Глава VIII. Балуй. Почти булат и серебро

Медальон лежал на месте.

Есеня спрыгнул в снег, разглядывая его со всех сторон, но когда Полоз протянул руку, спрятал медальон за спину. Он боялся, что Полоз, после двухдневного перехода по лесу, раздумает брать его с собой в Урдию — найдет кого-нибудь половчей и постарше. Полоз был недоволен и всю дорогу ворчал. А Есеня умудрился провалиться в ручей, ночью заснул у костра, и тот погас, — они оба едва не замерзли; потом натер ногу, потому что поленился как следует намотать портянки; еще плохо завинтил крышку фляги, и вода пролилась Полозу в котомку; потом забыл огниво в снегу — в общем, Есеню было за что вздуть, и не раз. А до Урдии еще идти и идти!

— Не бойся, не отниму, — улыбнулся Полоз. — Дай взглянуть-то!

Есеня надел цепочку на шею и только тогда позволил Полозу взять медальон в руки.

— Надо же… Какой простой. Я его не таким себе представлял, — усмехнулся Полоз. — Я думал, он в алмазах, что-то вроде ордена… Подождешь меня здесь, я в город схожу, куплю еды на дорогу. Я быстро, пару часов.

Есеня вздохнул: вот так всегда! Кто-то будет рисковать, а он — сидеть в лесу, как дурак, и чего-то дожидаться.

— А можно, я с тобой? — на всякий случай спросил он.

— Нет. С ума сошел? Стража с ног сбилась, а ты сам к ним явишься, да еще и с медальоном на шее. И вообще, я же говорил: если что, ты бежишь бегом куда глаза глядят, а я тебя прикрываю, понятно? Ты быстро бегаешь, а я хорошо дерусь. Поэтому медальон будет у тебя. Понятно?

— Понятно, понятно…

— А ты что, домой хотел зайти?

И тут Есеня понял, что очень, очень хотел зайти домой! На минутку, только попрощаться. Он ведь так и не попрощался с ними — ни с матерью, ни с батей… Как сбежал тогда через окно, так больше никого, кроме Цветы, и не видел. А дома сейчас тепло, печка топится. Мамка щи, наверное, варит. Девчонки у окошка сидят, вышивают. Батька в кузне молотком стучит — как он теперь, без Есени? Может, взял помощника? Он давно грозился, потому как молотобоец из Есени был, прямо скажем, никакой — за четверть часа выдыхался, махая кувалдой. Эх, хоть бы одну ночь дома переночевать! Глаза защипало, и Есеня мотнул головой.

— Я постараюсь узнать, как там твои, — Полоз похлопал его по плечу. — Не кисни.

— Да я и не кисну, — проворчал Есеня, отворачиваясь, чтоб Полоз не заметил слез на его глазах. Он спрятал медальон на груди, под рубахой, и огляделся в поисках поваленного дерева или пня, на который можно присесть. За два часа тут и замерзнуть можно!

Полоз вернулся, когда Есеня от холода начал скакать вприпрыжку, вытаптывая вокруг дуба аккуратную круглую площадку. Снег скрипел и уминался плохо.

— Тебя от самых ворот слышно, — Полоз вышел из-за деревьев бесшумно и неожиданно. И как у него это получалось? — Топаешь, как лось.

— Ну что? — спросил Есеня.

— Все в порядке. Молочка хочешь? Было теплое, когда покупал.

— Хочу! — расплылся Есеня в улыбке: он не пил молока с тех пор, как ушел из города.

— Я знаю, ты любишь, — Полоз достал из котомки флягу, закутанную в одеяло.

— С чего это ты взял?

— Да ты когда болел, много чего про себя рассказывал. И молочка просил все время. Гожа так плакала даже, а Хлыст в деревню собирался, за молоком для тебя.

— Чё, правда, что ли? — Есеня открутил крышку и присосался к фляге: молоко осталось теплым.

— Мы его отговорили. Мало того, что рискованно, так ведь прокиснет, пока до лагеря донесешь. Много не пей, живот заболит.

— Чего это? Никогда не болел, а тут заболит? — Есеня чуть не захлебнулся, закашлялся и облился молоком — оно потекло по подбородку, намочив намотанный на шею платок.

— Эх ты, телок… Смотри, я предупредил. Твоих Жмур отправил в деревню, к родителям Жидяты. Так что за них не беспокойся, никто их не найдет в случае чего. Жидята тебе привет передавал, и батьке твоему я от тебя поклон велел передать.

— Поклон… — Есеня хохотнул. — Не многовато ли?

— В самый раз. Не слышу я что-то уважения к родителю в твоих словах.

— А за что его уважать-то?

— За то, что тебя, змееныша, на свет родил и кормил столько лет, — Полоз скривился: он всегда кривился, когда речь заходила о Жмуре.

— Ну и что? Подумаешь — родил! Не он меня родил, а мамка. А он только по затылку бил, да чуть что за вожжи хватался.

— Был бы ты моим сыном, я б не вожжами — я б тебя, непутевого, кнутом драл, и каждый день.

— За что это?

— А для ума. Портянки до сих пор наматывать не научился, вещи теряешь, под ноги не смотришь. Молоком вот облился и не утерся, теперь мерзнуть будешь. Пошли! Телок…

Есеня обиженно засопел. Подумаешь — портянки. Ну да, теперь, конечно, приходится хромать, но ведь ему самому, не Полозу же! Он пошел вслед за верховодом, изредка икая — не стоило пить молоко так быстро — и намереваясь молчать всю дорогу, пока тот сам не захочет заговорить. Но Полоз тоже молчал и нисколько не скучал без разговоров.

— Слушай, а почему мы идем на юго-запад? — не выдержал Есеня примерно через четверть часа. — Урдия же на юго-востоке.

— А ты откуда знаешь, где запад, а где восток?

— Знаю, — фыркнул Есеня: чего проще по Солнцу определить?

— Мы пойдем через Кобруч. А там по реке, на санях, а потом — на лодке. В Урдии теплое море, и река не промерзает.

— Там что, всегда лето?

— Нет. Придешь — посмотришь, — Полоз на ходу обычно говорил коротко. — Хуже ничего не видел, чем зима в Урдии.

— А ты там долго жил?

— Долго.

— А сколько?

— Восемь лет.

Есеня присвистнул — ничего себе! Восемь лет — это же полжизни!

— А в Кобруче ты был? — спросил он и икнул.

— Конечно.

— Ну и как там?

— По-разному. Закрой рот. На морозе говорить вредно, охрипнешь. И не слышу я почти ничего.

И так третий день подряд! Полоз шел впереди, не оглядываясь, в шапке, натянутой на уши — конечно, он ничего не слышал. А Есене осточертел зимний лес — ничего интересного по пути не попадалось, лишь бесконечные деревья, кусты и канавы. Хорошо хоть снега было немного. От нечего делать Есеня вытащил из-под фуфайки медальон и принялся разглядывать его со всех сторон: не может быть, чтоб он не открывался! Надо только поискать секрет. Может, сковырнуть камушки? Или надавить на них сильней? Или сунуть лезвие между двух створок и попробовать сломать?

Есеня достал нож, который висел на поясе, под фуфайкой, — это, конечно, был уже не булат, но лезвие все равно оставалось очень острым, острей бритвы. Он поставил нож на еле заметную, с волос толщиной, щель между двух створок медальона и увидел, что режущая кромка ножа туда входит!

— Под ноги смотри, — велел Полоз, не оглядываясь.

— Ага, — машинально ответил Есеня, тут же споткнулся о толстый сук, лежавший посреди тропинки, и, падая, врезался лбом Полозу в поясницу.

— Жмуренок… — Полоз обернулся и подхватил его за плечи. — Я же сказал — смотри под ноги! Сейчас бы на нож напоролся! Зачем тебе нож? Чем ты вообще занимаешься?

— Проверить хотел одну мысль, — Есеня пожал плечами.

— Нашел время! Ты что, медальон ножом ковырял?

— Ну да. Смотри!

— Слушай… — Полоз шумно вдохнул. — Ты думаешь, когда что-то делаешь?

— Иногда, — набычился Есеня.

— Ты на секунду представь, что бы произошло, если бы он открылся.

— И что бы произошло?

— Через эту вещицу проходили такие силы, которые ты даже не можешь себе представить! Никто не знает, что произойдет, что из нее вырвется, когда она откроется. Да тебя, и меня заодно, может порвать на куски!

— Да ну, ерунда. Ну, раскрутится пружинка, ну, по пальцам стукнет… — Есеня пожал плечами: не видел он ничего страшного в медальоне, как ни старался представить себе его силу.

— Жмуренок, щас я тебе по пальцам стукну.

— Ну посмотри! Вот! Ведь пролезает лезвие! — Есеня снова вставил режущую кромку в еле заметную щелку в медальоне. А для закрепления успеха попробовал слегка повернуть нож, чтобы эту щелку расширить.

Раздался оглушительный щелчок, нож надломился, и острый кусок металла стрельнул вверх, царапнув Есене лоб.

— Ничего себе, — Есеня попятился и от испуга чуть не выронил нож.

Лицо Полоза вмиг побелело, глаза расширились, но через секунду он пришел в себя и с размаху саданул Есене по уху, так что шапка слетела в снег.

— Я на месте твоего батьки тебя бы давно убил, честное слово.

— Чего… — Есеня потер ухо, в котором что-то оглушительно звенело. Из царапины на лбу кровь побежала в угол глаза, и глаз тоже пришлось протереть.

— Почему ты никогда не слушаешь, что тебе говорят? Подними шапку!

Есеня хотел ответить, что Полоз сам ее уронил, пусть сам и поднимает, но, посмотрев тому в глаза, быстро сообразил, что лучше промолчать и судьбу не испытывать, поэтому только проворчал сквозь зубы:

— Сам ты не слушаешь, что тебе говорят…

— А если бы этот осколок попал тебе в глаз? — Полоз нагнулся, зачерпнул пригоршню снега и прижал его ко лбу Есени. — Вроде неглубоко…

— Да ерунда! — фыркнул Есеня, нагнулся за шапкой и отряхнул ее об коленку.

— Тебе просто сказочно повезло. Не трогай медальон. Мы для того и идем в Урдию, чтобы узнать, как его надо открывать, ты понимаешь? И я не уверен, что мы найдем мудреца, который нам об этом расскажет. А ты — ножом! А если бы ты его сломал?

Есеня поразмыслил над словами Полоза, но ни они, ни царапина на лбу не убедили его в том, что он неправ, поэтому он решил попробовать еще раз, но ночью, когда Полоз заснет.

День был слишком короток, чтобы прерывать путь ради обеда, и к закату Есеня окончательно выбивался из сил, но Полоз заставлял его рубить дрова, лапник, разжигать костер и кипятить воду, а сам в это время обустраивал ночлег — нечто вроде половинки шалаша, перед которым сооружал нодью — два бревна друг над другом, которые горели несколько часов подряд.

Только за ужином Полоз становился разговорчивым, но Есеня набивал живот и очень быстро засыпал, слушая его рассказы. А рассказывал Полоз интересно, и под его тихий, змеей шуршавший голос Есене снились восхитительные сны.

Спали по очереди, чтобы поддерживать огонь и быть наготове в случае опасности. Есеня еще в первую ночь заметил, что Полоз дает ему выспаться, но протестовал вяло и неубедительно. На этот же раз желание открыть медальон разбудило его раньше времени.

— Чего вскочил? — спросил Полоз, вороша угли в костре.

— Выспался.

— Да ну? Спи, еще рано.

— Не-а. Не хочу. Ты ложись, я не засну больше, честное слово.

— Что-то рожа у тебя больно хитрая, — усмехнулся Полоз. — Ладно. Спать захочешь — буди меня. И толстое бревно положи в нодью, оно долго будет тлеть. Если уснешь — не замерзнем.

— Да не усну я! — огрызнулся Есеня. Ему до сих пор было неловко за прошлую ночь.

Он еле-еле дождался, пока Полоз уснет, снял цепочку с шеи и на всякий случай отодвинул медальон подальше от лица. Ведь почти открыл! Просто нож не выдержал, оказался слишком хрупким. Надо осторожней, поворачивать медленней… Ведь почти булат, не должен ломаться, как сосулька на морозе!

Точно! На морозе! Любое железо на морозе делается хрупким. Есеня согрел лезвие дыханием и подсел поближе к огню. В тепле все будет иначе! И если в прошлый раз он действовал кончиком ножа, то теперь пришлось использовать середину: выломанный кусок оказался довольно большим. Может, это и к лучшему — потолще, попрочней?

Есеня сунул лезвие в щелку — совсем неглубоко — и попытался осторожно повернуть нож, не так резко, как в прошлый раз. Он почувствовал напряжение металла; он всегда его чувствовал, он всегда знал, что у металла внутри! Ему показалось, что створки медальона раскрываются, сопротивляясь, как сопротивляется живая речная ракушка, если открывать ее ногтями. Да этим ножом можно перерубить медальон пополам! Мягкое серебро — и почти булат! Но серебро почему-то не подавалось и не сминалось — изгибалось, сминалось лезвие ножа! И вдруг — или ему показалось в темноте? — медальон выбросил искру. Щелчок получился гораздо громче, чем в прошлый раз, и щеку обожгло резкой болью: как Есеня ни отстранялся, а осколок все равно влетел ему в лицо.

Полоз вскочил на ноги, словно только и ждал этого момента. Есеня выронил и медальон, и нож, обеими руками схватившись за левую скулу — кровь полилась сразу, и под пальцами он почувствовал острый кусок лезвия. Наверное, от такого не умирают, но Есеня почему-то испугался. Полоз развернул его к себе, оторвал его руки от лица и запрокинул ему голову, наклоняя к свету. Потом выдохнул с облегчением и, ухватив Есеню за глотку, одним движением повалил на снег.

— Ты слов не понимаешь? — прошипел он ему в лицо.

Есеня попытался вырваться, но тщетно: пальцы Полоза сдавили горло, словно затянутая петля, а ноги Есени он прижал к земле коленом. От одного только удара по кадыку остановилось дыхание, а потом и вовсе потемнело в глазах, да еще и кровь лилась по лицу ручьем — Есеня от испуга едва не разревелся.

— Лежи, не дергайся, — Полоз ослабил хватку, и Есеня с воплем вдохнул. — Ну какой ты дурак, Жмуренок, а? Бить тебя — и то жалко.

Полоз, не дав ему опомниться, выдернул осколок металла из скулы чистой тряпицей, долго прикладывал к ране снег, а потом еще и наложил шов толстой иглой с суровой ниткой.

— На мою шею… — ворчал он. — Интересно, дети все такие, или это мне так повезло? Если все, то я — счастливый человек.

— Это тебе так повезло, — кашляя, пробормотал Есеня.

— Молчи лучше, — рыкнул Полоз, но уже без злости. — Снег прижми к скуле, чтоб кровь течь перестала. Нет, я и вправду тебя убью когда-нибудь, честное слово… Правильно Ворошила говорил, нечего тебе делать в Урдии.

— Полоз, он почти открылся! Просто нож не выдержал! — попытался оправдаться Есеня.

— Еще один раз ты попробуешь сделать что-нибудь подобное, и я дальше пойду один, понятно? И делай тут что хочешь. Можешь вернуться домой и сказать, что медальон у Полоза. Мне будет легче уходить от стражи, чем воевать с тобой. И как Хлыст со Щербой с тобой в одном шалаше жили, а?

— Нормально жили… — буркнул Есеня.