Пока пенсионерки весело примеряли юбки и платки, выложенные для общего пользования, Шуйга легко договорился со шведским туристом — тот не взял предложенных денег и понимающе кивал, сочувствуя русским атеистам, желающим познавать историю и культуру своей страны, но не имеющим такой возможности.

Шведки фотографировались в клоунских нарядах, необходимых для входа на территорию мужского монастыря, их мужья снова улыбались и снова озирались по сторонам — их, наверное, тоже инструктировали об опасности оскорбления чувств верующих. Проходя через ворота, некоторые пытались перекреститься: выходило это примерно так же, как попытки иностранцев запомнить и произнести вслух простейшие матерные слова.

Экскурсия была на английском — экскурсоводов со знанием шведского монастырь не держал. Вела ее девочка-студентка, настолько искренняя в своих заблуждениях, что лучше бы Шуйге не понимать, какую чушь она несла о летающих иконах и вещих снах. Интуристы, впрочем, принимали ее слова без критики. Жертвовали прижимистые шведы отменно — наверное, от страха оскорбить русских верующих. И, запущенные в сувенирную лавку, опять не скупились. Экзотический аттракцион — поставить свечу в православном храме — вызвал у них небывалый энтузиазм, каждый купил по самой толстой свечке. Десницкому тоже пришлось раскошелиться. Чудотворные мощи произвели впечатление в основном на женщин, они многократно переспрашивали, какие слова требуется произносить, лобызая раку, и правда ли, что от всех болезней помогают одинаковые слова. На это им предложили заплатить за упоминание их имен в молитвах монахов — и они с радостью заплатили. Торговля верой шла с большим успехом, несмотря на то, что эта клоунада оскорбила и неверующего Шуйгу. Нет, шведов он не осуждал — они, как малые дети, искренне радовались новым впечатлениям и никого обидеть не хотели.

Приближался гвоздь программы — десять минут на настоящей православной литургии, — и Шуйга почему-то занервничал. С тех пор, как Десницкий сказал об одном из Девяти, ему все время казалось, что в спину кто-то смотрит (верней, целится).

Нет, вряд ли скопец мог петь таким густым басом — Десницкий был прав, отбросив эту версию. Столичный поп с черной бородой и в золотом сарафане смотрелся солидно, именно поэтому Шуйга едва сдержал смех, совершенно тут неуместный, — стоило только подумать, что взрослый человек разыгрывает это представление на полном серьезе.

Шведов с зажженными свечками в руках культурно провели в передние ряды богомольцев. Шуйга вперед не рвался, тихонько спрятался за широкой спиной Десницкого. Однако как ни старались шведы держаться друг друга, через минуту или две оказались рассеянными и поодиночке стиснутыми со всех сторон православными верующими. Десницкого тоже оттеснили от Шуйги — или он сам перешел на другое место? Туда, откуда мог хорошо разглядеть брата Павла, разодетого в блестящее платьице, — тот на пару с другим таким же пацаном уныло стоял поодаль от архиерея и держал массивный подсвечник.

Шуйга так и не узнал, что же собирался предпринять Десницкий, — вряд ли он ожидал каких-то действий от брата Павла. Тот квело обозревал присутствующих: ему было скучно и наверняка тяжело держать подсвечник. Как вдруг лицо его осветилось, кислая мина растворилась в неимоверно радостной и удивленной улыбке — он увидел Десницкого. С секунду или две гаденыш моргал и глотал слюну, а потом подсвечник с грохотом вывалился у него из рук и брат Павел — сама непосредственность! — звонко вскрикнул, перекрывая бас архиерея:

— Дядя Тор!

И было в этом крике невозможное счастье, кощунственное, неуместное и непристойное в этих стенах. Исключительная акустика храма многократно его усилила, а брат Павел, приподняв платьице с достойной принцессы грацией, братцем-Иванушкой скакнул через подсвечник и кинулся Десницкому на шею. И все вокруг услышали:

— Я знал, что ты за мной вернешься! Я знал!

И когда это дядя Тор успел так полюбиться сиротке?

Сначала Шуйга решил, что Десницкий, как и все вокруг, обалдел от неожиданности: такое же лицо у него было, когда он услышал про ловца человеков Андрея Первозванного, — неподвижное и бледно-зеленое. А через секунду в углу приоткрытого рта появилась пенистая струйка крови, и Десницкий начал оседать на пол. Крик брата Павла снова взметнулся под купол с нарисованным небом, но теперь исключительная акустика многократно усилила отчаянье — нечеловеческое, способное разорвать сердце даже их глухому и слепому божеству. Он падал вместе с Десницким, и Шуйга подумал, что пацан вцепился в стоявшего позади человека, чтобы удержаться на ногах. Он рычал, как звереныш, не смешно, по-настоящему страшно… Человек оттолкнул его от себя, не рассчитав силу, — брат Павел навзничь отлетел назад, и стук, с которым его голова ударилась о каменный пол, показался неправдоподобно громким. Человек, которого он хотел задержать, через секунду растворился в толпе, будто его и не было.

Еще одну секунду длилось полное безмолвие, только свечки потрескивали. Если бы не эта секунда, Шуйге не удалось бы пробиться вперед. Потом рядом с упавшим Десницким раздался женский вопль, совсем не театральный и не заполошный, а некрасивый, хриплый и честный. Толпа отхлынула волной, и после этого заполошных криков с лихвой хватало.

Тот человек не собирался убивать брата Павла, он просто хотел незаметно исчезнуть. Скорей всего, он его не убил. Шуйга подумал об этом походя, лишь скользнув взглядом по задравшемуся платьицу сиротки, раскинувшему руки на каменном полу, — над ним уже склонился столичный поп. И кто-то из одетых в золотые сарафаны хотел нагнуться к Десницкому, но Шуйга подошел к ним вплотную, стиснув кулаки, — он не отдавал себе отчета в том, насколько смешон и жалок в этой горделивой позе со своими голыми руками, он думал, что если Десницкий жив, то эти твари его добьют. Они попятились, испугались чего-то, и не смирение было на их лицах, и даже не сожаление, а только страх.

Он вычислил одного из Девяти сразу — хватило короткого взгляда. Такие люди чем-то отличаются от большинства. Наверное, змеиными глазами: холодными, неподвижными, работающими только на вход и никогда — на выход. Нет, он не был похож на мертвого древнего короля, и Шуйга машинально дал ему другую кличку: Афраний.

Десницкий лежал на боку, и рукоять ножа торчала где-то около левой лопатки, но очевидно выше сердца — или Шуйге очень хотелось, чтобы выше… И кровь текла на пол, а значит, сердце билось — или Шуйге хотелось думать, что оно бьется? Он не знал, можно ли вытащить нож, не умел остановить кровь, не вынув ножа, и вообще, ему говорили, что трогать потерпевшего нельзя. Секунды медленно текли мимо, от собственной беспомощности хотелось кричать, а в голове стучало: «А у хранителей святыни палец пляшет на курке»… Не к добру ему вспомнилась эта песня, хотя во времена БГ у святыни были другие хранители…

У него хватало времени, чтобы смотреть по сторонам и думать — минут пять или даже больше. До появления «скорой», а она, понятно, не задержалась по такому православному вызову. Архиерей был не так спокоен, как его Афраний, но не причитал и за голову не хватался, лишь поглядывал на Шуйгу с неприкрытой ненавистью, а на Афрания — с досадой. Наверное, они хотели без шума. В церкви людям часто становится плохо, это стараются игнорировать, будто в обмороке есть что-то постыдное. Если бы не вопли брата Павла, никакой паники не случилось бы, никто бы просто не заметил…

Передние ряды богомольцев, перепуганных видом крови и распростертого на полу брата Павла, ломились к выходу, а задние стремились вперед из любопытства. Появившиеся из бокового входа господа полицейские оцепили место преступления, но почему-то не тронули Шуйгу, который так и сжимал кулаки, стоя над Десницким.

Оттуда же, из боковой двери, появилась и бригада «скорой», в халатах и куртках с эмблемой «Общество православных врачей». В другой раз Шуйга бы посмеялся — врач, по его мнению, отличается от православного врача примерно так, как стул от электрического стула. Он машинально заступил дорогу человеку в белом халате, и тот, посмотрев повнимательней, сказал успокаивающе, как душевнобольному:

— Я врач. Я не причиню вреда вашему товарищу.

Будто у Шуйги на лице было написано все, о чем он в эту секунду думал.

Если бы брат Павел не кинулся на шею Десницкому, удар ножом пришелся бы точно в сердце. И тогда не было бы ни лужи крови, ни криков и паники. Но Десницкий немного пригнулся, и случилась промашка. Это Шуйга понял еще в «скорой», когда православный врач говорил ему о гемотораксе, кровопотере и серьезном прогнозе.

В местную больницу — маленькую, трехэтажную — брата Павла доставили первым с подозрением как минимум на ушиб мозга, если не на перелом черепа. Его сопровождал местный молодой поп (или монах, кто же их разберет), вежливый, участливый и любящий детей (в самом хорошем смысле этого слова). Сидя в коридорчике на банкетке, Шуйга слышал все, о чем говорили в приемном покое. Здесь никто не гнал посетителей, даже наоборот — считали необходимым присутствие сопровождающих.

По той обязательной страховке, которую оплатила резервация, Десницкого пообещали три дня лечить бесплатно — более ничем его синий паспорт врачей не взволновал. Потом его забрали в операционную, на второй этаж, и Шуйга перебрался туда же.

Брат Павел задержался внизу, на рентгене, ради которого из дома вызвали рентгенолога, а когда мальчишку тоже подняли в отделение, он уже пришел в себя. Шуйга в это время думал о том, что Десницкий оказался прав. В том, о чем и сам, возможно, не подозревал. Именно Десницкий, а не Шуйга, иначе бы в толпе ножом ударили Шуйгу. Более того, его посчитали вовсе неопасным, потому что не повесили на него попытку убийства, и вообще — оставили в покое. Пока. Этот Афраний — один из Девяти — вычислил опасность, исходящую от Десницкого, еще там, в участке. И, возможно, вовсе не потому, что Десницкий проговорился, а… по частоте пульса и концентрации адреналина в крови. По неуловимому движению лицевых мускулов, которое упорно не замечал Шуйга. Так в чем же Десницкий на этот раз оказался прав?

Сестра из приемного, которая привезла брата Павла наверх, диктовала постовой сестре данные свидетельства о рождении и страхового полиса мальчишки, но Шуйга не прислушивался.

— Павел Аронович Вассерман, серия восемнадцать двадцать два, номер…

В отделении было тепло. Ее милый монотонный голос, начитывавший множество цифр, баюкал, успокаивал, обволакивал. Молодой поп застыл над изголовьем каталки с жалостливой миной на лице, глядя на бледного Павлика.

В это время в операционной поднялась суета, и сон слетел с Шуйги, он даже вскочил на ноги, готовый куда-нибудь бежать, что-то делать, — и думал об Афрании, который способен, например, отключить в больнице электричество или предпринять еще что-нибудь такое, чтобы Десницкий не выжил.

Из операционной вылетел православный анестезиолог, хлопнул дверью и быстрым шагом проследовал в процедурную, проворчав себе под нос колоритное: «Ур-роды!» Погремев склянками в холодильнике, он вернулся назад еще быстрее, даже не глянув на стоящего посреди коридора Шуйгу.

Брата Павла тем временем перевезли в палату интенсивной терапии, единственную в этой больнице — напротив операционной, — и процедурная сестра пробежала мимо со стойкой для капельницы. Молодой поп смиренно сел рядом с кроватью мальчишки, расправив рясу — совсем как женщины одергивают юбку, чтобы не смять.

Время еле-еле капало на макушку, как вода в средневековой пытке, — на круглых белых часах прошлого века стрелка ждала бесконечную минуту, а потом со щелчком перескакивала на следующую. И Шуйга уже не мог думать ни об Афрании, ни о правоте Десницкого, ни о его конспирологических предположениях — только об этой пытке минутной стрелкой. И догадывался (а может, просто загадывал): если первым выйдет православный хирург, то дело плохо, если выкатят Десницкого — все обошлось.

По немногочисленным палатам развезли обед, а пытка минутной стрелкой продолжалась. Ненадолго ее прервала процедурная сестра, пожалевшая Шуйгу и уверившая его в том, что доктор Дима — хороший хирург, даже лучше многих столичных. И профиль у него подходящий — он военно-полевым хирургом служил на Кавказе, где, как известно, плохих врачей не держат. Шуйга не стал смеяться — ему почему-то было не до смеха.

А когда дверь из операционной распахнулась, он снова вскочил на ноги — навстречу ему выехала каталка, и он едва не вздохнул с облегчением, потому что лицо Десницкого было открыто и выкатили его головой вперед — прямо в палату интенсивной терапии, к брату Павлу и молодому попу.

Доктор Дима тоже появился на пороге, и лицо его было угрюмым и злым. Он окинул Шуйгу равнодушным взглядом и опустил глаза — показалось даже, что он покачал головой. Шуйга продолжал смотреть на него вопросительно, но не решался задать вопрос вслух.

— Не знаю, — наконец сказал православный хирург. — Шанс есть, конечно. Но очень большая кровопотеря, межреберная артерия была рассечена…

Шуйга, в надежде сделать хоть что-нибудь, едва ли не радостно спросил:

— Так может, кровь нужна? Я сдам, нет вопроса… У меня первая группа, плюс. Сколько надо сдам, хоть сейчас.

Доктор Дима посмотрел на него как на убогого и сказал назидательно:

— Это… не благословляется.

— В смысле? — не понял Шуйга.

— Переливание крови — грех, — проникновенно произнес православный хирург и, Шуйге показалось, посмотрел в открытую дверь палаты на молодого попа.

Шуйга две или три секунды ловил воздух ртом, сжимая кулаки и осмысливая сказанное. А потом зашипел зло и тихо, забыв обо всех инструкциях, статьях УК и чувствах верующих:

— С каких это пор? Вы вообще с ума тут посходили, что ли? Мне нет дела до ваших идиотских православных фантазий. Меня не трясет это чертово благословение, я неверующий, у меня в паспорте это написано. Это мое конституционное право — свобода совести. И Славке благословение не требуется тоже.

— Вам, может, и не требуется. Но я, в отличие от вас, православный и не стану делать богопротивные вещи.

— Вы не православный, — покачал головой Шуйга. — Вы православнутый. Вы же врач, подумайте головой, вы билетик в Царствие Небесное ценой Славкиной жизни купить хотите, что ли? Вы считаете, что поповское слово дороже человеческой жизни?

Доктор Дима опустил глаза; православный анестезиолог, вместе с санитаркой переложивший Десницкого на кровать, оглянулся на Шуйгу с тоской и странным злорадством.

— У меня нет систем для переливания крови… И быть не может, — пробормотал православный хирург — и Шуйга понял, что тот готов сдаться. Вряд ли он в самом деле такой уж православнутый — скорей всего, просто боится лишиться практики.

Тут с места поднялся молодой детолюбивый поп, сложил брови домиком и попытался сказать что-то о несопоставимости бренной земной жизни и жизни вечной, даруемой Господом, но теперь Шуйгу было трудно остановить — он уже наговорил лет на десять лагерей, так чего же терять?

— Если ты не заткнешься, я тебя без зубов оставлю, — коротко бросил он попу.

— Но я… совсем не это… — промямлил поп. — Я готов взять грех на себя. Как лицо духовное, я имею право…

Шуйга не понял, что означает его невнятное бормотание, а вот анестезиолог догадался сразу — хлопнулся на колени и с непритворным смирением пробормотал:

— Благословите, батюшка…

Без шутовства, совершенно серьезно… Шуйга отшатнулся, в полной мере испытав то, что называют словом «покоробило»: не только по лицу, а по всему телу прошла судорога — от отвращения, от стыда за чужое унижение, от абсурдности, невозможности происходящего… Врач стоял на коленях перед мракобесом и просил разрешения спасти своего больного…

Мракобес пробормотал себе под нос какое-то заклинание и снисходительно осенил анестезиолога крестным знамением, уверенный, что сотворил доброе волшебство.

Нет, Шуйга оценил подвиг молодого попа, совершенный к тому же ради жизни Десницкого, — больные в белой горячке тоже бывают отважными, сражаясь с чертями. Их черти даже натуральней и страшней, они не выдуманы, а даны в субъективных ощущениях. И подвиг смирения анестезиолога, готового упасть на колени перед мракобесом, оценил тоже — но… не лучше ли умереть стоя?

Десницкий просыпался и засыпал снова, молодой поп ушел ночевать в монастырь, и Шуйга, перегнав «козлик» поближе к больнице, прилег на свободную койку.

Ему снился свет в конце тоннеля. Он появился в полной темноте белой звездочкой: поманил, вселил неясную надежду неизвестно на что. Он был похож на музыку, от чистоты которой щемит сердце. И лететь к свету во сне получалось легко, от ощущения полета хотелось смеяться и плакать одновременно — детский восторг перед невесомостью, как на качелях. Белая звездочка приближалась, превращаясь в прямоугольник настежь распахнутой двери, и там, за дверью, пространство заполнял волшебный свет. От счастья в горле встал жесткий ком: не просто свет — ничем не замутненная любовь, чище полупроводникового графита. Окунуться в свет, — в любовь! — слиться с ним, раствориться в нем, упасть, как в пуховую перину…

Упасть. Ощущение невесомости — это падение, а не полет. Свет впереди разгорался плазменным сгустком с температурой короны в сотни тысяч градусов Кельвина, раствориться в нем ничего не стоило. Тепло коснулось лица — пока только тепло: нежное, обманчивое, соблазнительное. И во сне Шуйга никак не мог вычислить, сколько времени пройдет, прежде чем из зоны «горячо» он попадет в зону «смертельно горячо» — судорожно пытался посчитать ускорение свободного падения на Солнце (Почему на Солнце? Это была белая звезда…), соображал что-то про инфракрасное излучение в безвоздушном пространстве, и с ужасом осознавал, что сосчитать не успеет… Мелькнула мысль лечь на орбиту, превратить падение в бесконечное падение, но он понял, что не знает второй космической скорости для Солнца (а тем более для звезды крупней Солнца) и вовсе не хочет растянуть во времени путь от «горячо» до «смертельно горячо». Впрочем, как и обрести вечный кайф на круговой орбите…

От невесомости тошнило, «тепло» превращалось в «жарко», в голове мелькали графики функций, все быстрей и быстрей, и Шуйга понимал, что спит, что единственное спасение — это проснуться, но проснуться не мог…

Воскресенье — тихий день в больнице, понедельник же начался шумно и очень рано — с ярко вспыхнувшей под потолком лампы хирургического белого света и звонкого выкрика заступившей на смену медсестры:

— Вассерман кто?

Шуйга продрал глаза и сел на кровати, вытирая вспотевший лоб, — сестричка принесла банку под анализ мочи и выбирала, на какую тумбочку ее поставить. Он осмотрелся и осторожно сказал:

— Это — Десницкий.

Сестричка кивнула и поставила банку на тумбочку брата Павла. Даже после этого Шуйга не придал значения полученной информации, потому что для обитателя резервации фамилия «Вассерман» звучала вполне обыденно. Потребовалось еще минуты три, чтобы окончательно проснуться и вспомнить: он же Белкин! Павлик Белкин! Он же дважды фамилию повторил, и эта… госпожа полицейская… тоже назвала его Белкиным. В памяти всплыл вдруг голос сестрички из приемного: Павел Аронович Вассерман. Она из свидетельства о рождении это диктовала. Понятно, в православном приюте с фамилией Вассерман жить неудобно, да и не только в приюте, а свидетельство о рождении — документ, который не переделывают. Через четыре года в паспорт бы Белкиным записали…

Значит, Павел Аронович Вассерман. Рыженький мальчик из православного приюта. И когда Шуйга понял, что это означает, он расхохотался. Он смеялся громко, сгибаясь пополам и утирая слезы. «Ты такой же, как мы»! И как Андрей Первозванный! И даже как Иисус Христос! Он смеялся, понимая, что за это их в самом деле убьют — теперь уже обоих.