Латышев покачал головой.

— К врачу надо обязательно. Может, ты просто не чувствуешь. — «Геннадий Иванович» помолчал, глядя на смятые «жигули». — Люди гибнут за металл…

Наташку обнимала и успокаивала женщина в милицейской форме, а когда они вдвоем двинулись в сторону дома, Гена, посмотрев им вслед, сказал:

— Вот так одна маленькая глупая девчонка срывает операцию двух серьезных силовых структур. Прав был папа Мюллер, невозможно понять логику непрофессионала.

— Почему невозможно? По-моему, все просто…

— Ох, конечно же просто! Как в сказке. Ни один профессионал недотумкает, что Герда пойдет вызволять Кая. Это нелогично!

Он и про Герду знал? Подслушивал? Латышев подумал об этом устало и беспомощно.

— А ведь она тебя в самом деле спасла, Саня Латышев, — хмыкнул Гена. Его голос тоже постепенно терял бодрость и оптимизм. Он замолкал на полуслове, думал о чем-то, то улыбался сам себе, то морщился.

— Почему это? — в глубине души Латышев считал, что все же приложился к спасению Наташки, но никак не наоборот.

— Одно дело — экспортные этикетки на «Массандру», и совсем другое — перевозка наркотиков с целью сбыта, группой лиц, по предварительному сговору, да еще и в крупных размерах… Знаешь, насколько это тянет?

— Наркотиков? — Латышев вздрогнул и поднял глаза.

— А ты думал, персики за сто рублей в Ялту повезешь? Или тут двумя ведомствами торговцев жвачкой пасут?

— Я думал… вам тоже выгодно, чтобы ее убили.

— Не без этого, — Гена скроил подобие кривой улыбки, и Латышев отчетливо увидел мелькнувший клык. — Но если бы об этом узнали наверху, никому из нас мало бы не показалось. Все надеялись, что она отсидится дома, что не придется таскаться за ней по Фрунзенскому до самой ночи…

Гена пригнулся к Латышеву и продолжил вполголоса:

— Понимаешь, никто не верил, что все предопределено, что девственница должна умереть там же, где и черная собака. И так же…

— Откуда ты знал, что девственница должна умереть там же, где черная собака?

— Это же очевидно! Это закономерно. Если мы не можем отследить причинно-следственную связь, это не означает, что ее нет.

— По-моему, это вовсе не очевидно… — пробормотал Латышев.

— Да брось. Ты-то как раз поверил. Ведь поверил!

Латышев вскинул голову:

— Скажи, ты нарочно все это подстроил?

— Я? Даже если бы я захотел, то так подстроить не сумел бы… Да я вообще не при делах — я совсем другим занимался, пока товарищ полковник не приехал. Так, спустили сверху рекомендацию к твоей Кристине присмотреться, и только. Но кто-то определенно это подстроил.

— Кто?

— Не знаю, — хмыкнул Гена. — Тыщу лет живу на свете, и до сих пор не знаю.

— Может быть, та сила, что вечно хочет зла?..

— Да нет такой силы. Ни бога нет, ни черта. Миром управляют причинно-следственные связи, поверь мне.

Латышев не поверил.

— Зачем ты отправил ее искать черную собаку? Зачем? Почему домой не отвел?

Гена пожал плечами и усмехнулся:

— Если честно — не знаю. Наитие. Она бы все равно дома сидеть не стала. Считай, чтоб менты не расслаблялись.

— А если бы… если бы вы не успели?

— Как это — не успели? — Гена воззрился на Латышева исподлобья. — А впрочем… Это был бы конец моей карьеры. Товарищ полковник тоже на меня орал…

— Послушай, но ведь ты с самого начала… Это ведь ты про пропащего беса сказал, про черную собаку, про неразменный рубль…

— Я пошутил. В самом деле. Тогда еще можно было шутить — я же не знал об этой операции.

— Зачем ты сбил собаку?

— Я не сбивал собаку, — равнодушно и честно ответил Гена.

— Но я же видел — ее сбила черная «Волга»!

— Батюшки мои, мало черных «Волг» приезжает в «Айвазовское»? — Гена смерил Латышева насмешливым взглядом. — Вон, гляди-ка. Это не за тобой?

Мама бежала смешно, косолапо, в домашних шлепанцах, не вытирая, а будто сбрасывая слезы с лица, — растрепанная, в застиранном ситцевом халатике, — и Латышеву казалось, что она того и гляди упадет. Он думал, что не встанет ни за что — не столько из-за ободранных локтей и коленок, сколько от навалившейся усталости, ватной слабости во всем теле. Но смотреть, как мама бежит, и не подняться ей на встречу было бы гнусно.

Она обхватила его за шею с разбега (пришлось поддержать ее под локти, чтобы она не сбила его с ног) и целовала, как сумасшедшая (хотя всегда считала, что это ни к чему), и ревела совсем как маленькая, громко, навзрыд. И повторяла как заведенная:

— Санька, Санька, боже мой, Санька…

Лицо стало мокрым от ее слез. Латышев был бы рад провалиться сквозь землю — столько людей со всех сторон на это смотрело, — но только шипел сквозь зубы:

— Мам, ну прекрати… Ты чего? Ну перестань же…

Оказалось, это Наташка ляпнула, будто Латышева сбила машина… Дура… Потом мама ощупала его с головы до ног и (это при всегдашнем-то ее самообладании!) даже вскрикнула, увидев кровь на рваных джинсах.

— Ма, я просто коленки разбил. Ты чего? Успокойся, ладно?

И тут она сказала такое, от чего Латышев просто обалдел:

— Санька, ты не переживай, я тебе новые джинсы куплю, самые фирменные, честное слово.

— Да иди ты… — фыркнул он, ощущая, как горло перекрывает твердый болезненный ком. — Ты хоть представляешь, сколько это стоит?

А он-то считал, что мама никогда этого не поймет…

Когда они с мамой вернулись из травмы, где Латышеву сделали рентген и укол против столбняка, Наташка уже спала — ей дали какое-то сильное успокоительное. И это было к лучшему, потому что объясняться с ней не хотелось. Физрук собирался о чем-то спросить, но мама вытолкала его вон (вежливо, впрочем), сунула Латышеву таблетку валерьянки и, зачем-то перевязав бинтом ссадины, уложила его спать. Да еще и сидела рядом с раскладушкой, поглаживала по голове редко и осторожно — наверное, надеялась, что Латышев спит и не замечает. И, конечно, было неловко немного — он же не маленький, — но зато хорошо и спокойно. Словно все произошло не на самом деле.

После шторма возле берега толклись медузы — купаться было противно. А солнце, между тем, пекло нещадно. Латышев стирал о камень третий рапан — из них получались классные подвески. Нет, не для продажи — слишком уж хлопотно. Для продажи надо покупать точило с меленьким наждаком, руками на этом много не заработаешь.

Легкие волны шлепали о камень, с которого Латышев свесил ноги, чавкали и причмокивали, потому он не заметил шагов за спиной и вздрогнул, услышав:

— Я так и знала, что ты здесь.

Латышев медленно повернулся и смерил Кристинку долгим взглядом: красивая, стерва…

— Что тебе надо? — спросил он холодно, продолжая ее разглядывать.

Она не нашлась, что ответить: просто стояла, отводила глаза и теребила поясок короткого сарафана.

Латышев выдержал паузу и вернулся к своему монотонному занятию. Кристинка не выдержала молчания первой:

— Послушай, я правда тут не при чем… Я не знала про наркотики.

— Да ну? — Латышев не поднял глаз. — А теперь вот узнала?

— Папа сказал. У него же связи… В общем, его потихоньку предупредили, что Олег вляпался по-крупному. Он сначала орал, что пальцем не шевельнет, а потом маме с сердцем плохо стало, и он ей обещал, что все сделает.

— А от меня тебе чего надо?

— Сань, я не знала, что это подстава, — Кристинка села на камень неподалеку, подобрав под себя стройные загорелые ноги.

— Без разницы… — бросил Латышев сквозь зубы.

Он ей почти поверил. В общем-то, он не на подставу вовсе обижался — просто противно было чувствовать себя лопухом. В ее глазах. А думать, что она всегда держала его за лопуха — еще противней.

— Я попросить хотела… Папа сегодня к тебе собирался. И к твоей маме. Извиняться, ну и вообще… — она помолчала.

— И что?

— Понимаешь, папа — он честный. Для него это позор, понимаешь? Просить за Олега…

— У кухаркиных детей? — Латышев бросил на нее короткий взгляд.

— Да нет же! Папа сказал, что ты настоящий парень, а Олег — подонок.

— И о чем же ты хочешь попросить?

Кристинка вздохнула и помялась.

— Не говори папе, что это я тебе сказала про работу у Олега. Скажи, что я вас просто познакомила.

А ведь он почти поверил… Подумал, что просьба ее — только повод для встречи. Ерунда какая-нибудь.

— Не беспокойся, я вообще не собираюсь говорить с твоим папой. У тебя все?

Если бы она не врала, то давно обиделась бы и ушла. Она не ушла.

— Сань, а правда, что ты под машину бросился, чтобы эту девчонку спасти?

— Какую девчонку?

— Дочку физрука.

Латышев находил этот поступок глупым и бессмысленным. И отчитываться за него перед Кристинкой не собирался.

— Нет, не правда. А кто тебе об этом сказал?

— Пропащий бес.

— Какой еще пропащий бес?

— Как какой? В сером костюме, — Кристинка загадочно улыбнулась. — А знаешь, мне жаль, что не я была на ее месте.

— Ты не могла быть на ее месте. Ты не девственница.

Пожалуй, тут Латышев перебрал.

— Ах вот как? — Кристинка встала и гордо выпрямилась. — Ну что ж, спасибо за прямоту.

— Всегда пожалуйста, — пробормотал Латышев ей в спину — уходила она по камням оступаясь и балансируя руками. Не очень-то красиво получалось.

Он продолжал с остервенением тереть рапан еще несколько минут — от жары уже тошнило, но Латышев продолжал уверять себя в том, что не купается из-за медуз, а не потому что соленая вода слишком чувствительно ест ссадины.

А когда он поднял голову, чтобы вытереть пот со лба, то неожиданно увидел в трех шагах Гену, сидевшего на камне. Конечно, Латышев мог и не услышать его шагов — ведь не заметил же он приближения Кристинки. Но… почему-то подумал, что этих шагов и не было вовсе.

Нет, не в костюме — «Геннадий Иванович» был в грубом сером халате с капюшоном. И легких сандалиях на худых загорелых ступнях. Впрочем, это одеяние показалось Латышеву еще более странным.

— А знаешь, она ведь в самом деле не хотела тебе ничего плохого, — сказал Гена, будто продолжил давно начатый разговор.

— Кристинка, что ли? — переспросил Латышев так, будто совсем не удивился.

— Она вовсе не считала тебя лопухом и была уверена, что вы с Олегом поладите. И про наркотики она тоже не знала. Но в этой истории она на стороне Олега, и теперь ты для нее придурок, запоровший ему все дело.

— Да и черт с ней, — проворчал Латышев, не показывая вида, что уязвлен.

— Это ты верно подметил, — хмыкнул Гена, глядя на горизонт.

— Почему она назвала тебя пропащим бесом?

— А кто я такой, по-твоему?

Это от жары. Все это мерещится от жары. Особенно халат и сандалии.

— Бес девятого чина, искуситель и злопыхатель, — продолжил Гена. — Прошу любить и жаловать.

— У вас там все такие?

— Где? В аду? Или в конторе?

Латышев, наверное, слишком откровенно тряхнул головой, Гена расхохотался так, что капюшон халата сполз с головы на спину. Никакой короткой стрижки — на плечи падали длинные патлы, как у битломанов или рокеров, а сквозь них проглядывали махонькие острые рожки.

Это от жары… Надо окунуться, и наваждение пройдет…

— Значит, это все-таки ты убил пса, — пробормотал Латышев.

— Что ты прицепился? Какая разница, кто убил пса? Важно, что это сделал не ты. Ведь ты же понял, что неразменный рубль — это абстракция. Понял, что душу отдаешь не за белые пятнышки на черной собаке. Ведь понял? Не важно, кто управляет событиями, — важно, что никто не управляет тобой.

— А… твой начальник… Значит, я думал правильно?

Гена вскинул глаза, и на дне его взгляда вместо хитринки снова полыхнул холодный огонь:

— Ты подумал правильно: он ни во что не вмешивается. Он только наблюдает.

Латышев зажмурился от накатившей вдруг головной боли, а открыв глаза увидел, что лежит в тени камня, под головой у него что-то мягкое и мокрое, а Гена (в обычных плавках и босиком, а главное — с нормальной стрижкой) отжимает ему на лоб носовой платок.

— Здорово же тебя головой о стенку приложили — чертики мерещатся. Панамочку нужно надевать, раз торчишь на солнце. С такой-то шишкой на затылке…

* * *

Мокрый снег шлепал по лобовому стеклу «копейки», в паршивом приемнике хрипло и громко плакала Таня Буланова, Латышев зевал и ежился — так и не привык вставать в пять утра, чтобы к половине седьмого появляться на рынке. Ме́ста на парковке в это время хватало, но на въезде образовался затор, и он даже обрадовался этой неожиданной задержке — не хотелось выходить на холод и под дождь (или снег?). Для торговли — отвратительный день.

Музыка смолкла ненадолго и грянула снова: «Феличита» — уже давно не модные итальянцы были так же счастливы, как и десять лет назад. Только немного похрипывали. Латышев смотрел на серую пелену за стеклом, длиннющий бетонный забор вокруг рынка, на ряды контейнеров и поржавевших лотков — пока еще пустых. Где оно, счастье? Навсегда осталось у теплого моря, среди южных цветов и трав, под жгучим июльским солнцем. Знать бы тогда, что это было счастье!

Ветер сносил тяжелые мокрые снежинки под крышу контейнера: в мороз и то не так зябко. Обычно днем мимо контейнеров валит плотная толпа, кто-нибудь нет-нет да и заинтересуется АОНом или автоответчиком… А тут — одно только кидалово. Кто еще потащится на рынок в такую погоду? С утра малолетки предложили десять финских марок с пририсованным нулем — на что надеялись, непонятно. Потом пришел «фокусник» с пачкой долларов — Латышев и в руки их брать не стал, фальшивки по цвету видно. А в руки возьмешь, скажут, что подменил. Потом солидный дядька пытался запродать ему ящик тушенки из стратегических запасов, даешь деньги — через час получаешь тушенку. Латышев избавился от него с трудом. Это со стороны кажется, что смешно, — на самом деле, такие продавцы лучше многих компостируют мозги.

Латышев честно оплачивал право на торговлю, потому не опасался проверяющих, но часов в десять по рядам прошлись альтернативные «хозяева» — забрали не только положенные двадцать баксов, но и один АОН. К столику скотчем был приклеен муляж (чтобы мальчишки не тырили — они тащили с прилавков все, что не приколочено, в прямом смысле), а гордый собой браток хотел подхватить вещицу непринужденным жестом. Облажался — скотча не заметил. Латышев спрашивал: «Может не надо?», но браток не поленился, отковырял муляж от столика, ломая ногти. И только потом понял, что вытащил пустышку.

— Это АОНы для лохов, — усмехнулся Латышев в ответ на выжидающий взгляд братка. — Для конкретных пацанов с деньгами я АОНы в сумке держу.

Пришлось отдать. А сосед по контейнеру, посмотрев вслед уходившим браткам, покрутил пальцем у виска:

— За такие дурацкие шутки пулю в живот получить — нефиг делать.

— Да брось. Он не понял, что это шутка.

К полудню Латышев так продрог, что не сумел толком отсчитать сдачу покупателю — пальцы не гнулись. И, в отличие от соседа, не мог даже тяпнуть сто грамм, потому что был за рулем. Чай в термосе кончился, и Латышев, улучив минуту, сбегал в разливуху — погреться и выпить кофейку с холодным черствым пирожком. На обратном пути видел, как братки сцепились меж собой, пальнули раза два в воздух — толпа прянула в стороны, сминая продавцов вместе со столиками, кто-то дурным голосом заорал «Ложись», и многие послушались, падая в грязь.

Под конец дня Латышев подсчитал доходы — неважно выходило. Но все равно больше, чем мама зарабатывала в месяц. Она тут вздумала взять еще и ставку уборщицы — стоило большого труда убедить ее в том, что это ну никак не поможет семейному бюджету. Лучше бы с внучкой сидела…

Паршивый оказался день. У соседки — наемной продавщицы, студентки — срезали поясную сумку с дневной выручкой. Она ревела — еще бы, ей теперь полгода бесплатно работать. Латышев часто встречал здесь плачущих женщин: украли, кинули, развели… Женщин он особенно жалел — наивных, которые не понимали, куда суются. Потому никогда не брал на рынок жену, хотя она была бы рада ему помогать.

И когда он собирался запирать контейнер (сосед уже уехал), а толпа давно схлынула, к Латышеву подкатил мужичок в засаленном петушке и потертой куртке. Мелкий такой, суетливый. И с желанием похмелиться на лице.

— Слышь, парень, купи у меня кой-что, — мужичок заглянул в лицо снизу вверх, по-собачьи. Но Латышеву почему-то померещилась странная хитринка у него в глазах.

— Вали отсюда, — огрызнулся Латышев. — Достали…

— Я серьезно. Во, погляди, — он полез в карман, в котором зазвенели монеты (Латышев уже и забыл, что деньги могут быть не только бумажными), и выудил юбилейный советский рубль. — Во, сто двадцать лет со дня рождения Горького!

— Потрясно. Даже доллара не дам.

— Погоди. Это не простой рубль, а неразменный. Можешь его хоть тыщу раз продать, а он обратно к тебе вернется. А стоит он три бакса. Вот и считай…

— Три бакса он не стоит, — Латышев вдруг развеселился. — И что же ты за него хочешь, пропащий бес?

— Не, я не бес. Пропащий — это ты верно заметил. Но не бес. А хочу всего ничего — пятьдесят баксов.

— И много ты за день неразменных рублей продаешь? — спросил Латышев, усмехаясь.

— За выходные — штук пять или шесть, если повезет.

— Неплохо. И где ты их берешь?

— Все честно, не думай. Знаешь, наверное: если в полночь выйти на перекресток и принести дохлого черного пса, то черт обменяет его на неразменный рубль.

— Да не может быть! — рассмеялся Латышев.

— Что ржешь? Знаешь, сколько тут собак вокруг рынка бродит? Вот я и наладил… обмен, так сказать. А чё? Душа уже пропала, чего теряться?

— Так ты мне его продашь, а он к тебе назад вернется? Так, что ли?

— Не, все честно. Я тебе дарю рубль, а ты мне — пятьдесят баксов. Никакой продажи.

— Договор дарения кровью не надо подписывать?

— Ни-ни… За все… уплочено. Так как? Возьмешь?

— Неа, — ответил Латышев. — Но идея интересная.

Это тебе не тушенка из стратегических запасов…

За квартал от поворота к дому образовался затор — проспект перекрыли вроде как из-за аварии. Машин было не много (суббота), потому, наверное, гаишники и не спешили. Латышев постоял немного в надежде, что объезжать не придется, и даже вышел поглядеть, что к чему. Надежда оказалась напрасной: посреди перекрестка толпились милицейские жигули и скорые, а на носилки грузили то, что соскребали с асфальта — похоже, тут взорвалась машина с изрядным числом пассажиров. Люди гибнут за металл? В последнее время это стало даже привычным… Латышев присвистнул и хотел вернуться к своей «копейке», как вдруг заметил припаркованную у перекрестка двадцать четвертую «Волгу», а возле нее — грузного человека в сером пальто и шляпе. Тот просто стоял и смотрел, опустив руки в карманы.

Он ни во что не вмешивался. Он только наблюдал.