Пятьдесят граммов спирта помогли не только выйти из времянки и принести воды — позволили без трепета взглянуть в лицо Холдора. В отсутствующее лицо. Олаф начал именно с него, пока не выветрился хмель, — он видел тела, изуродованные и пострашней, но здесь не госпиталь ОБЖ, не чистая светлая секционная, здесь нет помощников-санитаров, он один на десятки, а то и сотни километров. Вокруг глубокая черная ночь и семь мертвых тел рядом, под одной с ним тонкой уроспоровой крышей.

Может быть, шаги вокруг шатра ему только мерещились?

Должно быть, при падении тела́ задевали ступени и уступы, потому притормаживали. Высота огромная, камни — не мягкое земляное поле, в таких случаях тела, бывает, разрываются, мозги разлетаются по сторонам… Так что ни о каком ускорении речи не было — даже если и подтолкнули, то по повреждениям этого не определить. Не со второго этажа прыгали — в таком полете тело не один раз успеет перевернуться, так что и тут нет никакой информации, даже неясно, лицом вперед падали или спиной. После утопления и холодовой смерти падения с большой высоты занимали в практике Олафа третье место по частоте — не то что отек гортани. И их он особенно не любил. Он мог отличить прижизненные переломы от предсмертных и посмертных (иногда не без труда), но в большинстве случаев падение на скалы покрывало все прочие повреждения. И при ясной, в общем-то, причине смерти ничего больше сказать было нельзя. А следователи знать хотели.

Теперь Олаф и сам хотел знать.

Пуговицы застряли в осколках грудины, вместе с разбитой двояковыпуклой линзой в тяжелой литой оправе, понятно, сделанной на Металлическом заводе. Валяная фуфайка. Теплая вещь, ветром продувается, но не так, как вязаный свитер. Для легкого морозца Холдор был одет довольно неплохо. Снизу полегче, но все равно вполне достаточно, чтобы не замерзнуть ни на дне чаши, ни на ветру. Если не уснуть на камнях, конечно. Одежда спереди обильно опачкана запекшейся кровью. Олаф почесал затылок кончиком карандаша — наверное, так и стоило записать, иначе перечень кровавых пятен с локализацией и размером растянется на несколько страниц. Три пары носков, на верхних вытерты подошвы. А вот этого маловато для ходьбы по ледяному камню.

На ладонях характерные осаднения — заготавливал дрова и ломал лапник. Под левой лопаткой — локализованный кровоподтек шесть с половиной на четыре сантиметра, без осаднения кожи. Получен незадолго до смерти, судя по всему.

По форме синяка ничего точно не скажешь, но вот как такой заработать самостоятельно? На катере еще можно опрокинуться на какой-нибудь выступ или угол, а здесь? Упасть на выступающий камень спиной? Вероятность ненулевая, конечно… Но больше похоже, что парня ударили по спине тупым предметом небольшой площади.

Ступни сбиты, но следов отморожения нет. Ломали лапник и березовые сучья, делали лежку в ельнике, таскали дрова на самый верх южных скал, складывали очаг — и на скалах, и на лежке. И все это в носках? Даже три пары не помогут, на дне чаши земля проморожена, кругом камень. Понятно, что ноги в этой ситуации пострадают раньше всего. Уж какие-нибудь чуни можно было изобразить…

От сильного удара обувь слетает, да. Но не сапоги, не ботинки на шнуровке. Чуни тоже на ноге крепят хорошенько, хотя… Ну могли слететь, могли. Со всех троих? Возможно, конечно. Между камней провалились — не найдешь, даже если в воду не упали. В самом деле, не разулись же они, прежде чем прыгнуть с обрыва.

Речь не шла о том, как Холдор будет выглядеть во время похорон, — хоронить однозначно будут в закрытом гробу. На этот раз смерть постаралась на славу…

Пилить ножовкой череп, состоящий из мелких осколков, — это глумление над трупом. И над танатологом. Олаф пробовал обойтись ножом и отверткой, но затылочные кости только растрескались, пилить все же пришлось. И понятно было, что не на что там смотреть, извлеченные остатки сплющенного ударом мозга ничего не добавят к диагнозу, — но Олаф оставил свою совесть чистой и сделал как положено.

В общем-то, и описание переломов (прижизненных) к диагнозу ничего не добавило, и повреждения внутренних органов вполне соответствовали падению на камень с высоты в сто пятьдесят метров примерно. Перелом шейных позвонков, разрыв межпозвонкового диска с полным отрывом спинного мозга — тут Олаф обошелся отверткой и обушком топора.

Последний прием пищи — за двенадцать-четырнадцать часов до смерти. Как у Сигни. Смерть, понятно, была мгновенной.

Провозился Олаф долго, хмель, конечно, выветрился. А нужно было сходить за водой еще раз и вынести кастрюлю с нечистотами — глаза чуть не слезились. Фляга лежала за пазухой, и он подумал, что глотнуть спирта еще раз — это увеличение дозы и начинание недоброе, но не смог удержаться. Дал себе слово, что в третий раз точно к фляге не приложится.

Спирт обладал волшебной силой — сразу перестали мерещиться шаги вокруг шатра, не говоря о приподнявшемся настроении. Даже кураж появился — кто на меня?

Олаф выбрался из шатра, что-то нарочито насвистывая, и, оглядевшись по сторонам, громко спросил:

— Ну? И где же цверги? А? Кому кастрюльку на голову?

И тут же понял, что не стоило этого говорить. Вообще произносить вслух слова «цверги». Суеверная Ауне пугалась в таких случаях, шикала на него. Олаф не был суеверным (во всяком случае, старался найти какое-то «научное» объяснение своим суевериям), но тут ничего научного в голову не пришло. Просто — не стоило. Не буди лихо, пока оно тихо. Вспомнился холодок, истекавший из трещин в скалах, представились обращенные на него взгляды из темноты…

Далекий грохот прибоя мешал прислушаться. Так же как гул генератора и шорох лопастей ветряка.

Они разожгли сигнальный костер. Кто-то ударил Холдора по спине, а Гуннара по ноге и под ребра. Они мертвы — семь человек мертвы! — и незачем дразнить того, кто их убил. Кем бы (или чем бы?) оно ни было. Вот такое получилось «научное» объяснение… Обе руки были заняты кастрюлей, а хотелось потянуться за ножом. Но не выливать же это — это! — себе под ноги… И нож, наверное, не поможет: семь человек, пятеро здоровых ребят не смогли справиться со своим убийцей (убийцами?). Олаф с тоской подумал о «шепоте океана» — какая безобидная была версия. Удобная. Простая.

С Лори возиться пришлось еще дольше. У него были открыты глаза (склеры беловато-серые с пятнами Ларше, роговицы тускловаты, зрачки диаметром по три миллиметра). Карие глаза необычной формы. Да, он тоже собирал лапник и дрова. У него тоже были сбиты ступни и тоже не было признаков отморожения пальцев на ногах. Свитер немного уступал валяной телогрейке Холдора, но никаких признаков холодовой травмы не обнаружилось. Однако на груди Лори Олаф заметил несколько глубоких точечных ссадинок и не сразу догадался, что они парные. Только потом сообразил, что у Гуннара под лопаткой нашел такие же. Еще подумал почему-то про змею.

А ведь он видел нечто подобное. Не такое же — чем-то напоминающее. Только где и когда? Не стоило пить, проще было бы вспомнить. Очень важно было вспомнить.

Позвоночник переломился в четырех местах, и удивительно было, как при таком падении (спиной на острие камня) голова не оторвалась от тела. В отличие от позвоночника, пилить череп не пришлось, довольно было отделить от костей мягкие ткани и разобрать мозаику осколков.

Смерть наступила через двенадцать-четырнадцать часов после последнего приема пищи, как у Холдора и Сигни. И понятно, что это был не ужин, а завтрак.

Лицевые кости черепа сохранили форму, и Олаф постарался придать телу приличный вид — если подложить под голову мягкую подушку, повреждения затылка не будут заметны. На это тоже ушло немало времени, за которое он попытался еще раз прокрутить в голове версию «шепота океана» и найти в ней противоречия.

Ни одно из повреждений, которые можно считать насильственными, не привели к смерти. Даже близко к смертельным не стояли. И если их отбросить, оставалось только одно противоречие: костер. Сигнальный костер в самой высокой точке острова, обращенный в сторону судоходных путей. Почему, собственно, они не могли просить о помощи, попав под воздействие «шепота океана»? Едкая пыль на бумажных мешках? Это тоже ничего не доказывает и не опровергает. Лишь вызывает подозрения.

Хмель давно выветрился, Олафу казалось, что он мыслит ясно и логично. И даже понимал, что очень хочет за уши притянуть версию «шепота океана» к фактам.

Приступ внезапной паники — бегство на дно чаши — попытка достать спички и одежду — лежка в ельнике — сигнальный костер — еще одна попытка вернуться в лагерь — снова паника и падение со скал… Приступ панического страха вызвал у Саши отек гортани (?), Эйрик и Гуннар замерзли на северном склоне, пытаясь достать спички и одежду. Лизу оставили поддерживать огонь на лежке, чтобы в случае неудачной попытки возвращения в лагерь осталось место для ночевки. Но она предпочла показывать дорогу Эйрику и Гуннару. Возможно? А что делал в это время инструктор? Антон из Коло? В рюкзаке которого отсутствовала бритва?

Бритва Оккама. Из всех непротиворечивых версий надо выбирать простейшую. Интересно, какая из них простейшая? Пожалуй, про цвергов. Вышли из камня, высосали тепло… И любой факт можно подтянуть под их колдовство и неясные человеку цели.

Олаф вымыл руки и сел писать протокол вскрытия. Не хотелось выходить из шатра. Очень не хотелось. Будто в самом деле за кромкой света прятались уродливые низкорослые фигуры цвергов. Но он помнил о данном самому себе слове больше к фляге не прикладываться — смешно ведь, не ребенок, не женщина, чтобы сходить с ума от детских страшилок…

Орка снова затянула свою унылую, отчаянную песню… Вот так собака воет по покойнику: хочешь не хочешь, а пробирает дрожь. Их семеро здесь — покойников. Не хватает только восьмого, живого или мертвого… И кто-то же ходит там, вокруг шатра, живой или мертвый… Когда Олаф слышал характерный стук камней снаружи, то не сомневался, что это чьи-то шаги. Когда проходило немного времени — не сомневался, что шаги ему померещились.

Протокол он писал излишне тщательно. Есть хотелось и спать. Руки болели. Сильно, — надо было промыть хорошенько и перевязать. Глупо прятаться за уроспоровыми стенами. И вообще глупо. Даже смелости набираться, прежде чем выйти наружу, глупо. Смешно.

Олаф подхватил кастрюлю за обе ручки и подумал, что надо привязать к ним веревку, чтобы носить ее в одной руке. Потому что так удобней, а вовсе не для того, чтобы другую руку держать на рукояти ножа! Но ручки толстые и гладкие, а веревка будет резать ладонь.

Вышел наружу, стараясь не задерживаться на входе. Ради самоуважения.

Он (восьмой, Антон из Коло) деликатно сидел поодаль, за пределами светового пятна. Лицом на юго-юго-восток, будто в ожидании катера. Слушал космическую песню косатки. Олаф замер и едва не выронил кастрюлю под ноги — колени, и без того нывшие от усталости, дрогнули; со лба в глаз скатилась едкая капля пота… Потянуться к ножнам? Руки заняты.

Это от одиночества. От переутомления. От боли. От невыносимых звуков, издаваемых оркой под ритмичный грохот мертвой зыби…

Олаф поставил кастрюлю на землю и сделал шаг вперед. Может, морок рассеется, если подойти поближе? Его учили различать страх и ощущение опасности. Его учили идти навстречу своим страхам.

Морок не рассеялся, и Олаф сел на соседний с ним камень. Может ли спирт в столь незначительном количестве вызвать делирий? Вряд ли. Но в сочетании с переутомлением… Или «шепот океана» — это не только беспричинная паника? Написано же в книжке — не только.

Инструктор был одет в расстегнутую на груди пуховую парку и высокие ботинки с заправленными в них кальсонами. Под паркой виднелась соответствующая кальсонам нижняя рубаха. Это игра воображения, тайная (и опасная) надежда на то, что версия о сумасшедшем инструкторе ошибочна!

— На юге штормит сильно, — сказал морок. — Катера в ближайшие дни не жди.

У него были выдавлены глаза, и на щеках запеклась кровь — будто слезы. Размозженные губы, зияющий провал беззубого рта со сгустками крови внутри — он умер вскоре после сокрушительного удара по губам (не успел ни сплюнуть, ни сглотнуть кровь), но не раньше. Вряд ли такой удар можно нанести кулаком — орудие с твердой поверхностью и четким краем, овальное, примерно семнадцать на шесть. Скорей всего, ударили сверху вниз, лежащего. Сине-багровые распухшие пальцы на обеих руках — предположительно раздробленные. Прижизненно.

— Извини, — пробормотал Олаф.

Морок пожал плечами.

— Где тебя искать? — осмелился спросить Олаф.

— Там, — морок кивнул на юго-юго-восток и медленно поднялся, повернул налево.

Огнестрельное ранение левого колена, возможно выстрелом в упор, штанина залита кровью. Вдавленный перелом височной кости, причинен предположительно тем же орудием с овальной поверхностью. Вероятно, смертельный.

Морок шел, подволакивая левую ногу. Неспешно, расправив плечи. И вовсе не на юг, а вниз, на северо-восток. Огнестрельное ранение не было сквозным.

Три пары непромокаемых таллофитовых брюк и четыре пары уроспоровых — итого семь. Анорак уроспоровый один, четыре таллофитовые пропитки и две уроспоровые штормовки — итого семь. И восьмой комплект — на Сигни. Шел снег (мокрый?), в любом случае дул ветер. И логично было выйти из времянки не только в промокаемой парке, но и в штормовке поверх нее. И надеть уроспоровые штаны. Олаф сам ходил в уроспоровых штанах, о чем не пожалел ни разу.

Не было никакого сумасшедшего инструктора, не было! Потому что штормовку он отдал Сигни. Он один был одет и обут, его не было во времянке, когда раздетые студенты ее покидали. И, возможно, он не сразу нашел их в темноте, не сразу понял, что с ними произошло. Тогда ясно, почему сначала они не могли разжечь огонь, а потом нашлись и спички, и огарок свечи. Ясно, почему двое самых старших ребят отправились на северный склон, — без огня их ждала смерть от холода на дне ледяной чаши, с ними не было инструктора.

Прежде чем поужинать, Олаф разобрал вещи и составил их точную опись. И, пожалуй, примирился с мыслью о собственном сумасшествии.

Ему снилась Сампа, берег озера Рог, летний вечер и теплое дыхание океана над ржаным полем. И Ауне, совсем девочка, босиком шедшая по мокрому песку. Олаф смотрел на ее следы рядом со своими — такие маленькие! И шаг узкий по сравнению с его шагами.

Во сне он видел ее издали, и тяжелое красное солнце слепило ему глаза. Это был прекрасный сон: розовая с золотом рожь, по которой бегут пологие волны, чистая бирюза небес, блестящая серебром гладь воды, тень Синего утеса на воде… И Ауне. Олаф знал, что это сон, и твердил про себя: только бы не проснуться, только бы не проснуться… Он не сразу заметил темную низкорослую фигуру в тени утеса — цверг не прятался, но был почти невидим на фоне сине-серого камня. Олаф тряхнул головой, проморгался — и увидел еще одну фигуру. И еще, и еще! Они стояли неподвижно и ждали, когда Ауне приблизится к утесу.

Он кричал, чтобы она остановилась! Она не видела цвергов и не слышала криков Олафа. Он бежал за ней со всех ног, но не приближался ни на шаг! Солнце ушло за черные снеговые тучи, стемнело, на озере поднялась шквальная волна. Катер шел к Синему утесу, выжимая из двигателя все свои жалкие двенадцать узлов, но Синий утес не приближался, и в темноте, за пеленой мокрой снежной пыли, уже не видно было Ауне… Нет, это был не Синий утес — южные скалы Гагачьего острова. А на самой их вершине горел сигнальный костер, видимый даже сквозь снежную пелену.

За воем ветра не слышно было стрекота мотора, катер бросало с волны на волну, он то зарывался в воду, то взлетал носом к небу, чтобы плюхнуться брюхом в провал между волн, высоко поднимая соленую пыль, то заваливался на бок, черпая бортом ледяную воду. Он шел на помощь… Вокруг, держась за поручни, стояли ребята из спасательной экспедиции, капитан и рулевой в блестящих плащах, и все как один смотрели на сигнальный костер. И снова Олаф кричал, что надо поворачивать, что костер — это сигнал опасности, а не бедствия, но ребята словно не слышали его. Он смотрел в их лица и видел мертвые невидящие глаза, рыхлую синеватую кожу, бледные пальцы, сжимавшие поручни… Они поднялись (бы) со дна океана, чтобы дойти до Гагачьего…

Как только стало светать, Олаф направился вниз по северному склону, на северо-восток, стараясь не думать о том, почему выбрал именно это направление.

Орка заметила его издали: зачирикала, затрещала, кувыркнулась — обрадовалась? Олаф помахал ей рукой.

Там, докуда доставали Большие волны, не росло ни мха, ни даже лишайника; широкая граница была хорошо заметна издали, ниже нее склон становился более пологим, горизонт приближался — Олаф поглядывал на него с опаской, но не более. Не скалы, можно успеть подняться. Да и орка резвилась неподалеку от берега.

Мертвое тело трепал прибой, Олаф заметил это, не дойдя метров двухсот до воды, и ускорил шаг. Тяжелые волны то швыряли мертвеца на гальку, то затягивали обратно в разверстые свои пасти. Вряд ли он оказался в воде именно на этом месте — скорей всего, был сброшен с отвесной стены, а значит океан протащил тело вдоль скал и бил его об эти скалы… В таких случаях более всего страдает голова покойника, и потом за множественными посмертными повреждениями можно не заметить прижизненных.

Температура воды едва ли была выше двух градусов, гниение не могло начаться так быстро, чтобы тело поднялось на поверхность, — зимой для этого нужно несколько недель, а не дней. Причудливые придонные течения вокруг острова? Все возможно, Олаф видел и не такое, но обычно волнами выбрасывало на берег всплывшие тела.

Сверху пологие и ленивые волны мертвой зыби не казались страшными, но, подойдя к полосе прибоя вплотную, Олаф оценил их высоту в полной мере. А еще — расстояние от сухих камней до тела, которое предстояло достать. И глубину пенной воды вокруг него. И силу, с которой эта вода крутит гальку… Правильней было бы раздеться совсем, чтобы, выбравшись на берег, одеться в сухое. Но удержаться на ногах босиком почти невозможно — понятно, с какой силой пенная вода устремляется обратно в океан…

Олаф пошел на компромисс: разделся, но оставил на ногах сапоги.

Холод опасен только тогда, когда он долгий, окунуться в ледяную воду — это здоровью не вредит, а бывает только полезно. И намочить в соленой воде повязки на руках тоже неплохо, морская вода способствует заживлению ран. Преимущество мертвой зыби по сравнению со штормовой волной — волны редкие и почти одинаковые… Множество очевидных плюсов никак не перевешивало ощущения опасности. Или все же страха перед ней?

Если бы Олаф был не один, он бы обвязался веревкой… Но веревки он с собой не взял, как и багра, а подниматься в лагерь не рискнул — тело как принесло к берегу, так и унесет.

Грохот прибоя более всего напоминал грозовые раскаты. Волны дыбились, дойдя до мелководья, вздымались на высоту в четыре человеческих роста, пенились на гребнях и падали в гальку; будто от взрыва разлетались брызги, вода клубилась водоворотами, гремела поднятыми камнями… Стоя нагишом перед океаном, особенно хорошо ощущаешь его мощь и собственную малость. Волны только примерно одинаковые, и там, куда одна докатывается еле-еле, следующая поднимает пену человеку по грудь, а то и выше. Планета помогает сильным и не забывает эту силу испытать…

Окунуться в ледяную воду, может, и не вредно, но окатиться ледяной водой на морозе, да еще и много раз кряду… Сначала было горячо до боли, до остановки дыхания. Потом — до боли холодно. Ладони зажгло солью, едва намокли повязки, а потом ломило так, будто соль насквозь прогрызла кости. Олаф думал, что сможет добраться до тела довольно скоро, — нет, волны то толкали назад, то тянули за собой в океан, и приходилось останавливаться. Камни оббивали ноги то с одной стороны, то с другой, уплывали из-под сапог, брызги обливали голову и били в лицо. Мертвое тело то приближалось, то отдалялось, становясь недосягаемым. А когда Олаф ухватился-таки за мокрую изорванную парку — оказалось неожиданно тяжелым и едва не выскользнуло из куртки. Отступать на берег было еще трудней, чем идти волнам навстречу…

Олаф старался растереться побыстрей, но движения замедлились и стали неловкими, да еще появилась дрожь, крупная и неконтролируемая. Здоровый организм быстро включает адаптационные механизмы…

Лето. Нужно было вспомнить лето, то самое, когда он возил Ауне в Маточкин Шар…

Гонки на белухах посмотреть удалось только издали — пока Олаф добывал билеты в театр, на набережной не осталось места. Но, пожалуй, издали это зрелище было еще красивей: легкие лодочки, в которые впрягали белоснежных дельфинов, задумывались похожими на древнегреческие колесницы, и само соревнование вроде бы соответствовало правилам первых Олимпиад.

Зато Олаф поучаствовал в соревнованиях по плаванью (туда брали всех), и даже вышел в четвертьфинал, обойдя по времени не меньше сотни соперников. Понятно, нашлись пловцы получше — Олаф и не рассчитывал на большее. Он боялся, что Ауне не поймет, посчитает это поражением, но она так радовалась, так восхищалась… Они шли по опустевшей набережной, она заглядывала ему в глаза, а он никак не осмеливался обнять ее за плечо — держал за руку.

— О, гляди-ка, ноги! — раздалось за спиной. Нехорошо, развязно. И Олаф почему-то сразу догадался, о чем идет речь. Наверное, потому, что сам думал о ногах Ауне слишком часто. А может, потому, что на Большом Рассветном, в компании друзей-студентов, мог ляпнуть что-нибудь подобное вслед девушке в короткой юбке. Безо всякого желания оскорбить — чтобы показаться старше, опытней, прикрыть застенчивость…

— Ноги как ноги… — послышался ответ. И неизвестно, какая из двух реплик задела Олафа сильней.

Он повернулся резко, на пятках, выпустив руку Ауне.

— Я не понял…

Ребят было трое, примерно его ровесников, и они тоже остановились, глядя на Олафа оценивающе, с любопытством.

— Объяснить? — спросил тот, что стоял в центре, чернявый и узколицый. Это он, похоже, сказал «ноги как ноги».

— Лучше помолчи, — ответил Олаф. Способностей к миротворчеству он от отца не унаследовал.

— А вот рот мне затыкать не надо, — поморщился чернявый. — Если девушка не хочет, чтобы ее ноги обсуждали встречные, она надевает платье подлинней.

— У нас в общине при виде ног слюни не пускают. Эллины вообще летом ходили голыми, и что?

— Что что? Устраивали вакханалии. У вас в общине тоже свальный грех в ходу?

— Вакханалии устраивали римляне, у эллинов это называлось дионисиями, — усмехнулся Олаф. — И если ты еще слово скажешь, про мою общину или девушку, то сильно пожалеешь.

— Это вряд ли. Говорить я буду то, что считаю нужным.

— Тогда сочти нужным извиниться перед девушкой и можешь идти дальше.

— Оле… — Ауне робко тронула его за руку, но Олаф не обратил на нее внимания.

Понимал, что полез в бутылку на ровном месте, но внутри все кипело: будет этот городской позер учить Ауне, какой длины платья ей надевать! С намеком на ее бесстыдство!

— Тебя забыл спросить, могу я идти дальше или нет. — Чернявый двинулся вперед, на Олафа, и Олаф тоже шагнул ему навстречу. И первым отпихнул противника назад, легким толчком в грудь обеими руками. Тут же получил по рукам и в зубы. Ну и покатилось…

Их разнимали взрослые (и, надо сказать, это было непросто), растаскивали по сторонам, держали за руки. Посмеивались: что за праздник без драки? Потом появились дружинники в форме — те не смеялись, записали имена, пообещали Олафу отправить «телегу» и в общину, и в университет, а чернявому — и в общину, и в мореходное училище. И если Матти к драке отнесся спокойно, то в университете у Олафа потом были неприятности.

Он еще не остыл, дышал неровно, не чувствовал боли, внутри еще клокотало что-то — не злость, скорей возбуждение. А Ауне держала его за руку и поглаживала локоть другой рукой — хотела успокоить?

— У тебя кровь идет… Тебе не больно?

Олаф помотал головой, тронул пальцем ссадину на скуле — ерунда, конечно, но глаз заплывет… На костяшке кулака посерьезней проблема — порвал о чужие зубы. Должно быть, Ауне об этом, в самом деле кровь капает. В углу рта еще кровь, тоже небось распухнет… Челюсть плохо шевелится.

— Ты не прижимай к себе руку, штаны закапаешь. Надо бинт где-то достать.

Ауне вытащила из кармана мятый платок, встряхнула, подержала в руке.

— Я боюсь…

— Не бойся, — хмыкнул Олаф.

Она так трогательно дула ему на ранку, так осторожно промокала ее платком! Ему почему-то не пришло в голову сделать это самому. Ауне поднимала на Олафа испуганные глаза, голубые-голубые на солнце. И сказала вдруг:

— Не волнуйся, я больше в таком коротком платье никуда не поеду.

— Ты чего? Обалдела? Даже думать забудь! — злость на чернявого снова вскипела внутри, Олаф посмотрел по сторонам: не видно ли этого гада поблизости? — Мне нравится, понятно? А что разные недоумки будут говорить — это их не касается!

— Тебе правда нравится? — она порозовела, облизнула губы от смущения.

— Правда… — Олаф тоже смутился вдруг. И уже собирался малодушно отвести взгляд, сделать вид, что так и надо… На набережной почти никого не было, праздник переместился к центру города… Только перепачканная кровью рука мешала. Олаф давно собирался это сделать, он целый месяц думал, как это сделает… Если не сейчас, то когда еще? Вот сейчас, когда она подняла лицо и смотрит в глаза… Прыгнуть с Синего утеса было проще.

Он обнял ее неловко, левой рукой, и поцеловал. Кто-то прошел мимо со словами: «Ох, бесстыжие…», но Олаф пропустил замечание мимо ушей.

По-настоящему он полюбил ее потом, уже после свадьбы.

Они едва не остались без обеда — опоздали в столовую для гостей, — но случайно набрели на маленькое кафе общины рыбоводов, где их накормили восхитительной жареной нельмой, специально для Ауне испекли яблоки в патоке, дали с собой пирогов с рыбой, картошкой и малиной. Передавали привет рыбоводам Озерного. И звали ночевать, если в порту не хватит гостевых комнат.

После обеда они катались на белухах (к Озерному приплывали только дикие белухи, и это развлечение было Ауне, да и Олафу, внове), потом ходили смотреть на прикормленных неподалеку от города медведей — очень издалека и прочтя назидательный плакат ОБЖ о недопустимости подобного безответственного отношения к диким животным в других местах. Чуть не опоздали в театр и бежали туда бегом…

Он собирался сказать, что любит ее, как только они вернутся в Сампу. Перед статуей Планеты. Ну, не просто так поболтать языком, а чтобы на полном серьезе. Если не хочешь прилюдно — можно в присутствии Планеты. Он уже точно знал, что женится на ней, — во всяком случае, тогда ему этого очень хотелось.

Наверное, это был самый счастливый день в его жизни. Теперь так казалось.