Крада вспыхнула высоким бездымным огнем, и жар заставил людей отступить назад. Пламя полыхало долго, и когда клубы мутного дыма устремились в небо, колдун показал на него людям:

— Их души полетели навстречу богам. Не плачьте. Они будут ждать вас и встретят, когда настанет ваш час. Так же, как сейчас их встречают прадеды.

Когда огонь сожрал предназначенную ему жертву и опал, скукожился, облизывая белый пепел, колдун велел насыпать над крадой курган, но до конца работы не дотянул — свалился. Лешек оттащил его в тень высокой травы и сам улегся рядом, надеясь не проспать восход луны. О Лытке он успел забыть.

А с отцом Варсонофием им довелось встретиться в следующий раз через десять дней, в Лусском торге, где каждый день случался крестный ход, и костры пылали по рубежам села — из епархии приехал гонец от епископа с предписаниями, как следует бороться с поветрием: какие молитвы читать, какие иконы выносить на крестный ход, в какие часы совершать службу. Одно из предписаний гласило: возжигать костры на границах селений, на таком расстоянии, чтобы огонь не мог перекинуться на постройки.

Колдун фыркал на это:

— Слышали звон… Невежды… Кому нужны их костры?

В Лусском торге он уже не выступал открыто против монахов, а потихоньку ходил по дворам, лечил заболевших крусталем, велел топить печи и бани и не ходить к причастию. Но люди были перепуганы, поэтому слушали всех, кто давал им советы. Они топили печи, парились в банях, выходили на крестный ход, выстаивали многочасовые службы в церкви, исповедовались и причащались. А после отпевания несли своих мертвых в леса, где сжигали их на крадах. Дружина князя им не препятствовала, монахи топали ногами и грозились отлучением от церкви, но «братии» Дамиана явно не хватало, чтобы пресечь языческие погребения.

В довершение загорелся Большой Ржавый мох, и Лусской торг несколько дней тонул в едком дыму торфяного пожара, что не могло не радовать колдуна. Тусклый лунный свет, пробивавшийся сквозь дым, все равно вылечивал горячку.

Невзор в селе не появлялся, но сложил шалаш в лесу, неподалеку, и народ ходил за советами и к нему, что для колдуна оказалось подспорьем. Во всяком случае, хоронили мертвых без его участия, и днем они с Лешеком отсыпались после бессонных ночей.

— Ты играешь с огнем, Охто, — повторял Невзор. — Зачем ты используешь колдовство прямо на глазах у монахов?

— Неправда, я колдовать ухожу в лес, — усмехался колдун.

— Ага. А за тобой идет толпа, бо́льшая, чем крестный ход. И о крустале знают все, от мала до велика. Ты не боишься, что монахам захочется его получить?

— Крусталь — вещь богопротивная, монахи должны бояться брать его в руки, — с улыбкой возражал колдун. — И потом, они сами так перепуганы, что перестали обращать внимания на крады. Что уж говорить о крустале. А вообще-то перед таким бедствием, как мор, они могли бы и забыть о наших разногласиях — беда у нас общая, и все мы по мере сил с ней боремся.

— Ну, предположим, ты об этих разногласиях не забываешь… А главное — еще неизвестно, беда это для монахов или нет, — Невзор насупился.

— Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что их радует повальная смерть паствы?

— Они ловят души, Охто. А ты сильно им в этом мешаешь… Сейчас они не тронут тебя — побоятся обезумевшей толпы. Но настанет день, когда они с тобой расправятся.

Как-то ночью колдуна разыскал высокий молчаливый монах, сопровождавший в Дальнем Замошье отца Варсонофия, и жестами попросил пойти за ним. Колдун удивился и нисколько не обрадовался — у него не было времени: луна убывала, и новолуния жители торга ждали с содроганием. Он покачал головой, и монах удалился, понимающе кивая. А через полчаса появился снова, притащив на широкой спине больного иеромонаха, и покорно пристроился в конец очереди. Но тут колдун сжалился над ним и сам подошел к отцу Варсонофию.

Иеромонах был в сознании, но тяжело дышал, его трясла лихорадка, и с кашлем из горла отходила пенистая, ярко-красная мокрота.

— Что, отче, жить хочешь? — спросил колдун, усмехаясь.

Тот ничего не ответил, но на глазах его появились слезы.

— И за мгновение земной жизни готов рискнуть вечностью? — широко улыбнулся колдун. — Готов, готов, вижу… Ничего, не бойся: покаешься, отмолишь — господь твой милосерден. Говорят, своих не бросает.

Отец Варсонофий закашлялся, а колдун, велев молчаливому монаху раздеть иерея и усадить, через минуту водил крусталем по его узкой, болезненной груди. Когда же лихорадка перестала трясти его бренное тело, иеромонах хрипло сказал:

— Я буду молить Бога, чтобы он направил тебя на путь истинной веры, простил тебе твои заблуждения и принял в свои небесные чертоги.

— Спасибо, не надо, — брезгливо ответил колдун. — Я вовсе не собираюсь в его небесные чертоги. Иди с миром, отче, и не забудь об этой встрече, когда братия захочет сжечь меня на костре.

15

Полдня Дамиан терпеливо сидел в Никольской слободе, ожидая вестей о прочесывании леса, — певчий не мог уйти, не оставив следов! Хоть один след да должен был быть длинней остальных! И только когда понял, что метель замела следы безвозвратно, архидиакон, ругаясь и раздавая зуботычины направо и налево, выехал из слободы в Лусской торг — стоило договориться со Златояром о поимке беглого послушника, злодея и вора.

Монахи в скитах и на заставах были предупреждены, в каждой деревне сидели по два дружника, однако Дамиан не слишком надеялся на эти дозоры: разве что певчий сам забредет в тот дом, где остановились братья.

Северный ветер толкал сани вперед, пока дорога вела с севера на юг, но стоило повернуть на восток, и метель завертелась бешеной каруселью: ветер летел вдоль берегов и задувал со стороны леса, поднимая в воздух снежные воронки. Дамиан кутался в медвежьи шубы, натягивал широкий куколь на голову, но холод полз в каждую щелку и пронизывал шубы насквозь. И шевелил мех, поднимая его дыбом. Послушник нахлестывал лошадей, с трудом передвигавших ноги по глубокому снегу, и поминутно оглядывался назад, и в глазах его архидиакон разглядел ужас. Вой ветра мешал спросить, что так напугало послушника.

Смеркалось. Дамиан не сразу заметил, как темнеет небо в снежной пелене, а когда понял, что через несколько минут на реку спустится ночь, у него самого по спине пробежали мурашки. То ли послушник заразил его суеверным страхом перед зимней ночью, то ли его напугало одиночество в мутной круговерти, то ли грохот ветра в лесу и свист поземки под полозьями саней… Но мех на шубах шевелился, и Дамиану показалось, что звери, с которых были содраны эти шкуры, оживают, ежатся от холода и скоро поймут, что под ними, прячась от мороза, лежит живая, съедобная плоть.

Ветер сбивал лошадей с ног и грозил опрокинуть сани, и в его шуме Дамиан слышал далекий сатанинский смех, похожий на грохот падающей крыши горящего дома, и раскаты этого хохота заставляли волосы на голове шевелиться, и холодный пот выступал на лбу и покрывал челку ледяной коркой. Кони надрывно ржали, но бежать не могли, увязая в снегу. Метель все туже стягивала сани в снежной воронке: ни берегов, ни пути впереди не было видно, и послушник, вцепившись в вожжи, начал громко и отчаянно выкрикивать:

— Отче наш! Иже еси на небесех! Да святится имя Твое!..

В другом случае Дамиан бы рассмеялся над ним, но на этот раз ему было не до смеха: над послушником хохотал ветер, хохотал зычно, и хлопал в ладоши — Дамиан видел его хохочущий, торжествующий лик.

Это колдун. Мысль прорезала пространство и острой занозой впилась в висок.

— Да приидет царствие Твое… — прошептал архидиакон непослушными губами, — да будет воля Твоя…

И вдруг понял: Бог не слышит их. Они одни в этой снежной пелене. Они, их перепуганные усталые кони — и колдун, хохочущий и швыряющий в сани ветер и снег. И шкуры убитых зверей, грозящие вот-вот обрести плоть и кровь.

Зачем он убил колдуна? Что менялось с его смертью? Так хотел авва? Но авва сидит за толстыми стенами Пустыни, в теплой просторной настоятельской келье, а Дамиан едет вдоль темного леса, и ветер грозит похоронить его в снежной могиле и смеется над его страхом и над его молитвами.

Зачем он убил колдуна?

— И остави нам! Долги наша! — кричал послушник. — Якоже и мы! Оставляем должником нашим!

Грехи? Со времен приютского детства грех Дамиан понимал как нечто мелкое: провинность, о которой могут прознать иеромонахи. Разве убийство колдуна было грехом? Да нет же! Проклятый язычник, заслуживший костер! Он сейчас горит в аду! Он не может быть ветром, метелью, заснеженным небом! Или… или…

Дамиан сполз на самое дно саней и укрылся с головой, зажимая уши, чтобы не слышать хохота, похожего на гром падающей сгоревшей крыши. Но губы сами собой шептали:

— И остави нам долги наша… И остави нам долги наша…

Златояр принял промерзшего ойконома Пустыни радушно; несмотря на поздний час, накрыл столы и предложил гостить у него в тереме, сколько тому пожелается, поэтому Дамиан быстро забыл о страхах ночной дороги в метель.

Князь пообещал отправить своих людей в Лусской торг и в ближайшие деревни, тем более что дружина его сидела без дела — так почему не помочь доброму соседу в его богоугодных делах? Дамиан, конечно, не сильно уповал на княжескую дружину, но это отрезало певчему пути в многолюдные места торга. Впрочем, в голову снова закралось сомнение: пеший, в лесу, в такую метель — человек не может остаться в живых. Дамиан в санях, закутавшись в теплые шубы, и то рисковал завязнуть в снегу и замерзнуть.

Ясным утром он проснулся в светлом тереме, но, несмотря на уговоры Златояра, задерживаться не стал: авва прав, певчий пойдет к Невзору. И, наверное, настало время заехать к волхву в гости. А заодно проверить заставы, расставленные по берегам Выги: в этом архидиакон вполне доверял Авде, но проверить бы не помешало.

До дома волхва добраться засветло он не успевал и хотел заночевать в Дальнем Замошье, поэтому не торопился: позавтракал вместе с князем, основательно собрался и выехал со двора только к полудню. По дороге ему встретился Авда с десятком братьев, которые направлялись в Лусской торг обедать, и Дамиан велел им посмотреть, усердствуют ли люди князя в поимке вора.

В Ближнем Замошье его догнал патрульный, весть ойконому принесли по цепочке: ночью беглеца видели в Покровской слободе. Его даже поймали и связали, но он ускользнул от монахов, забрал коня и скрылся в неизвестном направлении.

— Как это он ускользнул? — от злости Дамиан выбрался из саней и теперь топал ногами. — Как ускользнул?

— Не знаю, — беззаботно пожал плечами патрульный — ну еще бы, ведь это не его вина, чего ему беспокоится!

— Почему его немедленно не повезли в Пустынь? Почему не обыскали?

— Я не знаю, наверное, пережидали метель…

— Шкуру спущу, — прошипел Дамиан и рухнул обратно в сани. — Поворачиваем обратно! Когда это было?

— Ночью… — дружник пожал плечами.

— А поточней?

— Я не знаю…

— Да за ночь он мог добраться до Новограда! — выплюнул Дамиан со злостью, но вовремя сообразил, что Выга охраняется от Никольской слободы и выше, а значит, проскользнуть мимо Лусского торга он не мог. На коне через лес не проедешь и не пройдешь. Значит, он спустился по Луссе до торга и прячется где-то там!

Да, Лусской торг — не Никольская слобода, его так просто не обыщешь и вверх дном не перевернешь. Да и в Никольской обыски ничего не дали.

— Поворачивай, сказал! — прикрикнул Дамиан на послушника. — Дотемна-то доберемся?

— Не знаю, — ответил послушник, вылезая в снег и разворачивая лошадей, — попробуем.

Снега за ночь намело много, и утоптать ледяной путь не успели, однако обратно, по собственным следам, ехали чуть быстрей. И всю дорогу Дамиан недоумевал: как певчий мог оказаться в Покровской слободе? Неужели прошел напрямик? Но это же невозможно! Зимой, по глубоким сугробам, когда привычные приметы засыпаны снегом, когда небо затянуто тучами! В метель!

Может быть, беглец не так прост, как кажется? Он не замерз по пути в Никольскую, там найти его не удалось, он прошел напрямик до Покровской слободы и не заблудился в лесу, его не сожрали дикие звери, а в довершение всего ускользнул от связавших его монахов и украл у них коня!

И если в Никольской все можно списать на везение и помощь крестьян, то добраться до охотничьей слободы через лес зимой не может ни один поселянин.

Колдун. Ему помогает колдун, нарочно явившийся с того света, чтобы отомстить Дамиану за свою жуткую смерть. От этой мысли между лопаток пробежала липкая капля пота. Архидиакон посмотрел на темные стены леса по обоим берегам, и, несмотря на сиявшее солнце, ему показалось, что из-за деревьев за ним кто-то следит. И от этого взгляда не спасет ни крестное знамение, ни молитва: над колдуном не властен ни Бог, ни Диавол, что бы там ни говорил авва, чему бы ни учило Святое Писание.

Неожиданно перед глазами появился обрывок воспоминания из раннего доприютского детства. Он почти ничего не помнил, кроме таких отдельных обрывков, но зато они были отчетливыми и подробными. Промозглый апрель, снег сошел, черная, мокрая земля покрыта сором, небо затянуто низкими сырыми облаками, и мать, теплая и большая, держит его на руках, стоя на крыльце бани. В бане не топлено, а на лавках расставлены горшки с едой, такой вкусной, что у него текут слюнки и он плачет, требуя немедленно его накормить. Дамиан не помнил своего настоящего имени, крестили его в монастыре Полиевктом.

Но в тот миг мать звала его настоящим именем и говорила что-то: он не помнил ее слов, от которых ему стало очень страшно, и если сначала он плакал от голода, то после ее слов — от ужаса.

И теперь, всматриваясь в лес по берегам Выги, Дамиан чувствовал тот же самый ужас, что на пороге бани в далеком, забытом апреле, — ужас перед силой мертвецов, рядом с которой меркла крестная сила.

И как назло из-за поворота показались высокие каменные кресты над могилами иноков, погибших во время мора. Дамиан скрипнул зубами и застонал, так громко, что послушник оглянулся на него с удивлением. Неужели им не нравится лежать на высоком крутом берегу? Они бы предпочли быть похороненными на монастырском кладбище, поближе к братии, чтобы и из могил достать оставшихся в живых. Достать ядом, который источают их мертвые тела, ядом, о котором говорил колдун. И, наверное, он был не так уж неправ. Иначе почему первыми умирали те, кто отпевал и готовил мертвецов к погребению? Тогда Дамиану показалось хорошей мыслью похоронить их на землях князя. А теперь? Теперь, когда он едет мимо и вокруг только снег и ни одной живой души, кроме послушника, которого и за человека-то можно не считать?

Он бы, наверное, снова начал молиться, потому что на лбу, несмотря на мороз, опять выступил пот: Дамиан цепенел от страха. Ему мерещилось, что снег над могилами шевелится и мертвецы вот-вот начнут вылезать на свет и вереницей потянутся на лед, перерезая ему дорогу. Но тут из-за поворота показались двое дружников, охранявших реку, и наваждение оставило его.

Солнце еще не закатилось, но уже спряталось за крутым лесистым берегом, когда Дамиан добрался до постоялого двора в Лусском торге, где и узнал бесславную историю о стычке монахов с людьми князя.

Дамиан не сомневался, что князь выдаст беглеца Пустыни, у него не было ни малейшей причины сомневаться в этом, а у князя — держать певчего у себя. Поэтому, для порядка отругав брата Авду, архидиакон решил немного отдохнуть с дороги и поужинать в теплой, вонючей избе постоялого двора (не являться же на поклон к Златояру после произошедшего с просьбой об ужине и ночлеге!). На радостях он простил двоих дружников, упустивших беглеца в Покровской слободе, выслушав их сбивчивый рассказ о кознях нечистой силы. В нечистую силу Дамиан не поверил — наверняка братья заснули, а кто-то из охотников развязал и выпустил певчего, указав ему дорогу к торгу.

Князь Златояр — опытный воин, его дружина умела не только собирать дань по окрестным деревням, но и сражаться с настоящим врагом, когда князь Новоградский призывал народ на войну против иноземцев. Его воины не упустят беглеца, они хорошо понимают силу приказа, поэтому Дамиан не спешил; однако откладывать на утро поездку к Златояру не стал.

К воротам терема, что стоял в устье Луссы, архидиакон подъехал в сопровождении десятка дружников и на этот раз стучал в ворота громко и властно, не так, как прошлой ночью.

Ворота отворились нескоро, и навстречу монахам вышли воины с факелами, меряя «братию» презрительными взглядами. Однако Дамиана их заносчивость не задела — он деловито осмотрелся и улыбнулся в усы: неважно, кто победил в стычке, неважно, как дружина князя относится к дружине монастыря. Важно, что Златояр боится отцов церкви и будет преданно блюсти ее интересы, чтобы не потерять своей власти.

— Я должен видеть князя, — посмотрев на воеводу сверху вниз, сказал архидиакон.

Но ответил ему не Путята.

— Я здесь, отец Дамиан, — раздался из темноты скрипучий голос, — я ждал тебя.

Князь, одетый в соболью шубу до пят, в расшитой золотом шапке, выступил вперед, и двое воинов держали над ним факелы, словно желали осветить его богатый наряд, столь неподходящий для позднего зимнего вечера.

— Я просил тебя о помощи, князь, и, говорят, ты изловил беглеца, который обокрал обитель.

— И что ты хочешь? — спросил Златояр, гордо задрав подбородок.

— Я хочу получить обещанное.

— Я обещал выдать тебе злодея и вора, разве не так? Злодея и вора, Дамиан.

— Да, — кивнул архидиакон, не понимая, к чему клонит князь.

— Злодея и вора, а не певца и не волхва.

— Какого волхва, Златояр? О чем ты говоришь?

Но князь не услышал его:

— Я поклялся, и ты должен помнить мою клятву: никогда больше не выдавать церкви врагов вашей веры. С меня довольно одного предательства, одного несмываемого пятна на честном имени воина. Я больше двадцати лет не сплю ночами, слыша предсмертный крик Велемира, или ты не знал об этом?

— Знал, знал, — пробормотал Дамиан, — об этом все знают. Но при чем тут вор и злодей, которого я просил изловить?

После злосчастной истории с сожжением двух волхвов, отца и сына, князь действительно принародно поклялся не вмешиваться в духовные дела церковников. Дамиан тогда был молод, но случай этот помнил хорошо, тем более что во время мора, который случился два года назад, Пустынь обращалась к Златояру за помощью, но получила решительный отказ.

— Не прикидывайся наивным, Дамиан. Или ты не знаешь, что вор и злодей, которого ты ловишь, — внук Велемира, Олег?

— Ты что-то путаешь, князь… — пробормотал Дамиан, — это певчий, бывший приютский воспитанник, я знал его с детства, его зовут…

Архидиакон осекся. Лешек. Лешек — заблудшая душа. Алексий… Олег? Да этого не может быть!

— Он сам сказал тебе об этом? — вымученно усмехнулся он.

— Нет. Я увидел это в его глазах и услышал в его песнях.

— Князь, мне неважно, чей он внук, — взяв себя в руки, продолжил Дамиан, все еще не оправившись от изумления. — Он обокрал обитель, он унес священную реликвию Пустыни, и кем бы ни были его предки, он от этого не перестал быть вором! Надеюсь, ты обыскал его?

— Нет, — князь покачал высоко поднятой головой. — И я не верю, что юноше, обладающему даром, многократно превосходящим дар его деда, понадобится священная реликвия церкви. Волхвы не нуждаются в церковной утвари, даже очень дорогой. Этот мальчик, задайся он такой целью, сможет через несколько лет купить Пустынь с потрохами. Так что ты лжешь мне, Дамиан.