Во сне он падал со скал — в темноте. Цеплялся перед падением то за камни, то за веревку. Веревка выскальзывала из рук, оставляя ожоги, камни чулком снимали с ладоней кожу. И потом, стоя на палубе катера, которую раскачивал шквал, он не мог заставить себя взяться за поручень, холодный, мокрый и соленый: скользил, падал, опять скользил, натыкаясь на снасти, углы и перила… А над островом горел сигнальный костер, предупреждая об опасности, но никто этого не понимал — считали огонь зовом на помощь.

Черная вода опять смыкалась над теменем, но из глубины появлялся серебряный город, освещенный солнцем. Олаф плыл на свет и был у самой цели, когда доисторическое морское чудовище вынырнуло из темноты ему наперерез и раскрыло акулью пасть размером с дом.

Руки болели. Пожалуй, сильней, чем накануне. Только самоубийца полез бы вниз по скалам без кожи на пальцах, с мокнущими, воспаленными ранами на ладонях. Все остальное болело тоже, и мышцы с непривычки, но с руками не сравнить. И потому Олаф, подумав, решил сначала совершить-таки обход островка по периметру, но начать с восточного берега — солнечного на рассвете.

Они не ходили за водой на берег — доставали ее сверху. Прямо возле лагеря стояла закрепленная катушка с веревкой, только ведра на конце веревки не было. Олаф посмотрел на кончик — перерезан? Похоже на то. Кому-то срочно потребовалось ведро, так срочно, что некогда было развязать узел? Олаф решил не трогать веревку и вечером поднабрать воды в бочку.

Дорога по-над обрывом была удобной, легкой, полпути до южной оконечности острова Олаф прошел минут за двадцать. Дальше стало немного тяжелей: сначала впереди поднялся каменный гребень, который проще было обогнуть со стороны обрыва по узенькой тропке, потом пришлось время от времени карабкаться вверх по камням.

Здесь скалы падали в океан отвесно и волны не грохотали, а бухали, чавкали и плескали. И просвеченная солнцем вода была еще прозрачней, чем с западной стороны. На дне тоже лежали огромные каменные глыбы, поросшие бурыми водорослями, и быстро терялись в синей глубине — дно круто уходило вниз. Олаф удивился — он считал, что здесь мелко, катер шел к острову с юго-юго-востока и в трехстах метрах от берега напоролся на риф…

Он посмотрел в этом направлении — ничто не тревожило спокойствия мертвой зыби, огромные волны катились ровно и полого. Восьмиметровые примерно волны… Злополучный шквал не поднял такой волны, это волна далекого долгого шторма. А борт катера лопнул снизу доверху, и выше ватерлинии, — будто его бросили на скалу…

Нет, Олаф попросту что-то перепутал. В темноте, нахлебавшись воды, обалдев от холода… Шквал мог отнести катер в любую другую сторону…

Сколько хватало глаз, мертвая зыбь нигде не встречала препятствий.

Первую встретившуюся ему ступень, вырубленную в скалах, Олаф принял за естественный уступ, подивился только нагромождению камней на дне. Но когда увидел вторую, в двухстах шагах от первой, сомнений у него не осталось — это именно то, что заставило студентов сомневаться в необитаемости острова.

Всего искусственных горизонтальных уступов было пять, обращенных на юг и юго-юго-восток — в направлении архипелага Норланд и Кольского архипелага. Скорей всего, здесь некогда в самом деле располагалось оборудование метеослужбы: сохранились заделанные в камень стальные скобы и пластины, тускло блестевшие на солнце. Олаф поискал спуск к ближайшему уступу, но не нашел: видимо, метеорологи использовали лестницу, которую сняли вместе с оборудованием. А может, и не метеорологи, — вполне возможно, это было оборудование связистов; после расширения частотных диапазонов радиосвязи свернули много их объектов. И тогда домик искать бесполезно — связисты не метеорологи, их установки работают автономно. Да и направлены они были в сторону основного скопления островов Восточной Гипербореи — значит, связисты, метеорологи смотрят в другую сторону.

Орка взлетела над океаном вертикально, свечкой, и плюхнулась обратно в волну, подняв прозрачный веер воды, сияющий по краям. Обрадовалась? Олаф не назвал бы ее крики радостными… Она снова кувыркалась в воде, разгонялась до неимоверной скорости и совершала немыслимые прыжки. Снова хотела что-то показать? Или… Или именно там затонул катер? Эта мысль обдала холодом, развеяла доброе от солнечного дня настроение… Представилось, как кит вытаскивает со дна мертвое человеческое тело… Да нет же, нет! Катер затонул гораздо дальше, косатка плескалась метрах в тридцати от берега. Однако кто знает, сколько еще мертвецов лежит вокруг этого островка… Островка с особенным стратегическим положением — самого южного в архипелаге Эдж, самого южного из всех островов и архипелагов Шпицбергена. Не будь Планета круглой, отсюда был бы виден Большой Рассветный.

Олаф с тоской посмотрел в океан. Обычно в экспедициях он не вспоминал о доме, да и некогда ему было скучать. А тут подумалось вдруг об Ауне и девочках — даже если с катера не ушел сигнал бедствия, теперь ясно, что случилась беда. И, наверное, дочери об этом не узнают, но Ауне… Впрочем, это Инга еще маленькая, а Эльга стала совсем взрослой, она все понимает, от нее не так просто что-то скрыть. Тринадцать лет… Отправляясь в экспедиции, Олаф не испытывал чувства вины, несмотря на старания Ауне, но, возвращаясь, всегда жалел ее. Должно быть, потому, что, прощаясь, она дулась, а встречая — плакала. У нее были удивительные бирюзовые глаза. Не как небо, нет, а как настоящий самоцвет: при разном освещении казались то голубыми, то зелеными. От слез они становились прозрачными и зеленели. В последнее время он стал замечать заплаканные глаза и у старшей дочери. Помогала матери не надеяться?

Раньше Олафу не случалось думать о том, что его ждут, это как-то само собой разумелось, а теперь и согрело, и добавило тоски. Захотелось вернуться, обязательно вернуться, захотелось встречи на причале Большого Рассветного. Чтобы Инга бежала к нему со всех ног — поймать ее под мышки, подбросить вверх. Эльга по причалу уже не бегает, стесняется, стоит и ждет, но в последний миг бросается на шею: «Папка, папка! Наконец-то!» — и от ее взрослости не остается и следа. А Ауне плачет — молча плачет, незаметно сбрасывает слезы одним пальчиком, делает вид, что сердится, но прозрачные зеленые глаза ее выдают. И все равно вечером готовит котлеты из трески, которые терпеть не может, — их любит Олаф.

Орка кричала вслед так жалобно, так пронзительно… Будто он оставлял ее умирать. Скалы поднимались вверх все круче, кое-где по краю двигаться было опасно — Олаф обходил такие места по склону, теряя из виду кромку воды. Но неизменно возвращался на обрыв.

В самой высокой точке острова он обнаружил кострище, обложенное камнями с трех сторон. Огромное кострище, больше полутора метров диаметром. И, понятно, никто не стал бы на этом месте греться у огня — это был сигнальный костер, видимый с воды на много километров. В ясную погоду.

Они просили о помощи… Наломать руками дров для сигнального костра — совсем не то, что собрать дрова для махонького очага на лежке. Притащить дрова наверх — в носках, без верхней одежды! — на продуваемый всеми ветрами обрыв? Чтобы побыстрей замерзнуть, что ли? Слишком мала надежда на помощь и слишком велика вероятность умереть, шкурка не стоит выделки. Значит, другого выхода не было? Значит, без помощи — без немедленной помощи — их ждала неминуемая гибель?

Помощь не пришла.

Приступ внезапной паники не предполагает столь сложных действий, расчетов больше чем на один шаг вперед. Значит, они не только чувствовали страх, но и осознавали угрозу? А был ли приступ внезапной паники? Сигнальный костер перечеркивал все предыдущие рассуждения Олафа и оставлял лишь две самые глупые версии: сумасшедший инструктор и… цверги. Кому еще не нужно от живых ничего, кроме их жизни? Только безумцам или мстителям.

Солнце качалось на волнах долгой дорожкой, искорками вспыхивало на ребристом глянце океана, просвечивало кристально чистую воду цвета аквамарина, трогало лицо теплыми лапками… Какие цверги? Ночью, в темноте и одиночестве, детские страхи можно заливать спиртом, но средь бела дня, на солнце, — это не детские страхи, это очевидные признаки безумия.

Березовые сучья и еловые лапы оставили следы на склоне — хвоя и обломанные веточки тянулись за ними дорожкой, — и Олаф направился вниз, в чашу. Орке это не понравилось — она душераздирающе кричала ему вслед.

Здесь спуск был гораздо круче, сапоги скользили и ничего не стоило сломать шею, оступившись. А ведь ребятам пришлось проделать этот путь не раз и не два… Да еще в состоянии гипотермии, с плохой координацией движений… Олаф вспомнил обрезанный снизу огарок свечи: вот на что пошла его половинка — на розжиг сигнального костра.

Значит, они действовали сообща? По меньшей мере те, кто разводил сигнальный костер и оборудовал лежку. Очевидно, за час такого не сделать, а значит, ни Эйрик, ни Гуннар не принимали в этом участия. Даже если предположить, что ребята поссорились и разделились, то остальным угрожала не меньшая опасность, раз они приняли решение разводить сигнальный костер. И вряд ли угрозу для них представляли Эйрик и Гуннар, скорей всего мертвые к моменту розжига костра.

Нет, шею Олаф не сломал, но, стараясь не помогать себе руками, иногда бывал недалек от такого исхода. Особенно в начале пути, после яркого солнца, — не увидел трех глубоких расщелин, расколовших скалу сверху донизу.

В лесу он не нашел ничего, кроме того, что ожидал увидеть: куцые, обглоданные елочки, торчащие обломки сучьев, а то и верхушек на кривых березках, снятую местами бересту. Снизу расщелины казались черными шрамами, отсюда не заметить их было невозможно. Тут не светило солнце — и если вдруг цверги существовали на самом деле, именно из этих глубоких холодных щелей они и выходили на поверхность…

Подниматься было легче. «Больной перед смертью потел?» Может быть, не так и долго ребята заготавливали дрова для костра. Смотря сколько времени собирались поддерживать огонь. Сколько времени могли поддерживать огонь… На ветру, даже рядом с большим костром, без укрытия, без экрана, все равно холодно. Впрочем, теплей, чем без костра…

Орка кувыркнулась над водой, увидев Олафа, изогнулась, падая, подняла сияющие брызги — как хорошо было снова увидеть солнце после сумерек в ледяной чаше! Олаф посмотрел на компас: местное время — без четверти одиннадцать утра. Спуск и подъем отняли у него не более получаса.

И теперь кровь из носу нужно было поднять два тела со скал. Попытаться найти следы сопротивления. Девушка могла не сопротивляться, но двое здоровых ребят?..

Олаф прошел по кругу до конца, заглядывая вниз, но ничего особенного не заметил. Он пытался разглядеть место лежки сверху, но так и не увидел, — плотный ельник хорошо ее маскировал. Конечно, ельник — это не только маскировка, это еще и способ сберечь тепло, но если им угрожала опасность, правильно было бы спрятать лежку получше. И ее спрятали.

Однако сигнальный костер видно чуть ли не с любой точки острова. И, пожалуй, глупо стоять у костра всем вместе — одного человека вполне достаточно, чтобы поддерживать огонь, если дрова уже заготовлены.

Цверги боятся огня…

Олаф плюнул себе под ноги — вот втемяшилось же в голову! Что от лежки, что от костра до того места, где трое упали со скал, было гораздо дальше, чем от лагеря. Может быть, они все-таки вернулись в лагерь, но там снова попали под воздействие «шепота океана»? Так быстро, что не успели одеться? Это гораздо более трезвая мысль, чем о цвергах и сумасшедшем инструкторе. Но тогда зачем они разжигали костер? Достаточно было не покидать лежку и ждать помощи. А если пробовать, испытывать судьбу — то не всем вместе.

Инструктора он так и не нашел, ни живого, ни мертвого…

После двух в общей сложности спусков со скал и подъемов обратно от пластыря на руках ничего не осталось, перчатки тоже не очень помогли. И если, спускаясь в первый раз, Олаф думал о сумасшедшем инструкторе, способном перерезать веревку бритвой, то поднимаясь во второй — уже нет.

На этот раз он все же сделал волокушу, но тянуть ее не смог, пока не догадался обмотать веревку вокруг рукава на запястье. Неудобно было, зато не так больно. И, наверное, следовало тащить их по одному, но Олаф понял, что, добравшись до времянки, не сможет проделать этот путь еще раз. В конце концов — не на себе нести…

Солнце давно село, он дошел до лагеря в полной темноте. Сил не хватило даже на то, чтобы уложить мертвецов подобающим образом. Даже на то, чтобы согреть воды (Олаф напился холодной), даже на то, чтобы перевязать руки. Чтобы растопить печку, сил тоже не хватало, но на это хватило ума.

Он не уснул, как накануне, просто лежал и смотрел на огонь. Если это был «шепот океана», то почему разбита рация? Случайность?

За несколько часов времянка остыла, камни вокруг печки так долго тепла не сохраняли — Олаф лежал под спальником и чувствовал, как по ногам тянет сквозняком. Может быть, он стал чересчур чувствительным к холоду, — это было бы неудивительно. Но сидеть в нетопленной времянке в носках и без верхней одежды? А то и просто в нижнем белье? В присутствии девушек? В самом деле, не улеглись же они спать в три часа дня, не затопив печку.

Вряд ли цверги, пришедшие за человеческими жизнями, догадались бы разбить рацию… А сумасшедший инструктор — да, мог, конечно мог.

А что еще? Какая еще убийственная сила может найтись на маленьком необитаемом островке? Сила, в которой ребята распознали смертельную угрозу, — а не абстрактный «шепот океана», что, по сути, лишь пугает, хотя иногда пугает и до смерти… Ни варвары, ни пираты не одержимы убийствами — они грабители.

В юности Олаф почитывал допотопные боевички, хотя быстро к ним охладел. А детективов не любил и не понимал — верил, что в то время все так и было, но они все равно казались ему высосанными из пальца, надуманными. Слово «зачистка» было ему знакомо и всплыло в голове само собой. Версия зачистки по степени абсурда могла соперничать с версией о цвергах…

У Восточной Гипербореи тоже была спецслужба — СИБ, служба информационной безопасности. И, в общем-то, там не в игрушки играли — за нарушение подписки о неразглашении можно было отправиться на Каменные острова, и не на месяц-другой, на штрафные работы, а на несколько лет, если не пожизненно.

Олаф пригрелся, но не уснул — валялся и потихоньку снимал с ладоней остатки пластыря и прилипший к ссадинам клей, счищал песок.

Он сталкивался с СИБом редко — иногда с него брали подписку о неразглашении, если дело касалось пограничников или заключенных. И, пожалуй, он считал это правильным — незачем всем и каждому знать о том, где находятся склады оружия или как добывают сырье для изготовления взрывчатки. Была и другая засекреченная информация — вроде существования на Планете чумного вибриона, о чем во избежание паники тоже не следовало знать большинству. Или исследования того же «шепота океана», и даже данные о миграции гренландских акул, — некоторым довольно услышать слово «акула», чтобы вообразить их появление на плантациях ламинарии, например.

Однако логично было предполагать, что существует и другая информация — та, которая способна потрясти основы существования Восточной Гипербореи; любые государства во все времена имели подобную информацию и держали ее в секрете, это нормально. Но чем СИБ готов жертвовать ради сохранения таких тайн?

Люди выжили после потопа, потому что объединились, потому что заново научились жертвовать собой ради других, потому что подчинили свою жизнь общине — Гиперборее — человечеству. Олаф вырос с мыслью, что его жизнь имеет ценность лишь как часть целого, не будет целого — не будет и смысла.

Но… ничто не ценилось гипербореями так дорого, как человеческая жизнь. Никто не считался со средствами, если речь шла о человеческой жизни. И дело не в том, чего обществу стоило вырастить юношу или девушку до детородного возраста (хотя молодым балбесам любили колоть этим глаза), — жизнь бесценна сама по себе.

В ОБЖ, и особенно в СИБе, работали люди, способные взвешивать ценность человеческих жизней. И умом Олаф понимал, что это правильно, что при угрозе целому нельзя считаться с малой его частью. Но только умом. Впрочем, он был не из тех, кто лучше других знает, как управлять государством.

Нужно было поесть и перевязать руки. Минут за двадцать он немного отдохнул, но не настолько, чтобы отправиться в шатер или на берег за водой. И поспать все же стоило, но после еды.

Рулончика пластыря, лежавшего в аптечке, не хватило, чтобы закончить перевязку, пришлось искать короб с медикаментами — он нашелся с левой стороны от входа, накрытый пыльными бумажными мешками, приготовленными под собранные и переработанные водоросли. Олаф, конечно, перепачкал и чистый пластырь, и промытые ранки, — пыль оказалась едкой, возможно с примесью известки. Руки зажгло, будто их щедро посыпали красным перцем, а при попытке смыть пыль водой жжение только усилилось, перешло на тыльные стороны ладоней — ну точно так с перцем и бывает! Впрочем, как и с известкой. И они собирались складывать водоросли в эти мешки?

Раны, и без того воспаленные, теперь однозначно не дали бы уснуть, Олаф едва сообразил, что надо попробовать промыть их маслом, раз не помогает вода. Масло помогло (значит, не известка), но воспаление-то осталось. Даже на тыльных сторонах ладоней кожа покраснела и припухла — чуть не эритема, — а ссаженные костяшки кулака заболели так, будто не заживали вовсе.

Обидно стало — что такими руками сделаешь? Теперь нужны повязки с чем-нибудь противовоспалительным, хотя бы наутро боль немного успокоится. Интересно, с какого химического производства им передали эти чертовы мешки?

Стоп. Эритема. На тыльных сторонах ладоней, до запястий, прикрытых манжетами рубашки. Похоже, и на руках, и на щеке у Саши остались следы той же самой едкой пыли. И тогда нужно осторожно ее собрать и потом передать химикам на экспертизу. Надо сказать, даже в перчатках, даже с повязками на руках, не хотелось рисковать — одного раза вполне хватило. Но рискнуть пришлось.

Если эти мешки и передали с какого-нибудь химического производства, пыль бы осыпалась по дороге. Значит, она появилась позже? Уже на острове? После того, как мешки сложили на коробе с медикаментами? И кто тогда знает, где еще могла осесть такая же пыль?

Осесть?

Олаф снял бинт с безымянного пальца, ссаженного на подушечке, и провел им по стене — нет, пыль со стен осыпалась, когда они опускались и поднимались. На пористом полу искать следы пыли было бессмысленно. Когда Олаф появился во времянке, на полу стоял этот короб и поверх сапог лежали носильные вещи. Поводив пальцем по одежде, и довольно тщательно, он ничего не обнаружил. А вот на носках сапог — женских, судя по размеру, — ранку на кончике пальца снова зажгло, будто красным перцем. Олаф протер ее маслом.

Женские сапоги он не трогал, выбирал себе пару из мужских. Но сапоги были накрыты одеждой… Значит, сначала на них осела эта пыль, а одежду положили потом?

Дальнейший осмотр выявил еще два места скопления едкой пыли — на краях матраса, не тронутого Олафом, и на рюкзаке, лежащем ближе всего ко входу.

Если посреди времянки хлопнуть бумажный пакет с красным, например, перцем мелкого помола, те, кто в это время тут находятся, однозначно вынесут панель пожарного выхода… Эта пыль, конечно, не красный перец, но чем-то очень на него похожа. Способностью раздражать кожу. И слизистые тоже. Наверняка.

Но следы раздражения кожи нашлись пока только у Саши. Точечные кровоизлияния в конъюнктивы — следствие гипоксии. А вот опухшие веки… Нет, если бы остальные вдыхали эту едкую пыль, остались бы следы — и в дыхательных путях, и на слизистых. Раздражающее действие на кожу усиливается при соприкосновении с водой — возможно, у Саши были мокрые руки. А может, он находился ближе всех к источнику… И аллергический отек гортани как реакция на раздражающее вещество — случай не редкий.

Лучше бы об этом думал следователь. Хотя… Вряд ли кто-нибудь из следователей ОБЖ знает химию лучше Олафа. Если бы под действие едкой пыли попали все, они бы не бежали вниз по склону, они бы плевались, кашляли и лили слезы где-нибудь возле времянки — ветер мгновенно сдул бы любую рассеянную в воздухе пыль. Возможно, они бы пытались промыть глаза водой.

Провести следственный эксперимент? Дунуть и вдохнуть? На бумажном мешке пыли пока оставалось достаточно, аллергией Олаф не страдал… Не очень-то хотелось промывать маслом глаза и носоглотку, и он решил повременить со столь радикальным способом установления истины.

Над океаном вставала мрачная, багровая луна, северный ветер бился в южные скалы, надрывно плакала орка, словно предвещала беду… Словно умоляла вернуться в лагерь — к свету, к огню… Остров казался огромным кораблем, но не плывущим на юг, а севшим кормой в воду, задравшим нос. Олаф стоял в самой высокой его точке, над кострищем, и всматривался в темноту ледяной чаши. Он не мог различить — только угадывал — глубокие черные провалы трещин в скале и ощущал шедший оттуда тлетворный холодок. Холодок вился в воздухе, неподвластный ветру, поднимался все выше — подползал к ногам. И хотелось отступить, но отступать было некуда. Холодок тугими струйками опутал колени, взял за запястья… Не шевельнуться. Словно связал по рукам и ногам. Нет. Не связал — заморозил. От холода муторно ныли суставы на ногах и до слез ломило руки. Не шевельнуться.

Они появились из черноты глубоких трещин, из мертвого мерзлого камня. Безлицые, безмолвные, цверги не двигались в человеческом понимании — но приближались. Они смотрели, и под их взглядами становилось все холодней. Смерть не предлагала поединка, не оставляла возможности даже встретить ее с достоинством — ватный страх, коллапс и паралич.

Сдвинуться с места! Любой ценой! Шевельнуть хотя бы мизинцем! Беспомощность. Нет на свете ничего страшней беспомощности, ни в чем нет большего отчаянья… Не закрыть глаза, не сжать кулаки, не выдавить даже шепота из глотки. Они все ближе, их уродливые тени со всех сторон. У них тупые человеческие зубы, они будут долго смаковать живую плоть. Лучше шагнуть назад, в пропасть, — любой ценой сделать шаг в пропасть! Всякий поединок со смертью — это поединок с самим собой. Один шаг! Ну же! Всего один шаг! Собрать волю в кулак и шевельнуться!

По телу прошла дрожь напряжения, обмякшие мышцы дернулись судорожно, и Олаф проснулся.

Печка остыла, через незакрытую вьюшку тянуло холодком. Пела орка. Хорошо поспал, да. Часа три, не меньше. А то и четыре — камни были чуть теплые. Руки на удивление болели не так сильно, как ожидалось. Только сердце колотилось бешено, кошмар отпускал не сразу, но не страшно было, а тревожно.

Олаф прикрыл вьюшку и прислушался. Они разожгли сигнальный костер, потому что осознавали реальность опасности. Один из них покинул времянку в теплой одежде, и его Олаф пока не нашел. Едкий порошок осел на бумажных мешках. Гуннар получил двойной удар ботинком по глубокому малоберцовому нерву, удар по плавающим ребрам и упал затылком на камень. Три человека, которым не грозила холодовая смерть, разбились о скалы. Вряд ли при таком раскладе поможет нож, что охотничий, что секционный.

Во времянке нельзя запереться, как и в шатре под ветряком. И если от сумасшедшего инструктора можно спрятаться в каком-нибудь темном, укромном местечке, то от цвергов не спрячешься — они чуют человеческое тепло.

Олаф тряхнул головой. Очень хотелось выпить. Для храбрости. От одиночества. И тогда глупые навязчивые мысли можно будет списать на состояние опьянения.