— Он стоит в большой комнате на серванте. Довоенный сервант, стекла… армированные, что ли? Не совсем прозрачные, не гладкие.

— Когда?

— Это… совсем недавно. Телевизор «Радуга» рядом.

— Так… Где?

— Большая коммунальная квартира на первом этаже.

— Очень точный адрес. Сейчас я достану карту, попробуй увидеть поточней.

— Я… не могу больше…

— Смотри. Внимательно смотри. Перламутровый ларчик с медными уголками.

— Вот здесь. Наверное. Точно здесь.

— Милая моя, это новостройки. Ты карту Питера никогда не видела? Там нет больших коммунальных квартир.

— Это здесь. Пожалуйста, я больше не могу, мне надо отдохнуть.

— В поезде отдохнешь. Поехали.

— Но… но я не могу, мне надо домой! Мама с ума сойдет!

— Сейчас ты позвонишь маме и скажешь, что остаешься у подруги. На два дня.

— Я не могу, у меня ребенок!

— Хватит! Мне наплевать. Я считаю до десяти, и ты звонишь маме.

Нет смысла плакать и сопротивляться. Пусть «этот» найдет свой ларчик, пусть все это кончится, наконец! Мягкий вагон постукивает колесами, успокаивает, навевает сон. Хороший ритм, под него в самом деле можно отдохнуть. И пусть приснится что-нибудь светлое. Нет сил больше видеть пожары, убийства, каторжников, злодеев, мертвецов. Кони. Пусть приснятся кони в тумане у реки…

Но вместо коней в тумане старик с обгоревшим лицом склоняется над изголовьем: «Эта вещь дороже жизни…» Каторжник, заросший бородой, хватает за шею: «Эта вещь дороже жизни…» Девочка-убийца смотрит дурным глазом: «Эта вещь дороже жизни…»

Вещь не может быть дороже жизни! Нет таких вещей! А если и есть, все равно ничего нельзя сделать. Ничего!

С каплей чужой крови принимаешь на себя не только проклятья рода, но и его обязательства.

Нет же, нет! Это чужая кровь! Чужая!

Чужая ли? Они стоят со всех сторон и не занимают места, словно время раздвигает пространство. Их много, очень много. Они не просят и не требуют — только смотрят. Из глубины времен. Из такой глубокой, где видно кровное родство со случайным прохожим на улице. Они смотрят и ждут.

Кровь рода не дает покоя. И не даст никогда.

— Надень перчатки, — говорит темный человек у дверей квартиры. — Я не хочу тебя подставлять.

— За… зачем? — слова застревают в горле.

— Я сказал: надень перчатки.

— Зачем я вам? Я же привела вас туда, куда вам надо. Этот ларчик здесь, не сомневайтесь!

— Мне некогда проводить обыск.

Звонок издает сладенькое «динь-бом». Шаркают шаги за дверью. И можно сделать вид, что ничего не понимаешь и думаешь, будто «этот» зайдет в квартиру, чтобы поговорить с хозяйкой, предложить ей за ларчик пять тысяч рублей (или долларов). Можно потом сказать себе: «Я не знала. Если бы я знала, я бы поступила по-другому». Но зачем тогда надевать перчатки?

А если не делать вид — то жизнь дочери дороже всего на свете! И своя жизнь тоже, тоже! Это нормально, это правильно, и незачем заранее обременять себя чувством вины! Чувством долга…

Выстрел звучит сухим щелчком, нестарая еще женщина навзничь падает на пол. Сестра. Все они теперь ее братья и сестры… по крови…

— Быстренько осмотрись, — «этот» перешагивает через мертвое тело в прихожей. — Где он?

Голова кружится, как лопасти лодочного мотора, взбивая воздух в пену. Тошнота катится волной, и вместо слов из горла выбивается всхлип.

— Прекрати истерику. Где он?

— Т…там… — рука поднимается сама собой, указывает на стенной шкаф.

На пол летит хлам: старые лыжи, затертые кожаные сумки, коробочки из-под монпансье с пуговицами и тесьмой. Потом книги, альбом — черно-белые фотографии веером рассыпаются по полу, пачкаются в крови. Крови мало совсем — сердце сразу остановилось.

— Точнее!

— Выше. На самом верху.

Пластинки. Граммофонные пластинки, которые бьются, — и они бьются. Марки. Исписанные тетради, подшивки журналов. Все это происходит на самом деле. Это не транс, не чужое воспоминание.

— Вот он! — темный человек смеется.

— Я… пойду? — она пятится к двери.

— Куда? Сейчас вместе пойдем. Неужели тебе нелюбопытно взглянуть?

Нет, не любопытно. Не любопытно!

Он идет на кухню, трещит электрическая зажигалка — или это шокер? Кожа ощущает разряд, дрожь пробегает по телу.

— Иди сюда.

Скрежет. Ломается крохотный замочек, со стуком откидывается крышка ларчика.

— Я не могу…

— Иди сюда, я сказал. Посмотри.

Почему она слушается этого темного человека? Почему по его приказу шагает через мертвое тело (сестры), боясь испачкать кровью сапоги?

Огонь. Высокий столбик синего огня — с конфорки снят рассекатель.

— Посмотри, — темный человек улыбается. — Можешь даже потрогать. В таких вещах в самом деле немало силы. Знаешь, что это?

— Нет. — Она прячет руки за спину, потому что боится: вдруг грамота прилипнет к пальцам?

— Это страница из славянской книги, написанной задолго до создания глаголицы. Возможно, сам Святослав Игоревич держал это в руках. Экспертиза точно установит и время создания пергамента, и время написания текста. И наверняка расшифрует, что тут написано.

— Это очень важный исторический документ?

— Ага. Гляди.

Темный человек подносит грамоту к огню. Пергамент коробит от жара, он загорается неохотно, он сопротивляется…

— Ты знаешь, что пока не нашли ни одного документа, который доказывает существование этого письма? — В голосе темного человека гордость.

Желто-красный огонь подбирается к его пальцам — почерневший, скорчившийся лист падает на белую плиту рядом с конфоркой. Нет, «этот» не похож на безумца. И те двое из далекого прошлого тоже. Они… слишком холодны, чтобы быть одержимыми. Одержим был тот, кто берег этот листок ценой своей жизни, даже не зная, что́ бережет. Наверное, в нем и вправду много силы.

Огонь этой силе неподвластен…

— Но зачем? Почему? — вопрос звучит беспомощно, по-детски.

Темный человек смотрит с улыбкой, глумливо.

— Потому что в те времена у славян не было своей письменности. Не было и быть не могло.