В следующую субботу, перед исповедью, Лытка долго размышлял о своих грехах, но так и не смог понять, в чем ему надо раскаяться, и сам отправился искать Паисия, чтобы спросить совета. Они проговорили до самой всенощной, и вскоре это стало обычаем — прежде чем исповедаться духовнику, Лытка долго говорил с Паисием, тот стал его духовным наставником, раскрывая перед мальчиком тайны истинной веры.

Лытка стал совсем по-другому относиться к службам, и слова, которые раньше он пел, вызубрив наизусть и не вникая в суть, обрели для него божественный смысл, отчего голос звучал по-новому: красиво и одухотворенно.

Он изучил Благовест, а Паисий помог ему в этом, разъясняя непонятные места, и история Христа потрясла Лытку. Если до этого он всего лишь мечтал о рае, чтобы встретиться там с родителями, сестрами и Лешеком, то теперь почувствовал любовь к Исусу и готов был преклонить перед его подвигом колени. Раньше он не понимал смысла распятия, да никто особенно и не стремился его в этот смысл посвятить, но когда разобрался, его сердце преисполнилось трепета и благодарности.

Теперь он истово искал в себе грехи, надеясь хоть в малости приблизиться к Исусу, стать хоть немного его достойным. Паисий и духовник Лытки безошибочно определили, с каким грехом ему нужно бороться в первую очередь, — с гордыней: мальчишка был слишком независим, слишком своеволен и смел, смирение оставалось для него загадкой, непонятным отвлеченным словом. Да и его привычка поднимать голову и смотреть на окружающих сверху вниз не соответствовала представлению о добропорядочном христианском поведении.

Но постепенно, шаг за шагом, они помогли Лытке разобраться и в этом, и он начал сам следить за собой и иногда обличал наставников в том, что они прощают ему то, чему нет прощения. Зато милосердие давалось ему легко и без усилий, — наверное, поэтому особенной добродетелью Лытка его не считал. Ведь то, что не требует душевного труда, не стоит ставить себе в заслугу.

Трудней всего оказалось разобраться со своими мыслями о Дамиане. Лытку грызла ненависть и желание отомстить, а этого чувства Исус бы не одобрил. Но его сомнения разрешил Паисий: по его словам, в Дамиане шла постоянная борьба между Богом и Диаволом, и Диавол, благодаря греховности Дамиана, постоянно одерживал верх. Надо было ненавидеть не Дамиана, а Диавола в нем, а сам Дамиан заслуживал жалости, помощи и поддержки в борьбе.

Лытка, конечно, подумал, что Дамиан в этой борьбе никакого участия не принимает, но запомнил слова Паисия и действительно Дамиана пожалел.

А еще через некоторое время понял, что Паисий, как многие другие иеромонахи, ведут с Дамианом непрерывную борьбу. И не только с Дамианом, но и с самим аввой.

Годы шли, и Дамиан из келаря и наставника дружников вдруг стал благочинным. Этого от аввы не ожидал никто. Иеромонахи роптали в открытую: Дамиан не имел даже сана иерея, а благочинный отвечал за духовные ценности. Паисий опасался, что ропот этот приведет лишь к тому, что авва рукоположит Дамиана в иеромонахи, но он ошибся, этого авва делать не стал. И тогда Лытка, которому исполнилось шестнадцать лет, объяснил Паисию и духовнику, что этого авва не сделает никогда, чтобы Дамиан не смог в обход монастыря стать игуменом. Отцы подивились проницательности мальчика и после этого частенько рассказывали ему то, о чем приютскому парню знать было не положено, и только для того, чтобы спросить совета.

Впрочем, в семнадцать лет Лытка принял послушание.

Дамиан же удивил всех: из него получился хороший благочинный. И хотя действа его ничем не отличались от приютских, даже иеромонахи не могли придраться к его службе: Дамиан был строг, но справедлив. Исповедь перестала быть для некоторых монахов и послушников одним названием, Дамиан заранее докладывал духовникам о наиболее тяжких грехах, совершенных их «детьми», а узнавал он об этом словно по волшебству. Поначалу все думали, что это Господь просвещает Дамиана и во сне посылает ему видения, но вскоре догадались, что божественное тут ни при чем: Дамиан пользовался таким простым способом, как наушничество. Но в этом иеромонахи не усмотрели греха.

Дамиан добился беспрекословного выполнения устава, придумал систему наказаний за нарушения, и сам авва не смел его обходить. Все случаи, в которых устав мог быть нарушен, оговаривались в отдельном документе, который иеромонахи приняли и утвердили с большим удовольствием: Дамиан хорошо знал, чем можно их подкупить, и не ошибся. Впрочем, его нововведения если и давали послабления иереям, то только обоснованные и действительно необходимые.

Через год монастырь сиял, как будто на завтра ожидался приезд самого епископа.

Но и это не все, чем порадовал новый благочинный насельников обители: Дамиану позволили говорить с отцами Церкви, и он искусно доказал архимандриту греховность князя Златояра и потребовал в качестве епитимии (или добровольного искупления грехов) часть его земель в пользу монастыря. Златояру пришлось уступить одну из приграничных деревень. Сделал он это без особой охоты, но и не сильно переживая, потому что надеялся осенью собрать урожай как с нее, так и с некоторых монастырских угодий. И вот тут князю впервые пришлось столкнуться с «дружиной» Дамиана.

Этой победой он перетащил на свою сторону многих иеромонахов, и только Паисий да еще двое-трое отцов продолжали потихоньку роптать. Никто не понимал, чего добивается авва.

Воспоминания о колдуне иногда причиняли невыносимую боль, а иногда согревали и придавали сил, словно он протягивал невидимую руку и обнимал Лешека за плечо.

Когда стемнело — быстро и неожиданно, — ветер проник на самое дно густого леса. Он еще не мешал идти, но уже швырял в лицо колючий мелкий снег: к ночи сильно подморозило. Над верхушками же деревьев бушевал настоящий ураган, и Лешек, который любил непогоду, в восхищении, смешанном с опаской, посматривал наверх. Лес ревел, раскачивался и трещал, ветер то тоненько скулил, то подвывал, а то свистел молодецким посвистом.

И только когда деревья расступились, открывая широкое пространство выжженной полосы, Лешек на себе испытал бешеную злобу урагана: тот как будто радовался, что может дотянуться до не прикрытой лесом земли, и обрушил на нее всю свою силу. Снег летел с неба, снег поднимался снизу, вихрился, проносился мимо, вился вокруг ног преданным псом и хлестал по лицу оледенелой рукавицей. Лешека в первую минуту едва не сбило с ног, и, хотя ветер дул ему в спину, дышать приходилось прикрывая рот руками.

Из-за густой снежной круговерти Лешек не сразу разглядел на краю леса серые приземистые тени, цепочкой кравшиеся сзади. Он ощутил на себе их голодные взгляды: волков было семь. Видно, выходить на открытое пространство они пока опасались и изучали жертву издали. Лешек шел довольно быстро, волков же рыхлый снег не держал, они проваливались по брюхо, но не глубже. Долго изучать человека они не станут: как только убедятся в своем превосходстве, так сразу нападут. И рыхлый снег им не помеха.

Лешек перешел к противоположной стороне полосы, но пока волки за ним не последовали: ветер дул слишком сильно и помешал бы им добраться до жертвы. Нет, они примерятся, обойдут его со всех сторон и кинутся только тогда, когда будут уверены в молниеносности своей атаки. Их семеро, и, хотя волки по природе довольно трусливые звери, напугать их будет трудно.

В лесу от них не спрячешься: лес — их родной дом, там они и раздумывать не станут. Другое дело — открытая полоса, которая просматривается со всех сторон. Насквозь продувающий ее ветер уносит запахи, да и глаза человека видят лучше, чем у волков, а темно зимой не бывает.

Лешек думал спокойно, трезво, без тени страха. И снова внутри натянулась струна, делая движения выверенными, точными, обостряя слух и зрение — так учил его колдун, которому ни разу не довелось увидеть, что Лешеку помогла его наука. Лешек поднял лицо: если бы не ураган, волки давно напали бы на него, и открытая полоса не смогла бы их напугать.

— Спасибо, Охто, — на глаза навернулись слезы, и Лешек подумал, что ветер донесет его слова до колдуна: закружит вихрем, поднимет над землей и дотянет до самого неба.

Сломанный ветром сосновый сук хоть и был тяжеловат, мог бы стать превосходной дубиной: Лешек обломал мелкие ветви и верхушку. Но не настолько хорошо он владеет таким оружием, чтобы отбиться от семерых зверей. Хотя, может быть, это на время их отпугнет.

Сколько идти до охотничьей слободы, он не знал, но больше ему уповать было не на что: либо он подойдет к жилью до того, как волки решатся на нападение, либо… Дедушка говорил — семь верст. Но это при условии, что он прямо от Никольской пойдет на восток. Лешек же не меньше версты шел вдоль реки. А двигался ли он на восток, или на северо-восток, или на юго-восток, оставалось загадкой: он выбирал путь по направлению ветра.

* * *

Лишь в начале следующего лета колдун взял его с собой на торг, до этого Лешек ни разу не появлялся на людях. Он к тому времени вытянулся и поздоровел: руки у него стали крепче, ноги — быстрей, щеки горели румянцем, и матушка не могла нарадоваться, хотя и жалела его за худобу. Никто в монастыре не смог бы его узнать.

Село стояло на широкой реке Пель, там, где в нее впадала Узица, и жители его в основном растили скот и выделывали кожи. Поскольку каждую неделю в село приезжали крестьяне из окрестных деревень и других, более отдаленных мест, называлось оно Пельским торгом, но и колдун, и местный люд называли его просто селом.

Торг поразил Лешека и напугал. Он никогда не видел ни такого большого села, ни такого числа людей. В раннем детстве мать, наверное, никогда не брала его с собой, если вообще бывала в таких местах. Больше всего он боялся потеряться и крепко держался за руку колдуна — лошадей они оставили у въезда на торг.

Особенно Лешека удивило то, что среди людей женщин едва ли было меньше, чем мужчин. В монастыре женщины появлялись только с гостями, и приютские мальчишки иногда бегали на них смотреть, из простого любопытства. Здесь же мальчики и девочки помладше Лешека крутились вместе, а девочки постарше уже держались от мальчишек особняком — невестились. Лешек глазел на них широко раскрыв глаза и рот, и колдун время от времени похихикивал:

— Рот закрой хотя бы. Рано тебе на невест заглядываться. Вот усы вырастут, тогда смотри сколько хочешь. Впрочем, к тому времени они сами на тебя глазеть начнут.

Мальчишки, которые стайками сновали по торгу туда-сюда, посматривали на Лешека сверху вниз, и он тушевался под их взглядами.

Колдун купил ему сапоги — красивые, красные, с острым носком, чуть загнутым вверх, и Лешек в восторге смотрел на ноги, надеясь, что это прибавит ему веса в глазах сверстников, но, похоже, их взгляды стали еще более презрительными. Колдун покупал всякую ерунду, хотя обычно с торга привозил тяжелые мешки с теми продуктами, которых не водилось в его хозяйстве. И беспрестанно предлагал Лешеку выбрать себе что-нибудь, но Лешека ничего не привлекало: ни сласти, ни безделушки. Он долго с тоской смотрел на деревянную лошадку, обтянутую настоящей лошадиной шкурой.

— Что, нравится? — спросил колдун.

Лешек вздохнул:

— Зачем она мне? Я на настоящей лошади езжу, это же для маленьких…

— Мы можем купить ее просто так, чтобы на нее смотреть.

Лешек на минутку представил себя с этой лошадкой под мышкой и мальчишек, провожающих его взглядами, и замотал головой.

— Охто, а что, у тебя очень много денег? — спросил он, когда они перешли в другой ряд.

— Достаточно, чтобы купить здесь все, что тебе захочется.

— Что, и лошадь? Настоящую?

— И лошадь. Настоящую. Только зачем нам еще одна лошадь? — улыбнулся колдун.

— Нет, я просто спросил. А откуда ты берешь деньги?

— Я их зарабатываю.

— Как это?

— На той неделе увидишь. А вообще-то это не так сложно. Хочешь, покажу?

— Хочу… — осторожно кивнул Лешек: что-то в словах колдуна заставило его насторожиться.

— Пойдем, — колдун потащил его к тому месту, где никто ничего не продавал, но все равно толпилось очень много людей: они шумели, показывали вперед пальцами и смеялись. Лешек ничего не мог рассмотреть за их спинами, но колдун поднял его повыше, и тогда он увидел, что в центре круга на задних лапах стоит настоящий медведь, а его за веревку держит худосочный мужичок с острой бородой.

Как ни странно, толпа расступилась, пропуская колдуна вперед, — среди поселян он выглядел богато и обстоятельно.

Лешек, оказавшись в первом ряду, снова разинул рот: он вообще не видел живых медведей, а уж ученых — тем более. Колдун скрылся где-то за спинами ребятишек из первых рядов, оставив Лешека одного, но тот этого и не заметил. Мишка залезал в телегу, стоявшую у него за спиной, и брался за вожжи, словно и вправду собирался погонять несуществующую лошадь; изображал бабу, которая несет ведра с водой; показывал, как косят и как вяжут снопы. Лешек хохотал до слез. Ребятишки рядом с ним тоже громко смеялись, толкали друг друга и Лешека в бока:

— Смотри, смотри! Во дает!

И, пытаясь повторять движения мишки, смеялись друг над другом; Лешек тоже изображал медведя вместе со всеми, сгибаясь и приседая от смеха.

Но как только медведь, зажав в лапах шапку, начал обходить круг, детей как ветром сдуло: они просочились сквозь толпу тихо и незаметно. Зато колдун сразу оказался рядом и положил в шапку большую серебряную монету, отчего лицо хозяина медведя вытянулось в изумлении. Колдун подошел к нему поближе и что-то шепнул на ухо, на что мужичок закивал и почему-то подмигнул Лешеку.

— Ну что, — хитро прищурился колдун, — попробуешь?

— Чего… — не понял Лешек и попятился.

— Петь! — колдун недоуменно повел плечом. — Что же еще?

— Как… вот прямо здесь?

— Конечно. Да не бойся, никто тебя не обидит.

Лешек смутился и обрадовался одновременно. Он не верил, что в таком шуме его хоть кто-нибудь услышит, но сама по себе мысль петь там, где так много людей (почти как в церкви), заставила его сердце забиться чаще.

Колдун подсадил его на телегу, и люди, которые уже собирались расходиться, остановились и подняли головы. И ребятня выползла из толпы в первые ряды, и стайка девочек — его ровесниц — постреливала в него любопытными взглядами…

— Спой про соловья, — посоветовал колдун и отошел назад, к мужичку с медведем.

Лешек еще раз восторженно огляделся: можно петь о чем угодно и ничего не бояться… Он вдохнул, и голос его полетел над шумом толпы, яркий и чистый, и Лешеку казалось, что доносится он до самого неба. Толпа смолкла, и даже крики в торговых рядах стали тише. И, что самое удивительное, народ стал прибывать — новые и новые люди подходили и останавливались в задних рядах. Мальчишки удивленно раскрыли рты и перестали возиться друг с другом, девочки подняли головы и смотрели на Лешека, не скрывая восхищения.

И от этого голос его только креп, и печальная песня трогала до слез его самого: он хотел передать, рассказать им всю боль маленькой серой птицы, выразить так, чтобы все это поняли и плакали вместе с ним. Ему казалось, что плотная людская стена пьет его голос, впитывает в себя, и назад к нему возвращается нечто, что не вмещается в груди: смесь восторга, и боли, и блаженства, и скорби. И то, что не вмещалось в груди, выливалось обратно вместе с песней.

Когда над толпой повисла и замерла последняя нота, люди молчали и слезы медленно стекали по их щекам: мужчины смахивали их осторожно, женщины промакивали краями платков, мальчишки размазывали по грязным щекам, а девочки прятали лица друг у друга на плечах. Лешек и сам плакал, чего с ним обычно не бывало. И кто-то из толпы кликнул колдуна и положил в его шапку мелкую монету, и за ним к колдуну потянулись другие руки, и даже мальчишки, у которых монеток не было, сунули, посовещавшись, в шапку какой-то красивый круглый полупрозрачный камушек. Одна девочка сняла с себя подвеску в виде маленького колокольчика, подошла к Лешеку и поманила его пальцем:

— На, возьми, — она протянула колокольчик на веревочке, отчего он несколько раз тоненько звякнул, и, смутившись, отвернулась.

Лешек кивнул и от слез ничего не смог ей ответить.

Он спел еще две песни, с неменьшим успехом, но, закончив последнюю, почувствовал вдруг, что вот-вот упадет: у него не осталось сил ни плакать, ни радоваться. Колдун подхватил его на руки и усадил на телегу, вытирая ему слезы, а потом внимательно посмотрел Лешеку в глаза, развернул к себе спиной и стал мять руками его голову, словно она была тестом для пирога.

— Устал? — заботливо спросил он.

— Ага… — шепнул Лешек.

— Ничего. К этому надо привыкнуть. Я знал, что с твоим пением не все так просто, а сейчас убедился. Надо съесть что-нибудь сладкое, и все пройдет.

Колдун кликнул какого-то мальчишку, с любопытством смотревшего на Лешека, дал ему монетку и послал купить меда в сотах. И, как Лешек ни отнекивался, заставил его сжевать большущий сладкий восковой кус.

Как ни странно, после этого Лешек ощутил невероятный голод, но, прежде чем пойти обедать, колдун купил на торге множество сластей, две свистульки, красные стеклянные бусики и дорогущие височные подвески с молочно-белыми камнями в виде капель.

— Мы после обеда пойдем в гости, надо принести хозяевам гостинцев, — пояснил он и подмигнул Лешеку.

Пообедали они жареным гусем, купленным на торге, присев под деревом недалеко от въезда в село. Лешек отдохнул и готов был петь снова, но колдун сказал, что на сегодня хватит.

— Знаешь, сколько денег ты заработал тремя песнями?

— Нет.

— Ну, на лошадь не хватит, но сапожки можно купить еще одни.

— Так много?

— Конечно. Так что в случае чего голодным ты никогда не останешься.

— А что, ты тоже поешь?

Колдун усмехнулся:

— Да, наверное. Только не людям — богам. Пойдем.

Большое село лежало вдоль широкой Пели, и дома в нем стояли как попало — так показалось Лешеку. Он бы точно заблудился среди многочисленных дворов, огороженных плетнями из тонких жердей, — одно название, а не ограда. Они проехали по берегу на самый дальний его край, и у домика, стоявшего немного особняком, колдун остановился и слез с коня. Во дворе росли высокие вишни и раскидистые яблони. Лешек спешился вслед за ним и увидел во дворе женщину, очень красивую. Впрочем, ему почти все женщины, а особенно девочки, казались красивыми. Эта женщина подвязывала ветви яблонь, еще не склонившихся под весом тяжелых плодов. Она была небольшого роста, и когда вставала на цыпочки, рубаха обтягивала ее высокую грудь и пышные бедра и обнажала загорелые гладкие щиколотки. Темно-русые толстые косы упали ей на спину, и она недовольно поправляла их, стараясь закрепить вокруг головы венком, но они падали снова.

Колдун не спешил зайти в калитку, а остановился и, разложив локти на тонких, прогибавшихся жердях плетня, опустил подбородок на руки, глядя на женщину и хитро улыбаясь. Лешеку очень хотелось увидеть ее лицо, и, когда она обернулась, он восхищенно, а может, и испуганно вздохнул, как будто только что вынырнул из воды: у нее были ярко-зеленые, глубокие глаза, которые смотрели так странно, так отрешенно, как будто и не видели ничего вокруг. Но вместе с тем этот безучастный взгляд обжег его, скользнув по лицу, словно за один миг женщина разглядела всю его сущность. Однако через секунду лицо ее просияло, собольи брови взлетели вверх, щеки покрылись нежным румянцем, и губы тронула радостная улыбка.

— Охто! — женщина подбежала к забору и остановилась напротив колдуна, нерешительно взглянув на Лешека. И хотя она стояла в двух шагах от него, Лешек все равно почувствовал, какая она теплая.

Колдун прямо через забор обвил ее шею рукой, притянул к себе и поцеловал в щеку.

— Смотри, что я тебе принес, — он достал из кошеля подвески-капли и покачал ими у нее перед лицом.

Ее зеленые глаза вспыхнули, и щеки загорелись еще ярче, отчего лицо колдуна стало довольным и радостным.

— Мне ничего не надо, — улыбнулась она.

— Конечно не надо, ты и так красивая. Но возьми все равно. Только Леле не отдавай, мала она носить такие штуки. Я ей бусы купил. А это, — колдун кивнул на Лешека, — тот самый певун.

— Как тебя зовут, малыш? — ласково спросила женщина, но Лешеку все равно показалось, что ее глаза обжигают. Он думал, что перестал быть похожим на малыша: колдун время от времени мерил его рост на косяке двери, и получилось, что за зиму он вырос на целых полтора вершка.

— Он не малыш, — колдун посмотрел на обиженное лицо Лешека, — он совсем взрослый парень, ровесник твоему Кышке. И зовут его Лешек.