* * *

В декабре монахи начали готовиться к Рождеству, и рождественский пост ввел Лешека в грех уныния. Горьковатая похлебка из сушеных грибов с мокрым хлебом, каша без масла и тушеная репа через три дня встали ему поперек горла. Он всегда был равнодушен к еде, а тут начал испытывать постоянный голод и ел гораздо больше обычного. И даже поправился — матушка и не подозревала, что ее несбыточная мечта сделать его толстеньким так легко осуществима: всего-то и надо было держать его на хлебе и воде.

Погода тоже не радовала — морозы сменились пасмурной сыростью, печи теперь топили раз в три дня, и насельники начали простужаться. На службах постоянно слышался кашель и хлюпанье носов, и Лешек недоумевал: неужели и от этого они не умеют лечиться? Ведь это же так просто! Иногда хватало жаркой бани, чтобы избавиться от хвори, но и без нее он знал немало средств, избавляющих от насморка и кашля.

Как-то раз Лытка между делом обмолвился, что отец Варсонофий занедужил так тяжело, что его положили в больницу и больничный опасается за его жизнь. Лешек немедленно вспомнил, как колдун спас иеромонаха во время мора, и, как ни странно, почувствовал обиду: он не любил Варсонофия, и колдун тогда отнесся к иеромонаху с презрением, но вылечил же! А теперь Варсонофий умрет от какой-то простуды? Только потому, что больничный за всю свою жизнь так и не научился пользоваться простейшими отварами? Нет, больничный, конечно, был милым и добрым человеком, ухаживал за своими подопечными с усердием и сочувствием, но ведь столько лет колдун давал ему подробные наставления, кого и как следует лечить, а тот так ни разу и не смог применить их самостоятельно.

— Пойдем в больницу сходим, навестим отца Варсонофия, — предложил Лешек, презрительно сложив губы.

Лытка удивился и, наверное, ждал от Лешека подвоха; он и сам недолюбливал Варсонофия, хотя и изображал на лице благочестивое всепрощение, когда о нем заходила речь, но пожал плечами и согласился.

В больнице было жарко натоплено, и Лешек в первый раз согрелся, оказавшись рядом с больными. У постели Варсонофия он увидел уже знакомого ему высокого немого монаха. Больничный радостно приветствовал Лытку и долго рассматривал Лешека, но расспросить его так и не решился: наверняка он узнал его и наверняка слышал, что тот жил у колдуна, поэтому, когда Лешек попросил осмотреть иеромонаха, больничный ему не отказал и не удивился.

Отец Варсонофий лежал в горячке и, похоже, действительность не воспринимал. Губы его посинели, и крылья носа трепетали, с усилием втягивая воздух. Лешек раздел его и долго прислушивался к хриплому, свистящему дыханию, прижимая ухо к узкой желтой груди. Ребра поднимались неровно — правая половина отставала от левой, что никак не могло быть добрым знаком.

— Топи печку, — велел он больничному, пощупав пульс и заглянув больному в рот.

— Так ведь топили недавно! Еще не ушел жар-то.

— И топка горячая?

— Горячая, горячая! Хлеб можно печь!

Лешек усмехнулся и велел раздобыть штук восемь глиняных горшочков, чем мельче, тем лучше, и пока больничный собирал их и мыл, успел послать Лытку на кухню за тестом. По-честному, такое действо он производил только вместе с колдуном и был не вполне в себе уверен, но, судя по состоянию, жить отцу Варсонофию оставалось недолго и терять было нечего.

Лешек сам заточил нож, когда поставил горшочки в печь, обернув толстыми полосками теста их ободки, и нагрел его острый кончик в пламени свечи. Лытка смотрел на его приготовления с недоверием и страхом, подозревая в его действах богопротивный обряд, несовместимый с лечением иеромонаха.

— Лытка, не смотри на меня так, — Лешек и сам переживал. — В этом нет никакого колдовства, я колдовать не умею.

Немой монах помог Лешеку перевернуть отца Варсонофия на живот, но стоило Лешеку нагнуться над его спиной с ножом, как тот перехватил его руку и посмотрел на Лешека угрожающе. Лытка, похоже, испугался не меньше немого монаха.

— Я не собираюсь его убивать, — Лешек тяжело вздохнул и побоялся высвободить руку из крепкого захвата. — Я не причиню ему вреда, честное слово.

Но неожиданно на помощь ему пришел больничный:

— Не трогай его, Аполлос. Я видел, колдун однажды лечил так старого послушника, и тот остался жить.

Немой монах снова посмотрел Лешеку в глаза и неохотно разжал кулак. А у Лешека дрожали руки, когда он прикоснулся к пергаментной старческой коже острием — как колдун ни старался приучить его к твердости, Лешеку ее все равно недоставало. Что и говорить, к лекарскому делу способностей у него было не много. Колдун с легкостью вправлял вывихи и сломанные кости, рвал зубы, накладывал швы — Лешек же так и не научился действовать хладнокровно: он боялся причинять боль тем, кого лечил.

Варсонофий застонал, повел плечом и забормотал что-то неразборчиво: Лешек в испуге отдернул руку.

— Помоги мне, — попросил он немого монаха. — Я боюсь поранить его сильней, чем нужно.

Монах кивнул и прижал плечи старика к кровати. Лешек стиснул зубы и сделал несколько тонких неглубоких надрезов, так чтобы из них не начала сочиться кровь. Лытка принес нагретые горшочки из печи, не удержался и спросил:

— А зачем на них тесто?

Лешек усмехнулся, взял тряпкой первый горшок и снял с него толстую горячую ленточку, обжигая пальцы и хватаясь за мочку уха.

— Это чтобы ободок не нагревался и не обжег спину, только и всего, — он тронул край горшочка тыльной стороной ладони, убеждаясь, что тот не жжется, и прижал его к спине Варсонофия: горшочек постепенно втянул в себя кожу, — а ты думал?

Лытка улыбнулся ему в ответ — не иначе, думал он о поганых обрядах.

После того, как горшочки сняли со спины и вытерли густую темную кровь, скопившуюся под ними, Лешек велел завернуть иеромонаха в теплые одеяла и, не имея возможности долго готовить отвары, потребовал стакан горячего молока с медом.

— Так ведь пост… — прошептал Лытка в испуге.

— Ничего, он покается, когда выздоровеет, — мрачно ответил Лешек.

— Болящим можно, — подтвердил больничный.

Лешек рассказал больничному, какие растирания и отвары надо приготовить, и начал осматривать остальных лежавших в палате монахов, когда немой Аполлос, услышав звон била, поднялся с места и вышел вон.

— Лешек, пора идти на ужин, — сказал Лытка. — Мы опоздаем.

— А здесь я не могу съесть положенный кусок хлеба с водой? — поинтересовался Лешек.

— Конечно нет! А как же молитва? Лешек, хлеб насущный нам дает Господь, и вкушать его надо как положено, за столом, поблагодарив перед этим Бога.

— Знаешь, я, пожалуй, не пойду, — он склонился над послушником средних лет, которого бил сухой кашель. — А багульник тут есть? Если есть — надо заварить. Но лучше, конечно, семена просвирника. Нету?

Больничный покачал головой, нетерпеливо оглядываясь на дверь, — наверное, тоже собирался ужинать.

— Лытка, ты иди, — сказал Лешек другу. — Зачем ты-то будешь голодать?

— Нет уж, я останусь с тобой, может быть, смогу чем-то помочь.

Лешек провозился с Варсонофием до самой ночи, пока не почувствовал, что перелом болезни наступил: старик потел, горячка оставляла его, лицо порозовело, он начал понимать, что происходит, и называл Лешека учеником колдуна.

— Лешек, ты удивительный человек, — сказал Лытка, когда они направлялись в спальню послушников. — Ты похож на Исуса, ведь он лечил больных.

— Колдун тоже лечил больных, и я надеюсь, что когда-нибудь буду похож на него, а не на Исуса, — проворчал Лешек.

— Лешек, Исус принял мученическую смерть, спасая людей. Как ты можешь сравнивать его с колдуном!

Лешек остановился и взял Лытку за плечо:

— Колдун тоже принял мученическую смерть, — выдохнул он, — но спас он только одного человека — меня.

И ночью тихим шепотом рассказал Лытке о крустале и о том, что Дамиан собирается с его помощью отобрать земли князя Златояра — и не только их, и это будет война бога против людей. На этот раз Лытка не стал говорить, что Бог един, — он почему-то легко поверил в честолюбивые замыслы Дамиана и испугался.

— Ну вот, а я думал, что Дамиану конец! — с горечью сказал он.

— Почему? — удивился Лешек.

— Ты только никому не рассказывай. Мне отец Паисий передает все, о чем узнает. Ему же не с кем поделиться с тех пор, как погиб отец Нифонт. Авва рукоположил брата Авду, и сразу в сан иерея. Только об этом никто не знает, кроме некоторых иеромонахов и самого Авды. Паисия это возмутило — как это можно быть иереем тайно? Но они молчат, потому что ненавидят Дамиана. Дамиан еще не разобрался с Пельским торгом, а уже собирается идти дальше на север, но авва считает, что им не удержать тех земель, которыми они владеют. Сотня дружников — это очень мало. Дамиан хотел увеличить дружину втрое, но авве это не нравится — кто-то же должен дружину кормить, а Пельский торг доходов пока не приносит. И потом, дружники — они только считаются монахами, а на самом деле — обычные головорезы, особенно те, что пришли со стороны. Им ведь разрешили постриг на пять лет раньше, чем остальным, так некоторые постригаются после двух дней послушничества, и крестного знамения творить не умеют, и ни одной молитвы не знают.

— Знаешь, если Дамиан увеличит дружину втрое, он с аввой будет говорить совсем по-другому, — хмыкнул Лешек.

— Я понимаю. Но в последнее время авва вдруг сменил гнев на милость, и мы никак не могли понять почему. Оказывается, это из-за крусталя! Представь себе: не надо никакой дружины! Не надо идти на север! Земли Златояра богаче, крестьяне привыкли отдавать половину снопа, и железо там добывают! Да и с Пельским торгом можно разобраться за несколько дней!

Лытка скрипнул зубами и замолчал. Лешек ничего не сказал о том, что крусталь ловит души, он и сам толком не понимал, что это означает, но подумал: авва наверняка заинтересовался именно этим свойством крусталя.

— Лешек, это ужасно — то, что ты мне рассказал… — шепнул Лытка, — это так страшно… Неужели, чтобы служить Богу, нам нужно столько земель? Ведь монах должен обходиться малым…

— Лытка, прости, конечно, но ты не понимаешь главного: во-первых, служить богу не очень-то дешево. Посмотри на убранство церквей, посмотри на иконы в золотых и серебряных окладах, посчитай, сколько свечей сжигается ежедневно лишь в монастыре! Да этого бы хватило целой деревне на всю зиму! А книги? Ты знаешь, сколько стоит одна книга? И в книгах ваших нет знаний, в них только божественный свет, которым не накормишь голодных и не вылечишь больных. А сколько стоят праздничные ризы и мантии, ты считал? Ну, а во-вторых… Ты не поймешь меня… Новые земли — это новые души, которыми владеет церковь. Ты не видишь в этом ничего дурного, я понимаю. А я вижу. Только не начинай со мной спорить — бесполезно. Это новые стада баранов, которых приучают к покорности!

— Лешек, я бы поспорил с тобой, но сейчас не хочу. Как бы там ни было, а пользоваться крусталем — это все равно что предать Бога, даже во славу его.

Лешек хотел рассмеяться, но в темной спальне это прозвучало бы слишком непристойно. Их богу наплевать на предательство, ему все равно, какой ценой авва приведет стадо к его порогу! Но сказать об этом Лытке он не осмелился.

С этого дня Лешек каждый день приходил в больницу после ужина, если не служили повечерия, и помогал больничному. Из живицы с патокой и медом он наделал леденцов от кашля, которые охотно сосали все насельники, научил их бороться с насморком, нюхая лук, а в более сложных случаях сам готовил отвары, и пластыри, и растирания.

Лытка не оставлял его ни на минуту и, в отличие от больничного, на лету схватывал науку колдуна. Лешек учился восемь лет, и то не смог с колдуном сравняться.

— Знаешь, Лытка, я когда-то очень хотел, чтобы колдун и тебя тоже украл из монастыря. И сейчас думаю, что в этом был смысл! Ты бы стал ему лучшим учеником, чем я.

— Спасибо, конечно, но… — Лытка смутился и испугался этой мысли.

По ночам же Лешека начала мучить мысль: это он виноват в том, что авва получил крусталь. Колдун бы умер, но не открыл Дамиану тайны. И если он виноват, то должен что-то делать! Лешек мысленно сжигал настоятельский дом, но как он ни напрягал воображение, Дамиан неизменно спасался и выносил крусталь из огня. Лешек думал раздобыть у дружников меч или топор и убить Дамиана спящим, но понимал, что это ничего не изменит, а убить и авву, и Дамиана он бы просто не успел. Он придумывал еще множество способов, иногда они даже казались ему осуществимыми: в конце он неизменно погибал героем, достойным колдуна, и отправлялся к нему, за Калинов мост.

Но едва наступало утро и Лешек шел на службу, от его геройства не оставалось и следа: он озирался по сторонам, пригибал голову, а стоя на клиросе, старался занять место во втором ряду, спрятаться от взглядов Дамиана, иеромонахов и аввы. И уверял себя в том, что совершит подвиг, но потом, немного позже. «Давайте его сюда и разводите костер», — гремел в ушах голос Дамиана, и внутренности сжимались, и тошнота подступала к горлу, и дрожали колени.

Больница немного отвлекала его от серой обыденности монастыря, но если поначалу смрадный быт обители причинял ему боль, то теперь начал раздражать, и Лешек доходил до исступления, вытряхивая по вечерам тюфяк, или давясь куском кислого хлеба, или умываясь утром одним маленьким ковшиком чуть теплой воды. Бороды монахам стричь запрещалось, и это раздражало тоже, а вечером, когда они с Лыткой входили в спальню после свежего зимнего воздуха, духота и вонь были столь нестерпимы, что Лешеку хотелось развернуться и бежать обратно на мороз. Он не мог пожаловаться Лытке, который находил в этом пользу, не мог объяснить, что грязь, вши и дурная пища приводят к болезням, что изматывающий холод не позволяет ни обтираться снегом, ни умываться ледяной водой: после этого нельзя согреться, а потому вреда будет больше, чем толку.

Баня, в которой одновременно мылись двадцать человек, холодная и не очень чистая, вывела Лешека из себя: размазывая грязь по телу, он думал, что можно не лениться — заготавливать больше дров и приносить больше воды, рядом лес и река! Они с колдуном за три летних дня справлялись с дровами на всю зиму. Как Лешек любил эти дни! Колдун неизменно кланялся дереву, которое собирался спилить, просил у него прощения и благодарил. Лешек сначала не понимал, зачем это нужно, но колдун однажды прижал его руку к коре и сказал:

— Все живое хочет жить. Лес дает нам дерево, чтобы мы могли жить, поля кормят хлебом нас и наш скот — чтобы мы могли жить. И не стоит забывать об этом. Эта береза умрет, чтобы зимой мы не замерзли. Так неужели мне трудно согнуть перед ней спину, принимая жертву леса?

И Лешек тоже кланялся деревьям, ему было жалко их пилить, потому что они живые, но колдун говорил, что брать у леса надо столько, сколько требуется, не больше, но и не меньше, иначе жизнь людей потеряет смысл.

Монахи не кланялись деревьям.

Подвиги подвигами, а Лешек ждал наступления лета, чтобы уйти. Он стал раздражительным, постоянно огрызался, и время как назло тянулось медленно — каждый серенький день казался ему бесконечным. И самыми томительными были службы — скучные, помпезные и бессмысленные. Лешек уставал от неподвижного выстаивания в духоте, на глазах у братии, когда нельзя шевельнуться, чтобы никто этого не заметил, нельзя изменить выражение лица, изо всех сил сохраняя на нем восторг и благоговение, иначе…

Лешек не тяготился пением, но внутри у него все переворачивалось, когда он думал, кому он поет хвалу. И слова, произносимые им, вызывали у него отвращение: к церкви, к Паисию и к самому себе. Когда же иеромонах затягивал бесконечное «Господи, помилуй», а хор подхватывал его слова, Лешек с трудом удерживал на лице благочестивое выражение, не зная, смеяться ему или плакать.

В детстве он не задумывался о сложных канонах церковного пения, просто повторял мелодии, которые выбирал для него Паисий, теперь же ученый Лытка просвещал его, и Лешек понял, что Паисий на самом деле очень опытный и способный наставник хора. Он не только знал все, что положено знать экклесиарху, он действительно «слышал музыку», он умел разложить ее на разные голоса, чего не делали в Удоге, — Лешек обратил на это внимание, когда колдун возил его к доместику. Недаром в Пустынь издалека приезжали знатные гости — то, к чему Лешек привык с детства и принимал как должное, для многих было откровением.

Ближе к Рождеству снова ударили морозы, и сырость сменилась заиндевевшими стенами спальни — холод пробирал до костей, а Лешек так и не успел к нему привыкнуть. Он не боялся мороза, но одно дело нырнуть из жаркой парной в темную прорубь, или искупаться в снегу, выбравшись из-под теплого одеяла, чтобы спустя несколько минут прижаться спиной к горячей печке, или в лютую стужу идти через лес, насвистывая что-нибудь веселое, и снимать шапку, чтоб не вспотеть. И совсем другое — стучать зубами под одеялом, а потом, дрожа и ежась, умываться холодной водой, и бегом бежать до церкви, и там стоять, ощущая, как от неподвижности стынут ноги и леденеют руки.

Лытка, принимавший холод как способ умертвить плоть, жалел Лешека, отчего становилось еще противней: ему казалось, что холод стал его существом, что руки и ноги навсегда останутся синими и холодными и сердце до конца жизни будет биться медленно, как у сонного гада промозглой осенью.

За неделю до Рождества, направляясь из церкви в трапезную, Лешек случайно увидел двух расшалившихся приютских мальчишек, посланных за водой к колодцу. Он и сам не понял, почему остановился, — нехорошее ли предчувствие было тому причиной или воспоминания приютского детства заставили его задуматься и загрустить. Поначалу мальчишки шалили безобидно, толкая друг друга в спины и размахивая пустыми ведрами, надеясь попасть друг другу по плечу, но постепенно их озорство перешло в противостояние: к тому времени, как они добрались до колодца, пинки стали злыми и ощутимыми, а выкрики — обидными и сердитыми. Ребята были маленькими — не больше восьми лет, и один из них, младший, вдруг напомнил Лешеку сына Лели, ясными зелеными глазами и лукавой улыбкой.

Мимо прошел молодой иеромонах и строго посмотрел на шалунов, но не остановился, чтобы их пожурить. Лешек уже хотел пойти дальше, тем более что Лытка ждал его и проявлял нетерпение, да и холодно было. Младший из мальчиков ловил ведро, а старший поднимал его за перекладину журавля, отрывая ноги от земли и поджимая их под себя. Впрочем, несмотря на малый рост, ловкости ему было не занимать: он нарочно старался отодвинуть ведро от младшего, дразня того недомерком. Младший тянулся за ведром, поднимаясь на носочки, и в конце концов ухватил его обеими руками, но старший дернул перекладину в сторону, надеясь вырвать веревку у него из рук. Ноги мальчишки оторвались от земли, он всей тяжестью повис на веревке, и Лешек, чуя беду, кинулся к нему на выручку. Но не успел: перекладина журавля подняла старшего в воздух, руки его разжались, и младший, ничем не удерживаемый, с криком ухнул в колодец вслед за ведром.

Впрочем, крик его через секунду смолк, и Лешек успел увидеть, как над ним сомкнулась темная ледяная вода. Молодой иеромонах, и Лытка, и еще несколько человек тут же окружили колодец со всех сторон.

— За ведро, может, схватился? — с надеждой шепнул кто-то, заглядывая вниз.

— Не, не видно.

Высокий сильный послушник нагнул перекладину «журавля», но ведро поднялось над водой свободно — мальчик наверняка выпустил веревку из рук от испуга. Лешек путался в завязках плаща: скорей всего, ребенку перехватило дыхание от холода и он камнем пошел на дно. Интересно, насколько колодец глубок? Он так и не смог развязать узла и рванул плащ с шеи; ткань треснула с шумом, и Лытка оглянулся:

— Лешек, Лешек, ты что?

— Ничего, — рыкнул тот и скинул на снег узкий неудобный подрясник, оставшись в одних штанах: мороз вгрызался в кожу, и без того покрытую мурашками, и от холода захватило дыхание.

— Не смей, Лешек! Не смей! — Лытка схватил его за руку. — Ты утонешь!

Лешек вырвался и хотел снять неудобные, огромные лапти, но подумал, что время слишком дорого.

— Дурак, пропадешь! — Лытке на выручку пришел молодой иеромонах, хватая Лешека за другую руку.

— Я не утону, — спокойно ответил Лешек. Вода теплее воздуха, ничего страшного не случится, вот вылезать будет по-настоящему холодно. Он вырвал руку и перемахнул через сруб колодца, оскользаясь на обледеневших бревнах.

— Лешек! — крикнул Лытка ему вслед, и черная масляная вода накрыла Лешека с головой.

Колодец оказался глубоким, ему пришлось дважды выныривать на поверхность. Легкие отказывались втягивать воздух, Лешек хватал его ртом и насильно проталкивал в себя. Только на третий раз шарившая по дну рука нащупала развевавшуюся одежду — Лешек ухватил дитя за пояс и потащил наверх.