Я ищу синоним к слову «Родина»,
который не вызовет усмешек
на лицах моих друзей…
— Я не скажу, что известие это прозвучало для меня громом среди ясного неба, — Лео Кошев говорит спокойно, ни один мускул на его лице не выдает эмоций. Он не просто невозмутим — он делает вид, что его ум продолжает превалировать над чувствами. И у меня опять складывается ощущение, что играет он плохо. — Я предполагал, что на бирже с акциями завода происходит что-то неправильное. Рост акций не соответствовал скорости их движения. Рынок ценных бумаг в то время только-только начал развиваться, поэтому экономическим законам в полной мере не подчинялся. На рынке действовал ограниченный круг лиц, профессионалов и игроков; люди же, не имеющие капитала, выступали на нем продавцами акций, полученных в ходе разгосударствления собственности. Чтобы какая-нибудь повариха пошла на биржу и купила акции вместо того, чтобы положить в кубышку золотую цепочку, — это было беспрецедентно. Конечно, покупка акций на подставных лиц распространилась среди некоторых игроков… Но акции завода не стоили того, чтобы на них играть. Не было ни одной причины ожидать ни их взлета в цене, ни падения. Колебания на рынке, характерные для того времени, измерялись не пунктами, а десятками, а то и сотнями пунктов. Какой игрок стал бы тратить время на акции завода, если их подъем в цене при максимальном спросе вырос на пять-шесть процентов?
— И, тем не менее, вы ничего не предпринимали? — спрашиваю я.
— Я только предполагал, но я не был уверен. Не забывайте, я видел всего лишь оживление продаж. Количество мелких акционеров измерялось тысячами. На заводе в момент его разгосударствления работало более четырнадцати тысяч человек. Многие из них продали акции сразу, многие сдавали их потихоньку, по мере совершения крупных покупок.
— И много можно было совершить крупных покупок на тот пакет, который получил каждый работник при разгосударствлении?
— В самом начале процесса — две бутылки водки, — усмехается Кошев. — Но через три-четыре года этот пакет составлял довольно приличную сумму. Около трех средних месячных зарплат рабочего нашего завода. Возможная продажная цена завода в два раза превосходила суммарную стоимость акций — возможная рыночная цена, разумеется: о стоимости восстановления я не говорю. Она в десятки раз больше рыночной. И со временем цена падала, оборудование изнашивалось и устаревало. Продажа завода по частям могла дать больше денег, чем продажа целиком.
Я не спрашиваю, откуда у бывшего директора завода сорок процентов акций. Я не хочу ставить его в неудобное положение и еще раз выслушивать рассказ о том, что он сохранил завод.
— И все же: почему вы ничего не предприняли?
— Когда я убедился в том, что акции скупаются на подставных лиц, я начал добирать недостающие мне до контрольного пакета. Но вытащить деньги из оборота не так просто, это требует времени. Я опоздал. Я успел набрать только три процента, когда они взлетели в цене до запредельных величин. В тот момент контрольный пакет еще не находился в собственности Виталиса, но уже был изъят из оборота. Дальнейшая скупка была бессмысленна.
— А разве супермаркеты не находились в собственности акционерного общества?
— Нет. Это было отдельное юридическое лицо с моим контрольным пакетом. Остальные акции действительно принадлежали заводу.
Утро наступило для Моргота далеко за полдень, и разбудил его щелчок замка в дверях. Опухшие веки слиплись, их кололи мелкие сухие кристаллики соли, и Моргот долго продирал глаза и тер их кулаками.
Судя по всему, Сенко откуда-то вернулся, потому что Моргот слышал, как он снял в прихожей ботинки и прошел на кухню. Потом открылся и закрылся холодильник, щелкнула электрическая зажигалка для газа, и тяжелый чайник опустился на конфорку.
Моргот босиком прошлепал до совмещенного санузла с сидячей ванной и долго плескался под душем, пользуясь случаем. Да и выходить к Сенко не хотелось: Морготу, как всегда, было стыдно за происшедшее.
Но Сенко встретил его на кухне невозмутимо, как ни в чем не бывало пожелав доброго утра.
— Извини, — буркнул Моргот вместо приветствия, поправил полотенце, обернутое вокруг бедер, и сел на табуретку у окна.
— Да ладно, — пожал плечами Сенко, — подумаешь… Пельмени будешь?
— Давай, — Моргот избегал смотреть ему в глаза.
— Пусть поварятся немного, — Сенко помешал пельмени шумовкой и сел напротив. — Да ладно, Громин, кончай… Все нормально, правда. Я привык.
Моргот посмотрел на него вопросительно, и Сенко ответил:
— У меня с мамой такое бывает. Не часто, но гораздо хуже.
Вместо сахарницы на столе стояла эмалированная миска. Моргот поспешил отвести от нее глаза. В комнате зазвонил телефон, Сенко вышел и через минуту вернулся.
— Слушай, ты поешь тут сам, — сказал он виновато, — я добегу до одного клиента и через часок вернусь. Только ты не уходи, у меня дверь не захлопывается.
Моргот пожал плечами. Срываться с места немедленно ему не хотелось, да и в квартире Сенко он себя не чувствовал чужим — слишком много времени проводил здесь когда-то за конспектами, и ночевать оставался частенько. Поэтому, проглотив тарелку пельменей, он пошел в комнату, заправил диван, на котором спал, и поискал глазами, что бы почитать.
Еще утром он приметил в коридоре три связки книг, помятые и грязные, как будто приготовленные к сдаче в макулатуру, которые подпирали дверь в кладовку. Моргот посмотрел на верхние обложки, пробежался пальцем по корешкам и удивился, обнаружив, что Сенко до сих пор интересуется своей специальностью, — это были книги на разных языках, по механике, физике, химии, узкоспециализированные и общие. Не меньше сорока штук. Моргот развязал одну веревку, стягивавшую бока книг, и вытащил на свет сначала справочник по общей химии. Ничего нового про искусственный графит он там не обнаружил, кроме того, что для его изготовления применяются высокие температуры и нефтяной кокс. Из любопытства он приоткрыл дверь в кладовку и присвистнул, обнаружив самую настоящую библиотеку: связки книг занимали все пространство от пола до потолка… Старые и не очень, перепачканные, тонкие и толстые, они пестрели иностранными словами, блестели исцарапанным глянцем обложек, выставляли напоказ затертые и засаленные переплеты.
Моргот начал сверху. В таком изобилии не могло не быть книг, которые хоть немного помогли бы ему разобраться с производством искусственного графита. Он вывалил под ноги два десятка стопок, когда разыскал первую подходящую книгу: «Углерод на службе человеку» — если он, конечно, правильно это название перевел. Вторая книга, заинтересовавшая его, была не столь близка к теме, но тоже могла пролить свет на проблему и называлась «Задачи глубокой переработки нефти».
Он порылся в кладовке еще немного, но ничего не нашел и уселся на пол среди развороченной библиотеки просмотреть свои трофеи. Читал он медленно, технические тексты всегда давались ему с трудом, Моргот не поленился встать и отыскал два словаря на книжной полке в комнате.
Он нашел много интересного, даже принципиальную схему графитизации. Нашел требования к содержанию примесей, таблицы физических свойств искусственного графита различных марок — он и не предполагал, что они исчисляются сотнями…
Сенко застал его сидящим на ковре посреди комнаты, со всех сторон обложенным словарями и умными книгами.
— Громин, ты читаешь на языке вероятного противника? — усмехнулся он.
— С трудом… — ответил Моргот. — Зато противник более чем вероятный… Я тут пару книжек у тебя заберу, не возражаешь?
— Да забирай. Я их из макулатуры выуживаю, рядом с моей точкой на рынке — пункт приема макулатуры. Приплачиваю алкашам, чтобы книги сначала ко мне несли, они и рады стараться. На них и штампы библиотечные стоят: НИИ «Электроаппарат». Не знаю, куда девался сам НИИ, а библиотеку потихоньку растаскивают. И, похоже, книги алкаши не с полок снимают и не из запасников достают. Может, в каком подвале засыпанном нашли, а может, и на свалке теперь библиотека.
Моргот поел пельменей еще раз, теперь вместе с Сенко, и после второго завтрака — или обеда? — решил сделать дежурный звонок Стасе, не рассчитывая на ее снисхождение и надеясь, что она и на этот раз бросит трубку. Эти звонки были для него оправданием: «Я сделал все, что мог».
Но он ошибся. На этот раз Стася трубку не бросила.
— Здравствуй, — в голосе у нее не было ни капли грусти, напротив, она постаралась, чтобы это прозвучало холодно и официально, — это хорошо, что ты позвонил.
— Не может быть, — с сарказмом ответил Моргот.
— Ты неправильно истолковал мои слова. Между нами невозможны никакие личные взаимоотношения, это ты, надеюсь, понимаешь.
— Нет, — Морготу захотелось рассмеяться и от ее официального тона, и от того, какие глупости она несла.
— Мне жаль. Но объяснять тебе элементарные вещи я не буду.
— Но ты рада, что я позвонил?
— Я не говорила, что я рада. Я сказала: хорошо, что ты позвонил. Есть вещи важней моих обид и амбиций. Мне надо поговорить с тобой по очень важному делу. И наших личных отношений это дело не касается.
— Я заинтригован, — улыбнулся Моргот. — Рассказывай.
— К сожалению, я не могу говорить об этом по телефону. Скажи мне, в какое время ты можешь со мной встретиться и где?
Моргот прикинул в уме, сколько у него осталось денег после покупки картины, и решил, что на ресторан хватит, но впритык. И больше ничего после этого не останется, но эту проблему можно будет решить попозже.
— Я могу в любое время. Я закажу столик на восемь вечера, это нормально? Там, где мы с тобой были, помнишь?
— Нет. Не надо столиков, — оборвала она. — Никаких ресторанов. Встретимся в парке напротив моей работы. Я буду свободна в семь часов. Думаю, ты успеешь.
Она так поспешно положила трубку, как будто боялась, что он уговорит ее на ресторан.
— Ну в парке, так в парке, — усмехнулся Моргот самому себе. Может быть, ему повезет, и Стася не станет выяснять с ним отношений? Поговорить она наверняка собирается об акциях: либо узнала что-то новое, либо у нее болит душа за «дядю Лео». Моргот не имел ничего против поговорить об акциях и «дяде Лео», но он склонялся к мысли, что для Стаси это всего лишь повод встретиться и позволить уговорить себя помириться. Уговаривать Моргот не любил, к тому же весь его опыт общения с женщинами убеждал его в том, что подыгрывать им в этом бессмысленно. Если идти у них на поводу, они быстро садятся на шею, а если делать вид, что не понимаешь тонких намеков, вслед за первым шагом они делают второй, и третий, и так до тех пор, пока не наступает примирение.
С этими мыслями Моргот и отправился на встречу со Стасей. Он нарочно опоздал на три минуты: ровно на столько, чтобы не вызвать раздражения, но и не дать понять, что раздавлен чувством вины до чрезмерной пунктуальности.
У входа в парк Стаси не было, и его тщательно рассчитанного опоздания она не оценила. Ему и в голову не пришло, что она может стоять у проходной и ждать его появления: он не верил в ее хитрость, расчет и игру. А между тем, она появилась только через пять минут — Моргот успел почувствовать себя робким любовником, ожидающим «минуты верного свиданья»: на него посматривали прохожие, а он торчал на самом видном месте с сигаретой в зубах и безуспешно изображал, что остановился здесь покурить и подышать свежим воздухом. Роль не убедила в этом его самого.
— Извини, меня немного задержали, — Стася запыхалась, и в первые минуты встречи это уменьшило некоторую принужденность.
Моргот не стал, как обычно, нагибаться и целовать ее, чтобы у нее не появилось повода гордо отстраниться, а, бросив окурок точно в середину урны, направился в глубь парка, предоставив ей возможность идти сзади. И если Стелу подобное поведение привело бы в восторг, то Стасе это наверняка не могло понравиться. Был ли он зол на нее? Только самую малость и за последние пять минут. Но самолюбие настойчиво требовало реабилитации.
Впрочем, далеко он не пошел, дабы не делать жест откровенно оскорбительным, а у ближайшей свободной скамейки обернулся и сделал приглашающий жест, как будто был добрым хозяином, показавшим гостю дорогу к столу. Низкое солнце тонкими лучами пробивало широкую листву входившего в зрелость лета, еще не пыльного, насыщенного зеленой краской и влажной прохладой; красная гравийная дорожка сладко хрумкала под ногами, людей вокруг хватало: с колясками, с собаками, с детьми, да и обычных прохожих, срезающих угол через парк. Скамейка, выбранная Морготом, стояла чуть в стороне от сквозного прохода и в тени, в то время как большинство посетителей парка старались устроиться на солнце, отдающем последнее тепло длинному вечеру.
Стася, оглядевшись по сторонам, села. Как всегда, на край скамейки.
— Я рад тебя видеть, — он присел перед ней на корточки и улыбнулся самой искренней улыбкой, имевшейся у него в запасе. Ответить на эту улыбку недовольной гримасой мог только совершенно бессердечный, лишенный совести человек. Стася имела и совесть, и сердце, ее твердая решимость поколебалась, и она ответила, отведя глаза:
— Моргот, мне искренне жаль, что я не могу продолжать с тобой встречаться. Я действительно хочу поговорить с тобой об очень важном. Для тебя важном. Я не верю, что ты встречаешься со мной по своей воле. Тебя… — она замолчала, подбирая слово, но все же сказала его, — тебя подослали ко мне. Я не сержусь на тебя и не вижу в твоем поступке ничего дурного, поверь. Но не надо больше притворяться.
Моргот изобразил на лице ту неопределенность, которая оставила бы ее предположение предположением.
— Я согласна просто рассказывать тебе о том, что тебя интересует. Так будет проще и тебе, и мне. Так будет гораздо честней, ты не находишь?
— Меня никто к тебе не посылал, — он снова улыбнулся — на этот раз печально и загадочно. Загадочно — исключительно для того, чтобы Стася усомнилась в его словах, но не настолько, чтобы поверить в собственную версию.
Она вздохнула, и глаза ее на несколько секунд стали растерянными.
— И все же я позвала тебя для того, чтобы рассказать, что произошло вчера…
— Хорошо. Я с удовольствием послушаю, что произошло вчера. Ведь если бы ты не хотела мне этого рассказать, мы бы вообще не встретились, я правильно понимаю?
Она не стала отвечать на его вопрос. Моргот приподнялся, чтобы вытащить из кармана сигареты и зажигалку, и тут же снова сел на корточки, глядя на Стасю снизу вверх.
— Ну? — он улыбнулся еще раз, на этот раз ободряюще, и привычным жестом стукнул по дну пачки, выбивая сигарету.
— Что у тебя с глазами? — вдруг спросила она, и Моргот сделал вывод, что ее слова о невозможности дальнейших встреч — только слова.
— Я плохо спал, — ответил он не задумываясь.
— Мне кажется, тебе не очень удобно слушать меня в таком положении…
— Ничего. Я люблю смотреть на собеседника, не выворачивая головы. Удобней всего разговаривать за столиком. Но ты сама выбрала парк.
Стася вздохнула, огляделась по сторонам, выдержала паузу и наконец начала.
— Вчера дядя Лео узнал о том, кто скупает акции завода. Ты оказался прав. Я не хотела подслушивать. Но это произошло вечером, в приемной было очень тихо, а Виталис неплотно прикрыл дверь. Мне надо было уйти, но я не смогла… Я подумала, что мне надо это услышать, чтобы передать тебе.
Моргот кивнул с пониманием. Кто же упустит такой повод для встречи?
— Дядя Лео попросил меня позвонить Виталису на радиотелефон, он не захотел сам говорить с ним по телефону. Но Виталис приехал только в половине седьмого, хотя я звонила ему сразу после обеда. Я тогда еще не знала, зачем дядя Лео его зовет. Если бы я знала… Бедный, бедный дядя Лео! Ты… ты понимаешь, что он пережил за это время?
Моргот обозначил понимание еле заметным кивком.
— Он все спрашивал Виталиса, чего ему не хватает. Денег? Домов? Машин? Бассейнов? Яхт? Виталис смеялся над ним и кивал, повторяя: и домов, и машин, и яхт. Всего не хватает, и всегда будет не хватать. Еще хочется иметь собственный самолет, свою телестудию и много разных полезных вещей, на которые у дяди Лео не хватит даже фантазии, не то что денег.
Моргот не мог не согласиться: богатая фантазия, несомненно, была главным достоинством Кошева-младшего.
— А потом они заговорили про деньги: откуда Виталис взял деньги на покупку акций. Это ведь не мелочь на карманные расходы, скопить такую сумму нельзя. Виталис что-то говорил о займе под проценты, но дядя Лео ему не поверил, потому что никто такой суммы под проценты не даст, оборудование завода неликвидно, прибыль минимальна, и рассчитывать на скорую отдачу не приходится. Да и смысла в этом никакого нет.
— Ну-ну, — не удержался Моргот от комментария.
— А потом дядя Лео долго молчал, а Виталис смеялся. Он смеялся… Как будто в молчании дяди Лео было что-то смешное… Я… Я не могла этого слышать. Это не мое дело, понимаешь? С моей стороны было верхом бестактности войти и сказать, что я думаю. Это бы еще сильней оскорбило дядю Лео.
— Конечно, — согласился Моргот. — И что дальше?
— А дальше дядя Лео прошел по кабинету и сказал, что он догадывается, под какой залог Виталис получил деньги. И кто эти деньги дал. Он сказал это так, что мне стало страшно. Мне показалось, он готов Виталиса убить. Не в переносном смысле, а на самом деле.
— Я полагаю, он этого не сделал? — сладко усмехнулся Моргот.
— Нет. Он сказал, что продажа завода по частям произойдет только после его смерти. Он не позволит этого, так что Виталису придется прибегнуть к вооруженному перевороту в управлении завода, с привлечением военной полиции. Он кричал, что завод имеет для страны стратегическое значение, и продажа его по частям лишит страну металла. Потому что супермаркеты, а значит, наличные деньги, и служба охраны, и здание заводоуправления принадлежат дяде Лео лично. И ни Виталис, ни его покупатель никогда не перешагнут порога этого кабинета. Он не позволит продавать Родину и ее стратегический потенциал. Он так и сказал.
— И что ответил Виталис?
— Он ответил, что вооруженного переворота не потребуется, что дядю Лео просто арестуют и объявят вне закона. Я не совсем понимала, о чем они говорят, но это показалось мне очень важным. Если он говорит о стратегическом потенциале, может быть, речь идет о том самом ядерном оружии, которое было у Лунича? Ведь его так и не нашли… Ты представляешь, что будет, если его на самом деле найдут? Что если Лунич прятал его на нашем заводе?
Моргот ничего не сказал о хранении ядерного оружия в центре большого города, а также о том, что его производство немного отличается по масштабам, например, от юго-западной площадки, которую охраняют два волкодава и не слишком бдительные сторожа на проходной. Пусть Стася думает именно так: чем глупей будет выглядеть ее версия, тем меньше риск, что ей поверит кто-нибудь еще.
Моргот неопределенно пожал плечами.
— А дядя Лео? Как ему это понравилось?
— Он сказал, что сорока пяти процентов пока маловато, чтобы принимать подобные решения, что требуется собрание акционеров для того, чтобы сместить его с должности директора или продать имущество завода в таком масштабе. Ткнул Виталиса лицом в устав… Виталис ответил, что через неделю у него будет пятьдесят один процент, он проведет собрание акционеров в собственном лице и примет любое решение, которое ему понравится. Он… он глумился… Он вел себя так, как будто он на вечеринке… Он был… отвратителен.
— Он всегда отвратителен, — проворчал Моргот злорадно. — И что дальше?
— Виталис собрался уходить. Я вышла из приемной раньше него, чтобы он меня не увидел. Я не спала всю ночь. Понимаешь, я должна испытывать к нему благодарность: он помог мне продать картину. Но я не чувствую благодарности. Мне кажется, этим он хотел меня подкупить.
— Он подкупает всегда и всех. Кого-то деньгами, кого-то услугами, кого-то обаянием, — Моргот хмыкнул, — и ты не исключение.
— Ты считаешь, я должна вернуть деньги за картину? Если это подкуп? — Стася спросила это совершенно серьезно.
— А что, он сам ее купил?
— Нет, он нашел покупателя. Я даже не знаю, кто мне заплатил. Продажа прошла через какой-то салон, я не помню его названия, но у меня остались документы.
— Ты не допускаешь мысли, что картина покупателю понравилась, только и всего? И заслуга Кошева только в том, что он ее покупателю показал? Еще неизвестно, кто от этого больше выиграл… — Моргот повел бровью.
— Ты думаешь, моя картина могла кому-то понравиться?
— А почему нет? Ты неплохо рисуешь, — последние слова должны были прозвучать мнением дилетанта и могли оскорбить слух настоящего художника.
Стася проглотила эти слова и сказала:
— Мне заплатили очень много…
— Ну и что? Мало ли на свете богатых придурков? — на этом месте Моргот понял, что переиграл, и добавил: — Я хотел сказать, богатых меценатов. И возвращать деньги глупо. Ты не можешь вернуть Кошеву уже оказанную услугу.
— Да, конечно, — вздохнула она, а потом поднялась. — Я надеюсь, то, о чем я тебе рассказала, кому-нибудь пригодится.
Моргот не стал ее разочаровывать. Информация о том, что старший Кошев не хочет продавать завод, да еще и рассуждает о стратегическом потенциале страны, была для него новой, но как ее использовать, Моргот не предполагал.
— Как мне связаться с тобой, если я узнаю что-нибудь еще? — голос Стаси был холоден, но решителен.
— Никак, — усмехнулся Моргот, — у меня нет телефона.
— Но у тебя, наверное, есть адрес?
— Хочешь написать мне письмо?
— Я могу приехать.
Моргот покачал головой — никто из его прежних друзей, кроме Макса, не знал, где и с кем он живет. Моргот бережно хранил эту тайну. Кроме того, что он не хотел общения с милицией и родственниками, он не очень любил гостей, особенно нежданных и незваных. Он не хотел, чтобы кто-то знал о четверых беспризорных мальчишках на его попечении, об алкоголике Салехе, о том, что живет Моргот в подвале. Когда его спрашивали об этом, он всегда отвечал: «Живу у тетки на даче». И больше вопросов не появлялось.
— Я живу за городом. Это не только далеко, туда еще и неудобно добираться. Я сам буду тебе звонить.
— Каждый день? — холод в ее голосе превратился в лед.
— А почему бы нет?
— Мне… Мне это неприятно… — она сжала губы.
— Что ж поделаешь? Придется терпеть, — Морготу хотелось рассмеяться, но он сохранил серьезное выражение лица. Ситуация казалась ему донельзя глупой.
Если на свете существует настоящая любовь, то я ее видел. Они оба говорили о ней, захлебываясь от счастья. Они перебирали в памяти встречи, перетирали мелочи, замирая от восторга и переходя на шепот, они прикрывали глаза и кусали губы от переполнявших их чувств. Они задыхались от головокружительных воспоминаний и говорили, говорили, говорили… Выплескивали на меня свою радость и свою боль. Я никогда не видел их вместе, но представляю их отчетливо и без труда.
Мотылек-однодневка… Чувство, вспорхнувшее над реальностью, вырвавшееся из реальности: невероятное, неожиданное, чуждое этой реальности, как цветок в колее разъезженной дороги, неуместное, как томик стихов на столе у следователя. Оно не имело времени на то, чтобы погаснуть, поэтому осталось таким, какой бывает любовь в самом ее начале: ярким, чистым, не омраченным первым непониманием. Оно не узнало ни ревности, ни охлаждения, ни ссор. Оно осталось летать в пространстве навсегда таким, каким родилось.
Мотылек-однодневка, обретший вечность.
— Я вышла с работы, как всегда, около семи часов. Сейчас мне кажется, что я предчувствовала что-то с самого утра, но я обманываю себя. Я ничего не предчувствовала. Я думала о дяде Лео, об акциях, о Морготе. Он ведь почти убедил меня в том, что он из Сопротивления. Если бы я знала тогда… Я и этого не могу ему простить.
— Но он ведь вас не обманывал, — снисходительно, с улыбкой говорю я, — он никогда не говорил, что он из Сопротивления. Вы сами так решили, разве нет?
— Он не разубеждал меня. Ему нравилось, что я так думала. Он хотел, чтобы я восхищалась им, он хотел, чтобы я уважала его за это! И я, глупая, уважала его и восхищалась! Если бы я только могла себе представить, что все это — фарс! Честное слово, мои переживания сошли бы на нет за несколько дней. Я бы не разрывалась на части между отвращением и уважением. Я не хочу говорить сейчас об этом. Я шла и думала о дяде Лео… — лицо ее освещается легкой улыбкой, глаза мутнеют, и ресницы опускаются. — Я шла на автобусную остановку… От нее как раз отходил автобус, но я видела, что не успеваю, и не стала торопиться. А Макс, наоборот, бежал, надеясь успеть. Он не хотел меня толкать, это получилось случайно. Он был такой огромный, неуклюжий, он задел меня совсем легко, но я упала, и он испугался. Наверное, такое бывает раз в жизни! Такие встречи не могут происходить случайно, это судьба сводит людей. Представьте себе, в таком огромном городе ты вдруг находишь того, кого искал всю жизнь! Мне хватило одного взгляда, чтобы это понять. Он нагнулся, помогая мне встать, и когда я встала на ноги, я уже знала, что люблю его. И он тоже знал, что меня любит. Это было как озарение…
— Действительно вот так, с первого взгляда?
— Сейчас мне кажется, что я любила Макса всегда, с самого рождения, но никогда его не видела. Он проводил меня до остановки. Он был… Он обращался со мной как с цветком… Это не нежность даже, это… Мне не объяснить этого словами… Мы гуляли всю ночь. Доходили до моего дома, стояли под окнами и снова шли гулять. Ночь была прохладная, но ясная. Он обнимал меня за плечо, чтобы согреть. Он делал это совсем не так, как Моргот. Я всегда хотела… чистоты…
— Моргот позвонил мне не очень поздно вечером, и мы зашли выпить пива в летнее кафе, — лицо Макса становится мечтательным, воспоминание о предтече следующего дня делает его романтиком, — он рассказал мне о Кошевых. Вообще-то он не любил говорить о своих неудачах, и если отнекивался от каких-то поручений, то объяснял это совсем другими причинами, только не неудачами. Более того, он мог отказаться, а потом преспокойно сделать то, о чем его просят. Я думал, он и в этот раз ломается и набивает цену. Я знал его как облупленного, но не всегда мог заранее угадать, что он предпримет на следующий день. Он на полном серьезе убеждал меня, что встречаться со Стасей ему неприятно, что она надоела ему хуже горькой редьки, что ему с ней скучно, что она не сегодня-завтра поймет, что он герой не ее романа. А изображать из себя ее идеал ему противно, и роль «милого друга» не для него. Мы едва не поругались. Я, конечно, не хотел терять такой источник информации. И предполагал, что события вокруг продажи цеха теперь будут развиваться очень быстро. Моргот, разозленный, посоветовал мне самому познакомиться со Стасей и встал, чтобы уйти. Все это мы проходили, и не раз. Поэтому я и старался обсуждать щекотливые темы у него в подвале, чтобы ему некуда было сбежать. А тут мне ничего больше не оставалось, как сказать ему, что я с удовольствием и сам бы с ней встречался, но, к сожалению, мы незнакомы. И талантом обольщения я не владею.
Новые комментарии