Глава 12. Обвинение

– Младик…

Он лежал в горнице, на широкой лавке, но под него постелили перину, и, похоже, не одну – он утопал в мягком пухе. Над головой горела лампа с прикрученным фитилем, а на столе, освещенном единственной свечой, горкой лежали пироги, и Ширяй, как всегда, читал книгу.

Свет резал глаза, в голове колыхалась тошнота, и ожоги под повязками горели так нестерпимо, что хотелось плакать.

– Ты живой, Младик? – Дана полотенцем вытерла ему пот со лба.

Он побоялся говорить и кивнул одними глазами.

– Ты хочешь пить? – шепотом спросила она.

И тут он понял, что мучительно, невыносимо хочет пить!

Ширяй сорвался с места, услышав вопрос Даны, и с разлета грохнулся на одно колено перед изголовьем Млада.

– Млад Мстиславич! Ты здесь… Наконец-то! Где ты был? Мы искали тебя, мы с Добробоем поднимались наверх и искали тебя! Темный шаман, с врачебного, спускался вниз и тоже не нашел! Где ж ты был так долго!

Каждое его слово будто цепом молотило по голове. Они сами поднимались наверх? Одни? И у них получилось?

– Тише, – Дана толкнула Ширяя в бок острым кулачком, – что ты орешь?

Но на крики Ширяя из спальни вышел Добробой: глаза его опухли и покраснели, он слабо улыбнулся Младу, подойдя к лавке, и смахнул слезу.

– Млад Мстиславич… Ты… Нам рассказали про тебя все… и про Мишу… Про огненного духа тоже рассказали. Ты не беспокойся, Мишу род забрал к себе, – Добробой громко всхлипнул, – и духи нам сказали, это все равно, что его христиане похоронят…

Боль, куда острее, чем от ожогов, разлилась в груди: Миша. Там, наверху, Млад не думал о том, что видит его в последний раз. Он вообще ни о чем не думал…

– Да замолчите вы! – прикрикнула Дана, но тут же перешла на шепот. – Вы что, не видите? Дайте воды немедленно и закройте рты! И ходите на цыпочках!

Добробой виновато прикрыл рот рукой, Ширяй пожал плечами и направился к ведрам с водой, стоявшим у входа.

– А может, меду лучше? – на всякий случай спросил он.

– Пока воды, – ответила Дана, повернувшись к двери, и Млад заметил, что вокруг ее глаз лежат темные тени.

Она поила его через соломинку, чуть приподнимая его голову над подушкой, а он не мог напиться и не мог долго пить – ему казалось, след от удара огненного меча, прошедшего через грудь, от левого плеча к правому боку, вспыхивает белым пламенем от каждого глотка.

Потом заглядывали врачи, обрадованные тем, что Млад пришел в себя, шутили, подмигивали, надеялись его расшевелить и обещали, что после перевязки он сможет уснуть. Млад не очень им верил, особенно во время перевязки: если бы на него не смотрела Дана, он бы, наверное, кричал, хотя даже легкий стон отзывался в голове отзвуками грома, который едва не убил его при встрече с явью. Однако, когда врачи ушли, боль на самом деле немного успокоилась: мазь, которую клали на ожоги, хоть и воняла отвратительно чем-то вроде псины, но действовала.

– Хочешь, я сама буду тебя перевязывать? – спросила Дана, вытирая ему лицо.

– Хочу, – ответил Млад. Это было первое слово, которое он сказал.

– Зачем ты это сделал, Младик? Что ты хотел доказать?

– Не знаю…

– Надеюсь, ты хотя бы перестал винить себя в смерти мальчика?

– Не знаю…

Млад на самом деле не знал. Ему некогда было об этом подумать: боль выбивала из головы все мысли и не давала передышки.

– Ты был без сознания почти двое суток. Два дня и ночь. Я испугалась. – Она улыбнулась загадочно и тепло. – Ты сможешь заснуть? Или тебе все еще очень больно?

– Не знаю. Получше, вроде… Ты сама ложись, у тебя глаза усталые…

– Нет, милый мой. Я никуда от тебя не отойду, пока ты не уснешь.

– А если не усну?

– Тебе придется уснуть ради меня.

Заснул Млад не больше чем на час, а после до самого утра лежал в темноте и глядел в потолок, перебирая в памяти все, о чем говорил с Мишей: заново подыскивал нужные слова, вел бесконечный мысленный спор, и поправлял себя, и возвращался к началу, осознавая всю бесплодность этих поправок.

Он гнал от себя эти размышления, но не мог от них отделаться, они давили на него, вспыхивали в голове шумными шутихами, ворочались в животе мучительными спазмами, горели огнем на ожогах. Чем он думал? Почему раньше не замечал очевидного? Почему не догадался сказать о восторге подъема наверх? Почему правильно не объяснил, что такое смерть и почему она необратима? Почему не научил отрешаться от боли? Почему, в конце концов, не внушил, насильно не вбил мальчику в голову невозможность отказа от жизни? Ночью, в темноте и полубреду, эта мысль уже не казалась ему святотатством.

Каждый найденный просчет чуть не подбрасывал его с постели, он пытался вскочить, но валился обратно на перину, зажимая зубами стоны, чтобы не разбудить Дану, которая прилегла в его спальне. И оттого, что он не может встать и пройтись по горнице, выйти из дома и глотнуть морозного воздуха, становилось еще муторней и отвратительней на душе.

А просчетов с каждым часом Млад находил все больше, и постепенно ему стало казаться, что они ложатся ему на грудь и жгут, жгут ее белым пламенем, и пламя это много горячей обычного огня… К утру ни о чем, кроме как о белом пламени, он думать больше не мог: полузабытье затуманило голову, и огненный меч бил в грудь, по рукам, мелькал перед глазами – Млад с ужасом ждал следующего удара, и дожидался, содрогаясь от боли, а меч взлетал снова – карающий, казнящий меч. И от стонов молнии загорались в голове, и гром катался меж висков, а голова металась по подушке…

– Младик… – Дана провела прохладной ладонью по лицу. – Младик… Я тебя перевяжу, и сразу будет легче.

Он распахнул глаза – ее рука отрезвила немного. Над ним стояли Ширяй с Добробоем, заспанные, в исподнем; Дана сидела рядом, и на глазах ее блестели слезы.

Три судейских пристава явились в дом перед обедом – Дана еще не вернулась с лекции. Млад спал, и сны его в этот миг никак нельзя было назвать хорошими.

– Что вам надо здесь? – не очень-то учтиво спросил Ширяй, выйдя навстречу гостям.

– Ветров Млад нам нужен, – так же нелюбезно ответили ему гости, намереваясь пройти в дом, – по-хозяйски, не снимая сапог и шапок.

– Эй, куда? – Ширяй загородил им дорогу, и Добробой, возившийся у печки, пришел ему на помощь.

– С дороги, мелкота, – прошипел один из приставов, надеясь отпихнуть Ширяя в сторону, но здорового Добробоя с места сдвинуть было не так-то просто – он прикрыл плечом Ширяя и сжал кулаки.

– Ребята, – попробовал остановить их Млад, – погодите…

Его слабого голоса никто не услышал: когда пристав схватил Добробоя за плечо, тот, недолго думая, врезал «гостю» кулаком в подбородок, да так, что тот отлетел обратно к двери и едва не упал. Двое других с усмешками отступили, презрительно измеряя взглядом шаманят.

– Добробой! – рявкнул Млад с лавки. – Обалдел?

– Значит, приставов судейских в дом не пускают… – тот, что получил по зубам, выпрямился и потрогал рукой подбородок, – так и доложим. Пошли, ребята…

– И катитесь! – сплюнул Ширяй.

– Ширяй! – Млад попытался подняться, но тут же упал обратно на подушку.

На его счастье, дверь распахнулась, и в дом вошла запыхавшаяся Дана.

– Стойте, стойте! – она раскинула руки, загораживая выход. – Все в порядке. Проходите обратно.

– Поздно, – рассмеялся ей в лицо пристав, – сопротивление оказано! Я за этот удар с суда не меньше гривны получу!

– Я говорю – обратно проходи, – Дана пальцем указала приставу на лавку. – Гривну он получит! Вести себя надо по-людски, тогда по морде бить не будут.

Как ни странно, гости послушались ее и даже несколько смешались.

– Вот Ветров Млад, перед вами, – Дана указала на лавку, – приставную грамоту давайте и убирайтесь.

– Зачитать положено, при свидетелях, – буркнул пристав.

– Читай, – Дана пожала плечами.

Тот достал из-за пазухи бумажный свиток, сломал печать и развернул, придвигая грамоту к лицу.

– Вдова Лосева Мирослава Мария Горисветова обвиняет Ветрова Млада Мстиславича в том, что он повинен в смерти ее малолетнего сына… хм… Миха́ила… Михаи́ла? – пристав вопросительно глянул на Дану, и та кивнула головой. – И по сему делу суд новгородских докладчиков по прошению старосты Славянского конца приказывает ректору Сычёвского университета выдать Ветрова Млада Мстиславича суду в срок не позднее двух недель с момента оглашения этой грамоты. Если же оный выдан суду в оговоренный срок не будет, то Сычёвский университет должен уплатить суду новгородских докладчиков десять гривен за укрывательство преступника. Подписи читать?

– Читай, читай, – кивнула Дана.

Млад спросонья не сразу понял, что означает эта грамота. Он никогда не слышал этих имен, Лосевой Мирославы-Марии не знал, а Михаила знал только одного – огненного духа, который едва не убил его третьего дня… Только когда пристав дошел до имени Черноты Свиблова, в голову стукнула мысль: Михаил – это же Миша, Миша! Он же называл свое имя в тот день, когда Млад забрал его из дома! Наверное, это Мишина мать – вдова Лосева? И она считает, что Млад виновен в смерти ее сына?

Да, наверное, так и есть… но… Млад закусил губу и хотел закрыть лицо руками: это невозможно, несправедливо… Да, он виноват, на самом деле виноват, но его вина к суду докладчиков не имеет никакого отношения. Такое нельзя смешивать, это неправильно… В таком случае, отец Константин виновен в смерти мальчика ничуть не меньше!

Дана выхватила грамоту из рук пристава, когда тот закончил перечислять подписи и неуверенно посмотрел по сторонам, а когда дверь за гостями закрылась, крепко хлопнула Добробоя по затылку:

– Ты что, не видел, кто к тебе пришел?

– А чё он Ширяя толкал? Чё он меня хватал? Пришли тут, как к себе домой! – проворчал виновато Добробой.

– А ты чего полез? – Дана посмотрела на Ширяя, который усаживался за стол со своей прежней невозмутимостью.

– Я думал, они Млад Мстиславича хотят забрать, – тот пожал плечами безо всякого раскаянья.

– Гривну он с университета точно снимет, – Дана сжала губы и села на скамейку, повернувшись к Младу лицом. – Как ты, чудушко?

Млад еще не оправился от обиды, от удивления, от вспыхнувшего вновь ощущения собственной виновности, – поэтому лишь покачал головой.

– Такую же грамоту читали перед главным теремом – считай, при всем университете. Думаю, и ректору ее вручили тоже, – Дана вздохнула. – Я, как услышала, о чем речь, сразу сюда побежала, предупредить. Но они, смотри-ка, сразу шестерых прислали… А выезд судейских приставов, между прочим, оплачивает истец. Откуда у горькой вдовы столько серебра? Да и в голову бы ей не пришло в суд идти…

При всем университете? Млад застонал и прикрыл глаза. Здорово: наставник-убийца… И если суд признает его виновным, никому не объяснят, что вина его косвенна, что он не убийца, он всего лишь оказался плохим учителем для слабого ученика.

– Младик, не надо так расстраиваться. Во-первых, все это шито белыми нитками. И суд докладчиков – самый грязный суд, который можно отыскать. И все, между прочим, об этом знают. Виру[14] все равно университет будет платить!

– Не университет, а наставники университета. Университет ничего своего не имеет, – проворчал Млад.

– Ничего, наставники не обеднеют! Я попытаюсь перевести дело в княжий суд. И двухнедельный срок мы пересмотрим. Младик, все это не стоит выеденного яйца! Это голословное обвинение! Это сделали нарочно, нарочно!

– Зачем? – Млад вскинул на нее глаза. – Чего они добьются? Ну, объявят меня убийцей, и что? Из мести, что ли?

– Ну… Ну и из мести… – неуверенно ответила Дана.

– Никто из них такой ерундой заниматься не станет. И месть что-то сомнительная. Университет виру заплатит, сама говоришь. Суду докладчиков Новгород не верит. В поруб[15] меня никто не посадит, в Волхове никто не утопит. Зачем?

– Ну… запятнать тебя хотят. Как волхва…

– Да ерунда! Я волхв-гадатель, к моим ученикам это не имеет никакого отношения. Любой шаман скажет, что исход пересотворения не известен никому и ни от кого не зависит. Это и как шамана меня не запятнает! Это, разве что, может лишить меня учеников на несколько лет. Но им-то это зачем? По сути, они всего лишь на бумаге запишут, что у меня умер ученик. И больше ничего!

– А серебро, Младик? Серебро?

– А что серебро? Вдове я бы и так денег дал, и по наставникам собирать не надо было бы… А суд получит на десять человек такие крохи, что в сторону моих денег и не посмотрит.

– Да я сам на этот суд приду и расскажу, что их Миша был просто трус! – Ширяй неожиданно стукнул кулаком по столу.

– Не смей так говорить! – Млад приподнялся, но упал обратно. – Это не так! Он не побоялся начать пересотворение, он… Не смей осуждать его. Он распорядился своей жизнью, а не чужой. И… он не может тебе ответить, понимаешь?

– Да он бы мне не ответил, если бы и мог! – Ширяй скривил губы.

– Слушай, ты, гордый и свободолюбивый парень… – Млад сжал зубы. – Замолчи. Или я тебе за него отвечу. Когда встану.

– Очень я испугался! – хмыкнул Ширяй.

– Ты слушай, что тебе учитель говорит! – повернулась к парню Дана. – А не груби! Не испугался он!

– Мы с Млад Мстиславичем сами разберемся! – фыркнул Ширяй.

– Ширяй, – Млад вздохнул, – на самом деле, не груби.

– Давайте лучше обедать, – Добробой взгромоздил на стол горшок борща. – Млад Мстиславичу надо поесть, что он там позавтракал – кошкины слезы…

– Правда, Младик. Теперь тебе надо много есть.

– Можно я сам? – Млад умоляюще посмотрел на Дану.

– Нет, нельзя.

Через двое суток Млад чувствовал бесконечную усталость: от боли, от неподвижности, от беспомощности, от ночной бессонницы. И частенько думал: а если бы он заранее знал, чем обернется для него это жалкое выступление против Михаила-Архангела, – хватило бы ему смелости поступить так же? Очень хотелось верить, что хватило бы.

Ширяй и Добробой, как только рассвело, отправились в Сычёвку, Дана ушла на занятия, а Млад пытался уснуть, пока ничто его не тревожило. Почему-то именно ночью его глодали тяжелые мысли: и о Мише, и о собственной несостоятельности, и о предстоящем суде. Днем эти мысли исчезали или, по крайней мере, не были столь навязчивы. После мучительных перевязок боль успокаивалась и часов пять-шесть оставалась терпимой, – во всяком случае, позволяла уснуть. И хотя Дана жаловалась, что от нее за версту пахнет этой мерзостной мазью, но перевязывала Млада трижды в день.

Он начал дремать, когда дверь отворилась без стука и удивительно знакомый голос спросил:

– Дома хозяева?

Млад распахнул глаза, сон слетел с него в одно мгновенье: на пороге стоял его отец – в лисьем полушубке мехом наружу, с пушистой шапкой на голове, в меховых сапогах. Почему-то отец всегда казался ему выше ростом, и шире в плечах, и моложе, чем был на самом деле. Впрочем, он действительно выглядел моложе своих лет, никто бы не назвал Мстислава-Вспомощника стариком, ему было немного за шестьдесят.

– Хозяева лежат здесь… – ответил Млад с улыбкой.

Отец снял шапку, отряхнул сапоги друг о друга и прошел в дом, расстегивая полушубок.

– Здоро́во, сын.

– Здоро́во, бать. Ты б разделся, у нас жарко.

– Это я по привычке. К больному приходишь – сначала взглянуть, а уж потом…

– Да ты никак к больному приехал? А я думал…

– К больному, к больному, – отец кинул полушубок на стол. – Вчера мимо нас в Ладогу ехал один мой товарищ, он и рассказал, что ты сверху упал и сильно обжегся, а тебя обвиняют в смерти ученика и тащат в суд.

– Быстро до вас наши слухи доходят, – усмехнулся Млад.

– Это из-за войны. Сейчас часто в Ладогу гонцы едут, каждый день почти. Один из них моим бывшим больным оказался. А у него в университете сын учится. Так что ничего странного, что он ко мне заехал.

– И ты все бросил и помчался ко мне? – удивился Млад.

– Знаешь, Лютик… Неспокойно мне почему-то было. И без того неспокойно было, а после его рассказа я и вовсе голову потерял. До вечера промаялся, а потом плюнул, запряг сани и поехал. Маме я не сказал ничего.

– Да со мной все хорошо, бать. Здесь врачей – пруд пруди.

– Может быть. Но пока я тебя не посмотрю, в это не поверю. Врачи – врачами, а я волхв-целитель. Неужели собственного сына на ноги не поставлю? И выглядишь ты плохо. Болят ожоги-то?

– Болят. Говорят, долго еще болеть будут.

– Это мы поправим. Я и тра́вы привез, и мази. Да и без них кое-что могу. Давай-ка размотаем тряпки-то…

Млад сморщился:

– Только что перевязывали, двух часов не прошло. Давай лучше попьем медку. Расскажешь мне, как вы живете.

– Нет уж, – отец улыбнулся, – это ты мне расскажешь, как такое с тобой приключилось. И после того, как я сам тебя перевяжу. И не хнычь.

Отец разматывал повязки ловко, рука у него была твердая: он так быстро сорвал пропитанную мазью салфетку, что Млад даже не успел испугаться и опоздал закричать, но на глаза навернулись слезы и крупными частыми каплями потекли по щекам.

– Ничего, ничего… – кивнул отец, хлопая его по коленке, – так лучше. Я знаю.

Он долго разглядывал мокрый ожог с лопнувшими волдырями, пожимал плечами и даже пригибался, почти вплотную поднося больную руку к носу. Как вдруг лицо его изменилось. Он нагнулся и поднял желтую от сукровицы тряпицу, которую до этого отбросил на пол. Смотрел на нее, нюхал, скреб пальцем, а потом спросил, коротко и зло:

– Кто тебя перевязывает?

– Дана… – недоуменно и обиженно ответил Млад.

– Дана? – брови отца поползли вверх. – Ты же говорил что-то про врачей?

– Ну да… они тоже иногда приходят. Но Дана перевязывает меня три раза в день… Чтобы легче было. От мази всегда легче.

– Еще бы… – проворчал отец и встал, осторожно положив руку Млада на приготовленное полотенце. – И кто же дал ей эту мазь?

– Ты так говоришь, будто она мажет мне ожоги ядом.

– Не ядом, Лютик… Не ядом… Так где у вас эта мазь?

– Где-то в сенях, на полке. В черном туеске.

– Я не зря гнал лошадь ночь напролет… – отец направился в сени.

– Может, ты мне объяснишь, в чем дело?

Отец не ответил, но вскоре вернулся, разглядывая туесок со всех сторон. Что-то на донышке его удивило, он поднял туесок и рассматривал его, запрокинув голову. Потом долго нюхал мазь, растирал ее между пальцев, снова нюхал и наконец, вздохнув, поставил на стол.

– Да. Я не зря гнал лошадь ночь напролет. Так кто дал тебе эту мазь?

– Бать, объясни мне, в чем дело.

– Хорошо. Видишь ли, – отец вздохнул снова, – в нее добавлена одна очень редкая травка. Она у нас не растет, ее привозят откуда-то с Ближнего Востока. Я видел ее всего однажды, она обладает характерным запахом, который трудно забыть.

– Это псиной, что ли? – улыбнулся Млад.

– Нет. Псиной пахнет плохо очищенный собачий жир, на котором эта мазь настояна. И это отдельная статья! Потому что для мазей можно использовать жиры и более распространенные.

– Собачий жир? – Млад растерялся: это показалось ему неприятным.

– Да. И я думаю, он добавлен туда не только для того, чтобы отбить запах этой травки. Ты ведь этого запаха, скорей всего, не знаешь. А травка эта… Это не яд, нет. Не в этих dosis[16], по крайней мере… Эта травка лишит тебя способности волховать. А может, и подниматься наверх, про это ничего не знаю. Может быть, не навсегда, но надолго, на годы. Я видел ее всего однажды. Она действует подобно конопляным стеблям, которые ты кидаешь в костер, только сильней и незаметней: выживает из тебя твои способности и заменяет их собой. Ты даже не заметишь, как жизнь твоя станет серой и мрачной, как все вокруг утратит для тебя смысл. Но вместе с тем она обладает способностью снимать боль, поэтому используется врачами, только редко и очень осторожно, когда боль действительно в состоянии убить человека.

– Так может, для этого ее и положили в мазь от ожогов? – Млад действительно испугался. – Ты же рассуждаешь так, как будто кто-то хотел причинить мне зло.

– Да, хотел! Если бы не собачий жир, это можно было бы списать на ошибку! Но, видишь ли, собачий жир тоже считается одним из средств притупить способности волхва. И еще… посмотри, – отец поднял туесок у Млада над головой, – посмотри, что нарисовано на дне! Ты когда-нибудь видел такой оберег?

На туеске, пропитанном дегтем, была начертана странная конструкция из множества правильных треугольников. Млад покачал головой.

– Так кто дал тебе эту мазь? – отец поставил туесок на стол и присел рядом.

– Бать, я не верю, что они хотели причинить мне зло. Я знаю их много лет, это хорошие врачи, лучшие ученики доктора Велезара, они живут рядом со мной, они переживают за меня.

– Может, ты уже утратил способность видеть? – усмехнулся отец. – Впрочем, я верю твоей оценке людей. Значит, надо искать того, кто научил их делать эту мазь или дал этот туес. И давай-ка быстро снимать остальные повязки. Мои средства не столь хороши, но и вреда тебе не причинят.

Дана в тот же вечер привела к Младу своего товарища по отделению – Родомила, сказав, что он лучше всех в университете, да и во всем Новгороде, смыслит в дознании и даже когда-то служил у князя Бориса в суде. Родомил оказался человеком немногословным, выслушал рассказ Млада и его отца, а потом, скривив лицо, забрал туесок с мазью и ушел, ни слова не говоря.

[14] Вира – в Древней Руси денежный штраф за убийство свободного человека.

[15] Поруб – место заключения, темница.

[16] Порция, прием (греч.)