Макс замолкает — эти воспоминания ему приятны, он растворяется в них, на губах его блуждает счастливая улыбка, как будто он снова там, перед телевизором в квартире Моргота.

— Но прозвище осталось, — наконец вспоминает он обо мне, — и когда Моргот начинал ныть, я тут же вспоминал об этом и дразнил его принцем-принцессой. А он действительно был нытиком, он всегда преувеличивал свои страдания.

Я думаю, Макс не прав. Моргот, конечно, склонен был к преувеличению, но всякое страдание становилось для него по-настоящему невыносимым, он не умел удержать его в себе, не умел с ним справляться.

Моргот притащил с собой палку копченой колбасы, двух цыплят, пару бутылок пива и букварь. Выглядел он усталым, хромал гораздо сильней вчерашнего и, швырнув все, кроме пива, на стол, ушел в каморку. Мы слышали, как он стонал и ругался, снимая ботинки, а потом позвал:

— Бублик!

Бублик никогда не заставлял себя ждать.

— Короче, сходите, купите там чего-нибудь пожрать. Картошки там, чаю, сахара. Этого… масла…

Он напрасно старался припомнить, что требуется в хозяйстве для приготовления пищи, — мы с Бубликом знали это лучше него.

— Одного цыпленка зажарьте, а из второго супчик сварили бы какой… — Моргот громко зевнул и сунул Бублику две пятисотенных купюры. — И еще… носки мне чистые притащи, пожалуйста…

Он заснул, не выпив и половину бутылки пива: когда мы вернулись из магазина, обвешанные авоськами, чистые носки так и лежали на столе, книга, которую Моргот читал, упала на пол, а сам он мирно сопел, широко раскинувшись на кровати.

Вообще-то по воскресеньям нам полагалось мыться в ванне, но, поскольку Моргот спал, мы продолжали отодвигать это сложное мероприятие на потом. Ванна была исключительным чудом инженерной мысли Салеха — она стояла на возвышении, как на пьедестале, а под ней прятался резервуар, в который стекала грязная вода. Грязную воду откачивали насосом раз в неделю, после стирки, и затыкали сток в ванне, чтобы из него не воняло. Салех все собирался сделать водонагреватель, но так ни разу и не собрался, поэтому наливали воду из шланга, подключенного к водопроводу, а потом грели ее тремя кипятильниками. «Чтобы дети не простужались», вокруг ванны, словно софиты, на тонких ножках торчали четыре рефлектора — электричества у нас на самом деле хватало и еще оставалось!

Моргот проснулся часов в восемь — мы слышали, как щелкнула зажигалка. Он всегда сначала курил в постели и только потом поднимался. Мы расселись за столом хлебать щи со сметаной, явившиеся результатом наших совместных усилий, когда Моргот выбрался из каморки. Он еле-еле переставлял ноги, морщился и припадал то на одну, то на другую: вид у него был столь несчастный, что нам стало его жалко, а еще совестно за то, что мы его не подождали. Настроение он при этом имел отличное, хотя и ворчал спросонья.

— Бублик, ты никогда не слышал, что в щи капусту обычно нарезают ножиком? — спросил он, навалив себе тарелку с горкой и пытаясь пропихнуть ложку в рот.

— А я чем нарезал, по-твоему? — не понял Бублик.

— Ты, по всей видимости, рвал ее руками на куски…

— Да нет, Моргот, мы ее резали. Ножиками, — заверил Первуня.

— Что-то непохоже. Что ж тогда ни один кусок в ложке не помещается?

— Так бы и сказал, что надо мельче резать, — пожал плечами Бублик.

— Мельче — это не то слово, Бублик. Ее надо резать гораздо мельче! — философски заметил Моргот. — Я бы сказал — на порядок мельче.

— А как это — «на порядок мельче», Моргот? — спросил Первуня. — Это совсем-совсем мелко?

— Это — мельче в десять раз.

Первуня задумался: считать он умел только на пальцах и долго загибал их по очереди, пока Моргот не показал ему обе раскрытые ладони.

— Вот, это десять пальцев. В десять раз меньше будет только один палец, — он поднял мизинец, — понятно?

Первуня на всякий случай кивнул.

В понедельник, как всегда проспав до полудня, Моргот отправился в НИИ скорой помощи, предварительно купив новые кеды. Когда у него водились деньги, он их не считал, поэтому разыскал в заднем кармане брюк список с лекарствами, который в прошлый раз ему сунула медсестра, и заглянул по дороге в аптеку. А чтобы быть до конца последовательным, в киоске напротив больницы набрал фруктов и йогуртов, понятия не имея о том, что можно есть больному с желудочным кровотечением.

Настроение у него было как у сытого домашнего кота, который переварил обед и отправился на поиски приключений, не имеющих ничего общего с добычей насущного хлеба.

На этот раз он хорошо знал, куда идти, махнул рукой охране при входе; не дождавшись лифта, поднялся на четвертый этаж по лестнице, прыгая через ступеньку, и не глядя прошел мимо сестринского поста в конец коридора.

Он заранее чуял, что его ждет… И его прекрасное, игривое настроение, и увесистый полиэтиленовый пакет, и чувство выполненного долга, и уже не желание, а необходимость рассказать обо всем Максу, и как можно скорей, — все это располагало только к одному исходу. Моргот давно, еще в детстве, выявил закономерность: если все идет хорошо, значит, жди облома. Если тебе что-то очень сильно нужно — этого обязательно не произойдет. Если ты чего-то ждешь, считая минуты, оно непременно отодвинется на неопределенный срок.

Он пытался играть с судьбой в кошки-мышки, пытался не надеяться, не ждать, не хотеть, но это несильно помогало — не так-то просто было обмануть судьбу, которая все равно заглядывала под черепную коробку гораздо глубже, чем ее обладатель, и выискивала, когда и как ей стоит выскочить из-за угла, потирая руки.

Впрочем, на этот раз она из-за угла не выскакивала, она потирала руки там, где Моргот видел ее издалека.

Громоздкая железная койка была небрежно заправлена, поверх байкового одеяла валялась подушка без наволочки, а в изножье из-под одеяла торчал съехавший вниз полосатый матрас. Моргот огляделся: он пришел перед обедом, больные вокруг разыскивали по тумбочкам ложки и миски, в буфете стучали кастрюли и звонко переругивался персонал — на него никто не обратил внимания. Конечно, Игора Поспелова могли перевести в палату или в другое отделение, но Моргот не очень в это верил. Надо быть наивным ребенком, чтобы надеяться: если в списке из двадцати человек никого не осталось в живых, кто же позволит одному из них спокойно записывать то, что пытаются уничтожить?

— Вы дедушку ищете? — спросила молоденькая сестричка, пробегая мимо с капельницей в руках.

— Да, — кивнул Моргот.

— Дедушка умер вчера. Так жалко… Ему операцию сделали, и, говорили, успешно. А он взял и умер.

— Где его вещи? — спросил Моргот, не особо надеясь на удачу.

— Родственники забрали, — охотно ответила сестричка, — сегодня утром.

— У него нет родственников! — вспыхнул вдруг Моргот. — Кому вы отдали его вещи?

— Это к сестре-хозяйке. Там, у самого входа, напротив ординаторской.

Она побежала дальше, раз-другой оглянувшись на Моргота, пока он раздумывал, стоит скандалить с сестрой-хозяйкой или нет.

Той как назло не было на месте — Моргот долго дергал ручку и стучал в запертую дверь, пока со стороны буфета ему не крикнули:

— Ну чё стучишь? Чё ломишься? Сейчас поем и приду!

Ела сестра-хозяйка долго. Не меньше получаса. И с каждой минутой Моргот заводился все сильней. Ждать ее не имело никакого смысла! Выяснять, кто забрал вещи, — тоже. Кто бы это ни был, Моргот никогда не сможет его найти. Потому что поиграть в шпионов — это весело и интересно, но к профессионализму не имеет никакого отношения.

Когда наконец толстушка на отекших ногах подошла к двери с надписью «сестра-хозяйка», Моргот благополучно вошел в роль возмущенного родственника. Она попыталась проскочить в дверь у него перед носом, но он ухватился за дверное полотно, локтем перегораживая ей дорогу, — толстушка оказалась у него под мышкой.

— Ну что за хамство такое! — жалко пискнула она. Моргот давно научился обращаться с людьми подобного сорта: они будут издеваться над тобой до тех пор, пока ты не покажешь зубы. Если и зубы не помогают — надо применять силу.

— Кто забрал вещи Игора Поспелова? А? — спросил Моргот, нагибаясь к ее лицу.

— Понятья не имею! — взвизгнула она. — Я не могу всех на отделении помнить!

— Я тебя спрашиваю: кто забрал вещи? У тебя что, по сто человек на дню концы отдает?

— Я не обязана перед каждым встречным отчитываться! — она не сдавалась. — Если что-то ценное пропало — не надо на отделение тащить! Тут не камера хранения!

— Ты что, сбрендила? Ты кому чужие вещи отдала, а? При чем здесь ценности? Мне дедушка, может, перед смертью письмо написал с напутствием на всю оставшуюся жизнь!

— Если ты родственник — заявление пиши в милицию!

Моргот понятия не имел, как положено отчитываться за вещи умершего. Не могло же быть такого, что любой может прийти и их забрать? Но сестра-хозяйка нервничала, а значит, какую-то инструкцию наверняка нарушила. И, главное, она на помощь не звала — значит, не очень хотела привлекать внимание коллег.

— Я напишу, ты не беспокойся. И в милицию напишу, и главврачу тоже.

Она испугалась. Она не верила, что Моргот родственник и пойдет в милицию. А пожаловаться главврачу ему ничего не мешало.

— Мы всегда вещи отдаем! Кто приходит — тому и отдаем! Они нам без надобности! Носки, трусы и вафли — кому это пригодится?

— Я тебя не спрашиваю, что вы делаете всегда. Я спрашиваю: кому ты отдала вещи?

— Бабка приходила, сказала, что сестра! Она и хоронить его собирается! И нечего тут стоять!

Она попыталась толкнуть Моргота руками в живот, чтобы освободить дорогу, но он лишь усмехнулся:

— Бабка, значит?

— Да!

— Может, она у тебя в квитанции расписалась?

— В какой квитанции? Не делаем мы описей! И квитанций никаких не даем! Иди отсюда!

Сестра-хозяйка его обманывала, Моргот чувствовал. Но вдруг на миг представил, что сейчас записи старого ученого читает некто, понимающий их ценность, и уже отдает распоряжение ждать в больнице того, кто станет интересоваться вещами больного. Эта мысль не сразу напугала Моргота, скорей, немного охладила. Он убрал руку, давая сестре-хозяйке пройти, и отошел от двери, дернув сжатым кулаком от досады. Делать в больнице ему было нечего, идти в морг, чтобы выяснять, кто собирается дедушку хоронить, — просто опасно. Он постоял несколько секунд перед выходом на лестницу, машинально сунул руку в карман — за сигаретами, — и только щелкнув зажигалкой, подумал, что в отделении курить нельзя. От этого его досада лишь усилилась, он сбежал по лестнице на один пролет и закурил под надписью «Курить запрещено», где на заплеванном радиаторе стояла консервная банка, полная окурков. Вскоре к нему присоединились двое больных в широких пижамах, обсуждавших футбольный матч, а потом рядом оказался еще один больной — в спортивном костюме и с мятой папиросой в руках, лет сорока пяти-пятидесяти, и лицо его было таким же мятым, как папироса.

— Вещи забрал мужчина в костюме, — сказал он в пространство как-то между прочим, не повышая и не понижая голоса, словно продолжал начатый разговор, — в восемь утра, как только сестра-хозяйка пришла на работу.

Моргот не сразу понял, что это говорят ему. Будто случайный обрывок чужого разговора вдруг лег на его мысли мистическим образом, как послание свыше.

— Он дал ей денег. Немного, пару сотен. Нагло, прямо у поста. Здесь все дают нагло и нагло берут. Спрашивал, не было ли у дедушки других вещей. Просил позвонить, если кто-то еще спросит про вещи. Велел врать, что приходила бабка и назвалась сестрой. Я слушал под дверью.

— Зачем? — спросил Моргот, вскидывая лицо на неожиданного собеседника.

— Чтобы сказать вам, — тот пожал плечами и еле заметно улыбнулся.

— Мне?

— Да. Юноше в черном. Возьмите, дедушка просил вам передать. Письмо с напутствием на всю оставшуюся жизнь, — лицо незнакомца стало серьезным, и он сунул Морготу в руки обычную школьную тетрадь — мятую, как его лицо. — Он отдал ее вчера, когда почувствовал, что ему плохо. И курите спокойно, так быстро они не приедут…

— Откуда вы знаете?

Незнакомец не ответил. Они стояли молча и курили: Моргот — нервно затягиваясь и оглядываясь, незнакомец — неторопливо, опираясь спиной на грязную стену. Двое больных, обсуждавших футбол, кинули окурки мимо консервной банки и пошли вниз, продолжая разговор. Моргот тоже поторопился затушить сигарету и только тогда заметил, что держать тетрадь в руке ему мешает увесистый пакет с фруктами и лекарствами.

— Возьмите, — сказал он незнакомцу, но тот покачал головой.

— У меня все есть, спасибо. Оставьте себе.

Моргот кивнул и подумал, что никогда не покупает мальчишкам ни фруктов, ни йогуртов, потому что сам терпеть их не может.

— И не торопитесь, когда будете выходить… — снисходительно добавил незнакомец, когда Моргот начал спускаться вниз. Моргот обернулся и увидел приподнятый сжатый кулак. Это напугало его еще сильней, и он пренебрег советом незнакомца, едва не убегая из больницы со всех ног.

— Виадук над действующей железнодорожной сортировкой обрушился в результате взрыва трех опор, повредив в общей сложности около двадцати восьми составов, преимущественно груженных строевым лесом. Официальная версия причины взрыва — самовозгорание цистерн с мазутом. Наш корреспондент, побывавший на месте происшествия, высказывает иную точку зрения.

Камера скользит по дымящимся обломкам виадука и поездов, корреспондент размахивает руками, поясняя свои слова.

— Официальная версия не лезет ни в какие ворота. Состав с мазутом стоял под виадуком поперек, а не вдоль, и взрыв повредить три опоры одновременно не мог. Перестрелка, предшествовавшая взрыву, явно указывает на действия бандформирований, наводнивших город. Сколько еще времени понадобится властям, чтобы добиться порядка и спокойствия? Ни для кого не секрет, что свою беспомощность власти прячут за благими намерениями не поднимать паники среди населения.

Мы сидели за столом, втроем вбивая в голову Первуне содержание букваря: дело для нас было новым, неосвоенным. Моргот кинул на стул полиэтиленовый пакет, прошел мимо телевизора и проворчал:

— Бараны. Мазут вообще не взрывается, ни вдоль, ни поперек.

— А почему, Моргот? — тут же спросил Первуня.

— Скорость горения низкая, — ответил Моргот и захлопнул дверь в каморку.

Первуня остался сидеть с открытым ртом: он был уверен, что все поймет, если хорошо подумает. Он очень серьезно относился к ответам Моргота. Нет, Моргот над ним не издевался, он просто не утруждал себя размышлениями о том, что может понять семилетний ребенок, а что еще нет.

Мы, конечно, тут же полезли в пакет и обнаружили в нем бананы, груши, виноград и йогурты. Моргот через некоторое время выглянул из каморки и спросил, нет ли у нас чистой тетради. А когда ее не нашлось, послал Силю в магазин.

Он просидел за столом целый день, до позднего вечера: что-то писал. Это было для нас новым — обычно Моргот читал, а писал очень редко. Ближе к ночи к нам пришел Макс, но Моргот не вышел из каморки, даже когда мы хором заорали: «Непобедимы!»

Первуня заглянул к нему и сказал:

— Моргот, к тебе пришел Макс.

— Я слышу, — только и ответил он, не поднимая головы.

Макс расположился за столом и словно не заметил отсутствия Моргота: поставил чайник, достал из сумки пирожки — его мама пекла пирожки, и он частенько нас угощал, — а потом выложил на стол целую стопку книг, старых, потрепанных.

Он успел выпить чаю и поболтать с нами о нашей жизни, когда Моргот наконец соизволил выйти к столу.

— Здорово, Морготище, — Макс улыбнулся ему радостно и хитро, гораздо приветливей, чем в прошлый раз.

— Пошел к черту, — почему-то ответил Моргот.

— Да ладно. Пирожка хочешь?

— Не надо думать, что меня интересует жратва в качестве поощрения. Гипогликемия прошла у меня в двадцать лет, — Моргот хмыкнул, сел за стол и откусил сразу половину пирожка с капустой.

— Рассказывай! — Макс налил ему в чашку заварки.

— Чайку попьем и пойдем прогуляемся.

— Да ну? — Макс окинул нас взглядом.

Моргот кивнул:

— Рука отваливается и башка трещит.

— Труженик, — Макс ему подмигнул.

— Пошел к черту.

Моргот хлебнул из чашки и тут же заинтересовался книгами, сложенными на краю стола, — перебрал, кивая, все по очереди, а потом позвал меня:

— Килька! Все эти книжки прочитать вслух, понятно? Даю по три дня на каждую. После этого — мне пересказать. Ты все понял?

— Конечно!

Моргот покупал нам книжки, но из всех только я один любил читать, ну, еще пытался приобщить к этому Бублика. Идея прочесть книжки вслух мне очень понравилась: мне было обидно, если я не мог поделиться прочитанным с остальными. Книжки мы тут же потащили в наш угол, на кровати, — Моргот все равно погнал бы нас в постель.

Они с Максом попили чаю, разговаривая ни о чем, а мы, взяв себе по штуке, лежали в кроватях и «читали»: все, кроме меня, рассматривали картинки. Это были детские книжки про войну, совсем старые, в одной на первой странице значился шестьдесят первый год.

Книжка неожиданно меня захватила, и когда все давно уснули, а Моргот с Максом ушли гулять, я все читал и не мог остановиться. Время летело незаметно, прошло не меньше часа, прежде чем я услышал на улице голос Моргота; я испугался и выключил бра — мои родители ругали меня, если я читал по ночам.

— И как, ты разобрался? — спросил Макс, в темноте натыкаясь на мусорное ведро у входа.

— Нет, Макс, — Моргот захлопнул дверь, — надо было лучше учиться. Нет, формулы знакомые, что-то, конечно, понятно… Но только какие-то детали. В общем, это не для моих мозгов. Это должен смотреть спец, физхимик. Давай еще чайку — что-то я весь день просидел, как дурак, даже пожрать забыл.

— Все переписал?

— Да. Надо бы сделать еще копии…

— Сделают, не беспокойся, — Макс сел за стол и включил лампу: Моргот любил уют, и над столом висела лампа в зеленом абажуре. Только зажигали ее редко, ночью.

— Как думаешь, стоит этим заниматься? — Моргот развалился на стуле, как всегда закинув ноги на табуретку.

— Крути эту девочку, секретаршу. Мне кажется, она очень многое может достать и узнать.

— Не уверен.

— Все равно крути. Если Кошев сделал снимки с чертежей — значит, у него есть чертежи, и эти чертежи, скорей всего, на заводе. Может быть, она найдет место, где находится цех.

— Я и так знаю: на юго-западной площадке.

— Считай, что не знаешь. Знаешь — это когда на плане площадки у тебя красным карандашом обведено место его нахождения. Конечно, забрать чертежи проще, чем вывезти цех, так что попробуй ее на это натолкнуть. А в «Оазис» не ходи больше: на самом деле прирежут в сортире ненароком. Они же не знают, что информация от тебя ушла.

— Если бы, кроме Кошева, о блокноте узнал кто повыше, я бы здесь не сидел. Мне кажется, он отдельно, а они — отдельно. Его первого прирежут в сортире, если узнают, что он все это записывал и хранил записи в бардачке. Заметь: из кабриолета их мог забрать любой прохожий.

— Вполне возможно, он только продавец, он всего лишь хочет сорвать куш. Это с его точки зрения куш, понимаешь? А для них стоимость акций завода — это крохи. Акции же вообще не котируются, они и десятой доли своей цены не стоят. То есть Кошеву — завод, а им — цех. Выгодно обеим сторонам. Таким образом, кстати, они получили здание Гражданпроекта: скупили акции по дешевке у работников, а самих работников потом уволили.

— Бараны, — проворчал Моргот, — эти твои работники.

— Ты слишком много от них хочешь.

— Знаешь, это не чесальщицы и не прядильщицы. Небось, восемьдесят процентов инженеров и двадцать — кандидатов в доктора.

— Моргот, ты вспомни, как нас убеждали в том, что открытое акционерное общество — более прогрессивная форма, чем закрытое. Ссылались на мировой опыт.

— Для того и убеждали. Кстати, об убеждениях. Скоро вы снова начнете воевать с миротворцами. И не с военной полицией, а с войсками.

— С чего ты взял? — удивился Макс.

— Я тебя никогда не обманывал. Они начали в СМИ говорить о бандформированиях, о том, что правительство не справляется. А раньше молчали, как будто нет никаких бандформирований. Они готовят почву для подключения войск.

— Эх, тебя бы в политические аналитики! — улыбнулся Макс.

— Только разбегусь, — фыркнул Моргот.

— Да ладно, Морготище… Я знал, что если ты за это возьмешься — будет толк! — Макс широко улыбнулся.

— За что, за политический анализ?

— Нет, за «Оазис». И видишь — получилось же!

Моргот не сомневался, что случайное везение в этом деле — его личная заслуга.

— Давай, давай, расхваливай, благодари… Поощряй, так сказать… — проворчал он.

— Ты считаешь, я не могу искренне порадоваться твоему успеху? Тем более в нашем общем деле? — Макс нагнул голову и посмотрел на Моргота с укоризной.

— Это не общее дело, Макс, а твое и твоих товарищей по Сопротивлению. Ты меня попросил — я взялся, хотя ничего не обещал.

— Ты можешь говорить все что угодно. Я тебе не верю. Ну признайся, ведь тебя зацепило… Ты же сам про деда этого говорил…

— Его зовут Игор Поспелов, — вдруг оборвал Моргот. — Там в тетрадке написано, в середине, между формул. Греческими буквами. Не пропустите при переписке.

Он сказал это неожиданно серьезно, я помню эти его слова. Тогда я не мог знать их смысла, но теперь понимаю: след человека на земле… Все, что осталось от старого ученого, — тетрадка с формулами. И так же как Моргот живет теперь в моей книге, так и Игор Поспелов остался жить в той тетрадке. Его имя там, написанное греческими буквами, — это его последний крик: «Непобедимы!».