Его личность установили за сутки, хотя он не брал с собой документов. Как полицейским это удалось, осталось их тайной: они знали много методов.

Моргот позвонил Сенко и, не возвращаясь в подвал, поехал к матери Макса, к нему домой. Ему не следовало вообще появляться там, но он почему-то наплевал на это. Моргот эти дни жил как-то странно, не задумываясь о последствиях, как будто снова стал мальчишкой, каким его описывала мать. Он сам занимался похоронами и заплатил за них бо́льшую часть денег. Он хотел, чтобы все было красиво, чтобы пришло много людей, и сам звонил одноклассникам и однокурсникам Макса и тем, с кем тот вместе служил. Он заказал море живых цветов и придирчиво выбирал гроб; он не доверял работникам морга и совался к ним с проверками и советами. Он дал взятку, чтобы Макса похоронили в городе, на старом кладбище, где за несколько дней до этого похоронили Стасю. Моргот словно пытался отдать все, что не успел отдать живому Максу, словно таким образом хотел что-то сказать, что-то выразить, излить. И… это был не последний долг. Это было гораздо больше, чем долг, но Морготу все равно этого не хватало.

Он не хотел брать нас на похороны, но Бублик настоял, сказал, что мы не маленькие. Только Первуню мы оставили дома с Салехом. Моя разбитая голова к тому времени совсем меня не беспокоила, и я забыл о том, что должен болеть, да и Силя хромать перестал.

В тот день шел дождь — мелкий, почти осенний. Людей около морга действительно собралось очень много, в один автобус все не влезли, и Моргот тут же заказал второй, переплатив за него втрое: ребятам из его класса пришлось насильно затолкать деньги за автобус ему во внутренние карманы — он был в костюме. До этого он костюм не надевал, только брюки от него, я даже не знал, что у Моргота есть и пиджак.

Я помню цветы — очень много самых разных цветов — с каплями дождя на лепестках. И серое-серое небо, совсем не летнее, и даже не осеннее — никакое. Я не ходил на похороны своих родителей, у меня тогда случилось нервное потрясение, и я провел тот день в больнице. Это были первые похороны в моей жизни.

Когда мы подошли к вырытой могиле, оказалось, что внизу собралось очень много воды — наверное, мне по колено. Рядом стояли равнодушные могильщики, в меру пьяные и в меру гордые проделанной работой. Моргот, увидев воду на дне ямы, неожиданно вышел из себя, хотя до этого если и не был спокоен, то по крайней мере себя не выдавал. А тут он просто взбесился, подбежал к могильщикам и рявкнул:

— Какого черта, а?

— Наше дело — яму копать. А если в нее вода налилась — мы тут ни при чем, — пожал плечами могильщик.

Моргот смерил его взглядом, скрипнул зубами и плюнул ему на сапог.

— Чтобы через пять минут воды там не было, ясно?

— Делать мне больше нечего, — фыркнул могильщик, но не успел договорить, как Моргот схватил его за воротник:

— Я сказал: через пять минут. Или я вызываю не вашего администратора, а милицию для составления протокола. Я лучше и́м заплачу за быстрый приезд.

Я тогда не понимал, что могильщики вымогают деньги, я думал, что если они откажутся вычерпывать воду, придется ставить гроб прямо так. И почему Моргот хочет вызвать милицию, я не понял тоже. Все прояснилось, когда они вытащили на свет полиэтиленовую пленку, положенную на взрыхленную землю, — воды там оказалось совсем немного. Как Моргот догадался, что это подстроено, я не знал. Наверное, он с таким уже сталкивался.

Мы стояли в сторонке, и никто не обращал на нас внимания. Моргот держал под руку маму Макса: она плакала, но держалась хорошо, спокойно. На ней была черная полупрозрачная косынка, очень стянутая на висках; до этого я видел ее с копной вьющихся, немного поседевших волос, и теперь ее лицо показалось мне обнаженным. Плачущие на похоронах матери представлялись мне почему-то в черных шляпках с вуалями и черными носовыми платками — наверное, я это видел в кино. А эта косынка напоминала работниц на заводах в старых книжках с картинками, и когда я смотрел на нее, мне почему-то захотелось заплакать. Я знал, что такое смерть, и гораздо больше жалел маму Макса, чем его самого.

Какая-то тетенька дала нам в руки бумажные стаканчики с лимонадом и по бутерброду с колбасой, всем остальным налили водки. Моргот, я думаю, не очень-то хотел говорить речи над гробом, но он хорошо знал — и теперь я это понимаю, — что такое приличия. Он всегда презирал их, он вел себя иногда вызывающе неприлично, но даже когда он показывал на что-то пальцем, всем было ясно: он знает, что это некрасиво, и делает так именно поэтому.

Надо сказать, в костюме он чувствовал себя свободно, как будто носил его каждый день. Мне же все время казалось, что это не Моргот вовсе, а какой-то совсем другой человек. В костюме.

— Макс был моим лучшим другом, — сказал он с бумажным стаканчиком в руке, — мы были неразлучны много лет…

Я не помню всей его речи. Она была гладкой, как будто он придумывал ее заранее, и очень правильной. Когда он заканчивал, женщины плакали, а мужчины прятали глаза. Так и положено на похоронах — чтобы все плакали. Это мне сказал Бублик. Мы тоже плакали, и нам казалось неудобным жевать бутерброды и пить лимонад, когда хоронят Макса. Но все пили. И закусывали, и никто этого не стеснялся, поэтому потихоньку начали кусать хлеб с колбасой и мы. Потом кто-то еще произнес речь, короче, чем Моргот, а потом сказала несколько сбивчивых слов его мама.

Прощались долго. Я помню, как сам нагнулся над лицом Макса и поцеловал его в лоб, — он гладил меня по голове всего несколько дней назад. Лоб был холодный, словно камень, словно стена. И даже холодней. Это потрясло меня. Моргот же стоял возле гроба с широко открытыми, бессмысленными глазами и тяжело дышал. Мне показалось, он впитывает в себя ужас произошедшего, он только теперь пытается поверить в то, что произошло.

Когда гроб начали закрывать, мама Макса разрыдалась и выговорила:

— Подождите! Подождите еще минуточку! Я не могу!

Моргот обхватил ее за плечи и сделал знак не опускать крышку. Все вокруг плакали, и мы плакали тоже. Она справилась с собой, она первая бросила гость земли в могилу, когда в нее опустили гроб. Я видел, как Моргот нагнулся, поднял горсть земли и внимательно посмотрел на нее в руке, словно хотел что-то осознать. Земля упала на крышку гроба с пустым стуком, я никогда не забуду этот звук, он словно отрезает мертвого от живых. И страшно представить себе, что там, под тяжелой крышкой, лежит Макс. И мы засыпаем его землей.

Бублик тоже поднял горсть земли и толкнул меня в бок.

— Помнишь? Мать сыра земля, — сказал он серьезно, показав мне ее на ладони.

Я кивнул и последовал его примеру, хотя мне очень не хотелось кидать землю в могилу.

Я запомнил могилу Макса целиком заваленной цветами, на лепестках которых дрожали дождевые капли.

А после были поминки, где все сначала плакали, а потом пели пьяными голосами, и песни становились все веселей и веселей по мере того, как голоса делались все более пьяными. Я этого не понимал, но умный Бублик объяснил мне, что на поминках так положено. Для этого и пьют, чтобы забыть горе и веселиться. Веселиться мне так и не захотелось.

Мы не прислушивались к разговорам, но, как это обычно бывает, они вскоре перешли на политику. Взрослые спорили, ссорились даже, кричали друг на друга, доказывая собственную правоту, а потом вдруг тихо заговорила мама Макса. Ее слова были неожиданными и вызвали ропот среди остальных. Ее слова были совсем не женскими — или, напротив, слишком женскими; даже сейчас я содрогаюсь, вдумываясь в их смысл.

— Мой сын воевал, когда все сложили оружие. Он был убит в бою, — она подняла глаза и обвела собравшихся взглядом, словно оценивая, как они к этому относятся. — Я рада, что в это время матери наших врагов плачут над гробами своих сыновей, убитых моим сыном. Он забрал с собой семь человек. Я рада, что он оказался непобедимым.

Я не знаю, что случилось с нами, как нам это пришло в голову и кто из нас стал первым. Мы вскочили, вытянулись и почти одновременно выбросили вверх кулаки.

— Непобедимы! — гаркнули мы от всей души, со слезами на глазах, вспоминая, как приветствовали Макса у нас в подвале.

— Непобедимы, — ответил кто-то из гостей вполголоса и поднялся.

— Непобедимы! — повторил другой, погромче, отодвигая стул.

И по мере того, как вверх поднимались кулаки, гости делилась на две части: те, кто не хотел принимать в этом участия, старались отмежеваться от остальных, бросали по сторонам косые взгляды — осуждающие, непонимающие, испуганные, возмущенные.

Моргот не встал и не поднял кулака. Он никогда этого не делал. Он смотрел на остальных равнодушно и думал в это время о чем-то своем.

Лео Кошев пришел к нам в подвал вечером следующего дня. Мы вначале испугались — он был одет в темный плащ и шляпу, что само по себе не могло означать ничего хорошего. Моргот валялся у себя на кровати, а мы вяло играли в железную дорогу.

— Здравствуйте, дети, — сказал Кошев очень официально, как проверяющий, пришедший в интернат. Это нас напугало еще сильней: мы со дня на день ждали, когда кто-нибудь придет нас забирать.

— Здравствуйте, — ответил Бублик и поднялся с коленок.

— Мне нужен Моргот Громин, я знаю, что он здесь живет, — он говорил, как баба Яга из сказки, которая хочет обмануть глупых ребятишек.

Моргот давно его услышал и шаркал тапочками, стараясь надеть их на ноги. Он тоже не ждал этого появления и тоже занервничал. Он видел Лео Кошева только однажды, в полутьме, и не узнал его по голосу.

— Что вам надо? — спросил он с сигаретой в зубах, высунув голову из каморки.

— Мне нужно с вами поговорить, — Кошев вежливо снял шляпу, коснувшись рукой потолка.

— Ба! Кто к нам пришел! — Моргот распахнул дверь в каморку настежь. — Какая неожиданная встреча! Какие люди!

Он издевался без улыбки, ему вовсе не было весело или смешно.

— Я понимаю, что вы вовсе не рады меня видеть. И тем не менее на этот раз я хочу поделиться с вами информацией.

— Меня не интересует информация. Никакая! — Моргот презрительно поднял верхнюю губу.

— Я все же войду… — Кошев снял плащ и поискал глазами вешалку. Вешалки у нас не было, только гвозди на дюбелях в стене. Покосившись на гвозди, Кошев перекинул плащ через руку и прошел в каморку. Моргот посторонился, пропуская его вперед, и захлопнул дверь. Кошев, наверное, думал, что мы ничего не услышим, он и не догадывался, какая тонкая там стенка.

— Бублик! — через полминуты крикнул Моргот.

— Чего?

— Налей дяденьке чаю, что ли… Только завари свежий, понял?

— Ага.

Лео Кошев начал без предисловий.

— Я знаю, что вы имеете связи с Сопротивлением.

— Да ну? — протянул Моргот. — Откуда бы?

— Не притворяйтесь. Я же ничего не сказал военной полиции о блокноте, который вы мне передали.

— И что?

— Это определенная гарантия того, что я не выдам вас и в этом случае.

— Это ерунда, а не гарантия, — фыркнул Моргот.

— Хорошо. Считайте, вы мне в этом не признавались, я догадался сам. Я очень рисковал, появляясь здесь. Личность вашего товарища, который убил консультанта из известной спецслужбы, не сегодня-завтра свяжут с вами. Вы ведь одноклассники, не так ли? И это он здесь бил морду моему сыну?

— Вы пришли меня шантажировать?

— Нет. Мне нужен выход на Сопротивление, сегодня, немедленно, и я не знаю ни одного человека, кроме вас, кто бы мог мне помочь, — голос Кошева оставался ровным и бесстрастным.

— Если вам удалось установить личности моих одноклассников, может, вы и на Сопротивление выйдете как-нибудь без меня?

— У меня нет времени на поиски. Я не играю в политические игры. Я деловой человек, и до недавнего времени мои связи меня вполне устраивали. Собственно, мне и выходить на Сопротивление не нужно, мне нужно передать им информацию, срочную информацию.

— Очень хорошо. А при чем здесь я? — Моргот громко выдохнул сигаретный дым.

— Я уже понял, что вы будете паясничать до последнего.

— Паясничает ваш сынуля. А я так, погулять вышел.

— Хорошо. Через три дня контейнеры с оборудованием небезызвестного вам цеха будут погружены в самолет и улетят за океан.

— Наконец-то! — не удержался Моргот.

— Это же вы сообщили мне, что эта технология обгоняет западную на двадцать лет. Вы прошли через такие допросы, которые выдержит не каждый человек, и не сломались. Вы потеряли друга. Вы потеряли всю семью. Неужели вы не чувствуете ненависти?

— Что я чувствую, вас не касается.

— Я не лезу к вам в душу, — невозмутимо продолжил Кошев, — я всего лишь пытаюсь понять: неужели вы не завершите начатого?

Моргот громко хмыкнул. Теперь я знаю, что Сопротивление не предприняло ни малейшего усилия к вывозу контейнеров с юго-западной площадки завода, — Морготу было отчего рассмеяться.

— Я знаю точное местонахождение контейнеров, — Кошев понизил голос. — Вывезти их оттуда невозможно, но, по моим сведениям, Сопротивление имеет большой опыт диверсионных операций, взрывать оборудование вам не впервой.

— Нам? — переспросил Моргот.

— Как вам будет угодно, — церемонно ответил Кошев. — Я всего лишь хочу, чтобы вы передали этот план людям, которые могут организовать взрыв. Контейнеры находятся на грузовом складе аэропорта, но в той его части, к которой можно подобраться снаружи. Я вам все равно оставлю эту бумагу, вы вольны ее сжечь после моего ухода, но я ее все же оставлю.

— Хорошо, хорошо… А вам-то от этого какая польза? Вы что, патриот? — в слово «патриот» Моргот вложил слишком много сарказма.

— Я патриот, — ответил Кошев не смутившись. — Я хочу, чтобы сделка моего сына с миротворцами не состоялась. Это позволит мне сохранить завод от распродажи с молотка.

— Если они вывезли контейнеры с завода, разве сделка еще не состоялась?

— Нет. По условиям договора, право собственности переходит к покупателю при погрузке в самолет. Они облапошили моего сына, повесив на него все риски на нашей территории.

— Какие нехорошие миротворцы, — Моргот цыкнул зубом.

В это время Бублик, вручив мне чашку на блюдце, открыл передо мной дверь в каморку.

— Вот. Чай, — сказал я и поставил чашку на письменный стол. Моргот сидел на кровати, а Кошев — на стуле за столом.

— Спасибо, мальчик, — сказал Кошев вежливо, но равнодушно.

— Килька, я не понял: а мне? — спросил Моргот.

— Ты же сказал — дяденьке! — искренне возмутился я.

— Мало ли что я сказал. И где сахар?

— В чашке, где же еще! — фыркнул я. — Не на блюдце же его сыпать!

— Действительно, — качнул головой Моргот и, посмотрев на Кошева, пояснил: — Сахар — в чашке.

— Благодарю, — кивнул Кошев, взявшись за ложечку. — Откуда у вас эти дети? Они ваши родственники?

— Не ваше дело.

— Простите. Меня это не касается, я спросил из любопытства.

Бублик уже тащил чашку для Моргота, и я не стал сразу закрывать дверь.

— Вы на чем-то остановились, — помог Моргот, но Кошев лишь подозрительно посмотрел на меня и медленно отхлебнул чай. Он так и не продолжил, пока мы не закрыли дверь.

— Я остановился на том, что контейнеры — в аэропорту, на грузовом складе. Между бетонной оградой и двухэтажным зданием службы энергоснабжения. Это здание закрывает их от посторонних взглядов с трех сторон, оно построено буквой «П». Бетонная ограда имеет высоту три метра, на ней установлена сигнализация. Кроме того, на территории аэропорта несколько степеней защиты. Бетонная ограда может помешать вывезти контейнеры, но не взорвать. Ее толщина — не более десяти сантиметров.

— А что, вы сами их взорвать не можете? Если это так просто? — перебил Моргот.

— Я не террорист, я деловой человек, — ответил Кошев.

— А я террорист, по-вашему? У меня тут склад тротила?

— Я не говорю, что это должны сделать вы. Я всего лишь прошу передать этот план тем, кто может это организовать.

— Замечательно, — усмехнулся Моргот. — Просто потрясающе! Вы и Стасе Серпенке не предлагали украсть документы. Правда? Не предлагали? Она сама отчего-то решила, что должна это сделать. Убирайтесь вон, господин Кошев. Простите, товарищ Кошев. Убирайтесь вон. Оставляйте здесь свою бумажку и катитесь на все четыре стороны. Считайте, что долг перед Родиной вы выполнили целиком. Ложась сегодня спать, не забудьте себе напомнить: «Я сделал все, что в моих силах». Слышите? Вы — великий человек и великий управленец. Я восхищаюсь вашей способностью чужими руками таскать каштаны из огня!

Моргот говорил это не очень громко, он не кричал, но, когда открылась дверь, я увидел его перекошенное лицо, покрасневшее, с капельками пота на лбу и вокруг носа.

Кошев ушел с чувством собственного достоинства, попрощался перед выходом, надев шляпу, на что Моргот крикнул ему вслед:

— Сынуле привет передавай!

— Я действительно сделал все, что в моих силах, — Кошев оглянулся на пороге и кивнул.

Моргот хлопнул дверью каморки, и мы услышали, как он упал на кровать.

Я тогда не понимал, что этим разговором Кошев его убил. Так же верно убил, как заставил Стасю Серпенку забрать документы из своего сейфа.

Моргот валялся на кровати примерно час, а потом надел кеды и ушел.

— Я позвонил Сенко, хотя я знал, что услышу, — Моргот затягивается и смотрит на меня сузив глаза. — Конечно, по телефону мы этого не обсуждали, я приехал, он меня встретил очень… тепло… Пытался расспрашивать, предлагал выпить. Я послал его подальше и ушел. У него тоже никого не было для связи, только Макс. Я думаю, потом бы связь с ним наладили, прошло ведь всего четыре дня. Но я не знал, сколько времени им для этого потребуется. Я пошел посмотреть на этот грузовой склад: на подъезды, подходы, сигнализацию. Подъезда не было, асфальт сворачивал метрах в пятидесяти от забора и дальше огибал территорию по кругу. Но обочина переходила в ровное поле. Что-то вроде пустой полосы перед колючей проволокой. Нашел я этот домик буквой «П», он там был такой один.

У него дрожит рука, и он снова затягивается.

— А потом?

— А потом поехал искать подходящую заправку.

— Моргот, ладно, не надо, не рассказывай, — мне тяжело на него смотреть.

— Да нет, Килька, все нормально. Чего ты нервничаешь?

— Ты ведь понял, что он тобой манипулирует. Скажи мне: почему ты это сделал? Почему?

— Килька, я сто раз повторял: я не знаю. То, что он мной пытается управлять, я понял, как только он завел речь о Максе. Он хотел меня напугать, и он меня напугал. Ты можешь себе представить, что бы со мной сделали в военной полиции, если бы я сказал им все, как есть? Что я не знал никого, кроме Макса? Да мне бы никто не поверил! Ни денег, ни документов, чтобы уехать, у меня не было. Я бы, конечно, нашел вариант, нет вопросов. У меня была сотня выходов, можешь мне поверить, я все их перебрал! Я не хотел!

— Почему?

— Потому что. Потому что убили Макса. Потому что я ненавидел Кошева. Младшего, разумеется. Потому что я их всех ненавидел, — он затягивается, чтобы удлинить паузу. — Потому что никто бы этого не сделал, кроме меня.

— Ты что-то говорил о национальной гордости? — спрашиваю я серьезно.

— Килька, не смейся надо мной. У меня было счастливое детство. Кошев нажал на все кнопки, на которые мог. Я не знаю, понял он или нет, какая из них сработала. Когда он уходил, у меня было ощущение, что он меня бросил. Что он свалил на меня свою ответственность, он оставил меня самостоятельно думать, что теперь делать. Без помощи вообще. Я был один, понимаешь?

— А Сенко?

— У Сенко кладовка была завалена книжками, а не боеприпасами. Я примерно прикинул, взрыв какой силы нужен, чтобы наверняка разнести это к чертям собачьим. Получалось не так много для Сопротивления, но и немало для человека, который нужные компоненты будет покупать в аптеке или в магазине. Максимум, на что я был способен, — это сделать бомбочку из нитроглицерина или йодистого азота. Это так, из школьных воспоминаний. Думаю, я бы подорвался еще в подвале. Даже баллона с ацетиленом — и то не хватило бы. Я ничего в этом толком не смыслил, я немного знал химию, но все это было детство, такое детство!

— Ну неужели ты не мог придумать что-нибудь поинтересней?

— Не мог! Я не знаю, о чем я тогда думал! Я был не в себе, я после полиции вообще не мог соображать нормально. Меня кидало от апатии к истерике и обратно. Они что-то сделали со мной, я то хихикал, как дурачок, то смотрел в одну точку. Макса убили, я знал, что он сделает что-нибудь такое, знал, и я его не остановил! Я смотрел, как он уходит, и знал, что больше его не увижу. А мне тогда так весело было! И я его не остановил!

— Ты бы его не остановил, даже если бы попытался. Ну что, ты бы его к стулу привязал?

— Я не знаю. Но я и не попытался. А он… Он понял, что это у меня истерика такая, он меня валерьянкой кормил, а толку мне было от той валерьянки…

Моргот пришел днем, сразу лег спать и велел разбудить его в половине восьмого. Только он не уснул, провалялся час в кровати и вышел к нам. Посмотрел телевизор, плюнул и снова пошел к себе. Потом позвал Бублика и меня.

— На всякий случай. Мало ли что. Вот тут у меня лежат деньги, — он приподнял матрас и показал тайничок, вырезанный в дереве. Тайничок он сделал из-за Салеха, потому что тот воровал, мы же никогда не брали деньги без спроса, даже если они валялись у него на столе.

Потом он сидел за столом, что-то писал в записной книжке, черкал, вырывал листы и опять писал, валялся на кровати, выходил к нам и пил чай, глядя, как мы играем в железную дорогу, опять писал, опять валялся. Потом вышел куда-то, но отсутствовал недолго, не больше получаса. И, вернувшись, снова сел за письменный стол.

Я понимаю, он спешил оставить след на земле, хоть какой-то след. Он пытался осознать себя пешкой и не мог представить себя ею. Никто из нас не в силах признать себя пешкой, песчинкой, направленной ходом фантастических песочных часов. Мы все мним себя демиургами и хотим участи вседержителей, а не песчинок. Мы грезим о бессмертии и не задумываемся, годимся ли для бессмертия. Я вслед за Гете наивно полагаю, что каждый человек — это вселенная, творец, но так ли это? С годами мы сдаем позиции демиургов, отказываемся от амбиций, уменьшаемся в собственных глазах и, наверное, мельчаем на самом деле. Но чья участь выше — демиурга, не признанного таковым и в старости, или песчинки в неумолимом ходе бесконечного времени? Песчинки, которая упадет на дно песочных часов, выполнив предназначенную ей миссию.

Я не знаю, в какое время была сделана та или иная заметка в записной книжке Моргота. Я пытался понять, что он написал именно в тот последний день, но не смог определить этого точно.

Часов в девять вечера Моргот перестал метаться и вышел к нам, не спеша налил чаю, закурил и, как обычно, откинулся на стенку, вытянув ноги.

— Бублик!

— Чего?

— Иди сюда. И Килька тоже.

Мы бросили надоевшую игру и подскочили к столу: мы же чувствовали, что с ним происходит что-то не то, мы весь день ждали чего-то.

— Пойдете со мной сегодня вечером? — Моргот спросил, а не велел, как он обычно делал. Мы, разумеется, не знали, куда мы должны с ним пойти, но хором ответили «да!». А что еще мы могли ответить?

Сейчас я не знаю, действительно ли он нуждался в нашей помощи, или собирал зрителей на свой последний спектакль? Во всяком случае, я не жалею, что стал его зрителем. Иначе бы никто никогда не узнал, что стало с Морготом на самом деле.