не надо. Держи лучше ребенка и собаку.
      – И куда мы пойдем? Что-то я ничего, кроме платформы, тут не вижу.
      – Вряд ли поезд останавливается посреди леса. Наверняка где-то есть дорога и жилье.
      Поднимался ветер.
      
      Они вернулись в Заречное к позднему рассвету, отдав за такси сумасшедшие деньги. Аня искренне радовалась, что они едут назад, но вовсе не злорадствовала. И спрашивала, пойдет она сегодня в санаторий или не пойдет. Влада сидела впереди, потому что сзади Ковалев держал Хтона.
      – Заедем мы туда совершенно точно, – с угрозой ответила Влада. – Сказать твоей Инне, что я о ней думаю.
      – А сумки мне потом тащить через мост? – уточнил Ковалев. – И только ради того, чтобы ты сказала Инне, что о ней думаешь?
      – Твоя Инна – ведьма почище ее матери.
      – Мама, Инна Ильинична не ведьма, а бабка Ёжка. Она живет в доме на болоте иногда, и мальчишки говорят, что она ест детей.
      – Мальчишки говорят ерунду, – ответила ей Влада. – Мы сделаем так: выйдем у моста на шоссе и пойдем пешком до санатория, там одна остановка. А ты с сумками поедешь до дома на машине. Может, мы еще успеем на процедуры, раз уж вернулись.
      
      Ветер принес с собой тепло и нагнал тяжелые тучи, начался дождь – сначала мелкий, неуверенный, он не прекращался, а креп с каждым часом.
      Влада позвонила из санатория и сказала, что Инна на больничном, а потому придется идти к ней в гости.
      – Зачем? – спросил Ковалев. – Неужели чтобы сказать ей все, что ты о ней думаешь?
      – И сказать тоже. Но ради этого я бы к ней не пошла.
      – Зачем тогда?
      – Тебе, конечно, не понять, но я собираюсь заставить ее снять порчу, которую она навела на Аню.
      – Так… – поглубже вздохнул Ковалев. – Ничего лучше не придумала?
      – И ты пойдешь со мной. Как муж и отец.
      – Нет, в этой клоунаде я участия принимать не буду, – хмыкнул Ковалев.
      – Серый, раз мы теперь не дружим, а враждуем семьями, ты должен меня поддержать.
      – Даже не собираюсь. Ни враждовать, ни поддерживать.
      – Речь идет о здоровье твоей дочери. Ты ведь не будешь отрицать, что по дороге в город у нее случился приступ?
      – И что? Ребенок расстроился, переволновался, в машине ее укачало…
      – Серый, пожалуйста. Я должна пойти. Но одной появиться в этом змеином гнезде мне страшно.
      – Не ходи.
      – Я все равно пойду. В любом случае. Я тебя попросила, но ты можешь наплевать на мою просьбу, никто тебя не заставляет, – фыркнула она и положила трубку.
      Ага, не заставляет… Да это натуральный шантаж!
      
      Здесь не запирали дверей, по крайней мере днем, и Влада растерянно остановилась на высоком каменном крыльце дома главы администрации в поисках звонка.
      – Тут принято стучаться, – намекнул Ковалев, но Влада, вспыхнув, решительно распахнула дверь безо всякого стука.
      Должно быть, Ангелина Васильевна увидела их из окна, потому что в эту секунду как раз появилась на веранде. С улыбкой радушной хозяйки.
      – Правильно ли я понял, что Илья Валентинович на работе? – осклабился Ковалев.
      Улыбка ее слегка поколебалась.
      – Увы, – ответила она, быстро взяв себя в руки.
      – Передайте ему, что я жду извинений за его личную просьбу к капитану Колтырину.
      Наверное, не стоило говорить этого в присутствии Влады, глаза которой и так метали молнии по сторонам, но, к счастью или нет, на веранде появилась Инна. Ковалеву показалось, что она ждала Владу. И того, что Влада не просто появится – ворвется в дом. Улыбка Инны охладила пыл Влады с поразительной легкостью. Ведьма… Она не могла применить свои чары вчера? Когда говорила, что Аня не сможет уехать? Или ей непременно надо было, чтобы и Влада, и Ковалев убедились в ее словах? Впрочем, Ковалев был склонен считать Анин приступ совпадением. Она не хотела уезжать, и, возможно, ее подсознание сыграло с нею такую злую шутку…
      – Мам, это ко мне, – объявила Инна и выразительно посмотрела на Ангелину Васильевну. – Сергей Александрович, папа непременно извинится перед вами. Он искренне раскаивается в том, что сделал.
      Она снова посмотрела на мать.
      – Ну, раз это к тебе – зови гостей пить чай, – нисколько не смутившись, сказала старая ведьма, но убралась с веранды с некоторой поспешностью.
      – Садитесь. – Инна кивнула на стол с самоваром перед широкими окнами. По стеклам стекали крупные дождевые капли. Снег во дворе посерел и скукожился, просел. Ковалев вспомнил, как уютно было за этим столом, когда светило солнце, – и как сумрачно и будто бы сыро стало теперь.
      Влада похватала ртом воздух, но все же села, злобно сжимая губы. Инна достала три чашки тонкого фарфора, налила красивого земляничного варенья в вазочку, включила самовар и дернула выключатель – над столом уютно загорелось бра в красивом абажуре.
      – Я люблю нижний свет. Он теплее, – сказала Инна, усаживаясь за стол. Она оставалась совершенно спокойной.
      – Я знаю, зачем тебе это понадобилось! – зашипела Влада.
      – Мне кажется, вы ошибаетесь, Влада Всеволодовна, – без тени иронии ответила Инна. – Я понимаю, что со стороны мои мотивы выглядят понятными: сидит молодая симпатичная девка в глуши, каждый приезжий мужик должен вызывать ее интерес. А уж тем более образованный, высокий, интересный, с блестящими перспективами… Простите, Сергей Александрович, я бы предпочла поговорить об этом наедине с вашей женой, но не выгонять же вас под дождь?
      – Я могу пойти домой, – обрадовался было Ковалев.
      – Нет уж, теперь слушайте. Тем более что это не займет много времени. Влада Всеволодовна, если бы я захотела, ваш муж бегал бы за мной, как мальчик, забыл бы и вас, и дочь. Но этого не произошло, не так ли?
      От возмущения Влада не нашла, что ответить. А Ковалев неожиданно сказал:
      – Влада, она права. Я… видел… знаю, что она может это сделать.
      – Так почему не сделала? – с кривой улыбкой спросила Влада.
      – Потому что ваш муж мне не нужен. Ни в качестве мужа, ни в качестве любовника. Его отец был моим другом. Не сердечным другом, не поймите меня неправильно. Помощником. Мне его не хватает. И в вашем муже я вижу только его преемника.
      – Я слышала, ваша прабабка нагадала, что мой муж погубит вас, – задумчиво произнесла Влада. – Право, не знаю, что это значит, но не боитесь ли вы прабабкиного пророчества?
      – Нет, не боюсь. Перед смертью баба Ксеня сняла с меня это проклятие. Теперь ни ваш муж, ни какой другой мужчина погубить меня не сможет, у меня другая судьба.
      Откуда-то сверху раздалось приглушенное «Ах»… А потом на лестнице, ведущей на второй этаж, зазвучали торопливые шаги. Ковалев не усомнился в том, кого сейчас увидит. Наверное, внутри дома была еще она лестница, ведущая наверх…
      Инна тоже оглянулась на лестницу. И спросила с улыбкой:
      – Подслушивала?
      – Инка! – На Ангелине Васильевне лица не было. – Инка, ты правду сейчас сказала? Сознавайся, ты правду сказала?
      Последнее она выкрикнула истерически, с ужасом. Ковалев думал, что сейчас Ангелина ухватит Инну за воротник и начнет трясти. Но Инна охладила ее долгим тяжелым взглядом, и старая ведьма остановилась, не дойдя до стола трех шагов. По лицу у нее побежали слезы, оставляя дорожки с темными разводами туши на напудренных щеках.
      – Что она наделала! Что наделала! – тоненько тянула Ангелина в полном отчаянии. – Она же тебя еще верней погубила! Сама на болоте просидела всю жизнь и тебе такую же судьбу сосватала? Я-то, я-то, дура, верила, что она так и умерла, никому силу не передав… А она… Старая сука! Что наделала!
      – Я думала, ты сама давно догадалась, – спокойно и свысока сказала Инна. Слезы матери ее будто не тронули. – Могла бы догадаться, не тайна за семью печатями.
      – Вот как оно вышло… – Ангелина с ненавистью поглядела на Ковалева. – Вот как вышло! Все же погубил…
      Он хотел спросить «А я-то при чем?», но счел лучшим пока помолчать.
      – Ничего не помогло… Ничего… Я думала, от судьбы можно спрятаться, обмануть судьбу. Судьбу не обманешь, – забормотала старая ведьма. – Все же погубил…
      – Мам, прекрати истерику, а? Выпей чайку. Сергей Александрович ни в чем не виноват.
      – Лучше бы ты утонул тогда! – в отчаянии выкрикнула старая ведьма с перекошенным лицом. – Лучше бы ты утонул! Зачем Федька тебя спас вместо Наташки? Зачем?
      – Мам, ты совсем обалдела? – вздохнула Инна. – Перестань орать. Я жива и здорова. И своей судьбой вполне довольна. Ты сама всю жизнь этой моей судьбы хотела, еще скажи, что нет…
      – Хотела! Да, хотела! Потому что я – циничная стерва, потому что с детства училась равнодушию к чужим смертям! Для того медицинский закончила, для того в хоспис пошла работать! Чтобы сердцем зачерстветь, чтобы привыкнуть, не пропускать через себя чужую боль!
      – Научилась? – усмехнулась Инна. – Вот потому баба Ксеня тебе свою судьбу и не отдала. Потому что ты главного не понимала и не понимаешь: они не через дом на болоте – они через чье-то сердце должны уходить. Кто-то должен их за руку подержать перед уходом.
      – Но почему это должно быть именно твое сердце?! – с честной нежностью и страхом прошептала Ангелина.
      – Наверное, потому, что мне хватит на это силы, – отрезала Инна. – Мам, сила дается именно на это, а ты хотела силу на что-нибудь другое приберечь. Для того и училась равнодушию.
      – Так зачем, как ты думаешь? Есть ли в моей жизни что-нибудь, кроме тебя? Только чтобы тебя защитить, тебя счастливой сделать! Ты еще под сердцем у меня была, а я уже за тебя готова была любому глотку перегрызть, как волчица.
      – Может, тоже заговор на смерть Сергея Александровича делала? – Инна презрительно изогнула губы.
      – Тоже? Что значит «тоже»? – Ангелина подняла брови, но потом покивала вдруг головой с пониманием. – Ах вот как! Вот оно что! Я-то всю жизнь себя винила! Столько лет была уверена, что погубила Наташку, да еще и без толку! А это Зойка! Зойка, стерва!
      – Ты успокоилась? – спросила Инна. – Тогда сядь и расскажи. Все равно призналась…
      – Ни в чем я не призналась, – холодно ответила Ангелина. – В отличие от дуры Зойки, я заговор на смерть делать никогда бы не осмелилась. Тем более с ребенком под сердцем.
      – Сядь, – повторила Инна и повернулась к Владе. – Извините нас. Не нужно было выяснять отношения в вашем присутствии.
      – Ничего, я уже начинаю привыкать к вашим… к выяснению отношений, – ответила Влада.
      Перед Ковалевым Инна извиняться не стала. А ему очень хотелось уйти, чтобы не слушать бреда на тему странных фантазий.
      Ангелина все же села – напротив Ковалева. И сказала, глядя ему в глаза:
      – Я не делала заговор на смерть, ни на вашу, ни на смерть вашей матери. Я не сумасшедшая. Я лишь хотела, чтобы Наташка уехала. Испугалась и уехала. Видите ли, бабкино пророчество звучало расплывчато: сын Наташки погубит твою дочь, мою правнучку. Как и когда, она не сказала. И вариантов было сколько угодно. Дитя в материнской утробе погубить легко – матери достаточно поднять на руки трехлетнего карапуза, например. Или испугаться чего-нибудь. Или оступиться и неудачно упасть. Я всего лишь хотела, чтобы Наташка уехала и увезла вас. Я всего лишь вызывала домового, безобидного домового! Чтобы постучал по полу на чердаке и ножками потопал. Наташка боялась темноты, две ночи – и она бы сбежала. А вместо домового явился этот кошмар! Настоящий демон смерти, убийца… Кстати, он теперь сидит у вас во дворе.
      – Ерунду не болтайте, – проворчал Ковалев. – Я готов поверить в то, что вы вызывали домового. Я тоже в детстве вызывал пиковую даму и кровавую Мэри. Сам я их не видел, но кое-кто из моих друзей утверждал, что они приходили. Однако у меня во дворе сидит нормальный, живой и вполне покладистый пес. Ветеринар сказал, что ему около двух лет.
      Ангелина его будто не услышала.
      – Смирнов его долго ловил, собирался утопить. А когда поймал, вдруг передумал. И тоже считал, что его Хтон вполне покладистый и безобидный пес. Впрочем, это возможно: ведь он сделал то, для чего его вызвали…
      – А я думаю, что в ту ночь кто-то нарочно привел злую собаку в дом к моей матери. Это гораздо более правдоподобно, нежели вызов домовых, заговоры на смерть и прочая чушь. Учитывая, чем кончилось дело, можно назвать бедного пса убийцей. И даже демоном смерти, звучит поэтичней. Я бы хотел узнать, кто это сделал, но, боюсь, по прошествии стольких лет найти его невозможно. Зоя Романовна утверждает, что это была она.
      – Она врет! – усмехнулась Ангелина. – Она была у меня в ту ночь. И никуда не отлучалась. Мы бы проболтали до утра, такое часто бывает с девушками, но услышали крики тети Паши, увидели людей под мостом… Я тогда жила на другой стороне реки, неподалеку от вашего дома.
      
      – Серый, они тут все сумасшедшие? – спросила Влада по пути к дому.
      – Ага, – ответил он.
      Дождь лил и лил, растопив почти весь снег. Они шли вдвоем под одним зонтом, Влада прижималась к Ковалеву и иногда заглядывала ему в глаза снизу вверх.
      – Я серьезно. Они же шизофренички обе… Ты слышал, о чем они говорили? Я подумала даже, что они нарочно это все разыграли. Но администраторша так натурально руки ломала, как ни одна актриса не может. И если они на полном серьезе, то это диагноз. Про какой дом на болоте они говорили? Аня тоже сказала про дом на болоте.
      – Дом, где жила прабабка Инны. Я там был. Дом как дом… Заброшенный, даже электричества нет. Мальчишки бегают туда испытывать смелость, это местная традиция.
      – Татьяна сказала, чтобы мы приходили обедать вдвоем… – сказала Влада в пространство.
      – Я не пойду.
      – Сказать, что ты болеешь? – Она подняла голову и хитро сощурилась.
      – Я думаю, мою внезапную болезнь обсуждают и в младшей группе?
      – Юлия Михайловна рассказала: Селиванов собирался писать заявление, что это он закрыл дверь в столовую, а не ты. Учитывая, что его давно хотят выгнать из санатория, – героический поступок.
      – Я же говорил: и в младшей группе…
      – Юлия Михайловна тоже перед тобой извиняется. Она не предполагала, что Зоя вызовет наряд. Кстати, на лице у тебя почти ничего не заметно. Подумаешь, на брови царапина…
      – Ага, порезался, когда брился…
      
      На обед Ковалев все же не пошел, а пойти на ужин Влада его уговорила. И, немного подумав, он решил, что глупо и малодушно отсиживаться дома.
      Впрочем, и субботний ужин, и воскресный завтрак всегда были тихими.
      Аня отказалась идти домой, сказала, что хочет ночевать в санатории, с девочками. Объяснила, что с мамой и папой она будет жить еще всю жизнь, а с Анжеликой только три недели. Влада не стала ее уговаривать, решила, что дочери полезно общение со сверстниками.
      Баню Ковалев истопил сам, уже без помощи бабы Паши. Не очень-то хотелось появляться в таком виде даже перед Владой, но она не стала заострять внимания на его синяках. Попыталась, правда, отказаться от интима на кушетке в предбаннике, но ломалась недолго.
      Река раздумала замерзать, дождь растопил даже широкие закраины, вода поднялась до самых мостков и выплескивалась на доски. От жаркого пара Ковалев чувствовал себя неважно – снова затошнило и заболела голова, – и как минимум окунуться в воду ему казалось просто необходимым.
      – Если ты сейчас застудишь почки, то в самом деле рискуешь стать хроником, – намекнула Влада. – Погляди, лед идет по воде…
      – Ледяная вода неопасна, если быстро макнуться… Даже наоборот, обжигает, сосуды расширяет.
      – Вот и макнись. Незачем нырять и плавать, тем более что мостки такие скользкие.
      – Я один раз нырну и сразу выйду на берег, ладно?
      Обычно Ковалев не просил у жены разрешения…
      – Но только сразу! – нехотя согласилась Влада.
      Признаться, Ковалев опасался, что от перепада температур в голове что-нибудь лопнет, но река приняла его в объятия нежно, осторожно, будто почувствовала, что ему нужно: остудила, а не обожгла, заставила дышать глубоко и спокойно, а не перехватила дыхание, сняла головную боль и избавила от тошноты.
      – Серый, ты сказал «сразу»! – крикнула Влада с крыльца, где пряталась под дождем, завернувшись в простынку.
      Он ушел под воду еще раз и вынырнул у самого берега. Пальцы уже начинало ломить от холода… И, поднимаясь на ноги, Ковалев провел ладонью по поверхности воды и одними губами шепнул: «Спасибо».
      Любовь и вожделение, клокотавшие в горле, он отдал Владе – на кушетке в предбаннике.
      
      Всю ночь за окнами завывал ветер, бросал в них тяжелые дождевые струи – стекла подрагивали с наветренной стороны от особенно резких порывов.
      Дождь прекратился только к утру, река вздулась и помутнела, ветер гнал против течения мелкие островерхие волны, кое-где сдувал с воды пену – как в океане во время шторма. Впрочем, ветер в самом деле был штормовым. Ковалев искренне пожалел отца Алексия и его прихожан, собиравшихся пройти три километра крестным ходом…
      После завтрака Татьяна Алексеевна остановила Владу и Ковалева на выходе из столовой и пригласила их (обращаясь более к Владе) на массовое мероприятие – народные гулянья после крестного хода и молебна в часовне.
      У Ковалева было немало причин туда не ходить, но ни одной достаточно веской, чтобы вежливо отказаться. Ну, кроме скверной погоды, конечно. И Влада расшаркалась: конечно-конечно, обязательно придем, спасибо за приглашение и так далее…
      – Вместо того чтобы придумать, почему мы не можем пойти, ты взяла и согласилась, – проворчал Ковалев, когда Татьяна отошла.
      – Серый, нам что, весь день торчать во дворе и играть с собакой?
      – Я обычно торчал здесь, а не во дворе. Чтобы Аня меня хоть издалека, но видела.
      – Торчать здесь тоже не очень-то весело. Всю наглядную агитацию я прочитала еще вчера. А Аня, по-моему, уже не так сильно нуждается в нашем присутствии. Думаю, теперь оно ей только вредит, ей неудобно перед подружками.
      – Там на меня будет пялиться весь поселок. И на тебя, между прочим, тоже. И шептаться за нашими спинами.
      – И пусть пялится. И шепчется. У меня чистая голова, идеальный макияж и красивая новая куртка. А еще высокий и симпатичный муж – пусть смотрят и завидуют.
      Ковалев ее оптимизма не разделял.
      
      Река поднялась еще выше, у моста на шоссе это было особенно заметно – вода на треть покрыла бетонные откосы, и, если прислушаться, под мостом слышался гулкий плеск волн.
      Часовня стояла почти над берегом, неподалеку от моста, напротив магазина. Дорогих черных машин поблизости не было, зато по обе стороны от часовни расположились торговые лотки: один – «Церковная лавка», второй с надписью вроде транспаранта – «Православные футболки». Транспарант привел Владу в восторг.
      Похоже, большинство жителей Заречного не прельстились крестным ходом, а с нетерпением ожидали народных гуляний – толпились возле лотков и магазина. В кругу местных мужичков Ковалев заметил и Колю.
      «Православными» футболками заправляла солидная торговка, поднаторевшая в своем деле. Ассортимент был широким, Влада немедленно достала телефон и принялась щелкать фотокамерой.
      – Серый, это надо выложить в контакт… Это что-то с чем-то! Нет, мы пришли сюда не зря.
      Время от времени она начинала хохотать, дергала Ковалева за рукав и показывала пальцем на товар, который перед ней разворачивала торговка.
      – Потрясающе! «Бог с нами!» – восхищалась она. – Ага, и хрен с ними… Вот ту, черненькую покажите, с веселым Роджером.
      На черной футболке с надписью «Православие или смерть» в самом деле присутствовал веселый Роджер, и не один, а целых три. Черепа зажимали в зубах кривые кинжалы.
      – Православненько! – попискивала Влада. – Серый, мы должны купить что-нибудь на память!
      – А у вас такая только черная? – спросила подошедшая тетушка.
      – Самый ходовой цвет, – пояснила торговка.
      – Ребенку надо бы взять. Какой у вас самый большой размер?
      – Икс-икс-эль.
      – А это на пятьдесят восьмой полезет?
      Вслед за Владой и матерью ребенка пятьдесят восьмого размера к лотку потянулись другие женщины, и Ковалев понял, почему торговка безропотно позволяла фотографировать свой товар.
      – Гляди, гляди, Серый! Псалом девяносто…
      На футболке был напечатан полный текст девяностого псалма.
      В основном, конечно, надписи были скучными: «Я православный» или «Верю», однако на самых красочных футболках натуралистичные кресты, деревянные и металлические, утопали в крови, на некоторых имелись и приписки: «Есть жизнь вечная», «Спаси и сохрани», «ХВ» и прочие.
      – Афигеть! Дайте две! Серый, мы купим вот эту: «Слава Богу за все. Святой Иоанн Златоуст». Это цитата, понимаешь?
      Еще одна мать семейства высмотрела детскую футболку с ежиком, на которой тоже было написано «Слава Богу», и долго колебалась, разглядывая футболку с типично мультяшной овечкой и надписью «Господь мой пастырь».
      – Скажите, а освятить их можно? – спросила мать семейства.
      – Конечно можно! – воскликнула торговка. – Даже нужно!
      – Кать, слышь? Можно святить! – крикнула мать семейства, чем прибавила торговке еще трех или четырех клиентов.
      – Я Иисуса… – по слогам прочитала вновь подошедшая. – А это что значит? Я Иисуса?
      – Не видите? Тут сердечко нарисовано. Значит «Я люблю Иисуса», – разъяснила торговка.
      Влада сфоткала и это… А Ковалев долго разглядывал футболку с лозунгом «За веру, царя и отечество», где крест пересекал дуло танкового орудия и явно изображал его мушку.
      – Слушай, меня коробит… – выговорил он.
      – Ага, – согласилась Влада. – Тебя, неверующего, коробит, а православным, гляди, нравится…
      – По-моему, это и есть оскорбление чувств верующих.
      – Жаль, что они этого не понимают. Я думаю, как раз такой случай описан в Евангелии – когда Иисус выгонял торговцев из храма…
      В эту минуту Ковалев заметил у лотка Инну – она стояла молча и без улыбки разглядывала православный товар.
      – Папа слегка переборщил… – сказала она медленно, поглядев на Ковалева и Владу. Вместо приветствия.
      – Это ваш папа подбирал ассортимент? – миленько улыбнулась Влада.
      – Нет конечно. Но он знал, кому это поручить. – Инна повернулась к торговке. – Здравствуйте, тетя Марина. Где вы это набрали?
      – Так нарочно на прошлых выходных в город ездила! Все рынки обошла! Как велели, с православной символикой.
      Инна кивнула.
      – Вот ту, с овечкой, уберите. Это не православная, а антиправославная символика. Потом на рынке продадите.
      – Чего ж тут антиправославного-то? – обиделась торговка. – Для детишек подходит. В городе мне всё детские размеры вот тех, с черепами, предлагали, но у нас больше со зверюшками смотрят.
      Инна снова покивала и сказала в пространство:
      – Кровища на рынке тоже пойдет хорошо…
      Тем временем возле магазина развернулась торговля пирожками – четверо чернецов выставили столы и навесы от дождя, разложили пластиковые ящики с товаром. К ним тут же выстроилась очередь.
      – Кстати, пирожки вкусные и дешевые. С рыбой рекомендую, – сказала Инна. – Мы домой всегда берем.
      – А где солидные люди на солидных автомобилях? – спросил Ковалев.
      – Солидный автомобиль стоит у папы в гараже, а где люди из него – я не знаю, – снова без улыбки ответила Инна. – Или в часовне, или с крестным ходом идут.
      В очереди за пирожками стоял и Коля – с двумя товарищами. Они явно сгорали от нетерпения, должно быть уже взяли выпить и оставили деньги на закуску. Коля махнул Ковалеву рукой и нагнулся к уху товарища – сразу после этого на Ковалева оглянулись две женщины из очереди.
      – Не повезло крестному ходу с погодой, – заметила Влада. – А ведь наверняка о ней молились…
      – Молились, – кивнула Инна. – Между прочим, дождь перестал. Только насчет невезения я не согласна, погода соответствует задуманному. Вы заметили, как поднялась вода?
      Это она спросила у Ковалева, и тот кивнул.
      – Думаю, это начало, – продолжила Инна. – Видите, весь плывущий сор прибивает к берегам? Значит, вода еще поднимается. У нас во дворе причал поднялся чуть не вровень с террасой, но наш берег круче, а ваш точно сегодня затопит.
      На Ковалева тем временем начала оглядываться вся очередь и не только, перешептываясь и подталкивая друг друга локтями.
      – Идут, идут! Глядика-ся! – крикнул кто-то.
      Вокруг прокатился ропот, праздношатающийся люд высыпал на шоссе, однако из очереди за пирожками никто не вышел.
      
      Молебен был кратким, не более получаса. За это время Влада накупила пирожков и осмотрела местный магазин – Ковалев таскался за ней и чувствовал себя круглым дураком. Молебен в часовне собрал больше народу, чем крестный ход, однако возле магазина все равно было многолюдно, а внутри стояла очередь – в основном из мужчин, бравших водку. На входе в магазин с Ковалевым вдруг кивком поздоровалась незнакомая женщина. А потом и каждая из трех продавщиц. А потом и мужики из очереди…
      – Здравствуйте, – почтительно раскланялся с Ковалевым дедок, с которым он едва не столкнулся на выходе из магазина. Ну разве что шапку не снял…
      А за спиной, в магазине, слышался шепот: «Похож…»
      – Чего это он? – Влада с подозрением оглянулась на деда.
      – Не знаю. Тут, наверное, так принято…
      Когда молебен закончился и верующие устремились на улицу, почти каждый из них счел своим долгом кивнуть Ковалеву, а один выпивший уже мужичок, случайно задевший Ковалева плечом, искренне прижимал руки к груди и многословно извинялся.
      И только Зоя сделала вид, что не заметила присутствия Ковалева.
      К нему неслышно подошла Инна.
      – Вы заметили, как уважительно вас встречают? – спросила она скорей у Влады, нежели у него.
      – За что нам такая честь? – поинтересовалась та.
      – Вашего мужа единодушно признали преемником дяди Феди Смирнова.
      Ковалев лишь поморщился.
      Часовню заперли снаружи – на висячий замок. Однако день был сумрачным, и из маленьких окошек проглядывал мерцающий свет огня. Возле магазина расселся школьный оркестр народных инструментов: жителям Заречного предстояли народные гулянья.
      Отец Алексий зычно хохотал, глядя на «православные» футболки. Иногда даже стряхивал слезы тыльной стороной ладони. И изрек в итоге:
      – Заставь дурака Богу молиться – он и лоб расшибет.
      Рядом с ним стоял, по всей видимости, Илья Валентинович – без тени раскаяния на лице. Главу администрации в нем выдавало не столько солидное драповое пальто с меховым воротником, сколько сходство с Инной.
      Инна махнула ему рукой, он посмотрел в ее сторону, наткнулся взглядом на Ковалева, с удивлением потянулся рукой к раскрытому рту и покачал головой, а потом решительным шагом направился к их компании.
      И вместо приветствия или извинений сказал:
      – Потрясающе… Я имел в виду: потрясающее сходство… Если бы вы были в ватнике, я бы принял вас за вашего отца…
      – Здравствуйте, Илья Валентинович, – с некоторой угрозой ответил Ковалев.
      – Да, конечно. Здравствуйте. И я должен извиниться перед вами. – В его голосе тоже не было и тени раскаяния. – Понимаете, поверил злым языкам… Наплели черт знает чего, а я и поверил в глупые сплетни.
      – В мою любовь к мальчикам, что ли? – переспросил Ковалев.
      – Бог с вами, конечно нет. В то, что вы к моей дочери клинья подбиваете. Поймите мои отцовские чувства: женатый мужик, приезжий – и моя девочка, невинное существо…
      – Папа, не болтай ерунду. Мне двадцать пять, а не пятнадцать, – проворчала Инна.
      – Для родного отца дочь всегда остается беззащитным ребенком, – фальшиво улыбнулся Илья Валентинович. – Я надеюсь, инцидент между нами исчерпан?
      Ковалев ничего не ответил. Врезать бы ему по зубам – тогда инцидент точно был бы исчерпан. Однако такой вариант примирения с главой местной администрации Ковалев счел слишком эксцентричным, особенно на глазах у всего поселка.
      Илья Валентинович направился к школьному оркестру – должно быть, отдать распоряжение, – а к Ковалеву незаметно, бочком, подошел отец Алексий. По-дружески положил руку ему на плечо и заглянул в глаза.
      – Спасибо, что пришли.
      – Не за что, – фыркнул Ковалев.
      – И тем не менее. – Он посмотрел на окно часовни, потом в даль и покачал головой. – Погода портится…
      – Куда уж хуже, – осклабился Ковалев.
      – Дождь сейчас пойдет. Сильный. Река еще выше вздыбится…
      Отец Алексий как в воду глядел: не прошло и четверти часа, как хлынул ледяной дождь, положив конец народным гуляньям.
      
      * * *
      К вечеру дождь сменился мокрым снегом. Ветер не утихал, а может, стал сильнее. Печка дымила, ветер будто вдувал дым обратно в трубу, и все равно в доме было тепло и уютно, и приятно было смотреть на непогоду за окном. Ковалев хотел впустить Хтона на веранду (в такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит), но на крыльце его не нашел – должно быть, тот спрятался где-то от дождя и ветра.
      Аня, на этот раз согласившаяся переночевать «дома», уже спала, а Влада перебирала видеокассеты тети Нади, искала, какое бы кино посмотреть.
      – Ой, гляди! «Деревенский детектив»! Не хочешь? – спросила она у Ковалева.
      – Я сыт по горло деревенскими детективами… – проворчал тот в ответ.
      И в эту минуту свет мигнул и погас.
      – Серый, это что? – замерев, спросила Влада.
      – Я думаю, ветер порвал провода, – вздохнул Ковалев.
      – Да? А разве электричество не по кабелю идет?
      – Думаю, нет.
      Стук в дверь прозвучал зловеще, и Влада охнула. Дверь приоткрылась со скрипом.
      – Дома хозяева? – раздался Колин голос. – Вы чё, спите, что ли?
      – Нет, мы не спим, – ответил Ковалев. – Свет отключили.
      – Я так и знал, что кина сегодня не посмотрю! – сказал Коля и выругался. – Так чего вы сидите? Свечки зажигайте, это надолго: пока соберутся, пока найдут, где обрыв, пока сделают… До утра могут провозиться. Вот тоже работа у мужиков – ночь-полночь, дождь, холодина, а ехай и чиняй…
      – А я-то не поняла, зачем столько свечек на полке стоит! Думала, тетя Надя любила романтику. – Влада хрюкнула.
      Через пять минут по кухне были расставлены зажженные свечи – выглядело это не очень-то романтично.
      – В лучших готических традициях. – Влада огляделась, довольная собой.
      – По-моему, в лучших традициях темного крестьянства до появления лампочки Ильича, – хмыкнул Ковалев.
      – Темные крестьяне жгли лучину, свечи – в традициях дворянства и купечества, – парировала Влада.
      – У меня-то фонарь есть, с аккумулятором, – похвастался Коля. – Только он разряжен. Все хотел зарядить, да руки не дошли. Каждый раз, как свет отключат, думаю зарядить…
      Как ни странно, при свечах было довольно светло – или так казалось после полной темноты. Коля, уже сидевший за столом, извлек из-за пазухи бутылку армянского коньяка и теперь крутил ее в руках, будто не знал, что с ней делать.
      – Тут это… Я по делу пришел. То есть народ меня послал. Видал? – Он ткнул пальцем в этикетку на бутылке. – Это тебе не бодяга какая-нибудь, пять лет выдержки… Знаешь, сколько стоил? Охренеть… Три литра водки можно было взять. А то и четыре.
      – Чего ж не взяли?
      – А потому что из уважения, – с издевкой ответил Коля. – Культурному человеку – культурная поллитра.
      Он, с сожалением глянув на бутылку, поставил ее на середину стола и продолжил, запинаясь:
      – Так это… Народ меня послал с общественной просьбой. У меня так уже подвал зали́ло, еле успел картошку вынуть. И у всех, кто близко к берегу живет, то же самое. А ну как еще выше вода пойдет? Раньше Федька Смирнов реку усмирял, а еще раньше – отец его. Вот теперь ты.
      – Что «я»? – скептически переспросил Ковалев.
      – Тебе теперь реку усмирять. Народ вот на бутылку сложился, три литра водки можно было взять, а то и четыре…
      – Коль, вы с народом в своем уме?
      – А чё? Раньше Федька Смирнов… Ну, он коньяк не любил, мы ему водку брали. Но ты-то культурный…
      – Коль, я культурный, но коньяк мне не нужен. Тем более дорогой. Снеси обратно в магазин.
      – Так чего, водки лучше взять? – оживился Коля.
      – Нет, водки мне не надо тоже. Коль, я не ведьмак, не водяной, не шаман, и никаких танцев с бубном вы от меня не дождетесь. Если надо – могу помочь картошку из подвалов выносить.
      – Картошку и без тебя вынесут, – поморщился Коля, помолчал и вскинулся: – Ну чё ты ломаешься? Как целка… Ну чё, поклониться тебе или на коленки встать?
      – Совсем обалдел? Я. Не. Ломаюсь. Я ничего сделать не могу, как тебе еще объяснить?
      – Да можешь. – Коля махнул рукой. – Не хочешь попробовать, стесняешься чего-то…
      – Чего я стесняюсь? У меня бубна нет, чтобы на берегу сплясать.
      – Заладил: бубен, бубен… Федька без бубна справлялся. И ты справишься. Подумай, короче. А я пойду, пока сарай не смыло… – Он поднялся.
      – Коль, может, помочь? С сараем?
      – Без сопливых… – проворчал Коля от двери. – Подумай. Люди на тебя надеются, так и знай.
      Бутылку он оставил на столе.
      От хлопка двери погасло две свечи…
      – Обиделся, – усмехнулась Влада.
      – Да и пусть обижается! – вспылил Ковалев. – Какого черта? Нашли шута горохового! Если этот Федька Смирнов дурил им головы, то я ничего из себя изображать не буду!
      – «Этот Федька»… – передразнила Влада. – Он твой отец, между прочим.
      – Я в этом не уверен.
      Наверное, Коля еще не успел выйти со двора, когда по окнам полоснул свет автомобильных фар, – через минуту в дверь постучалась Инна. Влада лишь недовольно сложила губы, но в бутылку не полезла.
      Инна не спеша подошла к столу, огляделась, взяла в руки бутылку коньяка и поднесла к свечке, разглядывая этикетку.
      – Нормально. Видите, как вас здесь уважают? – Глаза ее смеялись, хотя лицо оставалось серьезным. – Вы, наверное, и представить себе не можете, какое это святотатство – купить пол-литра коньяка вместо пяти бутылок водки…
      – Я не просил покупать мне коньяк. Тем более дорогой.
      – Да ладно, можно найти коньяк гораздо дороже, а это так… Но самое крутое, что было в магазине. И что вы им ответили?
      – «Им» – это Коле?
      – Какая разница? Так что вы ответили?
      – То же, что отвечу вам: я колдунством не занимаюсь. Я военный инженер, а не ведьмак.
      – Знаете, почему поднимается вода? – равнодушно спросила Инна у пространства и села за стол.
      – Потому что идет дождь, тает снег и ветер дует против течения.
      – Не только. Ниже по течению зажор – шуга забивает русло. Там излучина, река дважды круто поворачивает, в этом месте весной всегда ледяные заторы. Если потеплеет, он, может, и прорвется. Но сейчас на улице ноль.
      – И что? – насупился Ковалев.
      – Нет, ничего.
      Она органично смотрелась в окружении свечей, в отличие от Влады.
      – Вы тоже считаете, что с заторами надо бороться при помощи шаманских плясок?
      – С зажорами.
      – Без разницы. Этим занимается МЧС при помощи взрывчатки или брандспойтов. У меня нет ни того, ни другого.
      Инна фыркнула:
      – Никакому МЧС нет дела до затопленного Колиного подвала, они считают, что зажор сам дней через десять рассосется. Но бог с ним, я не об этом хотела сказать. Вы, конечно, можете надо мной посмеяться, но сегодня ночью река возьмет себе жертву. И выберет ее сама, если не дать ее добровольно.
      – И кого я, по-вашему, должен принести ей в жертву? – поинтересовался Ковалев со всем возможным сарказмом.
      – Себя, – просто ответила Инна.
      – Пойти и утопиться, что ли? – нервно хохотнул он.
      – Не думаю, что ей нужно именно это… – как всегда загадочно произнесла Инна в пространство.
      На лицо Влады, сидевшей по другую сторону стола, падала тень, а в глазах отражались свечи. И, глядя на нее, Ковалев подумал, что все женщины – ведьмы. Даже его жена. Он был уверен, что она немедленно вцепится Инне в лицо. Или в волосы.
      Но Влада не поднялась с места, а, наоборот, откинулась на спинку стула.
      – Немедленно убирайтесь вон, – прошипела она дикой кошкой.
      Инна снисходительно и обволакивающе улыбнулась и поднялась.
      – Я сказала все, что хотела сказать. Добавлю только, что баба Паша сейчас таскает из подвала ящики с картошкой… В темноте и по щиколотку в воде.
      Об этом Ковалев не подумал – и теперь почувствовал себя последним негодяем. А может, и обрадовался – возможности сделать хоть что-нибудь. Инну ждала машина, и, как только она тронулась с места, он бросился натягивать резиновые сапоги.
      Влада хотела пойти с ним, но так и не решилась оставить Аню одну в темном доме.
      
      Дождь со снегом лил как из ведра, тяжелыми лепешками шлепал по доскам крыльца, но не замерзал – скользкой кашей хлюпал под ногами. Штормовой ветер бросал его и под ноги, и в лицо. Темнота показалась кромешной, и Ковалев включил фонарик на телефоне. Хтона на крыльце так и не было.
      – Погода шепчет… – пробормотал Ковалев себе под нос. Происходящее более всего напоминало именно стихийное бедствие.
      Фонарик пришлось убрать в рукав, брюки промокли мгновенно, по лицу потекли ледяные струи – куртка на такие ливни рассчитана не была, подошла бы, пожалуй, плащ-палатка… Поперек улицы широким потоком лилась грязная вода, смешанная со снегом, ноги проваливались в бывшие лужи – а теперь просто глубокие места.
      От калитки двора бабы Паши сквозь пелену снежного ливня была видна река – бешеная, пенная, она будто кипела; болтала на волнах обломки досок, сучья, мусор, накрывала берега своим вздувшимся телом… Она была страшна, а потому еще более желанна. И Ковалев подумал даже о правоте Инны – так хотелось, чтобы кожу ожгла ледяная вода, чтобы спазмом перехватило дыхание, чтобы вокруг под струями дождя пенились волны и плескали в лицо…
      Открыв двери в кухню бабы Паши, в темноте Ковалев едва не ввалился в подпол.
      
      * * *
      Поет шугоход, звенит-шуршит-пощелкивает, баюкает водяного, навевает ему зимние сны. Пригреется водяной в мягком иле, обернувшись речной травой, будто одеялом, задремлет – некрепок первый сон, как первый ледок у берега, но так сладок, так хорош…
      Сбей этот первый, самый сладкий сон, долго никому вокруг не будет покоя – подскочит водяной со своей подводной перины раздосадованным без меры, раскапризничается, как дитя, начнет озорничать, не весело – зловредно. От его веселья и то жуть берет, а уж если злится водяной – берегись и стар и млад…
      Шуршат по асфальту колеса, мчится к реке непримиримая доброта, готовая постоять за людской покой в поединке с силой земли и воды, – хохочет водяной над добротой, утирает слезу, и ходуном ходит река от его злого смеха. Навострит водяной уши, послушает льстивые речи, призывающие на помощь хитрого божка из далекой пустыни…
      «Боже сильный, Святый Сын, Царь царствующим и Господь господствующим», – сыплются слова, полные правоты и праведности. Раздувается божок от гордости – хохочет водяной еще пуще, по коленкам хлопает – поднимается река на дыбы, заливает берега, бьется, мечется. Тревожит тех, кто не нашел покоя, поднимает с речного дна старые обиды и забытые распри, шевелит занозы брошенных походя злых слов, бередит горе, запрятанное на дне черных омутов. Стонет река, вторит ей ветер, плачет над нею дождь…
      Тянет руки к жилью речная дева, шлепает босыми пятками по ледяной каше, обивает бледные ножки об острые края подтаявших ледяных закраин: если сегодня не дозовется она дитятко, до самой весны куковать ей одной в беспросветно темной воде подо льдом… А уж как бы она с ним играла, какие бы сказки говорила, какими песнями баюкала!
      Но мчится по берегу серый зверь – то ли пес, то ли волк, – и прячется речная дева в воду, чтобы зверь не почуял ее, пробежал мимо.
      Бродит под мостом призрачный человек, качает головой: быть беде, не на шутку разошлась река. Не успокоится, не уснет водяной, если не накормить его досыта.
      В темном доме на болоте собираются тени, множатся шепоты: жди, жди, ведьма, – скоро явится к тебе дитя, чтобы навсегда войти в одну дверь и выйти через другую. Жди, открывай свое сердце, чтобы пропустить через него жертву холода и непогоды. Ничего нет страшней ведьме-проводнице, чем вести через этот дом дитя… Плохо горит свеча, тянется над нею черная нитка копоти, поднимается под потолок, свивается в зловещие знамения. Качает головой призрачный человек под мостом, сжимает кулаки от бессилия – кончилось его время.
      «…Заклинаю и прогоняю духи лукавых, аще убо в небеси или на земли, или на пути, или на распутии, или во истоце, или в реце»… – падает в воду слово за словом, шипит река в ответ, пенится: не заклясть и не прогнать лукавых духов ни самой праведной праведностью, ни самой доброй добротой, ни даже силой пустынного божка, чьим именем творится заклятие. Не заклясть и не прогнать – только растревожить, разогнать им сон на пороге долгой замы. Вздувается река, тянется змеиным своим телом к каменному домишку с крестом над крышей, и небо хлещет по крыше с крестом, и метит молнией в маленькие освещенные огнем окошки. Ни вода, ни земля, ни небо не ведают добра и зла, крутят коловорот, что сменяет жизнь смертью, а из смерти рождает жизнь…
      
      * * *
      – Нет, мой Федя никаким ведьмаком не был, – уверенно сказала баба Паша. – Мне ли не понимать, если я с таким вот тридцать лет жила! Федя не был, а муж мой, царство небесное, знал, крепко знал… В паводок, бывало, садился в лодку, брал курицу и резал ее над омутом, ближе к той стороне, где мельница. Там водяной всегда жил, под мельничным колесом.
      – И как, помогало? – спросил Ковалев.
      – Случалось, и помогало.
      Ковалев кивнул.
      – Он слова говорил, – продолжила баба Паша, – водяного умаслить. А то, бывало, и водочки в реку плеснет, и хлебца покрошит. Федя – тот нет, никогда такого не делал. И кур не резал.
      Ковалев снова кивнул и полез обратно в подпол – оставалось еще четыре ящика с картошкой, свекла и морковка. Баба Паша пользовалась керосиновой лампой вместо свечей, лампа горела ярче, но осветить весь подвал не могла.
      – Ох, спасибо, – причитала баба Паша, – я бы до утра ползала.
      Еще один ящик, накрытый мешковиной, показался Ковалеву тяжелей других, и, с трудом подняв его в кухню, он заглянул внутрь – вместо ожидаемых банок с огурцами в ящике, обернутом промасленной бумагой, лежали четырехсотграммовые тротиловые шашки… Наверное, керосиновая лампа была вполне безопасной, да и тротил – не динамит и не порох, но Ковалев машинально отвел ее подальше от ящика.
      – Ничего себе… – пробормотал он и спросил у бабы Паши: – А это что такое?
      – Это? Так танамит. Федя, когда весной затор случался, лед им рвал. Тут кило́метра три колено, каждую весну заторы бывают. Раньше, бывало, если сильный паводок, военные приезжали взрывать, а потом забросили. Вот Федя у них танамит-то и доставал. На моторке ходил…
      – А… другого места для динамита не нашлось? – кашлянул Ковалев. Случись пожар – тут не один дом разнесет к чертям… Килограммов пятьдесят, не меньше…
      – Так Федя в лодочном сарае его держал. Это я потом уж в подпол поставила, чтобы ребятишки из сарая не таскали баловаться. Федю-то они побаивались, а меня им не страшно. Вот и лазали. Потом рыбу глушили.
      – Ну-ну… – проворчал Ковалев. – А участковый как к этому относился?
      – А что участковый? У него небось тоже дом у берега стоит.
      Детонаторы и огнепроводный шнур Ковалев нашел в лодочном сарае.
      
      – Коль, ты на моторке умеешь ходить?
      – А то! Да и чего там уметь…
      – Тогда поехали.
      – Куда?
      – Хотел колдунства? Поехали. Поглядим, что там за зажор.
      – Ух, ерш твою растудыть, а погодка-то, а? Нелетная. – Коля потер руки. – Ну поехали.
      Погодка в самом деле оставляла желать лучшего. Ледяной ветер стегал по лицу тяжелым мокрым снегом, вздыбившаяся река была похожа на огромную разъяренную змею, вблизи особенно страшную и по-настоящему опасную. Мостки ушли под воду, разве что лодку спускать с берега было проще – по размокшей скользкой грязи.
      Никаких спасательных жилетов в хозяйстве ни у Коли, ни у бабы Паши не было, и когда Ковалев об этом заикнулся, оба посмотрели на него как на ненормального.
      – Федя говорил всегда: «Чему быть, того не миновать», – вздохнула баба Паша. – Раньше, на станции еще, положено было жилет, а он не надевал. Неудобно, говорил.
      За свою собственную жизнь Ковалев не опасался – его волновала Колина безопасность.
      – Ни черта не видать, – проворчал Коля, садясь на корму. – А ну как на берег наскочим? Или на мост?
      Фонари на мосту не горели, но Ковалев решил, что это к лучшему – не слепят глаза. Он давно привык к темноте и неплохо видел и открытое небо над рекой, и очертания темных берегов, и опоры моста, поднимавшиеся из пенной воды.
      – Не наскочим, – ответил он Коле.
      – Смирнов тоже сквозь воду видел. Тоже ночью в дождь на моторке спокойно ходил. Ты мне говори, если я не туда рулить буду.
      Коля завел мотор, тот чвакнул раза два, но потом затарахтел, толкнул вперед лодку, задравшую нос, – волна разбилась о днище, рассыпалась белой водяной взвесью, окатила с ног до головы. Впрочем, Ковалев уже не замечал того, что насквозь промок. Он и хотел бы объяснить Коле, что вовсе не видит сквозь воду, но не стал орать, перекрикивая мотор.
      Лодка, окутанная белой пеленой, пошла быстрей, уже не подскакивала на волнах, а лишь монотонно стучала по ним днищем. Иногда в самом деле приходилось показывать Коле верное направление, особенно на изгибах реки. И Ковалев удивлялся: неужели Коля не видит, где берега и какая глубина под моторкой? Ему это казалось очевидным, само собой разумеющимся, Ковалев не сомневался, что любой другой на его месте так же легко мог ориентироваться ненастной ночью на реке.
      Чем сильней бесилась река, тем больший азарт ощущал Ковалев, тем заметней была его внутренняя дрожь. Однако он не замечал, как у него стучат зубы, и не от холода вовсе – от лихорадочного возбуждения, эйфории, восторга… Скорость, ветер и мокрый снег только усиливали этот восторг.
      – Ну ты точно сквозь воду глядишь! – прокричал Коля. – Ведь ни разу со стрежня не сошли! Казанке-то хоть бы что перекат, но ты-то ведешь ну точно на корыто!
      Ковалев не понял ни слова в Колиных речных терминах. А то не видно, что тут мелко… И течение сильней, и волны из-под мотора расходятся иначе, и берега изгибаются – один поднимается, другой спускается к воде… Впрочем, Ковалев не стал задумываться о том, что его интуитивное чутье глубины трудно объяснить знанием гидродинамики, тем более что гидродинамику он знал не так уж хорошо – сдал когда-то экзамен и больше никогда о ней не вспоминал.
      Он умел обращаться с тротиловыми шашками, но про зажоры на реках ничего не слышал – только то, что нашел в сети, прежде чем предложить Коле принять участие в «колдунстве». К тому же о ледяных заторах информации в сети хватало, а о борьбе с зажорами почти ничего сказано не было, кроме того, что если с ними не побороться, то весной потребуется не тридцать кило тротила, а с тонну примерно.
      Вокруг моторки появилась шуга. Сначала плывший по течению мокрый снег или смерзшиеся пластинки льда, которые вдали срастались в широкие поля ледяной каши по сторонам от стрежня, лениво ползли вдоль берега и цеплялись за острые выступы ледяных закраин. Течение замедлилось – ушло на глубину, – и вскоре моторка уже ломала тоненькую, в палец толщиной, корочку сплошного льда.
      – Коль, а мотор не загубим? – крикнул Ковалев.
      Тот покачал головой.
      – Пока можно!
      Ковалев не столько увидел, сколько ощутил ледяную пробку, ставшую в излучине реки. Шуга примерзала к пологому берегу с его медленным течением и широкими закраинами, а на противоположной стороне врезалась в крутой берег с разгона, мелкие льдинки накапливались, наползали друг на друга – уходили в глубину, все плотней и плотней забивая русло, а за поворотом снова наталкивались на мелководье пологого берега. С лодки не видно было края ледяной пробки – она уходила за поворот.
      И все же это был не плотный весенний лед, а ледяное месиво, да еще и поливаемое сверху дождем. Ну или почти дождем… Если бы не ветер, дувший против течения, река сама размыла бы помеху на своем пути до того, как пробка перекрыла русло.
      Было очевидно, что с лодки бросать тротил бессмысленно, – дело не в том, что Ковалев прочел в сети о ледяных заторах и что разбивать их надо с «головы». Он чувствовал, куда нужно нанести удар, чтобы выбить «пробку».
      – Коль, поворачивай! – Ковалев показал на левый, пологий берег, за поворотом поднимавшийся над рекой крутым кряжем.
      До берега лодка не дошла – лед показался прочным, и Коля выключил мотор.
      – А вот гляди, что я с собой прихватил на такой случай! – самодовольно сказал он и вытащил из-под банки небольшого размера кувалду. – Тут мелко должно быть…
      Ковалев пробивал лед, лежа на носу моторки, а Коля использовал весло как шест.
      – Хотя мы, бывало, на таком льде рыбу ловили. Рыба под первым льдом без наживки на крючок бросается! Кабы не твой динамит, могли бы пешком до берега дойти.
      – Это не динамит, это тротил…
      – Один хрен – взрывчатка. Весит-то изрядно…
      Ковалев не стал спорить – если лед выдержит вес человека, стоящего на двух ногах, то уж под ящиком с тротилом не сломается точно. Однако ему не очень верилось в то, что лед выдержит человека, до берега можно было добраться разве что ползком. К тому же скользко было, как на ледяной горке, – дождь…
      Ковалев сперва пожалел, что взял с собой только половину тротиловых шашек, – казалось, их не хватит на то, чтобы выбить огромную ледяную пробку. Однако, пройдя по берегу всего несколько шагов, он изменил свое мнение – вдвоем с Колей, конечно, ящик нести было легче, и тем не менее…
      – Ну и погодка! – снова выдохнул Коля, вытирая мокрое лицо. – Чё, на яр будем подыматься?
      – А то…
      
      Бежит ведьма-проводница под дождем и ветром, некого ей просить о помощи, никто не поверит в зловещие знамения, свитые на миг из свечного чада… Ведает она, что бессильна сама изменить судьбу, и все равно бежит – попытаться ее изменить. Потому что нет для ведьмы-проводницы ничего страшней, чем провести дитя через свое сердце…
      «Господи, Боже, ты область имаши небесным и земным; ради имени твоего великаго и ради несказанныя твоея благодати, ради единороднаго Иисуса Христа, услыши мя, недостойнаго раба твоего, в час сей»… – плывет шепоток с другого берега. Еще пуще хохочет в ответ водяной – помнит злые слова, что репьями завязли в речном тумане: «Стану да не благословясь, пойду да не перекрестясь»… Но пустынный божок особенно хорошо слышит недостойных своих рабов…
      Как разъяренная змея готова ужалить всякого, до кого сможет дотянуться, так и река, разбуженная и растревоженная, не пощадит никого, кто окажется рядом, – и уж тем более того, кто бросит ей вызов.
      Человек под мостом качает головой, глядя на глупых мальчишек, спустившихся к воде: не слышат они предостережений, не верят предупреждениям, не видят очевидного – ярится река и принимает вызов, и нет мальчишкам обратного хода, как нет обратного хода через холодный дом на болоте…
      
      * * *
      Павлик проснулся от какого-то странного тревожного сна, не кошмарного, а мутного, непонятного, тяжелого.
      Ветер выл громко, было слышно и через окно, а форточка прогибалась и постукивала под его порывами. Снег шел густо-густо, его сдувал ветер, и крупные мокрые снежинки шлепали по стеклам. За его пеленой не было видно ничего, совсем ничего… И Павлик не сразу понял, что во дворе не горит фонарь.
      Витьки рядом не было. Павлик достал смартфон из-под подушки – часы показывали одиннадцать вечера. Уже и старшая группа должна была спать. В такой темноте Бледной деве ничего не стоит незаметно подобраться к окну.
      И тут Павлик вспомнил: в понедельник в полночь. Витька сказал, что поздравит Бледную деву с днем рождения и отдаст открытку от Павлика. А ведь Павлик так и не показал ему того места, откуда она прыгнула в речку! Он забыл, что понедельник начинается в двенадцать часов ночи! А вдруг Витька забыл тоже? Ведь ушел куда-то и не разбудил… Или просто еще рано? Или он раздумал брать Павлика с собой?
      Павлик, не вставая с постели, открыл верхний ящик тумбочки, где должна была лежать открытка, но, сколько ни шарил там рукой, открытки нащупать не смог. Сел на кровати и посветил в ящик фонариком смартфона – открытки не было.
      Неужели Витька взял открытку, а Павлика решил не брать? Может, он еще не ушел? Может, пока собирается?
      Павлик нащупал ногами тапочки. В этот раз он не приготовил одежду, и пришлось долго искать ее в темноте. Колготки он решил все же надеть, чтобы носки не сползали и не мешали быстро ходить. Как назло, наделись они задом наперед, но переодеваться Павлик не стал.
      Перед дверью он немного помедлил – а вдруг за нею все же притаился волк? Ну вдруг? От собственной трусости стало обидно так, что Павлик едва не расплакался: вот он будет стоять, как дурак, а Витька тем временем без него уйдет поздравлять Бледную деву…
      Он толкнул дверь в коридор и отшатнулся: свет не горел. В коридоре всегда оставляли одну тусклую лампочку, а тут не оставили… Как назло! Ничего видно не было, ничего! И дверь в Витькину спальню будет не найти! От обиды из глаз все же потекли слезы, но Павлик, шмыгнув носом, размазал их рукавом и сделал два шага вперед. А потом вспомнил про фонарик в смартфоне.
      Тот вспыхнул ярко-ярко, и показалось, что в конце коридора в сторону метнулась чья-то тень.
      Павлик решил, что стоять глупо, а еще глупей – вернуться к себе, потому что до Витькиной двери всего несколько шагов и там уже не будет страшно!
      Он пробежал их почти бегом, дернул к себе ручку, ворвался в спальню старшей группы и замер, так и не закрыв за собой двери.
      Витьки не было – а в углу под иконкой с Божьей матерью ярко горела свеча, едва не потухшая от внезапно захлопнувшейся за спиной двери. Перед нею кто-то стоял на коленках и шептал молитву – Павлик не сразу узнал Сашку Ивлева, скорей догадался, что это именно он.
      Сашка оглянулся и приложил палец к губам – остальные спали. Впрочем, пустой была не только Витькина кровать – похоже, отсутствовала половина старшей группы.
      Павлик подошел к Сашке и шепотом спросил:
      – А Витька где? Ушел?
      Сашка кивнул.
      – Без меня? – всхлипнул Павлик.
      Сашка снова приложил палец к губам.
      – Не реви. Он сказал, что погода не располагает…
      – А ты чего не пошел? Погоды испугался? – криво усмехнулся Павлик.
      – Я остался за него молиться. Если молиться от чистого сердца, тогда Господь, может, и помилует твоего брата и он не утонет. Бог ведь всемогущий.
      – Почему это он утонет?.. – неуверенно пробормотал Павлик и отступил на шаг.
      – Так он же речку пошел переплывать. Чтобы получить власть над Бледной девой. Помнишь, Инна Ильинична сказала, что надо переплыть речку тогда, когда ее переплыть невозможно?
      – Помню… – Павлик отступил еще на шаг. – А почему он утонет? Он же плавает знаешь как здорово…
      Он сам не поверил своим словам. Но надо было сказать что-то такое, чтобы не подпустить к себе накативший со всех сторон ужас… И мастер спорта говорил, что речку переплыть нельзя, но ведь Инна как раз и говорила: переплыть, когда это невозможно…
      – Да не могут люди в холодной воде плавать! – горячо зашептал Сашка Ивлев. – Мы на Крещение в прорубь каждый год окунаемся, в святую воду. У нас один монах умеет купаться зимой, так он не больше пяти минут плавает и говорит, что больше пяти минут нельзя. Мы думали сначала, что заболеешь, а он нам объяснил, что утонешь, если долго плавать.
      – А чего ты Витьке не сказал тогда? – Павлик хотел сглотнуть, но помешал комок в горле.
      Почему он сам не рассказал Витьке, что говорил мастер спорта? Почему? Потому что не догадался, как Витька собирается «поздравить» Бледную деву…
      – Да говорил я! Говорил! А он поржал только. Ты чё, брата своего не знаешь? Чего, ты думаешь, я за него молюсь? А если и ты помолишься, в два раза верней будет.
      И конечно, не молиться надо было, а как можно скорей сказать Витьке, что в холодной воде плавать нельзя! А если он опять не поверит, надо, чтобы кто-то из воспитателей ему запретил!
      – Сашка, слушай, может, надо лучше Люле сказать? А? – с надеждой спросил Павлик.
      – Ты чего, дятел, что ли? Стучать на родного брата собрался? – Сашка высокомерно усмехнулся. – И Люли нету сегодня, сегодня Зоя дежурит вообще.
      – Не, я не дятел… – шепнул Павлик. Большей подлости, чем пожаловаться на Витьку Зое, он представить себе не мог.
      – Я подумал тут… Надо, наверное, Николаю Чудотворцу лучше помолиться, он в таких делах лучше помогает. – Сашка начал подниматься с коленей. – Пошли вниз. Если и ты за брата помолишься, верней будет.
      – У меня же приступ. – Павлик шмыгнул носом. – Мне же нельзя в молельню…
      – Вот увидишь, если ты ради брата туда войдешь и не испугаешься, тебе Бог поможет и никакого приступа не будет. Вот увидишь! – вдохновенно шепнул Сашка и взял Павлика за руку.
      – Погоди. Не, я не отказываюсь, ты не думай. Я ради Витьки что хочешь! Но лучше же если он вообще не поплывет! Надо, чтобы его кто-то не пустил!
      – Интересно, кто его не пустит, если они уже сбежали?
      Они вышли в темный коридор.
      – Саш, а чего так темно, а?
      – Отключили свет. Давно еще, до отбоя. Говорят, обрыв где-то на линии, из-за ветра.
      И тут Павлик вспомнил, что у него же теперь есть смартфон, по которому можно звонить! А не только смотреть время и светить из него фонариком! И Зоя вбила туда телефон Люли!
      – Может, сначала Люле позвонить? У меня есть телефон. А потом пойдем молиться.
      – Смотри сам. – Сашка смерил Павлика взглядом. – В случае чего, я такого не предлагал… А Люля спит давно.
      – Ну и что. Он же ребенок считается. Если он утонет, их всех в тюрьму могут посадить.
      – Это да, могут, – кивнул Сашка. – Ну попробуй, чего там…
      Павлик достал из кармана смартфон и снял блокировку. Часы показывали одиннадцать двадцать пять.
      Витька сто раз показывал ему, как надо звонить, и хотя страшновато было что-нибудь перепутать, Павлик все равно уверенно нажал на телефонную трубку.
      Самым верхним был номер Витьки, и Павлик подумал, что можно уговорить Витьку не переплывать речку. Ну, если очень хорошо попросить…
      Он нажал на запись с Витькиным телефоном и приложил трубку к уху – раздались длинные гудки, и одновременно с этим в спальне за дверью заиграла мелодия с Витькиного телефона.
      – Выключай! Выключай скорей! – шикнул Сашка. – Сейчас все проснутся!
      Павлик с испугом ткнул пальцем в красную кнопку. Значит, уговорить Витьку не получится…
      Номера Павлик различал по картинкам, которые Витька прикрепил к каждой записи. У Зоиного номера была змея, у Тамары – лягуха, у Люли – белка из Спанч Боба, а у мастера спорта – Оптимус Прайм. Только самого себя Витька сфоткал.
      И тут Павлика осенило: если позвонить мастеру спорта, это будет никакое не стукачество воспитателям! Потому что мастер спорта никогда Витьку не выдавал. И он Витьку на речку просто не пустит!
      Из смартфона сказали, что телефон выключен или находится вне зоны действия сети… От обиды Павлик зажмурился и едва не разревелся. Набрал номер еще раза три, но ничего не изменилось, конечно, и пришлось набрать Люлю. Она, может, и поднимет шум. И Витьку после этого точно выгонят из санатория. И Павлика он будет считать предателем. Но лучше пусть так, чем он утонет! Пусть!
      Однако и там ему сказали то же самое.
      – Не, вне зоны… – всхлипнул Павлик. – Чего делать-то, Сашка? Если вне зоны? Может, надо смартфон получше зарядить, а?
      – Не поможет, – уверенно ответил Сашка. – Да и света нет, с чего заряжать-то? Говорю, лучше Николе Угоднику помолиться. Верней.
      – Да ну тебя! Ты чего, не понимаешь, что ли? – Павлик вытер слезы рукавом. – Ну ты совсем, что ли? Витька же утонет!
      – Ну, если ничего не делать, то утонет. А Никола Угодник его спасет.
      Павлик уже не смог сдерживать слезы, вырвал руку и бросился по коридору к лестнице. Надо бежать и искать Витьку. А если он не поверит Павлику, то можно добежать до дома мастера спорта и его позвать. От речки уже до его дома недалеко.
      Павлик вспомнил дырявый мост, через который мастер спорта перенес его на руках, и душа у него ушла в пятки. В темноте точно провалишься и утонешь… Но если идти осторожно, то, может, не провалишься?
      А еще где-то там, за дверьми санатория, Павлика поджидает Бледная дева. Ведь она пока не знает, что Павлик нарисовал ей открытку. И речку Витька тоже пока не переплыл, чтобы она лежала в позе камбалы…
      Может, позвать Сашку с собой? Но кто тогда будет за Витьку молиться? И если Бог или этот Угодник всемогущие, то, может, они Витьку спасут? В глубине души Павлик все же больше уповал на мастера спорта – тот бы точно Витьку спас.
      
      * * *
      Встав над излучиной, Ковалев оглядел реку с высокого берега. Нет, в самом деле, не глупость ли – бороться с нею при помощи молитв? От этой мысли он едва не расхохотался – совершенно нездоровым смехом. Впрочем, резать кур и плескать в реку водку выглядело не меньшей глупостью и тоже вызывало смех.
      И вроде бы она казалась спокойной, лежала неподвижно, как пойманный и связанный зверь, но в ее глубине тонкие жилки живого течения торили себе дорогу к морю, и чем у́же они были, тем сильней рвались вниз.
      Победить ее? Освободить ее? От самой себя… Дать дорогу вперед? Мысль о том, что он нужен ей, наполнила сердце трепетом, будто речь шла о женщине, в которую давно и безнадежно влюблен. И вместе с тем тщеславным ощущением власти над нею.
      Наконец-то… Вместо смутных нездоровых желаний и абстрактных призывов Инны «принести себя в жертву» и «ответить на зов» – нормальное и понятное действие… Интересно, сколько шашек надо связать вместе, чтобы взрыв не прошел впустую? Ковалев подумал и решил, что брать надо столько шашек, сколько он сможет кинуть как можно дальше. А потом посмотреть на результат.
      Скотч на дожде клеился плохо, Коля накрыл Ковалева, стоявшего на корточках, широкой полой плаща и подсвечивал ему фонариком – дело пошло лучше и быстрей. Руки дрожали – и не только руки. От нетерпения.
      Взвесив в руке связку из пяти шашек, Коля одобрительно кивнул.
      Клокочущая в горле эйфория добавила сил, да и высокий берег помог – Ковалев существенно перекрыл нормы ГТО по метанию спортивного снаряда и собственные ожидания. Однако попал примерно туда, куда метил, – он точно знал, куда нужно попасть…
      Связка шашек утонула в ледяном месиве, и несколько секунд Ковалев растерянно смотрел на реку – вдруг не рванет? Вдруг шнур погас? Вдруг отсырели детонаторы?
      Взрыв прозвучал глухим щелчком, высоко вверх метнулась ледяная крошка, в пробитой бреши заклокотала вода, будто изливающаяся из кратера вулкана лава… И одновременно со взрывом совсем рядом блеснула молния – Ковалев даже не сообразил сразу, что это молния, собирался удивиться: обычно огня при подводном взрыве не видно – но тут, как эхо, над головой затрещал гром и разнесся в стороны глухим раскатистым грохотом… Бывает же! В ноябре…
      Шуга – не лед, первый же взрыв сдвинул «голову» зажора с места, ослабил ледяную пробку именно там, где, по мнению Ковалева, нужно было помочь реке ее размывать. От ледяной «головы» оторвался широкий пласт и медленно пополз вниз по течению. Сразу стало понятно, куда бросать следующую связку.
      
      * * *
      В холле не горели привычные ночные лампочки, а шум дождя и вой ветра слышались тут отчетливей – от ветра даже подрагивали стекла в дверях и в зимнем саду.
      В молельной комнате горели свечи – в темноту холла из приоткрытой двери на пол падал подвижный свет огня, и Павлику показалось, что огонь мечется от страха… Он не собирался заглядывать в молельню, но издали услышал горячечный шепот, похожий не столько на молитву, сколько на заклинание, и голова сама собой повернулась в сторону открытой двери, когда Павлик пробирался мимо.
      Зоя стояла на коленках перед какой-то иконой, висевшей в углу, и все громче шептала молитву, глядя в книжку, зажатую в руках. И сначала Павлику показалось, что у нее, как у ведьмы, распущены волосы, но потом он понял, что это большой черный платок, укрывший ее с головы до колен и распластавшийся по полу. И все равно было почему-то очень страшно – и от того, как мечутся огоньки на множестве свечей, расставленных по всей молельне, и от этого черного платка, и от свистящего Зоиного шепота, похожего на змеиный шип, – Павлик никогда не слышал змеиного шипа, но представлял его себе именно так. Он замер, будто завороженный, боясь выйти из полоски света в темноту, и несколько секунд стоял, собираясь с духом.
      После света темнота показалась кромешной.
      Но не успел он пройти и трех шагов, как на мгновение холл осветился синим светом и за большим стеклом в этой вспышке мелькнула темная фигура. Над головой загрохотал гром – и долгим ворчанием покатился по небу. Павлик замер и перестал дышать.
      Распахнулась дверь на крыльцо – в холл ворвался ветер и шум дождя, и Павлик решил было, что это Бледная дева явилась за ним, но услышал звук закрывшегося зонта и частый стук каблуков. Вряд ли Бледная дева носила туфли, Павлик почему-то представлял ее босой. И уж точно она не ходила под зонтиком. Он шмыгнул к стене и присел возле дивана, где его в такой темноте точно никто не разглядит.
      Это была Инна Ильинична. В брюках – он увидел это, когда она подошла к дверям молельни и на нее упал свет огня. И с распущенными волосами – на этот раз это точно был никакой не платок.
      – Зоя Романовна, что вы делаете? – спросила она громко, голос ее звонким эхом разнесся по всему холлу, будто ломая что-то торжественное, развеивая ужасы.
      Зоя не ответила ей, но шепот ее стал еще громче.
      – Перестаньте. Вы не слышали грома? Вашими молитвами! Или вы всерьез полагаете, что это Илья-пророк явился покарать грешников?
      Вместо ответа Зоя стала молиться в полный голос.
      – Помогаете обряду изгнания бесов из реки? Вам нельзя читать эту молитву. Это грех. Грех гордыни в первую очередь, – продолжала Инна.
      – Господь мне простит, – наконец ответила Зоя, закончив молиться словом «аминь». – И никакой гордыни в молитве нет, не надейтесь. Господь не прислушается к гордецу, а без Его помощи эта молитва бесполезна.
      – А вы уверены, Зоя Романовна, что помогает вам именно ваш господь? Впрочем, я всегда говорила, что дьявол – лишь ипостась Бога…
      – Не богохульствуйте перед Его ликом, в его доме! Как вы вообще посмели перешагнуть порог молельни, да еще и в таком богомерзком виде?
      – Вряд ли он убьет меня молнией, думаю, ему слабо́… И мне совершенно все равно, кто слушает вашу молитву, Бог или дьявол, результат один: ни вам, ни людям на дорогих черных машинах не одолеть столь мощную сущность, как река. Но чем сильней ваше действие, тем сильней ее сопротивление. На той стороне уже затопило подвалы прибрежных домов, вам этого мало?
      – Кто вам сказал, что это обряд изгнания бесов из реки? Как вам вообще пришла в голову эдакая дурь?
      – Я ведаю, Зоя Романовна. Ведаю. И пришла я не уговаривать вас прекратить это опасное и бесполезное действо, а сказать, что сегодня утонет ребенок из санатория.
      – К-кто?.. – запинаясь, переспросила Зоя тихим упавшим голосом. Она Инне поверила!
      – Не знаю. Но мне кажется, надо проверить спальни.
      – С чего вы это взяли? – будто опомнилась Зоя и кашлянула.
      – Я ведаю. Давайте проверим спальни, в этом ведь нет ничего зазорного или неправославного, правда?
      Сейчас они обе доберутся до спален и увидят, что Павлика нет… Надо бежать до того, как они обнаружат его исчезновение! Иначе Витьку ничто не спасет!
      Ему не пришло в голову, что исчезновение Витьки тоже обнаружится. Он дождался, когда Инна и Зоя доберутся до лестницы, и метнулся через холл к шкафчикам с одеждой. 
      Он побоялся одеваться прямо в холле, выхватил из шкафчика куртку и сапоги и бросился к парадной двери – она была гораздо ближе, чем черный ход.
      Ледяной ветер толкнул дверь назад так резко, что едва не сбил Павлик с ног, – и тут же прохватил рубашку насквозь, зашлепал по лицу мокрыми лепешками то ли дождя, то ли снега. Фонари не горели, темень была кромешной. Деревья в парке шумели под ветром, тот взвывал диким зверем – Павлик не услышал собственных шагов.
      Он только тут вспомнил о Бледной деве. Когда услышал, как воет ветер. И попятился обратно к спасительной двери, в теплый уютный холл…
      Но тогда Витьку никто не остановит, и он утонет, утонет! Павлик плохо знал, что такое смерть, она виделась ему долгой (но не вечной) разлукой, однако и долгая разлука с Витькой была для него невыносима.
      Пока он маленький, нет ничего зазорного в том, чтобы попросить Бога о помощи. Павлик перекрестился, зашептал «Отче наш» и сделал несколько шагов вперед. Страх от этого не исчез, но Павлик все равно сел на мокрые ступеньки, чтобы натянуть резиновые сапоги. И чем громче он шептал молитву, тем бесполезней она ему казалась.
      Штаны промокли вместе с колготками и трусами… Он надел куртку и накинул на голову капюшон – капюшон приглушил звуки, и от этого стало еще страшней: теперь кто угодно может подойти к нему незаметно. И загрызть…
      Глупой была эта молитва… Зачем просить Бога ясеть на небесах, если он и так там ясит? И не избавляла она от страха совсем, ну совсем! Прав был Витька – не маршевая мелодия, шагать не помогает.
      Павлик снова попытался вспомнить песню, которая ему так нравилась и которую он учил вместе с третьей группой. Но опять не смог ничего припомнить, кроме одной строчки из припева. И он повторил их вслух вместо молитвы:
      – Но ты – человек, ты и сильный, и смелый…
      И захотелось вдруг по-настоящему стать сильным и смелым. Павлик вздрогнул от озноба, пробежавшего по спине мурашками, и шагнул на ступеньки.
      – Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый… – повторил он чуть-чуть уверенней.
      Сказав это в третий раз, он ощутил вдруг облегчение и улыбнулся неожиданной мысли: у Зои свои заклинания, а у нас – свои. И сбежал по ступенькам вниз.
      Глаза немного привыкли к темноте, но все равно к торцу корпуса пришлось двигаться ощупью. Павлик повторял и повторял единственную известную ему строчку из песни и стучал зубами не от страха уже, а от холода и болезненного перевозбуждения.
      Обогнув корпус, он бегом побежал к задней калитке – разглядел тропинку между черных еловых теней. Калитка, на его счастье, была открыта, он толкнул ее посильней и стал как вкопанный – с тропинки на него смотрели два зеленых волчьих глаза…
      Вспышка молнии показалась долгой – свет вокруг мерцал и переливался, отражался от бившихся под ветром тяжелых снежинок, и Павлик увидел волка всего в пяти шагах впереди. У него была мокрая всклокоченная шерсть, дыбом вставшая на загривке, прижатые уши и сморщенный в оскале нос – Павлик почему-то увидел сначала злобно сморщенный нос и только потом длиннющие клыки и обнажившиеся десны. Наверное, волк рычал, но в капюшоне за шумом ветра и шорохом мокрого снега Павлик этого не услышал.
      
      * * *
      Взрывать закраины смысла не имело – по ним воде не пройти, мелко и течение слабое. Подойти к противоположному берегу было еще тяжелей – против течения, то в ледяном крошеве, то снова разбивая кувалдой лед. Коля явно подустал, однако вида не показывал – бодрился и тоже пребывал в радостном возбуждении. Ковалев же не замечал ни усталости, ни холода, ни времени – внутри клокотала сила, которой он раньше никогда за собой чувствовал.
      Еще три брошенные сверху связки помогли зажору оторваться от правого берега, теперь сильное течение подмывало его и с правой стороны, но пока не сдвинуло с места.
      – Надо на лодке с середины подойти. – Ковалев качнул головой. – Подтолкнуть его под зад.
      – Да ладно, теперь и так размоет. Я думаю, – неуверенно ответил Коля.
      – А если не размоет? Или размоет через три дня?
      – Да я что? Я не возражаю, с перевала надо бы рвануть. Но, может, с яру спуститься и оттуда кидать?
      – Не докинуть оттуда до середины.
      Ковалев понимал нежелание Коли подходить на лодке близко к «голове» зажора – хватило приключений с переходом на другой берег. И Ковалеву подумалось вдруг, что его идея подойти к зажору с воды имеет не вполне рациональные причины…
      Поступок. Грань сумасшествия – поступок. Если поступать в соответствии со своими фантазиями (и, наверное, со своими тайными желаниями) – это ненормально. Переходить эту грань Ковалев не собирался, а потому взвесил еще раз, стоит ли рисковать. Решил, что стоит. И что рискнуть нужно было раньше, перед тем, как переходить на другой берег: Ковалев, пожалуй, догадался, почему Коля назвал это место перевалом, – там стрежень переваливался с одного берега к другому, проходил через середину реки. Выше по течению, чем первый поворот излучины, над которым они стояли.
      
      * * *
      Мокрый снег падает на бледное лицо речной девы и стекает по щекам вместе с холодными ее слезами. Будь проклят серый зверь, заступивший малышу дорогу! Малыш бежал к ней, к ней! Ни ведьма-проводница с ее знанием судьбы, ни ведьма-боголюбица с ее заклятиями не могут остановить малыша, если его зовет речная дева. О, как бы она его любила! Как ласкала! Он бы никогда не пожалел, что выбрал ее в матери! Если бы не серый зверь на его пути, будь он проклят!
      Проклят, проклят! Демон смерти, он должен не предупреждать, а звать смерть!
      Плачет речная дева, зовет малыша, проклинает серого зверя – и тот чует ее проклятия.
      
      * * *
      Река подхватила моторку и закружила, как щепку. Если бы Коля не успел убрать весла – остались бы без весел: прибрежный водоворот раза три стукнул лодку о твердый лед, пока не вытолкнул в полужидкое ледяное месиво. Грести поперек течения было не многим легче, чем против него, а риск перевернуться – значительно выше: ветер дул в один борт, а течение давило на другой, создавая вращающий момент. В итоге лодка зарылась в густой мокрый снег боком, опасно накренившись.
      Кинуть связку шашек с лодки было сложней, нежели с берега. Стоять и то получалось с трудом, а уж замахнуться как следует… Ковалев не стал связывать пять шашек сразу, решил, что хватит трех. Провозился долго – не подумал приготовить связку на берегу…
      Хоть он и встал одной ногой на борт, а другой на обледеневшую банку, рискуя от толчка потерять равновесие и упасть в ледяную кашу, это была совсем не та высота… И замах вышел не тот – связка отлетела не больше чем на двадцать метров. И от толчка он в самом деле поскользнулся, но за борт не вывалился, только, падая, ударился об уключину.
      Взрыв кинул моторку против течения, едва не выбросив за борт Колю. А через секунду река устремилась в пробитую брешь всей своей силой, увлекая лодку за собой. Протащила, развернула и воткнула ее носом в ледяное крошево.
      – Коль, а ведь прорвали… – выговорил Ковалев, ощущая под днищем мощный ток воды. – Это сверху лед, на глубине уже свободно.
      Освобожденная вода перехлестывала через корму, заливая лодку смесью воды и мокрого снега.
      – Если снесет – не поднимемся на веслах… – спокойно заметил Коля. – А если не снесет, так прямо тут потонем… Надо было на мою лодку мотор ставить, она непотопляемая.
      – Двигай к носу, чтобы корма приподнялась повыше.
      – Переломит тогда.
      – Не переломит.
      – Эх! Если загублю мотор – до берега на веслах догребем и пешком пойдем до дома… – решил Коля. – Давай, черпай воду!
      Вместо черпака в лодке валялась двухлитровая пластиковая бутылка с отрезанным низом. Мотор задним ходом едва справился с рвавшимся вперед течением, но лодка сдвинулась с места, еле-еле отползая от ледяной пробки.
      На веслах идти не пришлось – вскоре Коля вывел моторку на чистую воду. Ковалев был уверен, что должен наконец ощутить усталость, но вместо этого почувствовал совсем другое – ему показалось, что он опаздывает. И как всегда, опаздывая, он занервничал, запаниковал, с трудом подавляя раздражение.
      – Коль, а быстрей нельзя? – проорал он.
      – А мы куда торопимся? – резонно переспросил тот. – Разве что в баньку, или беленькой нутро погреть… О, так у тебя ж культурная поллитра стоит! Я чуть не забыл! Как считаешь, заслужил я стопочку?
      – Да не вопрос… – пробормотал Ковалев. Меньше всего ему хотелось коньяка.
      Впереди проступила тень железнодорожного моста, и Ковалев не сдержался:
      – Быстрее, Коль! Ну быстрей же!
      – Да чего ты заладил? Не спеши, а то успеешь! Я оборотов-то могу прибавить, но на такой волне перевернуться – как нехрен делать! – крикнул Коля.
      Ковалев издали заметил лучи фонариков, шаривших по волнам с развалин водяной мельницы. И сразу вспомнился зеленоватый свет, мелькнувший в черной ледяной воде… Вспомнилось, что не потянись он тогда к этому свету, и его бы давно не было в живых.
      Моторка влетела под мост.
      – Глуши мотор! – заорал он Коле, едва не надорвав связки. – Стой! Стой!
      Он мог поклясться, что в блеклом луче света увидел мелькнувшую над водой руку. Метрах в тридцати от лодки. Или в пятидесяти? В такую погоду оценить расстояние невозможно…
      Моторка не автомобиль, затормозить не может. Она летела вперед с той же скоростью, что и с включенным мотором. И некогда было рассуждать – ни о том, что поступок есть грань сумасшествия, ни о том, что человек в реке Ковалеву просто привиделся, ни о том, что он только и ждал повода прыгнуть в воду. О том, чтобы снять сапоги, речь вообще не шла!
      Ковалев прыгнул в воду, не задумываясь, что может перевернуть лодку. Хорошо толкнулся, несмотря на скользкий борт. Он и без того был промокшим, потому вода не показалась ему обжигающе холодной. И мелькнула в голове мысль, что реке это на руку, – переохлаждение началось давно и теперь быстренько его добьет…
      В ледяной воде надо плавать брассом и не мочить голову, особенно затылок… Ковалев вынырнул, глотнул мокрого ветра и пошел вперед кролем. Он точно знал, куда идти. Он видел, как вспененная ледяным дождем и ветром вода сомкнулась над головой глупого мальчишки, как влечет его тело на черное дно, вяжет, становится густой и непроглядной, будто смола…
      Почти неотвратимый конец ребенку… Интересно, кто из них словно в воду глядел?
      Холод. Он появился неожиданно, стоило куртке промокнуть насквозь. Он был страшен – холод. Он останавливал дыхание, сжимал легкие, клокотал в солнечном сплетении. Он ломал руки и ноги, жег лицо и сдавливал голову жестким обручем. Особенно за ушами.
      Мальчишку снесло под мост, туда, где позади опор вились водовороты, – до середины реки он не доплыл, и нырять пришлось неглубоко. Ковалев не стал рассуждать, откуда он знает, где именно нужно нырять. Ни перед тем, как нырнуть, ни после, когда ухватил Селиванова за руку, – тот уже не сопротивлялся, но Ковалев все равно перехватил его за волосы и повернул к себе спиной, как положено. Машинально, не думая. Глупый мальчишка был в одних трусах… От холода в глазах потемнело – ничего кроме темной воды вокруг. Непослушное тело отяжелело, налилось свинцом и шло ко дну, вместо того чтобы подниматься на поверхность. Ковалев неловко толкнулся ото дна, но сапог скользнул по глубокому скользкому илу. Конец? Бросить мальчишку, освободить руки? Но тогда зачем надо было нырять? Тут неглубоко, достаточно одного толчка. Тело не подчинялось усилиям воли, жесткий обруч все сильней сжимал голову, из солнечного сплетения к горлу катилась дурнота, и Ковалев едва не вдохнул поглубже, чтобы не потерять сознание, – и испугался. Короткого импульса страха хватило на толчок вверх.
      Вынырнул. Хлебнул мокрого ветра, еще и еще… Теперь к берегу? Не доплыть.
      А Коля неплохо соображал: развернул моторку, и теперь она плыла по течению совсем рядом – Ковалев рванулся в ее сторону, боясь, что снова уйдет под воду. Ухватился за борт, но не удержался. Спасибо Коле – подхватил Селиванова под мышки, потащил в лодку.
      – Ерш твою растудыть! – приговаривал Коля. – Вот ка́к? Ну ка́к ты его почуял, а? Я ж ни сном ни духом не понял, куда ты так спешишь! Нет, ну вот как?
      – Наука эзотерика… – нервно хохотнул Ковалев, но, должно быть, говорил он не очень разборчиво – челюсти не разжимались.
      Если бы не Колина помощь, вряд ли Ковалев смог бы влезть в лодку. Но, вырвавшись из вязких объятий реки, он испытал некоторое облегчение, будто ее чары развеялись на время. Нашлись силы перекинуть мальчишку через колено и вдарить хорошенько под лопатки, снизу вверх. Мальчишки живучи – у Селиванова с одного удара изо рта полилась вода, он вдохнул и закашлялся еще до того, как Коля завел мотор.
      После этого жесткий обруч снова туго стянул голову, опять накатила дурнота, а глубокому дыханию мешало что-то под ребрами.
      – У меня в бане тепло, вчера топил! – сообщил Коля, заглушив мотор. – Теплей, чем в доме, градусов сорок, не меньше!
      Наверное, надежда на тепло удержала Ковалева от потери сознания. Смотреть на голого Селиванова, сидевшего и кашлявшего на банке, было страшно – внутри все переворачивалось. И надо было накрыть его хотя бы и мокрой курткой, но Ковалев не успел даже расстегнуться – Коля уже подводил моторку к берегу.
      
      * * *
      Павлик слишком долго стоял у калитки, ощущая, как время утекает сквозь пальцы… Волк не бросался на него, не кусал, но только Павлик собирался с духом сделать шаг вперед, и волк снова оскаливал зубы…
      – Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый… – как заклинание повторял Павлик, но так и не осмеливался шагнуть вперед, прямо в волчью пасть…
      А потом ему пришло в голову идти не вперед, а вдоль забора, бочком, – это все равно приближало его к мосту и к тропинке, которая вела на мост от остановки в обход санатория.
      И волк двигался бочком вместе с Павликом.
      Мастер спорта сказал, что волк Павлика не загрызет точно. И даже не укусит. Но, наверное, он имел в виду, если гулять вместе… А вот так, когда мастера спорта рядом нет, неизвестно, загрызет волк Павлика или не загрызет.
      Добравшись до того места, где забор поворачивал, а вдоль него вилась тропинка к реке, Павлик снова остановился.
      Витька утонет. Если простоять тут еще хоть минутку – Витька утонет! Волк снова показал клыки, Павлик отступил назад и заплакал от отчаяния. Волк от удивления сел, навострил уши и посмотрел на Павлика, склонив голову набок. Как собака. И это неожиданно разозлило Павлика: вот ведь подлый, хитрый зверь! Удивляется чему-то! Когда сам только что скалил зубы!
      – Уходи! Убирайся! – заорал Павлик сквозь слезы и затопал ногами. – Пошел вон, гадский волк! Я мастеру спорта скажу, что ты на меня напал, понятно? И он тебя опять на цепь посадит!
      Волк легким и быстрым, почти незаметным движением отпрыгнул в сторону. И тут Павлик вспомнил: еще тогда, в первый раз, на остановке, мастер спорта говорил, что надо нагнуться и сделать вид, что поднимаешь с земли камень… Павлик тогда ему не поверил, потому и забыл. И пока что проверить этот способ у него не было возможности.
      Нагибаться было страшновато: вдруг в эту секунду волк как раз и прыгнет ему на шею? Но все-таки шагать навстречу волку было гораздо страшней. И Павлик нагнулся, сгребая с земли пригоршню еловых иголок.
      Волк бросился бежать! Как по волшебству! Он испугался! Неожиданная победа высушила слезы, Павлик нетвердо шагнул на тропинку и тут вспомнил еще одну строчку из той же песни: «Иди против ветра, на месте не стой». Строчка оказалась такой подходящей, что Павлик уже почти без страха бросился бежать к реке. Как в песне – против ветра! И если бы волк снова заступил ему дорогу, Павлик сумел бы его прогнать!
      
      * * *
      В печке с каменкой трещали дрова. Света все еще не было, но две свечи осветили баню вполне сносно. Селиванов продолжал молчать – еще не пришел в себя – и трясся, как мокрая мышь. Ковалев тоже «продавал дрожжи». Ныли синяки, о которых он успел забыть, – хорошо, что света не было и ни Коля, ни Селиванов не могли их разглядеть… В кои веки Коля не соврал: в бане действительно было теплей, чем в доме. Понемногу отпускала дурнота, разжимался стянувший голову обруч – разве что озноб мешал дышать глубоко и спокойно.
      Колино же настроение лишь поднялось: он шумно протопал через предбанник, скинул мокрый плащ и распахнул дверь, демонстрируя зажатую в руке бутылку водки, – Ковалев поежился от хлынувшего в баню ветра.
      – Изнутри погреемся! – Коля радостно потер руки, поставив бутылку и стаканы на полок. – Заначка, неприкосновенный запас! Как чуял, что пригодится!
      Одетым в натопленной бане он смотрелся не вполне органично, но раздеваться пока не стал – наверняка собирался выпить и бежать за новой заначкой.
      Раньше Ковалев только слышал о том, как пол-литра водки поровну разлить на троих, – Коля в этом оказался мастером. Мелькнула мысль, что Селиванову вообще рано пить водку, а уж в таких дозах и подавно…
      – Учти, на холоде не хмелеешь, только тепло делается, – заметил Коля. – Потом развезет, когда согреешься.
      Ковалев с тоской взглянул в стакан – водки совсем не хотелось.
      Коля заметил его скепсис:
      – Да что тут пить? Самая подходящая для сугрева доза: сто шестьдесят грамм. Это еще Менделеев определил, что пол-литра на троих более всего для здоровья полезно. С тех пор и разливают водку в поллитровки.
      Ковалев не стал говорить, что во времена Менделеева жидкости литрами не мерили и польза для здоровья в водке вообще сомнительна. Но поморщился и выпил.
      Закуску к ста шестидесяти граммам Коля, должно быть, считал излишней, потому водку пришлось запить из ковшика, зачерпнув воды в баке.
      Селиванов, хватив полстакана, снова закашлялся, его изрядно перекосило, на глазах выступили слезы, и Ковалев поспешил протянуть ковшик ему.
      Жар весело побежал по телу почти сразу, захотелось выпрямить плечи и потянуться, Ковалев наконец заметил волны тепла, шедшие от каменки… Селиванов тоже оживился, захихикал в кулак.
      – Надо ж! Мастер спорта коршуном летит на самое дно и извлекает ребенка на поверхность!
      – Щас врежу по затылку… – проворчал Ковалев. – Ты чем думал? Тебя кто надоумил в речке-то поплавать?
      – Как кто? Инна Ильинична, конечно! – хохотнул Селиванов. – Она же сказала: «Надо переплыть реку тогда, когда ее невозможно переплыть»!
      – Она это мне сказала, не тебе. И что я ей ответил, ты помнишь? Раз уж подслушивал?
      – Ну, что стремно…
      – Вот мне, мастеру спорта по плаванию, речку в конце ноября переплыть стремно, а тебе, щеглу беспонтовому, – как два пальца… облизать? Ты и до середины не доплыл, придурок… Я, помнится, метров сто пятьдесят прошел, прежде чем тонуть начал, а тебя и на пятьдесят не хватило. Ты понимаешь, что сейчас должен на дне лежать, рыб кормить?
      Ковалев не стал говорить, что сам едва не остался на дне вместе с мальчишкой.
      – Если б Серега сквозь воду не видел, тебе б каюк! – поддержал Ковалева Коля. – А он тебя за шестьсот метров разглядел, сразу мне как заорет: быстрей давай, там пацаненок тонет!
      Надо же – за шестьсот… Ковалев про себя ухмыльнулся, стараясь пропустить мимо ушей все остальное.
      – Это Наташка… – со знанием дела продолжил Коля. – Бледная дева то бишь… Заманивает к себе детишек, скучает…
      – Коля, а как же наука эзотерика? – не удержался от смеха Ковалев. – Она разве такое допускает?
      – Я ж говорил тебе. Или не говорил? Ну, что биополе от человека остается, а неграмотный народ это биополе ошибочно считает привидениями. Вот и Наташкино биополе излучает особую волну, на детей настроенную, потому что ты маленький был, когда она утонула. Я ж рассказывал, как она к тебе на девять дней приходила…
      – У науки эзотерики есть ответы на все вопросы… – покивал Ковалев.
      – Дык! – радостно подхватил Коля. – Я вот думаю, может, к тебе сбегать за культурной поллитрой? А то вы, по-моему, еще не согрелись…
      Ковалев подумал, что Влада, наверное, сходит с ума, ожидая его возвращения. А если вместо него к ней явится Коля, не будет ли хуже? Однако натянуть на себя мокрую одежду и выйти под дождь силы воли явно не хватало.
      – Ну сбегай, сбегай. Владе скажи, что мы под дождем промокли и в бане греемся.
      – Так ясное дело! Бабы – такой народ!
      
      Нет, волк не оставил Павлика в покое… Он появился тут же, со стороны моста, стоило выскочить из леса на открытое пространство перед рекой. Он будто нарочно хотел задержать Павлика, чтобы Витька утонул… Павлик снова нагнулся и поднял с земли комок жидкой грязи и мокрого снега. Да, волк подался в сторону, но не убежал. И Павлик направился прямо к реке, к мосту нужно было забирать левее.
      Тогда он и услышал, что его зовут, – голоса раздавались из леса за спиной. Звонкий – Инны Ильиничны и зычный, громкий – Зои Романовны. И если Инна просто звала Павлика, то Зоя требовала немедленно вернуться.
      Догонят… И волк, как назло, скачет рядом, не пускает на мост!
      Павлик добежал почти до самого берега, когда волк, словно решившись на отчаянный поступок, заступил ему дорогу. Теперь он не показывал клыки, не скалился, но попытался ухватить Павлика за руку, щелкнул зубами, ударил ими по пальцам… Павлик в испуге отдернул руку, уверенный, что волк его укусил. Правда, не до крови, и не так уж это было больно, но все равно – в следующий раз волк не промахнется… И запросто укусит не за руку, а за горло.
      Теперь, когда волк был так близко и прыгал рядом, стараясь снова укусить, нечего было и думать о том, чтобы нагнуться…
      Павлик посмотрел на воду – теперь сквозь дождь было видно, какая она страшная… С пенными волнами… И сразу же стало понятно, как легко в ней утонуть. И какая она холодная…
      А еще Павлик понял, что опоздал. Будто кто-то шепнул ему на ухо: поздно. Витьку уже не спасти. И от этой мысли он не заплакал, не закричал – от этой мысли он захотел войти в пенную ледяную воду и утонуть. Потому что на земле не осталось никого, кому он был нужен. Если бы не плясавший вокруг него волк, Павлик сделал бы это немедленно.
      
      * * *
      – Что-то мне никак не жарко, – поежился Селиванов, когда Коля исчез за дверью. – Надо, наверное, пару поддать.
      – Не будет никакого пару, пока баня не прогреется, – ответил Ковалев. – Подожди, Коля вернется.
      – Не, ну попробовать-то можно… Камни горячие небось – вот и пусть тепло отдают.
      Ковалев разгадал устройство Колиной печки за секунду до того, как Селиванов плеснул холодной водой на каменку. Каменка вместо пара плюнула в потолок клочьями сажи, вода протекла в топку, и оттуда повалил горький дым, тут же наполнивший баню доверху.
      Обоим пришлось выскочить под дождь, кашляя и отплевываясь. Ковалев успел прихватить из предбанника полотенца, но от холода они не спасли. Как и простейшая бытовая магия матерных ругательств.
      – Теперь жарко? – спросил он у перепуганного Селиванова.
      – Да ладно, щас выветрится все…
      – Вместе с теплом, – Ковалев сплюнул. – Экспериментатор…
      Река продолжала кипеть и беситься, хотя Ковалев не без удовлетворения отметил, что Колин сарай стоит на острове, – вода медленно, но спадала. И не к берегам теперь прибивало собранный разлившейся рекой мусор, а наоборот – тянуло к середине. Ковалев никогда не задумывался о признаках убыли и прибыли воды, а тут почуял, как выбитая ледяная пробка тащит за собой воду, будто великан делает исполинский глоток…
      Он вполне насладился рекой, холодом, дождем, ветром и острыми ощущениями. Он уже не помышлял о ней, а желал только тепла и спокойствия. И стоило бросить на нее взгляд, по телу прошла судорожная дрожь: неужели он только что, несколько минут назад, отважился прыгнуть в эту темную, бесноватую воду? От воспоминания боль толкнула в затылок.
      Блеснувшая молния была долгой – или показалась долгой: осветила реку, мост, противоположный берег в мутной пелене мокрого снега. И Ковалев подался вперед, к воде, – там, на другом берегу, он ясно увидел Хтона, скачущего вокруг крохотной детской фигурки в курточке с капюшоном. И почему-то Ковалев не сомневался, что видит Павлика Лазаренко.
      Гром прокатился от горизонта до горизонта и перешел в грохот поезда на мосту – стук колес уже не заглушали шум дождя и свист ветра. Против воли вспомнились слова Зои об опасности, исходящей от пса. А ведь Ковалев Хтону доверял не вполне, не оставлял его наедине с Аней… Неужели Зоя была права? Нет, в то, что Хтон может быть демоном смерти, Ковалев не поверил бы ни при каких обстоятельствах, но в том, что он может угрожать ребенку, почти не сомневался. Как он тогда ответил Зое? Где пес и где Павлик?
      Вот они. Оба. У самой кромки воды. И Павлик испуганно поднимает руки – самое опасное, что можно сделать при встрече со злой собакой, собаки не любят поднятых рук…
      До моста метров двести. Примерно столько же – через мост. И от моста обратно, потому что, как нарочно, Павлик стоит почти напротив Колиной бани…
      Ширина реки тут не больше двухсот метров, плыть около трех минут. Дежавю, однажды Ковалев уже рассчитывал переплыть реку за три минуты… Ветер, волна, течение… И если бы он успел хорошенько согреться в бане, еще можно было бы надеяться на успех. Но его все еще трясет от холода, он только что едва не утонул, пробыв в воде меньше пяти минут. Надо бежать вокруг, через мост. Лодку Коля поднял на берег и снял с нее мотор, через мост выйдет быстрей… А ведь надо еще одеться, не голым же бежать на ту сторону…
      Полезные для здоровья сто шестьдесят граммов водки вдруг шепнули на ухо: «переплыть реку тогда, когда ее невозможно переплыть». Грань безумия – поступок. Только сумасшедший или полный дебил вроде Селиванова поплывет через реку в конце ноября, во время шугохода, под мокрым снегом! Переплыть реку тогда, когда ее невозможно переплыть…
      И дело не в глупости – дело в том, что ее вовсе не хочется переплывать! Слишком свежо воспоминание о непослушном от холода теле, о том, как холод выламывает пальцы, как темнеет в глазах. Это верная смерть.
      Ковалев думал не больше секунды. И еще секунды две, пока шел к воде. И, наверное, еще секунду, зайдя в воду по щиколотку и оценив в полной мере, как она холодна. Три минуты. У него есть три минуты, чтобы добраться до другого берега, – через пять он начнет тонуть. Для чего тогда нужно было столько лет тратить на тренировки? В самом деле, не для того ведь, чтобы хвастаться перед девушками тем, что он мастер спорта по плаванию…
      Прежде чем нырнуть, Ковалев вдруг захотел перекреститься – никогда раньше такого желания у него не возникало. И если Инна права, то после крестного знамения он должен выйти из воды и броситься к мосту. Потому что в этом случае Бог побережет жизнь Ковалева, не очень-то задумываясь о жизни и здоровье Павлика.
      Пожалуй, именно поэтому креститься Ковалев не стал, а, еще раз оценив расстояние до противоположного берега, сказал нарочито громко, будто сжигал за собой мосты, будто перечеркивал свою жизнь:
      – Чему быть, того не миновать…
      И, вдыхая глубоко и спокойно, направился вперед, навстречу реке, которую невозможно переплыть.
      Неужели он все-таки чего-то боится? И – надо же! – воды…
      Она встретила его холодно. Не обожгла, как обычно, а стиснула в ледяных объятиях. Выжала из груди воздух. И пока Ковалев плыл под водой, он не был уверен, что сможет вдохнуть. Да, от неожиданности и страха такое случается, и это преодолимо. Но неожиданной его встреча с рекой вовсе не была, а потому Ковалев сомневался, что сможет преодолеть дыхательный спазм усилием воли. Без паники! У него есть три минуты. Их должно хватить. Надо просто успокоиться. Перестать трястись от страха!
      В бане он все же немного отогрелся, потому что ощутил ломоту от холода почти сразу, она нарастала, и вытерпеть ее было почти невозможно.
      Вынырнул. Вдохнул. И уже двинулся вперед хорошим ровным кролем, которому не мешала даже волна, как вдруг почувствовал скользкое прикосновение к ногам, знакомое прикосновение – чудо-юдо рыба-кит! Он должен спать на самом дне самого глубокого омута! Холоднокровная тварь вообще не может шевелиться при такой температуре!
      Однако тварь шевелилась, и довольно шустро. Пройдя под ногами Ковалева, сом развернулся и подплыл сзади и снизу, толкнул тупым рылом в солнечное сплетение, оборвав и без того неверное, неустойчивое дыхание, царапнул походя локоть, но сжать челюсти-щетки не успел. Ударил хвостом по ногам… Он был длинней Ковалева раза в полтора. Раза в два тяжелей. Или это только показалось? У страха глаза велики. Но плавал сом точно гораздо быстрей, несмотря на кажущуюся свою неуклюжесть. Утопит. Только так утопит. А если и не утопит – у Ковалева всего три минуты, их не хватит на разборки с настырной рыбой.
      Он видел, как огромный сом разворачивается в темной воде и тараном идет навстречу, а потому успел увернуться. Мало было ледяной воды, беспощадной к теплому человеческому телу… Мало было ломоты в руках и ногах, от которой мутится в голове. Мало было жесткого обруча, снова давившего на затылок… Не доплыть. Если еще и метаться из стороны в сторону – не доплыть. Не хватит трех минут.
      Ковалев не увидел очевидного выхода из положения: вернуться. Так же как когда-то после бани не догадался плавать вдоль берега. Он с сарказмом думал, что все выходит по словам Инны: принес себя в жертву. Пошел и утопился – а то, что он сделал, именно так и называется.
      Сом решил повторить предыдущий маневр – снова подплыл снизу и сзади, только на этот раз Ковалев ждал его захода и изо всей силы врезал пяткой в тупое рыбье рыло. Отбил пятку и хорошо толкнулся вперед, но не более, – рыбу удар не задержал.
      Было от чего отчаяться, но вместо страха Ковалев вдруг ощутил отчаянную злость. Даже процедил сквозь зубы: «Убью». Решение, пожалуй, было глупым, но другого не нашлось: он прикрыл живот, в который метил сом, в надежде поймать руками рыбьи челюсти, – единственное, что не выскользнет из рук! Ковалев не сомневался: стоит хорошенько ухватиться, и ему достанет сил разорвать рыбью пасть – да что там пасть, он был уверен, что разорвет рыбу пополам до самого хвоста! Как соленую кильку! А если не поймает челюсти, то возьмется за жабры, как обычно и тащат рыбу из воды, – и выломает их к чертовой матери. Наверное, от холода все же помутилось в голове, потому что после этого он собирался спокойно плыть дальше…
      Понятно, поймать руками плотно сомкнутые рыбьи челюсти у Ковалева не получилось – руки скользнули по огромному рылу размером в обхват, а до жабр дотянуться не успели – наткнулись на усы. За них-то Ковалев и ухватился изо всей силы, дернул со злостью, будто поводья, – чудо-юдо рыба-кит была прямо под ним, оставалось только сжать ее бока ногами.
      Сом метнулся вперед быстрей, чем моторная лодка. Перекатил спину над водой и пошел в глубину, увлекая Ковалева на дно, но стоило потянуть усы кверху, и сом изменил направление, рванулся из глубины на поверхность – Ковалев снова оказался над водой, дернул за правый ус, разворачивая рыбу поперек течения, к противоположному берегу, который стал гораздо ближе… Снова ушел под воду.
      Позади, с берега, раздался оглушительный свист – Ковалев не мог посмотреть назад, но почему-то точно знал: там, на берегу, стоит человек в мокром ватнике и, свистнув в четыре пальца, радостно смеется и хлопает себя по коленкам.
      Должно быть, это были видения от нехватки кислорода. На грани потери сознания от холода. Говорят, некоторые парочки душат друг друга в постели, чтобы поймать кайф и испытать ни с чем не сравнимое возбуждение, – и Ковалев отдавал себе отчет в своем ни с чем не сравнимом возбуждении, вмиг сменившем отчаяние: никогда он не бывал столь счастливым, никогда не испытывал такого восторга, не упивался так собственной небывалой силой и властью над кем-то – над чем-то! Он отдавал себе отчет в том, что это лишь счастливое видение, что-то вроде сна. Люди не плавают верхом на рыбах, такого не бывает. Но… какая разница, как он переплывет реку и о чем будет грезить по дороге? Главное – добраться до другого берега, а остальное неважно.
      Берег выплыл из воды неожиданно близко, сом вспенил хвостом волну, и Ковалев дернул его за ус, опасаясь, что чудо-юдо рыба-кит, чего доброго, выбросится на сушу… Сом плавно развернулся, и Ковалев выпустил из рук усы-поводья, оттолкнулся ногой от скользкого рыбьего тела и плюхнулся набок у самого берега – ударился плечом о песчаное дно, воды было не выше, чем по колено.
      Это были видения от нехватки кислорода. От переохлаждения. От водки. Говорил же Коля: потом развезет. А еще ведь сотрясение мозга! Что для мастера спорта проплыть каких-то двести метров? Профессиональный автопилот… И очнуться, добравшись до противоположного берега, от удара в плечо – вполне закономерно…
      Ковалев поднялся, от возбуждения вообще не ощущая холода, даже пронзительный ледяной ветер казался освежающим, и только. Сделал несколько шагов, слегка пошатываясь, – течение ощущалось и у берега, и теперь ветер не мог его остановить: похоже, ледяную пробку река размыла окончательно и с радостью понеслась вперед, не сдерживаемая ничем… У берега вились воронки водоворотов, вода отталкивалась от берегов и устремлялась к стрежню – Ковалев чувствовал, как она тащит его назад, в пенную пучину, будто не хочет отпускать.
      На берегу не было ни Павлика, ни Хтона, и Ковалев испугался было: все равно опоздал… Но, посмотрев по сторонам, увидел мальчика шагах в тридцати ниже по течению – тот стоял в воде по пояс, а за руку его держала Зоя Романовна, стоя по колено в воде. За другую руку Павлика держала Инна и тянула его к берегу.
      Ковалев, направившись в их сторону, сначала выдохнул с облегчением: Зоя своей верой в крест и молитву отогнала пса от ребенка, две женщины держат его руки, Павлику ничто не угрожает. Но тут неожиданно Зоя дернула Павлика к себе – и не в сторону берега вовсе. До Ковалева долетел крик Инны:
      – Зоя Романовна, остановитесь, это безумие! Отпустите мальчика немедленно!
      Зоя оттолкнула Инну с неожиданной силой, и та, выпустив руку Павлика, поскользнулась и упала в воду у самого берега. Однако немедленно начала подниматься и снова бросилась к мальчику и Зое – теперь вода была Павлику по грудь.
      – Крещается раб божий Павел, – донеслось до Ковалева.
      И тут… Ковалев не сразу понял, что происходит, – Зоя, сжав рукой затылок Павлика, окунула того лицом в воду…
      – Во имя Отца. Аминь.
      Одной рукой Инна схватила Павлика за локоть, а другой, в нарушение педагогической этики и субординации, вцепилась в платок, накрывавший голову Зои. И в волосы под платком, должно быть, потому что Зоя откинула голову и пошатнулась, но тут же смешным, неловким, но неожиданно сильным движением ударила Инну распятием в грудь – та вскрикнула и выпустила руку Павлика, чтобы перехватить распятие, нацеленное для второго удара.
      Ковалев нашел зрелище безобразным – он был от них не более чем в пяти шагах, когда Инна снова упала в воду.
      Обе они не смотрели на Павлика, и Ковалев не мог сказать с уверенностью, по своей воле мальчик шагнул вперед или его сбило с ног течением, но река подхватила его и понесла вперед – он не крикнул, а странно молча и очень быстро ушел под воду.
      Крик Зои был полон отчаяния, самого неподдельного и искреннего.
      – Нет! Нет! Господи, спаси! Нет! Что ты надела, проклятая ведьма! Мальчик погибнет некрещеным!
      Ковалев прыгнул под воду раньше, чем Зоя его заметила, в три гребка нагнал течение, которое несло Павлика вперед, нырнул чуть глубже и подхватил невесомое тело в курточке – и тут почувствовал, что мальчика что-то держит на дне, не дает сдвинуть его с места.
      Вспомнились холодные скользкие пальцы на щиколотке, которые когда-то потянули его под воду. И как чьи-то руки давили на плечи, не выпуская его из воды… Неужели?.. Такого не бывает. Ковалев впопыхах ощупывал тело Павлика в поисках того, за что оно могло зацепиться, когда ясно увидел на дне белое женское лицо с развевавшимися длинными волосами. И бледные руки, обхватившие ребенка, – обнявшие ребенка, прижавшие его к себе изо всех сил. Так мать в отчаянии прижимает к себе дитя – за пояс и за шею, спрятав его голову на своем плече. На миг Ковалев усомнился в своем праве разжать эти объятия…
      Она кричала ему вслед, когда он вырвал Павлика из цепких рук и рванулся наверх, оттолкнувшись ногой ото дна. Ее крик был горек и полон слез.
      Видения от кислородного голодания… И хотя Ковалев был далек от потери сознания и под водой пробыл меньше минуты, но переохлаждение и сотрясение мозга запросто могли сыграть с ним эту злую шутку… Он видел фотографии своей матери и помнил ее лицо таким, каким оно было на этих фотографиях. Ничего удивительного в том, что в ледяной воде – его детском кошмаре! – ему явилось именно оно, а не какое-то другое.
      Ковалев вылетел из воды, как пробка из бутылки, – на этом месте он мог достать ногами дно, течение отнесло Павлика не так далеко от берега.
      Он вышел из воды скорым шагом, почти бегом, и едва не налетел на Зою, с тоской глядевшей в воду…
      Она отшатнулась, выставляя распятие вперед, как кинжал… На лице ее застыл непритворный ужас, даже рот приоткрылся; она попятилась, осеняя себя крестным знамением, и выкрикнула в полном отчаянии:
      – Сгинь-пропади!
      Позади нее звонко, зловеще и в то же время торжествующе расхохоталась Инна.
      – Зоя Романовна, это живой Сергей Александрович! Не по-христиански желать ему сгинуть или пропасть! Просили своего господа о спасении? Он послал Павлику спасение!
      – Вы тут все чокнутые! – бросил Ковалев Инне.
      О чем только думают? А если Павлика не удастся откачать так же легко, как его брата? А если он умрет от переохлаждения? А если это дыхательный спазм?
      Зоя первая подбежала к Ковалеву, когда тот, сев на скользкий от мокрого снега песок, перекидывал Павлика через коленку. Павлик был гораздо легче своего брата, но с его одежды бежала ручьями вода – трудно было найти правильное место, по которому стукнуть, чтобы легкие зашевелились. Если это спазм гортани, можно бить по спине сколько угодно – не поможет…
      – Вы уверены, что ребенка непременно надо бить по спине? Этим вы можете сделать только хуже, – сунулась Зоя.
      Ковалев не стал отвечать, что хуже уже не бывает. И на четвертый раз, когда он было отчаялся, помогло: он даже не сразу заметил, что на ногу течет не ледяная вода с одежды мальчика, а чуть теплая, – и через несколько секунд Павлик вдохнул и начал кашлять.
      Инна помогла усадить ребенка на песок, Зоя тоже сунулась к мальчику, не забыв заметить Ковалеву:
      – Вы бы срам прикрыли…
      Он забыл, что выскочил из бани в чем мать родила… Как-то было не до того. Но лучше бы Зоя помалкивала, потому что ее неуместное замечание вместо неловкости снова вызвало отчаянную злость – стало последней каплей. Ему ничего не стоило порвать хлипкое Зоино тело пополам, как соленую кильку… Ковалев поднялся на ноги одним движением, как отпущенная пружина, и обеими руками ухватил ее за щуплую шею. Инна вскрикнула от испуга и отшатнулась.
      Признаться, ему в самом деле показалось, что он держит за горло ядовитую змею, однако задушить Зою Романовну было бы слишком пафосно – Ковалев лишь приподнял ее немного за шею, чтобы ноги не касались земли.
      – Ты, сука… – Ковалев выдохнул, и злость вдруг ушла.
      Он сделал несколько шагов к воде, продолжая держать Зою на весу, – она почему-то не сопротивлялась и не кричала. Должно быть, боялась, что Ковалев сломает ей шею, а сделать это было совсем нетрудно.
      Он зашел в воду по грудь и просто разжал руки – течение подхватило щуплое Зоино тело в широком пальто и потащило на глубину. Зоя начала барахтаться, но, видимо, плавала неважно – лишь держалась на воде, однако к берегу приблизиться не могла. Длинные темные волосы, растрепанные Инной, не ушли под воду, а широким полотном расстелились вокруг ее головы.
      – Помогите же! – не взмолилась, а приказала Зоя. – Вы же не убийца! Помогите! Она утащит меня на дно!
      – Это и есть искупление. Искупание… – хмыкнул Ковалев, не пошевелившись. А потом – скорей, желая пошутить, – крикнул, сложив ладони рупором: – Мама! Я ее принес! Забирай, это тебе!
      – Вы с ума сошли! Немедленно дайте руку! – продолжала кричать Зоя. И никакого смирения в ее голосе Ковалев не почувствовал.
      – Бог поможет. Он и святый, и крепкий, и имя его святится… А я так – погулять вышел, – расхохотался Ковалев и хотел развернуться к берегу, но тут подумал, что ему вовсе не требуется, чтобы Зоя обращала к нему такие же льстивые слова, какие, смирив гордость, обращает к своему богу. Что ему вовсе не хочется, чтобы она падала перед ним на коленки… Не просто не хочется – он перестанет считать себя человеком, если сейчас Зоя начнет смиренно и униженно молить его о спасении. Во всяком случае, тем человеком, который выше Бога…
      И вместо того чтобы вернуться на берег, он сделал несколько шагов на глубину и протянул Зое руку.
      Она вцепилась в нее ногтями – сначала одной рукой, а потом и обеими. Утопающие всегда хватаются за спасателей – это рефлекс.
      – Я смотрю, в рай вы не торопитесь… – хохотнул Ковалев и потащил ее к берегу.
      Подняться на ноги Зоя не смогла, и чтобы не видеть, как она выползает на берег, Ковалеву пришлось взять ее на руки.
      В их сторону от моста бежал инструктор Саша и три пацана из старшей группы – должно быть, группа поддержки Селиванова.
      Саша сначала скинул с себя теплую куртку и только потом забрал Зою у пошатнувшегося вдруг Ковалева. Инна велела мальчишкам тащить в тепло Павлика и собиралась идти с ними, но Саша сказал, что справится без нее и чтобы она лучше помогла Ковалеву.
      И тот удивился сначала – считал, что помощь ему не требуется. Но сделал два шага и неловко грохнулся на песок. Будто кончился выданный авансом запас силы и тепла.
      
      * * *
      Скрипит дверь темного дома, мглистый серый полусвет плавает по комнатам, гасит свечи. Шипит и щелкает пластинка, и «Зима» Вивальди звучит странно и тревожно, словно не из-за стенки, а из другой жизни…
      Шепчутся тени по углам – знакомыми как будто голосами, – зовут по имени, вздыхают, всхлипывают. И похож этот дом на странный сон: кажется, что вот-вот проснешься, вдохнешь поглубже, встряхнешь головой, утрешь ледяной пот со лба… Наяву этот дом был совсем другим.
      Дверь за спиной закрывается с глухим стуком – навсегда, в нее можно только войти…
      – Не бойтесь, это я, – звенит девичий голос, рука сжимает руку – тонкая белая рука.
      – Я… сплю?
      – Сядьте. Вы не спите.
      – Вот как… – Дрожь пробегает по спине, спазм сжимает горло.
      Разные бывают люди: кто-то стучит кулаками в неподвижные стены дома, ранит руки о стекла, срывает ногти, царапая двери; кто-то бьется головой об пол, кто-то корчится, кто-то кричит, кто-то плачет… Немногие принимают путь через этот дом как должное, и никто – никто! – из оказавшихся здесь не готов был здесь оказаться.
      В полумраке комнат и коридоров есть вторая дверь наружу – выход. Серый полусвет струится из закопченных окон, заливает дом под потолок. Пустой холодный дом.
      – Вы принесли себя в жертву, ваша жизнь не принадлежит вам более… – звенит девичий голос, рука сжимает руку – тонкая белая рука. – Слышали, как захлопнулась дверь? Той жизни, что у вас была, больше не будет. Считайте, вы отдали ее в обмен на жизнь Павлика. Реку нельзя переплыть в конце ноября, в шугоход, под мокрым снегом.
      – Значит, все же видения…
      Вспыхивает огонь в открытом очаге – как по волшебству, – разгоняет серенький полусвет, манит спасительным жаром. Руки трясутся, не слушаются, пальцы крючит. Пустота в груди не дает дышать.
      – Когда-нибудь мне придется провести вас через этот дом к выходу. Когда-нибудь – но не сейчас. Ваша жизнь не принадлежит вам, но вы живы.
      Тонкие белые руки набрасывают теплую куртку на мокрые плечи, запахивают на груди – будто пеленают младенца.
      – Слышите? Возвращайтесь. Пока – возвращайтесь.
      
      * * *
      Дождь перестал… И, усевшись на песок, Ковалев увидел, что через мост бежит – бежит! – Влада. Вообще-то на таком расстоянии и в темноте он вряд ли мог узнать жену, но отчего-то точно знал, что это именно она. На другом берегу Коля спускал на воду моторку.
      Откуда ни возьмись к Ковалеву подбежал Хтон, кинулся лизать руки, а потом и лицо – будто сильно соскучился.
      А под мостом человек в мокром ватнике обнимал хрупкую женскую фигурку в светлом халатике. Они оба смотрели в сторону Ковалева, а потом помахали ему руками, развернулись и направились в темноту.
      
      * * *
      – Ты завтра же отсюда уезжаешь, ты слышал? Завтра же! А я останусь с Аней.
      Ковалев потягивал шипучий антигриппин из стакана, приподнявшись на локте и кутаясь в одеяло. За окном сияло морозное солнечное утро.
      – Лучше потерять работу, чем остаться вдовой. Что ты молчишь? У тебя такое лицо, будто я круглая дура!
      – Я никуда не поеду. Мы останемся здесь. – Он кашлянул. В горле першило – на этот раз он все же простыл.
      – За три недели я сойду с ума. Ты этого хочешь? Чтобы я сошла с ума?
      – Мы останемся здесь жить. Насовсем, а не на три недели.
      – Что? – Влада опешила. Села на стул.
      – Мы остаемся здесь жить, – повторил Ковалев.
      – Я что-то не поняла: это ты в известность меня поставил?
      – Ну да.
      – Я надеюсь, это от температуры и скоро пройдет.
      
      – Учти: я выходила замуж за военного инженера, а не за истопника санатория в глухой деревне. Нет, даже не так: я выходила замуж за человека надежного и здравомыслящего. А не за чокнутого спасателя, который плюет на жену и будущее дочери. Все понятно?
      – Значит, я останусь тут без тебя.
      – И без Ани.
      – Значит, и без Ани.
      – Ничего себе! Ты готов бросить жену и дочь? Так объясни мне, если не трудно, ради чего?
      – Бросить? Это ты готова меня бросить.
      – Ты в своем уме, Серый? Ты… ты просто никакого права не имеешь требовать от меня… Жёны декабристов, конечно, поехали за мужьями в ссылку, но почему-то все до сих пор считают это подвигом. Нет, я готова на подвиг, но не из-за твоей прихоти. Верней, придури.
      
      * * *
      Мама приехала во вторник, когда Павлик лежал в изоляторе. Привезла апельсинов и шоколадных конфет. Сначала о ее приезде Павлику сообщил Витька и рассказал, какой скандал она устроила Зое и Татьяне.
      – Вить, а ты уверен, что это точно мама?.. – робко спросил Павлик.
      – Сто пудов. Не ссы, чепушок, у нас все по фэншую. И Бледная дева лежит на дне в позе камбалы.
      Мама целовала Павлика в лоб и щеки, называла любимым сынулей и обещала, что посадит всех воспитателей, если они еще хоть раз его обидят.
      – Не, мам, а чё только в следующий, а? – поинтересовался Витька, стоявший в дверях изолятора. – А сейчас тебе вломак, что ли?
      – Ты лох чилийский, Витька, – ответила мама. – Жизни не знаешь. Если сейчас волну гнать, они на вас с Пашкой отыграются. А если только пригрозить – будут вас с ног до головы облизывать. Но второй раз уже нельзя спустить, бояться перестанут.
      – Мам, а ты боишься волков? – спросил Павлик.
      – А-ха-ха-ха-ха! – рассмеялась она. – Волков! Конечно боюсь!
      – Мам, я могу тебя научить, что делать, если на тебя хочет напасть волк. Надо нагнуться и сделать вид, что поднимаешь с земли камень. И он сразу убежит. Я проверял.
      Она снова рассмеялась. И Павлик долго еще рассказывал ей, как Витька ночевал у него в спальне, как они ходили на болото к дому ведьмы, как Витька переплывал речку, чтобы победить Бледную деву, а потом даже не заболел, как мастер спорта чуть не утопил Зою, и что Зоя вовсе не хотела ему плохого, а как раз наоборот, считала, что если его немедленно не покрестить, то его заберет Бледная дева. Мама ответила, что Зоя просто дура.
      Она, конечно же, не могла приходить в санаторий каждый день, как мастер спорта, потому что дома ведь остался маленький Димка с одной только сестрой Катей. Но пообещала приехать в интернат когда-нибудь на выходной и забрать их с Витькой на аттракционы. Витька, правда, сомневался, что она приедет, но сказал, что раздобудет денег на аттракционы сам, потому что от мамы в этом нет никакого толку.
      
      * * *
      – Серенький, я очень тебя люблю. Но Аню я люблю гораздо сильнее. Нет, даже не так: я отвечаю за ее будущее. За то, какое образование она получит, например. В каком кругу будет расти. Про театры и музеи я не говорю.
      – Ты видела женщин из санатория. Может, заметила правильную речь, уровень образования, манеры? Большинство из них выросли здесь.
      – Они росли здесь в другие времена. Когда тут еще можно было найти хоть какую-то работу, когда тут жили не только старики и алкоголики.
      – Ты считаешь, что театры и музеи для Ани нужней, чем отец?
      – Я считаю, что ее отец должен хорошенько подумать головой, прежде чем променять жену и дочь на сомнительную миссию здешнего спасателя.
      
      – Я знаю: если ты что-то вбил себе в голову, этого ничем не выбьешь! И я всегда тебе уступала. Я исполняла все твои маленькие прихоти. Но это не маленькая прихоть! И уступать я не намерена!
      – Я не могу уехать.
      – Ты не хочешь уехать.
      – Как ты не понимаешь? Меня нет. Я умер. Утонул.
      – Ты не утонул, ты тронулся умом от свежего воздуха и холодной воды. Надеюсь, это излечимо.
      Грань безумия – поступок. И если Влада не уедет, она тоже сумасшедшая.
      
      Она уехала. Как только закончился срок Аниной путевки, не дожидаясь утра. Наверное, стоило как-то иначе объяснить Владе, что произошло, но Ковалев и сам плохо это понимал, три недели прошли будто в бреду, в горячке. Стучать кулаками в неподвижные стены дома? Бить стекла, срывать ногти, царапая двери? Биться головой об пол?
      Он сам сделал выбор, винить в этом некого. Он перечеркнул свою жизнь, когда входил в реку, надеясь переплыть ее за три минуты и зная, что это невозможно. А что, собственно, есть жизнь? Работа? Карьера? Просторная квартира в центре? Нет, не просто работа – любимая работа, которой отдавал все силы, считал своим призванием. И чувствовал себя на своем месте. Нет, не карьера – признание; рост – не служебный, а собственный, внутренний рост. Не квартира – дом, где он вырос, где был счастлив, где его любили… Где умерли бабушка и дед.
      Сначала Ковалев даже не подумал, что Владу надо спросить, согласна ли она остаться. Он считал их единым целым: он, Влада и Аня. Как не мог представить бабушку отдельно от деда.
      Он почему-то был уверен, что Влада не бросит его. Ведь в прошлый раз она не бросила здесь даже Хтона… Потом он думал, что Влада играет в игру, кто кого переупрямит. И злился, потому что ему было не до игр вовсе. А потом понял, что это не игра, что Влада искренне считает себя правой, и умом даже понимал ее правоту – верней, принципиальную позицию: будущее Ани, исполнение прихотей и прочее… Но все равно был не готов к ее отъезду.
      Всю дорогу, пока он провожал ее и Аню на дизель, на языке вертелось жалкое «не уезжай». Но Ковалев так и не выговорил этого вслух.
      – Я не сволочь и не стану лишать тебя родительских прав, – говорила Влада, сжимая губы. – Более того, я даже согласна на каникулы привозить ребенка к тебе. Все-таки тут свежий воздух и прочее… И на развод я пока подавать не буду. Но если я кого-нибудь встречу… то потребую развода немедленно. Раз ты нам ничего не должен, то и я тебе ничего не должна.
      Глаза ее были сухими и холодными.
      
      Ветер гонял по льду реки поземку. Ковалев вышел из автобуса у магазина и, прежде чем идти домой, купил бутылку водки и набрал мелочи на половинку хлеба и банку кильки в томате.
      Река, закованная в лед, стала еще прекрасней. Она отобрала все, что могла отобрать, а что дала взамен? Темную, плохо осознаваемую страсть? Способность видеть сквозь воду – и глядеть в воду? Эйфорию и мрачные видения на грани потери сознания? Да нет же, не она отобрала – он все отдал ей сам, по своей воле. Он бы не умер, если бы уехал вместе с Владой, нет, не умер бы. Но и жить бы не смог. А значит, Влада права: это он их бросил. Изменил ей, а потом бросил. Чтобы остаться с рекой.
      Поземка вилась и под ногами, заметая улицу. Густые сумерки напомнили серый полусвет дома на болоте.
      Стоило открыть калитку, Хтон радостно запрыгал вокруг, промчался в полном восторге до крыльца и вернулся обратно, поскуливая и припадая на передние лапы.
      Ковалев прошел через веранду, не зажигая свет. И не стал включать свет на кухне, уже совсем темной. И только когда поставил бутылку на буфет, заметил, что за столом сидит Инна.
      – Я напугала вас? – спросила она, когда Ковалев отшатнулся.
      – Нет.
      Она щелкнула выключателем бра, висевшего над столом, – свет выхватил из темноты широкий круг, тени метнулись в углы и под потолок.
      – Не люблю верхний свет – он неуютный, – вздохнула Инна. – Я сказала тете Паше, чтобы она сегодня вас не тревожила.
      – Спасибо.
      – Вы собрались пить водку в одиночестве?
      – Какая разница?
      – В одиночестве чаще всего пьют законченные алкоголики. Либо заливают большое горе. Как психолог замечу: большое горе водкой залить невозможно, она его только усугубит. Вам больно?
      – У меня сегодня поминки. Двадцать дней, половина от сороковин. – Ковалев бросил на стол банку кильки, лежавшую в кармане, прежде чем снять куртку.
      – Ну, если так, вы позволите мне к вам присоединиться?
      – Присоединяйтесь, – проворчал Ковалев.
      
      Инна пила водку так же, как баба Паша, – будто воду, не морщась. И изящно подхватывала кильку вилкой, прямо из банки. И тоже зарумянилась с первой же стопки, а со второй повеселела. После третьей разговор стал совсем непринужденным, Ковалев даже рассказал два или три старых анекдота, над которыми Инна смеялась звонким ведьминским смехом.
      Под светом бра в кухне в самом деле было уютней и… ну, в общем, нижний свет располагал к задушевной беседе.
      – Вы знаете, что в нашей школе уже несколько лет открыта вакансия военрука? Но это несерьезно, там четверть ставки. А вот учительница физики и математики давно мечтает уйти на пенсию, только желающих на ее место нет и не предвидится… – как всегда, недоговорила она.
      – И что?
      – Здесь не город. Здесь у людей нет работы. А полторы ставки учителя – это по местным меркам неплохие деньги.
      – Вы мне, что ли, предлагаете учительницей работать? – скривился Ковалев.
      – Учителем.
      – Вы вообще в своем уме? Какой из меня учитель?
      – Я думаю, строгий, – совершенно серьезно ответила Инна.
      – Я лучше истопником буду. Кочегаром, – отрезал Ковалев.
      – Ну да, кидать уголь в топку – это по-мужски. Только вам надоест через неделю.
      – Бабы… – Ковалев кашлянул. – Женщины средних лет достали меня еще в санатории. К тому же я не люблю детей.
      – Вы их просто боитесь. Правильно боитесь – дети иногда невыносимы. Но куда-то же надо девать ваше высшее техническое образование? Не в топку же, право…
      – Ничего я не боюсь.
      – Уверяю вас, войти в класс – это иногда гораздо страшней, чем прыгнуть в реку во время шугохода. И продержаться в классе сорок пять минут трудней, чем ее переплыть.
      – Вы нарочно меня подначиваете. Ловите на слабо.
      – Да. И буду считать вас последним трусом, если вы выберете работу истопника. – Она рассмеялась. – К тому же через восемь лет вы станете директором школы.
      – Да ну? Вот ровно через восемь? И откуда же вы это знаете?
      – Ведаю. Я же ведьма.
      – А если ведаете, скажите, моя жена вернется?
      Инна вздохнула.
      – Если бы вы сказали ей «не уезжай», она бы вообще не уехала. И чтобы это понять, не надо быть ведьмой. Даже психологом быть необязательно.
      – Вы плохо знаете мою жену. Ей вовсе не нужно было мое унижение.
      – Унижение? – Инна поглядела на Ковалева, как на дурака. – Попросить о чем-то самого близкого человека – это унижение? Да вы ненормальный. Вы ей слабость свою побоялись показать, боль свою, любовь свою. Вам как больше хотелось, чтобы она сама догадалась, как вам сейчас тяжело, или наоборот, чтобы ни за что не догадалась? Во втором вы преуспели.
      – И что теперь?.. – спросил Ковалев.
      – А теперь дизель ушел. И если вы попросите ее вернуться, она не вернется. Потому что это уже не просьба поддержать вас в трудную минуту. И в самом деле будет выглядеть жалко. Есть огромная разница между «мне плохо» и «мне плохо без тебя».
      Свет фар двумя широкими полосами прошел по стеклу – машина развернулась у калитки. Инна поглядела в окно.
      – Смотрите-ка, еще гости на ваши поминки. И на такси.
      Ковалев не включал фонарь во дворе, да и Хтон бегал без привязи – и пока еще было непонятно, кого он пускает в дом, а на кого бросается. И хотя гости были вовсе некстати, пришлось выйти им навстречу.
      Он щелкнул выключателем на крыльце и увидел, как в калитку с двумя сумками протискивается Влада, а на тропинке Аня вовсю гладит Хтона по ушам. И… может, показалось издали, но лицо у Влады было не накрашено. Значит, она недавно плакала?
      – Что? – Ковалев скатился с крыльца. – Что, Ане опять стало плохо?
      – Не-а! – ответила Аня с хитрющим лицом. – Я же уже вылечилась в санатории! И мне теперь плохо не бывает.
      Он собирался забрать у Влады сумки, но она поставила их в снег. Смахнула слезу и обняла Ковалева за шею.
      – Ну прости… – она всхлипнула. – Прости. Я не услышала.
      – Чего ты не услышала?
      – Мы уже две остановки проехали, когда мне Аня сказала.
      – Что Аня сказала?
      – Что ты просил меня остаться…
      – Что ты сказал: «Не уезжай»! – крикнула Аня.
      – Ничего я не… – Ковалев прикусил язык. – Ну не мог же я орать на всю платформу.
      – Хорошо, что там ходил автобус, а то бы на такси никаких денег не хватило… – снова всхлипнула Влада. – Аня как это сказала, у меня внутри все перевернулось…
      Ковалев оглянулся – Аня закатила глаза к небу и, якобы как ни в чем не бывало, пропела:
      – Это в городе тепло и сыро, это в городе тепло и сыро, а за городом зима, зима, зима…
      
      Когда они вошли в кухню, на столе перед бутылкой водки стояла только одна стопка. Инны в доме не было. И Ковалев вспомнил вдруг, что над столом в кухне нет и никогда не было никакого бра…
      

      
      
      
      1