Сейчас модно переписывать историю, в том числе историю второй мировой войны. Не верите? Поищите в сети или в магазинах киноэпопею «Великая отечественная» в озвучке Василия Ланового. Вы их не найдете. Лановой отказался переозвучить фильм, и теперь этот фильм называется «Неизвестная война», американский вариант с гнусавым переводом голоса Ланкастера.
Мой папа – живой свидетель войны. Он попал в оккупацию в сентябре 1941, в Петергофе, а закончилась для него война недалеко от города Нордхаузена, в Германии, в одном из лагерей системы «Дора», где завод Миттельверке выпускал ракеты ФАУ-2. (об этом заводе можно почитать в книге Б.Е.Чертока «Ракеты и люди». Глава «Нордхаузен – город ракет и смерти»)
Вход в Миттельверке
Его освобождали американцы. Мой папа был свидетелем американских бомбардировок и победного шествия армии союзников по территории Германии. Ему было всего 11 лет, когда война закончилась. Он многого не понимал, но он это видел. Он видел, что национально-освободительное движение в Сербии не было «экспортом революции». Он видел, что не все, побывавшие в плену, прямиком отправились в сталинские лагеря. Сейчас ему 75 лет, он полностью слепой (не видит даже света). Немцы выплатили ему 900 марок за те четыре года, которые он пережил. Спасибо и на этом – для пенсионера это огромные деньги.
Свои воспоминания он диктовал мне, поскольку сам писать не может. Публикую их полностью, без сокращений, хотя объем достаточно большой (чуть больше одного а.л.)
Детство на дорогах войны
от Петергофа до Нордхаузена и обратно, сентябрь 1941-сентябрь 1945.
Ефимовой Люции Ивановны.
Шестьдесят пять лет прошло с момента начала войны. Мы стали забывать ее уроки. А перед моими глазами до сих пор стоит страшная картина: шоссе, уходящее за горизонт, канавы по обеим его сторонам и тела убитых, которыми завалены, заполнены эти канавы. Убитых курсантов Петергофских военных училищ, которых бросили в бой в качестве живого заслона, чтобы дать возможность отступить немногочисленным войскам, оставшимся в городе. Отступить за овраг в Старом Петергофе, который стал линией фронта Ораниенбаумского пятачка.
«Дранг нах остен» – это горы трупов, сваленных в канавы. Это 26 миллионов трупов, 26 миллионов погибших русских людей. А кому-то все мало!
Сколько их было, этих походов на Русь? Начиная с 1240 года, когда мы обломали зубы немецким псам-рыцарям, и до нынешних времен, Европа всегда стремилась нас уничтожить.
И цель у этих походов одна: захватить земли, уничтожить населяющие их народы или превратить их в рабов, обеспечить себе вольготную жизнь. Генетическое неприятие славянского духа и мировоззрения уже почти тысячу лет толкает подлую Европу на новые и новые войны против нас. С момента зарождение рыночных отношений давление на Россию только возрастало — капитализм не может существовать и развиваться без нарастающего притока ресурсов извне. И сейчас не стоит надеяться на дружественные отношения – по теории «золотого миллиарда» число жителей в России не должно превышать пятидесяти миллионов человек, а по некоторым расчетам — всего пятнадцати. Для обслуживания транспортных путей и месторождений.
Может быть, на этот раз сто двадцать миллионов трупов никто не сложит в придорожные канавы. С нами научились воевать по-другому. И никого не ужаснет то, что с нами сейчас происходит. Ведь не рожденные дети и умершие раньше срока старики – это не страшно.
В апреле 1945 года Аллен Даллес говорил о России: «Окончится война, все как-то устроится, утрясется. И мы бросим все, что имеем, — все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания».
Многое он заимствовал из планов и программ фашизма. Гитлер указывал, что славянам надо дать много табака, водки и мало жратвы. Тогда мы получим ценнейшие земли Украины, России и Белоруссии.
«Дранг нах остен». Вся черная ненависть Европы выплеснулась на наш народ в сорок первом.
Против Советского Союза воевала не только немецкая армия. Могу засвидетельствовать, что в Елизаветино, где мы находились в оккупации, стояли не только немецкие войска, но и итальянские, испанские, словацкие и даже появлялись прибалтийские эсесовские части. Чтобы представить себе масштаб силы, которую двинули на Советский Союз, надо вспомнить, что все армии европейских государств практически без боя сдали свои позиции и в последствии были развернуты против нас. Это не только солдаты — это танки, автомобили, самолеты, пушки, корабли. Это заводы, фабрики, природные ресурсы, продовольствие.
Так, например, завод «Шкода» изготавливал большегрузные тягачи для немецкой армии и крупнокалиберные снаряды для обстрела Ленинградских улиц. Пушка «Дора», которая стояла за Вороньей горой, была изготовлена на французских заводах.
Вот почему немцы так быстро продвинулись к Москве и Ленинграду – у них за спиной стояла вся мощь Европы.
Начало пути
Наша семья, которая прошла долгий путь по дорогам войны, состояла из мамы, Ефимовой Люции Ивановны (1912 года рождения), моей сестры Виолетты (1931 года), брата Юры (1937 года) и деда, маминого отца, Маковского Ивана Ивановича, ему было 68 лет. Мама была на шестом месяце беременности. До войны мы жили в Старом Петергофе, в собственном двухэтажном доме, вблизи станции. Мой дед был уважаемым человеком, инженером с большой буквы, он работал начальником железнодорожной станции в Старом Петергофе.
Летом сорок первого нам предложили покинуть Старый Петергоф, так как ожидали прорыва немцев. Мы поселились в квартире у наших дальних родственников. Под нашими окнами стояла зенитная батарея, красноармейцы частенько заходили к нам попить чаю и погреться. И вот однажды они зашли к нам поздно вечером и рассказали: завтра в пять часов утра все войска покинут Петергоф, утром в Петергоф войдут немцы.
По их совету, мы укрылись в Авровых конюшнях – в громадном помещении с высоченными потолками. Мы лежали на полу и ожидали своей участи.
Рано утром распахнулись ворота, первым в конюшню вошел немец с изготовленным к стрельбе автоматом, он прокричал, чтобы из массы людей вышли коммунисты, комиссары, евреи. Вышедших вывели на улицу, позже их расстреляли.
Вскоре появилась группа гражданских лиц. Одного из них объявили бургомистром, другого – начальником полиции, с ними был священник. А через некоторое время появился и немецкий караул, сопровождающий генерала – начальника гарнизона. Немецкому генералу предатели торжественно преподнесли хлеб-соль. Отдали команду разойтись по домам.
Когда мы пришли в квартиру, в которой жили, появились вооруженные немцы, которые потребовали выдать коммунистов и евреев. Они тщательно обыскали квартиру, осмотрели все шкафы и темные закоулки. А после обысков во дворе началась охота: визг поросят, кудахтанье кур, крики и гогот немцев, запах паленого, жареного – начался пир победителей.
На следующее утро представители новой власти заколотили в нашу дверь и попросили выйти на улицу, где ознакомили нас с приказом коменданта города. Всем нам было предписано в течении 24 часов покинуть Новый Петергоф. Не выполнившим приказ угрожал расстрел.
Мы не могли предположить, что с этого начинается наш долгий путь по дорогам войны, который закончится только через четыре долгих года, в сентябре сорок пятого. Какие страшные испытания ждут нас на этом пути, сколько горя, лишений и ужасов нам предстоит пережить.
Мы выжили благодаря нашей маме, ее жизненной силе и стойкости, ее умениям и талантам, знаниям и трезвому разуму. Она закончила школу в Петергофе, преобразованную из гимназии, в которой девочек обучали всем правилам ведения домашнего хозяйства. Мать умела содержать скот, вести работы по огороду, домашнему хозяйству, умела шить. Кроме этого, она знала несколько языков: французский, немецкий, польский и литовский. Мама имела хорошее музыкальное образование и играла на фортепиано, много читала.
Навыки и постоянную тягу к труду она привила нам на всю жизнь.
Из уютного дома, из мирной жизни, полной гармонии и счастья, судьба бросила ее на дороги войны с тремя детьми на руках, в ожидании четвертого. Сколько мужества нужно было иметь, чтобы провести нас по этому пути, сохранить нам жизнь и вернуть домой целыми и невредимыми из того ада, в который нам предстояло попасть, покидая квартиру в Новом Петергофе.
Мать быстро собрала какие могла вещи, в том числе и теплые. На улице в это время людей уже строили в колонны. В Новом Петергофе было много социальных учреждений разного назначения: дома инвалидов, больницы, детские дома и другие. Всех их обитателей построили в колонны вместе с нами.
Нас вынуждали двигаться быстрей: на поворотах и перекрестках дорог, через определенные расстояния вдоль дороги стояли солдаты полевой жандармерии, с двуглавым орлом на шелковом шнуре, держащие в клювах свастику. У каждого жандарма в руках была толстая бамбуковая палка, которой они подгоняли людей и били медленно двигающихся: «Русс швайн, шнель».
На разъезде с домом станционного смотрителя мы оставили практически все вещи, так как нам было сказано, что вечером мы сможем вернуться обратно. Дальше пошли налегке, только в том, что на нас надето.
Когда дорога вывела нас в поле, нас уже никто не сопровождал, жандармы вдоль дороги не стояли. Через несколько сотен метров нашего пути через поле колонну, в которой мы двигались, обстрелял наш краснозвездный самолет. Мать нас прижала к березе, и мы не пострадали.
Над нашими головами все время продолжалась дуэль между Кронштадтом и немецкими дальнобойными батареями. Над головой с шелестом и воем пролетали огромные снаряды. В воздухе кружились наши самолеты. Иногда они на бреющем полете атаковали скопления немецких войск, иногда сбрасывали бомбы. Конечно, под бомбы могли попасть и мы.
Вскоре в небе появились немецкие самолеты и начали сбрасывать на нас листовки: «Русские! Спешите! Впереди вас ждет теплый кров и горячая пища».
Мы прошли деревню Разбегаево и заночевали в Ропше. Пожалев женщину с детьми, немцы пустили нас туда, где грелись сами, разрешили немного посидеть в уголке. Один немец угостил нас леденцами и взял Юру на колени. А Юра был очень красивым ребенком, с белыми вьющимися волосами. И немец накормил его консервированными яблоками. Он сказал, что он отец троих детей, и называл Юру «Майн кинд».
Двое суток добрались мы до деревни Воханово. Нас разместили в конском стойле, а потом дали горячей баланды – брюквы с водой. На следующий день на станции формировали эшелон, отправляющийся в Прибалтику, но нас отпустили в деревню – у деда заболел живот, у него подозревали брюшной тиф, а немцы очень боялись инфекции.
В Воханово мать была вынуждена все ценные вещи, которые у нас остались, обменять на продукты. Но все равно мы жили там впроголодь.
Елизаветино
Положение матери вынуждало ее перебраться поближе к больнице, и мы переехали в поселок Елизаветино, где прожили почти два года.
Местный староста пошел ей навстречу и выделил нашей семье ямскую избушку на окраине, около леса. При избушке была большая конюшня из бревен, досок и бруса, но нам запрещалось разбирать ее на дрова. Когда кончилось все, что можно было жечь, мы с мамой двинулись в лес, что бы свалить ель. Рубить деревья в лесу было запрещено, и застав нас за этим занятием, немцы могли нас расстрелять. Елка, которую мы с мамой спилили двуручной пилой-ножовкой, упала не сразу, она зацепилась ветками за другие деревья, и нам пришлось приложить множество усилий, что бы положить ее на землю. Мы долго пилили ее на части, укладывали на сани и с огромным трудом тащили домой. Это было первое дерево, которое я свалил в своей жизни. Дрова из этой елки оказались сырыми, дымили и давали мало тепла.
В Елизаветине было очень голодно. Выжили мы благодаря тому, что мать умела шить. Шила она даже за пищевые отходы – за шелуху, за корки.
Вдоль забора участка, на котором располагалась изба и конюшня, проходила дорога из поселка в лес. На дороге лежала убитая лошадь, мясо с ее костей было уже срезано, валялись куски шкуры. Мать варила студень из шкуры и ног убитой лошади, от этого варева исходил неприятный запах лошадиного пота.
Однажды в лесу мы добыли белку, освежевали и съели с удовольствием, ее мясо было похоже на курятину. Как-то раз мы были у старосты, и нас накормили прекрасными лепешками из крупчатки. Я до сих пор помню их замечательный вкус, мне и сейчас кажется, что я не ел ничего вкуснее этого никогда в жизни.
Дед наш ходил с сумой по деревням, где ему подавали отходы и огрызки. Он возвращался домой и ел, но с нами не делился: на какое-то время от голода он терял рассудок. Иногда он обнимал печку, говорил, что это его Анна Петровна. И предлагал матери: «Давайте затопим печь, закроем трубу и все угорим».
Зима наступила ранняя, в ноябре, морозная, с сильными ветрами и метелями, многоснежная. Дороги сильно заметало, местами сугробы были высотой больше метра. Немецкие власти постоянно сгоняли местное население на расчистку дорог, говоря, что немецкие войска не должны иметь препятствий для продвижения по поселку. Участки дорог были закреплены за соответствующими жителями. Так впервые в мое сознание вошло понятие «трудовая повинность». Это требование сопровождало нас всю войну. При этом немцы рассуждали так: по вашей конституции «кто не работает, тот не ест», Рейх не может кормить того, кто не работает. Так же как и для других, для нашей семьи был выделен участок дороги, который мы должны были расчищать от снега. Это тяжелая физическая работа для беременной мамы была совершенно недопустима. В это время не было женских консультаций и врачей, которые могли бы ее защитить. Мать и дед работали, а мы, дети, как могли, им помогали.
В январе сорок второго, во время родов мама в больнице заразилась сыпным тифом. Ее увезли в инфекционное отделение, а нас определили в детский дом, где мы прожили около полутора месяцев. Там было и голодно, и холодно. Пайки были очень маленькие, там мы, и без того голодные, быстро дошли до полного истощения. Лепешки нам подавали обгрызенными со всех сторон, нам говорили, что их обгрызли тараканы.
В больнице мать видела, как забеременевшим от немцев женщинам делают аборты. Чтобы она никому не болтала об этом, ее с младенцем хотели отравить — в протопленной печи закрывали трубу и впрыскивали в топку лизол.
Узнав о том, что детский дом как будто хотят эвакуировать в Германию, ночью мать убежала из больницы и выкрала нас из детского дома. Возможно, у немцев были совсем другие намерения: недалеко от Елизаветина, в поселке Вырица, располагался детский лагерь, где над детьми проводились медицинские эксперименты. Перед тем, как наша армия освободила Вырицу, немцы убили всех детей в этом лагере и зарыли во рву у дороги. На этом месте сейчас установлен мемориал.
После этого побега мать в поселке объявили сумасшедшей.
За время войны нам не раз приходилось оказываться на волосок от смерти. В марте сорок второго года мы тихо умирали от голода и холода. Мы уже ничего не чувствовали: нам не хотелось есть, мы не мерзли — нам было хорошо, и не осталось ни сил, ни желания что-нибудь менять, бороться за свою жизнь. Тогда мать в отчаянье закутала нас во все теплое, что у нас было, и вытащила нас, полуживых и бесчувственных, на первое весеннее солнце.
Весной умер наш младший брат Вовочка, который родился в январе сорок второго года. Его похоронной процессией мы шли через поселок. Мать несла гробик, а мы шли сзади, один за другим. Я помню, как люди показывали на нас пальцами и шептали нам вслед: «Вон идет сумасшедшая с детьми». Я шел и плакал, а мать спрашивает: «Что ты плачешь, тебе Вовочку жалко?» А я ответил: «Нет, мне тяжело идти». На кладбище мы оставили крест, на котором было написано «Ефимов Владимир Иванович. 1942 год, январь – апрель».
Весной мать набралась сил, начала работать, шить и получать за это пищевые отходы и продукты. Ей удалось добиться, что нас зарегистрировали как беженцев и установили скудный паек: выдавали снятое молоко и немножко муки. Когда оттаяла земля, мы заложили огород, посадили картофельную шелуху и кое-какие семена. Таким образом к концу лета 1942 года мы имели приличный урожай, который позволил нам прожить следующую зиму, не умирая от голода. Но при этом мы все равно оставались одними из самых обездоленных семей в поселке, особенно по сравнению с коренными жителями.
В Елизаветине в сентябре сорок второго я пошел в школу, в первый класс. Это была нормальная русская школа. У нас была очень хорошая учительница, которая нас воспитывала в любви к своей стране и к русскому народу. Изучали в школе и закон божий. Заниматься приходилось при лучине, не было ни бумаги, ни тетрадей, но нам выдали некоторые учебники из школьной библиотеки. Школа находилась на другом конце поселка, и нам приходилось идти мимо станции, рядом с которой стоял хлебозавод. Когда мы возвращались из школы, там в золе нам позволялось поискать горелые корочки хлеба, который пекли пополам с опилками.
Рядом со школой, под ее прикрытием, немцы разместили свою зенитную батарею.
В канун нового 1943 года весь поселок высыпал на улицу, услышав гул авиационных моторов, а потом и взрывы снарядов. Высоко в небе летел горящий самолет. У него горел правый двигатель. Огонь по нему вели зенитные батареи и скорострельные пушки, раздавались автоматные и винтовочные выстрелы – все немцы стреляли. Прожектора взяли его в клещи, и мы увидели на крыльях красные звезды. Экипаж, видимо, понял, что им не дотянуть до линии фронта, сделал пол-оборота над поселком, летчики развернули самолет и бросили его на эту зенитную батарею, которая взорвалась вместе с запасом его бомб и со всеми снарядами, которые там находились. Один из летчиков, командир экипажа, остался жив, в немецком госпитале ему ампутировали обе ноги. Говорили, что вся грудь у него была в орденах. Немцы склоняли его на свою сторону, но он не согласился. Что с ним стало дальше, мы так и не узнали.
Надо сказать, что Елизаветино со всех сторон окружено густыми темными еловыми лесами, тянущимися на много километров вокруг. Иногда зимой случалось, что к нам по ночам заходили партизаны. Они никогда не просили у нас продуктов, их интересовала только обстановка в поселке. По разговорам, староста поселка, который помогал нам в сорок первом году, тоже был оставлен в подполье, однако после войны его судили, но ни о решении суда, ни о его дальнейшей судьбе мы ничего не знаем.
Летом 1943 года, когда начались ожесточенные бои по прорыву блокады, в поселке сложилась тревожная обстановка. Заговорили об эвакуации. Народ попытался бежать к партизанам в лес. Одну семью немцы поймали, всех повесили на этой дороге, на деревьях, и детей и взрослых. Люди испугались, и о таких попытках мы больше не слышали.
Первым из Елизаветина был эвакуирован госпиталь. Потом началась эвакуация населения в Прибалтику. Нас вывезли из поселка товарными вагонами в конце октября 1943 года.
Либава
Когда мы прибыли в Либаву, местные латыши жили безбедно, немцы там не бесчинствовали, каждая семья жила в собственном доме или квартире, или на хуторе, и имела свое хозяйство. К жителям Прибалтики фашисты относились лояльно, а не жестоко, как к восточным славянам.
Нас разместили в распределительном лагере, за автомобильной и узкоколейной дорогами от госпиталя. Туда прибывали эшелоны беженцев из России, которых распределяли на работы по хуторам, помещикам и предприятиям, в зависимости от специальности. Мать была определена в швейную мастерскую, мы с дедом работали в свинарнике.
В первые дни в Либаве у нас была на удивление сытная жизнь. В первый день мама принесла нам копченую салаку и французские булки. Такого нам не приходилось есть очень давно.
Помню как-то нас вынуждено фотографировали, посадили на скамейку рядом с нашим бараком, под окном нашей комнаты. На уровне пояса у каждого был приложен номер. К сожалению, на этой фотографии мать срезала номера – боялась преследований. Никаких других номеров на наших телах не было.
Нас, детей, направили в русскую школу, меня – во второй класс, сестру в четвертый или в пятый, этого я точно не помню. Когда в городе скопилось много беженцев, школы разделили и беженцев выделили в отдельную школу. Учиться там было намного хуже: некоторые учителя относились к нам с пренебрежением, там нас плохо кормили. Отдельные латыши презрительно называли нас, русских, «креве». Среди других предметов, как и в Елизаветине, преподавали закон божий, а кроме этого и немецкий язык. Нас водили в православный храм.
Помню, что ранней весной в Либаве было разгромлено коммунистическое подполье. По слухам, много людей было расстреляно.
В Либаве мне запомнилась удивительно красивая панорама, однажды открывшаяся перед моими глазами. Эта панорама сниться мне до сих пор. Передо мной протекает голубая река, через реку переброшен мост, по мосту идет трамвай, а дальше – зеленый ландшафт, а за ландшафтом храм. А позади – темный город, за ним и порт, и железнодорожная станция, и госпиталь, и лагерь, и дальше опять поле.
Либава (Лиепая) – это крупный морской и железнодорожный узел Прибалтики, незамерзающий порт. С июня месяца 1944 года наша авиация начала активно бомбить Либаву – порт и железнодорожную станцию. В один из дней, когда станция была забита воинскими эшелонами, которые отправлялись на укрепление восточного фронта, ясным солнечным днем, налетели штурмовики. Станция была полностью разбомблена. Мы с братом как раз находились на переезде. До нашего барака было два пути – один короткий, наискосок, а другой — в обход. Не знаю, какая сила заставила меня увлечь за собой брата и бежать по длинной дороге. А на короткий путь упала бомба. Когда мы подошли к воронке, из нее шел дым и резко пахло взрывчаткой. Нам с братом снова чудом удалось избежать смерти.
В один из дней летом я снова оказался на волосок от смерти. По улице гнали колонны голодных, изможденных евреев с безумными глазами. Стоял грохот колодок по булыжной мостовой, лаяли собаки, слышались беспрестанные окрики эсесовцев. Сочувствующие, в основном дети, побежали по баракам собирать, что у них было из пищи, но немцы не допустили никого до колонны. Я, самый смекалистый и смелый, самый милосердный, собрал все эти продукты и под вагоном узкоколейки проник на территорию, где разместили евреев. На меня сразу же набросились голодные люди и все расхватали. Услышав гвалт, надо мной возник эсесовец и начал выхватывать револьвер из кобуры на животе. Он не смог сделать этого быстро, я успел юркнуть под вагон. Раздался выстрел, и пуля ударилась в колесо. Мне было очень страшно.
Далее бомбежки стали планомерными, самолеты прилетали по расписанию, к 24 часам и иногда днем. К началу бомбежки мы должны были укрыться в землянках. Мать накрывала нас своим телом и одеждой, и молила бога: «Боженька, спаси и сохрани». И мы вторили ей.
В один из таких дней, когда мы бежали в землянку, недалеко от входа на полном бегу я споткнулся и упал, как будто кто-то дернул меня за ногу. Впереди перед самой головой пролетело что-то красное и раскаленное. На следующее утро мы с братом решили осмотреть это место, и нам удалось обнаружить в земле большой рваный осколок весом около полукилограмма. Я в первый раз держал в руках такой осколок. Он был весь изогнутый, рваный, а края у него были такими острыми, что о него можно было порезать руки. Случайное падение спасло мне жизнь.
К концу октября 1944 года порт и железнодорожная станция были значительно разрушены, и началась эвакуация. Приближался фронт. Либава, как крупный стратегический узел, удерживался фашистами и после дня Победы.
В один из сумрачных, дождливых октябрьских дней нас стали грузить на военные морские транспорты. Нас разместили в трюме, а немецкие войска – на верхней палубе. Ночью караван вышел в море. Через несколько часов началась атака подводных лодок и морских охотников. На одном из них воевал и мой родной дядя, Эрвин Иванович Маковский, который после войны тралил мины в Балтийском море и проживал в Риге.
В один из дней, когда мы находились в море, маме приснился сон, что ее брат ранен и погибает на одном из островов в Балтийском море. Какого же было наше удивление, когда встретившись после войны, дядя рассказал, что с ним все было так, как мать видела во сне.
Морской путь длился несколько дней. В Данциг (Гданьск) из одиннадцати транспортов дошло семь. Там нас перегрузили в товарный эшелон и повезли через Польшу в Германию. Мы ехали очень долго, по пути встречали несколько пересыльных лагерей, где нас располагали на ночлег.
И вагоны, и стены бараков сплошь были исписаны криками души детей и матерей, разлученных войной. Сыпались проклятия немцам и неметчине. «Здесь были…», «здесь страдали…», «здесь мучились…», «здесь умирали от голода…», «здесь погибли…» такие-то, такие-то, такие-то. Некоторые из них я помню до сих пор:
Неметчина, неметчина, проклятая страна,
Глубокая могила невольникам она.
Неметчина, неметчина, проклятая земля,
Сгубила мою молодость, состарила меня.
Нордхаузен
В конце концов мы доехали до зоны лагерей «Дора», расположенных в окрестностях города Нордхаузена, в холмистой и лесистой местности. Леса тянулись вокруг на несколько километров.
Система «Дора» состояла из множества лагерей. Там были и концентрационные лагеря, и отдельные лагеря для восточных славян. Все лагеря были обнесены ключей проволокой, имели вооруженный конвой с собаками.
Нас разместили в одном из корпусов трудового интернационального лагеря. В этом лагере было 12 блоков, в каждом размещались заключенные определенной национальности. Французы, голландцы, бельгийцы, испанцы, итальянцы, югославы (в основном сербы, т.к. хорваты воевали на стороне немцев), поляки, словаки, чехи, румыны, венгры, прибалты.
В этот лагерь люди направлялись за неповиновение, за участие в сопротивлении. Рядом размещался концентрационный лагерь, куда мог быть переведен любой заключенный из трудового лагеря, за определенные вовсе не большие провинности. Впрочем, за те же самые небольшие провинности человека могли и просто расстрелять на месте.
В блоках было холодно и сыро, там заключенные только спали. Питались рабочие в столовой при лагере, а нам еду приносила мать.
Вход в Миттельверке
Каждый день рано утром по дороге проходили колонны заключенных, завернутых поверх одежды в одеяла с головой. Люди были измождены, шли устало и медленно. Их подгоняли конвойные с оружием и собаками. Из окон нашего подвала мы наблюдали, как конвойные били заключенных и иногда убивали. Но бывает, что наступает момент мести. Когда лагерь был освобожден, мы увидели жуткую картину мщения. Когда бывшие заключенные-французы заживо закидали булыжниками начальника своего блока в воронке на дороге, и на дороге осталась торчать только одна его кисть. После освобождения мы часто встречали на территории лагеря и в подвалах блоков других убитых эсесовцев.
На завод заключенных отправляли по узкоколейной железной дороге, на открытых платформах. Они ехали работать на завод, расположенный в горе. Этот завод выпускал детали для ракет ФАУ-1 и ФАУ-2. Где выпускались сами ракеты, я не знаю.
Все производство было сверхсекретным. Работающим выдавался пропуск, обтянутый целлулоидом, на котором изображалось лицо со сжатыми губами, перекрещенными пальцем – молчи!
Мать была поставлена на работу уборщицей, а мы привлекались на очистку дорог и корпусов. Выжить нам помогали сербы. Как мы узнали потом, в лагере существовала подпольная сербская коммунистическая организация. Они помогали обездоленным. Как сейчас известно, на заводе Миттельверке подневольные рабочие вели постоянный организованный саботаж: нарушали технологию, что приводило к отказу тридцати процентов нового оружия. После освобождения лагеря все стены были исписаны лозунгами: «Да здравствует Тито, да здравствует союз коммунистов Югославии».
Возглавлял сербскую партийную организацию Слободан. Я помню их имена. Это были Слободан, Драган, Тошка (самый смелый, молодой и энергичный) и Перо. Сербы были очень дружны и горой стояли друг за друга. Отчаянно смелые. В лагере они оказались потому, что в Югославии участвовали в сопротивлении. Много раз они спасали нам жизнь.
Они приносили нам из кухни картофель. Заливали в кувшин кофе, что бы картофель был не виден, и приносили нам, чтобы мы не умерли от голода. Однажды сербы притащили нам полный мешок картошки. Они рисковали своей жизнью: за это их не только могли перевести в концентрационный лагерь, но и просто расстрелять.
После освобождения, когда мы бывали вместе, мы слушали сербские песни. Это были удивительно музыкальные люди. Их язык был нам близок и понятен. Какие-то из них я помню до сих пор.
«Чекам те драгана азнам все узалу,
слику абливам я горькими слязами,
Тужная нэдэлья праздник без радости…».
«Далеко-далеко-далеко край морэ,
там маё сэло родное, там мая любов (или майка),
Так прийды, так прийды будэму срэтны мы
молодость пролазит журно и живот мой нэ срэтны».
Когда обратили внимание на детей узников, пошел слух, что нам будет предоставлена возможность бесплатно побывать в местах нашего принудительного содержания. Но у меня никогда не было и нет никакого желания ехать в Европу вообще, и тем более побывать там, где располагался наш лагерь. Но я хотел бы побывать в Югославии. Я поехал бы туда поклониться праху этих людей, их детям и внукам.
Мы прибыли в лагерь в конце ноября. К началу января газеты и радио начали давать информацию о том, что на немецкую землю на танках рвутся дикие татаро-монголы, убивающие и насилующие женщин и пожирающие младенцев. Эти слухи и карикатуры печатались в газетах для устрашения населения.
К весне по ночам над нами высоко-высоко в небе пролетали ревущие громады самолетов. От их гуда вибрировали стены подвалов. Это были «летающие крепости» с бомбовой нагрузкой до восьми тонн каждый. Для немецких ПВО — радаров, прожекторов и зенитных орудий — они были недосягаемы, потому что летели на большой высоте (до восьми тысяч метров) и для защиты сбрасывали вьющиеся полоски фольги. От этого все небо становилось металлическим.
Через нас они летали бомбить Дрезден и другие крупные города центральной Германии. При этом надо отметить, что, как правило, крупных промышленных заводов в своей будущей зоне союзная авиация не разрушала. А Дрезден, а так же Кенигсберг, которые отходили в Советскую зону, были разрушены до основания.
Галерея подземного завода Миттельверке (Mittelwerke)
В конце марта союзная авиация начала уничтожать окружающие Нордхаузен поселения и лагеря. Бомбили и сам Нордхаузен. Завод не бомбили – хотели сохранить в неприкосновенности немецкие военные секреты.
Мы пережили три вида бомбежки. Немецкую (страшно), русскую (еще страшней), а американская была неописуемо жуткой. Стены подвалов блока, в котором мы находились, раскачивались. За три бомбежки лагерь был стерт с лица земли. Погибло более восьми тысяч заключенных. После третьей бомбежки оставшиеся в живых заключенные и караул разбежались. Ограда и колючая проволока были уничтожены бомбами. Мы оказались в чистом поле. Американские самолеты на бреющем полете расстреливали разбегающихся и сбрасывали на них бомбы.
На расстоянии 2-3 километров от лагеря нам удалось спрятаться в окопах. На бреющем полете американский самолет из крупнокалиберного пулемета обстреливал траншеи, в которых спрятались заключенные из лагеря. В той траншее, в которой находился я, был убит каждый второй. Мне снова повезло, я оказался нечетным.
Мы остались в живых.
Дед отказался идти дальше в лес, сказал, что ему все равно, где умирать, и вернулся в лагерь. Мы направились вглубь леса, устроились там прямо на земле. В лесу нас нашли сербы и построили нам шалаш. С собой у нас было 5 кг муки. Нас было 7 человек, мы с этой пищей продержались в лесу три недели. Мама на костре варила воду с мукой – она называла это блюдо забалдухой.
Иногда мужчины отправлялись на поиски продовольствия. Им удалось отыскать в полях бурты с турнепсом, теперь голодная смерть в лесу нам не грозила.
Немецкое командование устраивало в лесах облавы, отлавливали разбежавшихся. Летали самолеты-разведчики, бомбили обнаруженных в лесу людей. Как-то в пасмурный туманный день с дождем, когда дым от нашего костра тянулся в сторону метров на 15-20, в то место, где он поднимался вверх, угодила бомба.
Однажды на наше укрытие вышел немец-охотник, со своей охотничьей собакой: все местные охотники были мобилизованы на отлов разбежавшихся. Старый немец пожалел «киндер» и ушел, не арестовав нас.
Потом мы узнали, что все разбежавшиеся и пойманные заключенные были направлены на работающий до самого последнего момента завод. Когда завод захватили американские войска, всю рабочую смену, и всех, кто был пойман и отправлен на завод, немцы затопили водой вместе с заводом. Захват завода был затруднен тем, что находящиеся в горе фашисты отстреливались и прикрывали себя заключенными.
История этого лагеря встретилась мне, когда я стал взрослым, в книге с названием «Человек со шрамами» об Отто Скорцени. История изложена на одной странице.
Через 2 недели обстановка изменилась. Ушли воинские части, и появилась возможность выходить в деревни за продуктами.
Когда мы прятались в лесу, к нам случайно приблудились англичане. Они бежали из английско-американского лагеря, где размещались преимущественно сбитые летчики. Они были голодны и измождены – их лагерь также разбомбили американцы. К тому времени наш голодный лесной период уже миновал — мы были обеспечены турнепсом, а иногда и хлебом. Мы их подкормили, и вскоре они отблагодарили нас за это.
Однажды утром, в конце апреля, мы услышали рев идущей американской техники. Никаких выстрелов не было. Территорию американцы взяли без боя. К нам прибежали пленные англичане, они сказали: «Идут наши войска». И побежали к своим, к дороге. Через некоторое время они вернулись и принесли пакеты с американскими сухими пайками – консервы, галеты, шоколад. Они сказали, что мы можем выходить и двигаться по дороге к лагерю вместе с войсками, и коротким путем вывели нас к шоссе, по которому двигались моторизованные американские войска. Сплошным потоком шла техника – студебеккеры, доджи, виллисы, джипы, орудия и танки. Солдаты сидели на машинах в удивительных позах: на запасном колесе, на крыльях автомобилей, на капоте и в кузовах, машины были буквально увешаны американскими солдатами.
Был теплый солнечный весенний день, солдаты были в расстегнутых куртках с закатанными рукавами, с автоматами в руках. У них было хорошее настроение, они улыбались. Англичане передали нас какой-то группе солдат, идущих пешком, и мы вместе с ними дошли до переезда, за которым находился лагерь. До переезда мы пересекли населенный пункт, в котором на каждом доме был вывешен белый флаг – из каждого окна свисало белое полотнище.
Далее дорога шла как бы по террасе горы. Внизу видны были лагеря украинцев, белорусов и русских, народ там бурлил. За все время движения не слышно было ни одного выстрела, американская армия шла, как на прогулке, – легко, непринужденно, без опасений. Да и кого им было опасаться – немцы считали, что американцы спасают их от вторжения русских. Никаких немецких воинских частей мы не видели ни вовремя подхода американских войск, ни в лесу, до их появления – никакого фронта не было. Немцы с американцами в то время уже не воевали, гитлеровские войска как будто испарились – все они были переброшены на восточный фронт.
Когда мы вошли в лагерь, кругом валялись фрагменты человеческих тел. Обезглавленные тела, оторванные руки и ноги. На сколько хватало глаз протянулись штабеля трупов: видимо, немцы приготовили их к сожжению. В основном убитые были в полосатой одежде. Лагерь был практически уничтожен американской авиацией.
Немецкая ракета Фау-2 (V-2) в Америке.
Вся земля был усыпана какими-то документами, бланками пропусков, одна часть комендатуры была почти полностью уничтожена, а в другую, уцелевшую часть, мы позже перебрались из подвала.
Когда мы жили в лесу, матери приснился сон, что мы возвратились в лагерь и нас встречает дед в шляпе, а из окон подвала торчит труба, из которой идет дым.
На самом деле так все и оказалось. В подвале теплоцентра было полно еды и одежды.
Вокруг лагеря были расположены брошенные особняки эсесовцев, которые обслуживали лагеря. Вся железнодорожная станция была забита составами с продуктами, одеждой, обмундированием. И в течении двенадцати дней американцы разрешили заключенным брать все что пожелаешь и в любых количествах, сколько можешь унести.
На второй день заключенных из Западной Европы американцы отправили домой самолетами. Им разрешалось взять с собой только 20 кг багажа, поэтому все что они успели запасти в подвалах за эти два дня, было ими брошено. Дед лазил по этим подвалам и среди мертвецов-эсесовцев, которые были убиты заключенными, собирал эти вещи и продукты. Помню, в подвале стояла бочка с маринованным черносливом, мешок сахару, кукурузные и пшеничные хлопья. Ну и конечно кто-то из нас переел. После этого я был в очень тяжелом состоянии.
Для празднования дня победы нам нужно было что-нибудь спиртное. Мы с дедом взяли ведро и пошли на станцию. Двери вагонов были открыты, можно было брать все что хочешь. Особенно мне понравились английские, из красной кожи с толстой подошвой, сапоги. Еще там лежали рулоны шерстяной ткани (для пальто и костюмов).
Около эшелона, расставив ноги, стоял американский часовой, на груди его висел автомат. Мы спросили, можно ли взять спирта. Он кивнул головой. Мы дошли до цистерны со спиртом, открыли пробочный кран, налили полное ведро и спокойно направились к своему временному жилью.
После двенадцати дней свободного доступа к имуществу, американцы начали свято охранять частную собственность. За нарушение частной собственности можно было получить пулю.
Праздновали мы день победы 8 мая в обгоревшем здании комендатуры. За наш праздничный стол подсели двое американцев — добродушные, простые парни. При этом они вели интересные политические разговоры. Например, они говорили, что вместе с русскими осенью пойдут и разгромят Японцев. «А потом, — говорили они, — завоевав вашу страну, мы вернемся в Европу».
На территории лагеря остался неразрушенным гараж с автомобилями: грузовыми, легковыми и автобусами. Любой пожелавший мог поставить на ход автомобиль. Некоторые на автомобилях уезжали домой. Поляки и чехи отремонтировали автобусы и группой отправились по домам – им было недалеко.
Когда мы ходили по лагерю, часто из подвалов по нам стреляли недобитые фашисты. Невыносимые условия проживания, обгоревшее помещение, жуткий трупный запах вынудили нас переехать к сербам в капитальные здания, в авиагородок. Сербы нам выделили большое помещение медицинского назначения. Полы в нем были каменные, стены облицованы плиткой. Кроме этого, сербы притащили матери рояль, и мы устраивали музыкальные вечера. Мать играла на рояле, а сербы – на гитаре. Они снабжали нас пищей наравне со своими семьями, по количеству едоков. Они ездили на автомобиле по деревням, выменивали мясо и хлеб.
Однажды по нам стрелял американский солдат, за то что мы притесняли немецких мальчишек. Мы играли дружной компанией: мальчик-югослав, четырнадцати лет, я и Юра. Мы где-то раздобыли пистолет, дамский, хромированный, у которого курок был без пружины. Поэтому, чтобы выстрелить, нам приходилось бить по курку камнем. От ненависти к немцам за все пережитое, которой мы были пропитаны, мы гоняли немецких подростков, причем старше нас по возрасту, некоторым из них было лет по шестнадцать. Мы устраивали им и всякие пакости. Завидев нас, они убегали, и тогда мы сбрасывали с рельсов вагонетку, на которой они катались. Как-то немецкие подростки убегали от нас и призывали на помощь американцев: «Американэ, американэ!» И один раз в подобном случае американский солдат стрелял из пистолета по русским «хулиганам», но мы убежали.
Я могу отметить высокую аккуратность немецких людей. Я любовался на их огороды с грядками, на которых не было ни одной травинки. Немцы прилагали очень много труда – грядки были постоянно политы, взрыхлены и выполоты. Вдоль всех дорог были высажены плодовые деревья – яблони, груши, вишни.
Через некоторое время город Нордхаузен и прилегающие к нему территории отошли к Советской зоне оккупации Германии. Много людей бежало в американскую зону: американцы заранее сообщили об отводе своих войск. По непонятным причинам застрелился, а скорей всего был убит Слободан. Я думаю, что его убил кто-то из тех, кто бежал на американскую территорию.
Пришли наши. В гости к нам зашли наши красноармейцы. Мы были очень рады, и они были рады увидеть своих. Мать села за рояль и торжественно заиграла Интернационал. Но они сказали, что это уже не наш государственный гимн. Офицер сел за рояль и сыграл новый гимн СССР.
Мы давно не ели сладкого. Один из солдат взял меня и повел в магазин, где за прилавком стояла испуганная немка. Солдат сказал ей: «киндер, киндер концлагерь, нихт цукер. Гип цукер». (Ребенок из концлагеря, нет сахара, дай сахар). Немка испугалась еще больше и ответила: «Найн, найн, их нихт волен» (нет, нет, я не могу). Тогда солдат велел ей: «Гип мих папир» (дай мне бумагу). Он взял карандаш и написал: «Я, русский солдат, взял 3 кг сахара». После получения такой расписки немка отвесила нам 3 кг сахара в мешочек. Нисколько не сомневаюсь, что, учитывая немецкую аккуратность, эта записка была представлена в русскую комендатуру и оплачена. Русские относились к мародерству очень щепетильно.
Однажды каким-то образом нам удалось купить и попробовать немецкой колбасы, которая почему-то называлась «Митвурст». Это была колбаса вроде сервелата.
Путь домой
Начали формировать эшелон для отправки сербов в Югославию. Погрузили на открытые платформы и нас тоже. Было солнечно, сухо и тепло. Сопровождали нас красноармейцы с оружием.
Как-то раз поезд остановился перед громадным яблоневым садом. Народ бросился к деревьям. И вдруг раздался треск автоматов и над головами засвистели пули. Была дана команда возвращаться на платформы. Люди вернулись назад: в советской зоне мародерство запрещалось категорически.
Вскоре мы прибыли в Братиславу, где находился второй фильтрационный лагерь. Мы прожили в нем не менее 10 дней. Помню, что мост через Дунай, большой и красивый, был разрушен, и железнодорожные пути были проложены по понтонному мосту. Там мы навсегда попрощались с сербами, наши пути разошлись: они железной дорогой поехали на юго-запад Югославии, а нам предстоял путь на юго-восток, через Карпатские горы во Львов.
Нас погрузили на автомобили, выдали солидный запас продуктов – муку, подсолнечное масло, консервы — и на Студебеккере повезли в сторону Львова.
Однажды наш шофер, славный парень, молоденький русский солдатик, выпил, посадил к себе в кабину симпатичную девку и начал закладывать виражи на скорости 100 км час по крутому горному спуску. Некоторые так испугались, что начали прыгать с машины и выбрасывать вещи.
Этот маршрут подвергался постоянным опасностям. Автомобили, как правило, шли колоннами, с вооруженной охраной. Одиночному автомобилю редко удавалось дойти до пункта назначения. В карпатских лесах засели группы недобитых эсесовцев, они входили в состав эсесовской дивизии «Галичина».
Наша машина шла одиночкой, в кузове нас было более 20 человек с вещами, и однажды мы попали под серьезный обстрел. Со обеих сторон дороги раздавался сухой треск автоматов «Шмайсер».
В темное время из Карпатских лесов по нам стреляли из автоматов бендеровцы (ауновцы).
Во Львове мы снова были размещены в фильтрационном лагере. Нас разместили в большом деревянном помещении, на полу. Там же были вещи, женщины, дети, старики – все вместе. В дороге у нас пропали вся наша одежда и материал, осталась одна швейная машинка.
В городе было двоевластие: днем была советская власть, а ночью – власть ауновцев. Ауновцы ходили в красноармейской форме. Несколько раз к нам в лагерь приходили группы ауновцев, их командиры были одеты в форму советских офицеров, они чего-то или кого-то искали.
В результате проверок в трех фильтрационных лагерях было выявлено, что мы уехали в Германию не по собственному желанию, а были увезены туда насильно, что никто из нас не сотрудничал с фашистами, в нашей семье не было предателей. Хотя дед перед войной был арестован и проверен в НКВД, и за месяц до вступления немцев в Петергоф был отпущен. Нам разрешили проследовать до места своего прежнего проживания и погрузили в эшелон, который отправлялся на Ленинград.
Я помню, что не все из нашего эшелона доехали до Ленинграда, многих разгрузили на 101-м километре, в районе Луги, а из нашего вагона только трем семьям был разрешен въезд в Ленинград.
Итоги войны
В нашей стране нет ни одной семьи, которая не пострадала от войны. Миллионы людей потеряли близких, остались без крова, оставили на дорогах войны силу, молодость и здоровье. Да, мы вернулись домой живыми, и это было самое главное. Но разве можно забыть о том, что отняла у нас война?
Можно сказать, что детства, как такового, я был полностью лишен. Во время войны я потерял отца и отчима. Мать непосильной работой и от переживания ужасов войны надорвала себе сердце.
Наш дом в Старом Петергофе был полностью разрушен, все наше имущество было утрачено – мы оказались нищими и бездомными. Нам даже негде было прописаться, чтобы получать еду по карточкам.
Мы переехали в Ленинград. Через некоторое время матери удалось устроиться на работу. В дневное время мать работала уборщицей, дворником, паспортисткой. После основной работы она шила, целыми ночами до самого утра она крутила машинку, чтобы как-то обеспечить наше пропитание. Всю войну у матери не оставалось времени на сон, и только благодаря ее труду она смогла спасти нас от голодной смерти.
По возвращению в Ленинград я пошел во второй класс школы. Рядом с восьмилетними мальчишками я стоял последним по росту, несмотря на то, что среди моих одноклассников было много переживших блокаду. Я падал в обмороки и состоял на учете в тубдиспансере. В школе мне установили усиленное дополнительное питание.
Иногда я встречал презрительные взгляды и недоверие. Одна учительница постоянно задевала меня тем, что я жил в Германии. То ей казалось, что на меня надеты немецкие ботинки, то она считала, что штаны мои сшиты на немецкий манер — мама сшила нам шорты до колен, поскольку ткани на длинные брюки нам не хватило. Иногда, уже в последствии, слышал я и угрозы по поводу моего нахождения за границей.
Голод и лишения в детстве сказались на моем здоровье и через долгие годы — я полностью потерял зрение в 66 лет.
Со временем я физически окреп, занимался спортом, успешно учился, получил высшее образование – как для меня, так и для всех других, государство сделало все возможное, для того, чтобы мы были профессионально грамотными, образованными, здоровыми и счастливыми людьми.
Но в сорок пятом году походы против Российской державы не закончились, они приняли иные формы. В конце войны Гитлер признал, что Россию силой оружия не взять, есть более простой путь: споить мужчин, а женщин сделать продажными. Новые завоеватели с успехом продолжают дело Гитлера. Они учли его ошибки, опыт, теорию и практику борьбы с Россией.
Поэтому со всех сторон из всех информационных источников раздается ложь, злословие и пошлость, это развращает наших детей. Даже наша Победа и та подвергнута сомнению. Многократно увеличены цифры репрессированных в Гулаге, о чем имеются сведения в архивах, опорочено имя верховного главнокомандующего Вооруженных сил СССР, истинный героизм русских солдат выдается за принуждение, нашим детям и внукам внушают, что победы мы добились благодаря заградотрядам. Я сам видел, как русские летчики пожертвовали собой, направив самолет на зенитную батарею врага. В небе за их спиной заградотрядов не было. Я считаю подобные утверждения оскорблением их памяти, равно как и всех, кто отдал свою жизнь за Родину.
Сбываются мечты и претворяются в жизнь планы Гитлера и Даллеса. Разрушена великая держава. Мы с вами, пережившие войну, должны сделать все, чтобы спасти будущее и жизнь наших детей, внуков и правнуков. Против нас ведется война, в которой планируется стереть с лица земли сто миллионов русских. Это бескровная война, идеологическая, психологическая обработка, ее цель – превратить нас в стадо скотов, которые будут безропотно обслуживать нефтяные скважины и могильники радиоактивных отходов. Мы должны помнить о том, что Запад всегда хотел нашего уничтожения и никогда не оставит нас в покое. Нам надо рассказать об этом нашим детям и внукам.
У немцев я не подвергался психологической обработке, мой разум свободен от влияния любых психологических воздействий и сейчас. Спасает меня еще и то, что у меня отсутствует зрение, я не смотрю телевизор и на меня не воздействует эффект двадцать пятого кадра. Я слушаю множество радиостанций мира и сопоставляю услышанное, знакомлюсь со статьями из различных газет и делаю для себя выводы. Эти выводы можете сделать и вы, ваши дети и внуки, стоит только посмотреть правде в глаза и увидеть истину.
Юлиус Фучик в своем последнем произведении «Репортаж с петлей на шее» призывал: «Люди, я любил вас, будьте бдительны».
Согласен на публикацию этого материала при условии строгого соблюдения текста, без редактуры и сокращений.
22.12.06 г.
Иванов Леонард Николаевич, 1934 г.р.,
удостоверение бывшего несовершеннолетнего узника серии У № 08899.
мы из будущего…
Читала и на глаза наворачивались слезы, да и сейчас клавиши плывут перед глазами…столько боли принесла эта страшная война, а многие мои ровесники — те, кому 25-30, уже не испытывают должного уважения к тем, кто подарил нам будущее. Про современных студентов и школьников даже думать не хочу, единицы из них прочли бы эту статью, попади они случайно на эту страничку. Сволочи мы, неблагодарные. и я, наверное, тоже…хотя и плачу, читая А зори здесь тихие…, ведь в круговерти будней совсем не думаю о тех, кто прошел через испытания войны, и смотрю на стариков на улице равнодушно. Нет не брезгливо, хотя и такие взгляды видела, но равнодушно…Стыдно, особенно от сознания того, что несмотря на мое нынешнее состояние, завтра снова буду прежней, прав автор, замыслы по уничтожению нашего народа дали свои результаты, увы.
Я обязательно передам папе Ваш отзыв, ему будет приятно, что его воспоминания читают — он очень много в них вложил.
Люди не меняются
Читаешь — жутко… Но по сути, люди ведь не меняются, где-то и сегодня идет война, зверства, порабощение и тд.
Правда о войне. Правда о жизни. Как женщине с детьми удалось выжить, как дети смогли перенести такое и остаться людьми? Людьми с большой буквы. Для меня это не откровение, но очень многим стоило бы прочесть. А я читаю Ваши прекрасные произведения, Ольга.
С уважением,
Дмитрий
Дмитрий, спасибо за то, что не прошли мимо. И за то, что читаете мои книги, спасибо тоже.
Благодарность
Спасибо, Ольга.Читал, испытывая сверхнапряжение: считаю, что мемуарная литература — самая честная, читаемая, востребованная. Так как здесь — не литературные герои, а — человеческая судьба, и, если хотите, кровь. Ответы на вечные вопрос — в беллетристике не найти. Здесь — есть все, чтобы задуматься над судьбой. Остановиться в беге по кругу, что-то понять. И самому измениться. Именно — самому. Прежде всего. Так как изменить мир не под силу даже Богу. Здоровья Вам и вашим близким. Удачи.
Дороги войны…
Да ,Оля! Всё так и есть!И мы с тобой живы сейчас только потому.что нашим отцам удалось уцелеть в этой мясорубке страшной войны. И нашу семью: бабушку Дмитровскую Прасковью Павловну с шестерыми детьми -Михаилом(старшим-ему в 1945 исполнилось 14 лет),Иваном.Борисом,Екатериной,Юрием(моим отцом-ему в 1945 было 8 лет) и Александром угнали в Германию-дядю Мишу отправили в концлагерь.а бабушку с детьми заставили работать на бауэра -немецкого фермера.Потом в конце войны дядя Миша разыскал мать и всех братьев с сестрой,и все живые вернулись домой.
СПАСИБО
Прочитала на одном дыхание. Спасибо, такими простыми словами и такая глубина… Вся боль, и вся…. ПРАВДА!!! Ещё раз спасибо.