Глава 9. Масленица

До комоедиц ландмаршал дважды пытался взять Псков приступом: один раз с востока, а потом в Запсковье, со стороны Великой, пока она не вскрылась. Оба штурма закончились для него неудачей: Псков был неприступной крепостью. Никому еще не удавалось взять его ни осадой, ни приступом – ворота города могло открыть только предательство.

Млад так и не нашел свою броню – она как в воду канула! Теперь ему в бою приходилось тяжелей, надо было прикрывать спину. Лишь потеряв подарок Родомила, он ощутил его ценность: раньше Млад имел преимущество перед студентами – пробить броню могло только копье с узким наконечником; кольчугу же пробивали и стрелы, и прямые удары мечом или топором, ее сминал шестопер.

Ширяй поправился: его обошла стороной горячка, и потеря крови никак на нем не сказалась. Он храбрился, пробовал вешать на обрубок руки щит и сражаться левой, но выходило у него плохо. Он не ныл и, казалось, смирился со своим увечьем. Только иногда по ночам Млад слышал его тихие всхлипы, да в глазах парня время от времени мелькала затаенная боль. Прошло почти полтора месяца с их последнего подъема, и Млад решил, что настало время попробовать, как Ширяй сможет подняться наверх без руки. Тем более что начиналась масленица – осажденный город не желал оставаться без праздников. Млад не хотел устраивать представлений, но студенты уговорили его попросить солнца хотя бы на один день: не каждый из них видел подъем шамана, а тем более – двух. Погода стояла отвратительная – шел мокрый снег и дул сильный ветер: Весна повернулась к захватчикам самой некрасивой своей стороной. Но вместе с врагами ее гнев делили и псковичи. Млад не был уверен, что боги послушают его, но и не видел никаких причин, чтобы они отказали защитникам крепости в маленькой радости. Он сделал два бубна, а вместо шкур раздобыл медвежьи шубы у псковичей – под праздник встающего из берлоги медведя он не боялся обидеть прародителей. Недостающие обереги им собрали ребята, а незамкнутые обручи для запястий и щиколоток дали девушки, с которыми студенты успели свести дружбу.

Ширяй волновался. Пробовал стучать в бубен обрубком руки, пробовал закрепить на нем обруч с оберегами, иногда беспомощно смотрел на Млада, но тот кивал и говорил, что отсутствие руки не должно помешать. Шаманская пляска немного меняется, но и только, смысл же ее остается прежним: задать rhythmos самому себе и тем, кто на тебя смотрит.

Кроме студентов в назначенный час на подъем шаманов пришли смотреть и псковичи, и новгородцы – на широкой выжженной полосе перед стеной хватило места всем. Те, кто хотел получше рассмотреть представление, поднимались на стены, толпились на лестницах и башнях. Пожалуй, такой толпы Млад ни разу не собирал – обычно ему помогала одна деревня или село. Но чем больше зрителей, тем легче идет подъем и боги с большей готовностью дают то, о чем их просят.

В добыче живого огня поучаствовали студенты, псковичи же принесли только что срубленное дерево на костер. Начали ближе к вечеру, когда солнце спустилось к стене, хотя Млад больше любил ночные подъемы. Ширяй поднимался прилюдно первый раз в жизни, ему еще ни разу не доводилось просить о чем-то богов – он прошел пересотворение в конце лета.

– Постарайся почувствовать людей, которые на тебя смотрят, – наставлял Млад. – Это необязательно, я все равно тебя подниму, но попробовать стоит. Помнишь, когда студенты хотели поджечь терем выпускников, ты заговорил, и тебя услышали? Вот примерно так нужно действовать сейчас. Шаман должен заворожить толпу, чтобы все вокруг хотели того же, что ты собираешься просить у богов. Если люди подталкивают тебя вверх, намного легче и подняться можно гораздо выше.

– Да, Мстиславич, ты уже говорил… – проворчал Ширяй сквозь зубы – волновался.

– И не напрягайся, забудь, что на тебя смотрят, – добавил Млад.

– Я не понял: забыть или почувствовать людей? – усмехнулся парень.

– Одно другого не исключает.

– Я подумаю над твоими словами, – Ширяй посмотрел на Млада с сомнением.

– Ага, – кивнул Млад. Ну разве так ученик должен отвечать на слова учителя? Впрочем, спорить с Ширяем он любил, и после подъема они еще обсудят это, когда у парня появится собственный опыт и собственные ощущения.

Одного шаманенка поднимать наверх легче, чем двоих… Млад на миг зажмурил глаза: Добробой никогда не будет просить богов о чем-то и никогда не поднимется наверх прилюдно. Он не успел стать настоящим шаманом. Ширяй, похоже, тоже вспомнил о нем, но ничего не сказал, только отвернулся, пряча от Млада лицо.

Разношерстная толпа поймала rhythmos шаманской пляски на лету, почти сразу, – Млад почувствовал ответную волну. Она была словно рябь на поверхности воды, содрогание, биение, – тысячи сердец стучали в лад его песне. Дрожь земли, воздуха и огня слилась с содроганием толпы, подчиняясь двум бубнам и клацанью оберегов. Ощущение огромного счастья выплескивалось через край, и Ширяй тоже чувствовал это счастье: его бубен и пляска помогали Младу, и толкать ученика наверх не пришлось – тот взлетел сам.

Белый туман принял их в объятья, пропуская дальше безо всяких препятствий, росное поле стелилось к ногам, и медведь-прародитель вышел навстречу, что тоже было добрым знаком.

– Мстиславич, а там что? – Ширяй показал рукой в сторону берега далекой реки. – Ты никогда не говорил…

Млад сначала не понял, что показалось ему странным в жесте ученика: все было как обычно, но тот сам вскрикнул:

– Мстиславич! Ты видишь? Ты видишь?!

– Вижу, Ширяй, – Млад обнял его за плечо. – Вижу…

Ширяй поднес к глазам правую ладонь и долго рассматривал ее, и поглаживал пальцами, и трогал, словно хотел убедиться в том, что ничего не путает. А Млад подумал, что теперь каждое возвращение сверху будет причинять парню боль: ему придется заново мириться с потерей. Нет ничего больней неоправдавшихся надежд, а подъемы будут питать эту надежду. Призрачную надежду на то, что внизу рука не исчезнет.

– Я понимаю, Мстиславич. Я все понимаю. Ты не переживай за меня, – Ширяй вздохнул и натянуто улыбнулся. – Но я все-таки был прав. Я знал, что если ее положить на погребальный костер, она будет со мной. Только я думал – потом, после смерти.

– Наверное, так и должно быть, – Млад пожал плечами, – она ушла в мир нави.

– Так что там, в той стороне? Почему мы никогда туда не ходим?

– Я точно не знаю, я не уверен. Но, судя по всему, это дорога, которой мы пройдем когда-нибудь… По которой уже прошел Добробой… Но пока ты по ней не пройдешь, ты не узнаешь, куда она ведет.

– А если пойти по ней сейчас?

– Ты упадешь. Сорвешься. Разве ты не чувствуешь, как поток под тобой становится слабей, когда идешь туда, куда тебе ходить не стоит?

– Раньше чувствовал, а сейчас – нет. Я думаю, это из-за руки. Часть меня уже там…

– Не ходи туда. Может быть, ты и прав, может быть, ты и не сорвешься. Но, возможно, оттуда нельзя вернуться.

– Да нет, я не собираюсь. Просто любопытно.

– Ты освоился? Можешь двигаться дальше? – Млад пристально посмотрел на ученика – тому предстоит появиться перед богами второй раз в жизни. В первый раз Млад сам поднимал учеников наверх сразу после пересотворения, это было что-то вроде обряда представления нового шамана богам. Но ученики плохо помнили этот подъем, он и сам своего первого подъема с дедом почти не помнил – смутные образы и непонятные ощущения, в которых он еще не разобрался. Второй раз – совсем другое дело. Впрочем, Ширяй был сильным шаманом, очень сильным, и этот подъем только подтвердил его силу.

– Я готов, – Ширяй сосредоточенно кивнул.

– Посмотрим, как тебя примут боги.

– А кого мы будем просить?

– Я не знаю. Никогда не знаешь, кто выйдет к тебе. А кого ты хочешь увидеть?

– Перуна!

– Ну, сейчас не его время. И потом, нам нужно солнце, а не гроза. Я думаю, выйдет Дажьбог, – улыбнулся Млад.

Но он ошибся: словно вняв просьбе юного шамана, в первый раз пришедшего просить о чем-то богов, к ним вышел именно громовержец. А может, бог-воин всего лишь хотел повидаться с Младом, потому что заговорил первым, и Млад почувствовал усмешку в его словах:

– Ну? Знают ли боги будущее?

– Боги могут его менять. Так же, как и люди, – Млад пожал плечами.

– Не всегда, – снова усмехнулся бог и повернулся к Ширяю. – Проси. Посмотрим, чему ты научился у своего наставника.

Нахальства Ширяю было не занимать, он не чувствовал трепета перед громовержцем и не растерялся:

– Мы просим ясного неба, чтобы начать праздновать возвращение светлых богов из Ирия. Вас то есть… Почему бы богам не пойти нам навстречу?

Перун захохотал, и гром загремел в его смехе. Но Ширяя его смех не смутил: он, не опуская головы, терпеливо ждал, когда бог ему ответит.

– Что ж… – наконец сказал громовержец, – я доволен. Никто из богов не оценил бы твоей просьбы по достоинству, но мне понравилось. Подойди ближе.

Ширяй без страха шагнул в его сторону и спросил:

– А разве боги не видят меня насквозь? Разве им надо рассматривать меня вблизи, чтобы что-то понять?

– Видят, видят, – проворчал Перун, словно строгий дядька своему подопечному. – И не твое дело судить мои слова.

– Я не сужу, я спрашиваю. Что, трудно ответить?

– Я ответил, – громовержец снова посмеялся. – Ладно. Иди. Будет вам ясное небо. Только к добру ли?

– А это уже наше дело, – усмехнулся в ответ Ширяй.

– Конечно ваше, – кивнул громовержец.

Млад хотел отступить назад, но Перун неожиданно обратился к нему:

– Постой. Я как-то говорил, что за жизнь твоего ученика и правую руку другого я буду отвечать тебе на любые вопросы хоть до скончания века…

Ширяй, до этого уверенный и нахальный, изменился в лице и посмотрел на Млада с испугом. Но громовержец продолжил:

– Хоть ты и отказался, но раз так сложилась жизнь… Я хотел предупредить: тот, кого люди называют архистратигом чужого бога, время от времени наведывается в белый туман. Он ждет кого-то, хочет кого-то перехватить. Я не знаю, кто из тех, кто призван нами при рождении, теперь отвернулся от нас.

– Ты, бог, считаешь это важным? – Млад поднял брови.

– Да. Я считаю это важным. Для нас.

– Ты просишь меня найти его?

– Я ни о чем тебя не прошу, – снисходительно ответил громовержец, – но, если это важно для нас, это не может не быть важным для вас. Я отвечаю на те вопросы, которые ты не умеешь мне задать. Иди. У тебя хороший ученик, он превзойдет учителя. Если… Иди. Продолжай думать, что боги не знают будущего.

– Мстиславич, почему ты не сказал мне, что потребовал от тебя Перун? – спросил Ширяй, когда они улеглись спать.

– Он сказал мне, что пошутил. Он сказал, ему не нужны ни наши жизни, ни наши руки. Я не знаю, зачем он это говорил, я не знаю, что эти слова означали. Он говорил, что это не будущее, а жребий, судьба. Он как будто обвинял меня в начале этой войны. В том, что я знаю о ней, но ничего не делаю.

– Это неправда! Ты делал! Ты даже на вече говорил!

– Наверное, этого было мало… – вздохнул Млад.

– Только не надо теперь обвинять в этом себя! Ты все время в чем-то виноват! С Мишей был виноват, теперь в начале войны виноват!

– Слушай, ты читал христианскую книжку, – Млад вспомнил слова Перуна. – Архистратиг – это Михаил-Архангел?

– По-моему, да. Что я, помню, что ли, как они там назывались? Их там было превеликое множество! Я помню, что он был воеводой. Наверное, это и есть архистратиг, если на греческий перевести.

– Спи. Завтра обсудим все. Ты устал?

– Не сильно, я думал, будет тяжелей.

– Было очень много людей – это помогает. Ты сильный шаман. И громовержцу твоя наглость понравилась. Но ты иногда думай, с кем разговариваешь. Громовержец посмеется, а Дажьбог сбросит вниз.

– Почему?

– Они разные. Спи.

– Я почему-то совсем не хочу спать, – Ширяй зевнул.

– Ага, – усмехнулся Млад.

– Нет, я хочу, конечно… Но я хочу понять все, подумать… Мне обидно сейчас заснуть. Завтра я могу о чем-нибудь забыть.

– Ничего, не забудешь. А забудешь – я напомню.

– Ты не можешь напомнить мне, что я чувствовал.

– Могу, – улыбнулся Млад. – Когда-то я чувствовал то же самое.

– А к тебе тоже первым вышел Перун?

– Нет. У меня первым был Сварог.

– Ого! – Ширяй приподнялся.

– Он больше никогда не выходил ко мне. Только в первый раз.

– И что он тебе сказал?

– Он сказал деду, что из меня получится хороший учитель. Учителем я быть не собирался, я хотел в университет. Но, видно, на свете действительно существует жребий. Спи.

Ширяй зарылся под плащ, но вскоре снова поднял голову:

– А Перун вышел к нам, потому что хотел поговорить с тобой или потому что он покровитель воинов, а просили солнца именно воины?

– Я не знаю. Спи.

– Я еще хотел сказать. Я понял, что ты имел в виду, когда говорил, что надо чувствовать толпу и не обращать на нее внимания.

– Хорошо. Ширяй, сил нет никаких, давай поговорим завтра. Я правда устал.

– Ладно, ладно, – снисходительно ответил ученик, – отдыхай.

– Ты забыл добавить: «так и быть», – проворчал Млад и повернулся лицом к стене.

На рассвете их разбудил грохот пушек – ландмаршал дождался праздника, чтобы застать Псков врасплох. На этот раз пушки били по стенам, по заложенным проломам – так осаждавшим было проще попасть в крепость, чем через ворота с ловушками.

Небо было ясным, и на приступ немцы снова пошли в полдень, с юга, когда солнце слепило глаза защитникам стен: громовержец оказался прав.

Млад с жалкими остатками сотни сражался на стене, в этот раз было проще – толпа кнехтов не напирала, большинство лезли в крепость через проломы, где их встречало псковское ополчение. Когда солнце прошло половину пути от полудня до заката, стало ясно, что этот штурм захлебнется, – надежды ландмаршала не оправдались, Псков встретил его во всеоружии. Единственным преимуществом немцев в этом бою стали осадные башни, выстроенные выше крепостных стен, – лучники обстреливали защитников сверху. Но из десяти башен только три добрались до цели, остальные были снесены псковскими пушками.

Когда одна из башен подошла вплотную к крепости, студентам пришлось туго: наемникам удалось закрепиться на стене, и сражались они отчаянно, прикрывая кнехтов, поднимавшихся наверх по лестницам.

Млад очень быстро оказался в самой гуще боя, его оттеснили к выступу боевого хода, к бойницам, сквозь которые время от времени со второй осадной башни стреляли из луков и ручниц. Он снова не слышал ничего, кроме лязга оружия, снова забывал о времени – упоение боем захватывало его полностью: странное, не свойственное ему желание убивать рождало бесстрашие и безрассудство. С тех пор, как он в первый раз схватился с ландскнехтом в Изборске, прошло много времени – Млад чувствовал себя гораздо уверенней. Да и рука привыкла долго размахивать мечом, и доспехи уже не давили на плечи.

На помощь студентам на стену поднимались псковичи и новгородцы – немцев на стене били с двух сторон, и победа была не за горами. Млад был уверен, что за его спиной двое новгородских ополченцев и можно смотреть только вперед, когда почувствовал опасность, – в бою звериное чутье просыпалось в нем, он не раз и не два успевал отразить удар сзади, когда ни услышать его, ни увидеть не мог. И в этот раз он начал разворачиваться, чтобы подставить меч под грозившее ему орудие, но не успел: его настиг прямой удар топором в правую лопатку – порвал кольчужные кольца, пропорол стеганку, расколол кости, глубоко впился в легкое и застрял, – тот, кто нанес удар, остался без оружия. Топор достал бы до сердца или перебил позвоночник, если бы Млад не начал поворачиваться…

Он не ощутил боли, только подумал о том, что это, должно быть, больно. Голова поплыла сразу, не прошло и мгновенья: он качнулся, теряя равновесие, и некоторое время еще стоял, боясь вздохнуть, когда почувствовал кровь во рту. Колени подогнулись, он уперся левым плечом в стену и начал оползать по ней – медленно, все еще надеясь удержаться на ногах. Дыхания не хватало, он осторожно вдохнул, поперхнулся и кашлянул, но от этого кровь хлынула через дыхательное горло. Млад схватился руками за грудь, словно хотел разорвать кольчугу, он еще не задыхался, но чувствовал: еще немного – и начнет темнеть в глазах. Взгляд его уперся в серые камни под ногами – они раскачивались и не складывались в единый рисунок. Розовая пенистая кровь закапала на колени – не так уж ее было много, как ему сперва показалось.

Выпрямиться. Выпрямиться и не потерять сознания. Млад вцепился ногтями в неровные камни стены, стараясь поднять голову, расправить плечи: рвущая боль тут же прошила тело насквозь и разлилась по правой стороне груди. Он опять попытался осторожно вдохнуть, кровь булькала в горле, нестерпимо хотелось кашлять, и боль, казалось, едва не разодрала его на куски. Но воздух прошел внутрь. Млад закашлялся, отхаркивая кровь, в глазах потемнело, и на время пропали все звуки вокруг – остался только оглушительный звон в ушах.

Надо держаться прямо… Нельзя падать, нельзя нагибаться. Он прислонился к стене, надеясь, что она его удержит. Дышать. Медленно. Осторожно. Каждый маленький вдох, продлевавший жизнь, был мучителен – до слез, до полного отчаянья. Кашель толкал кровь изнутри, бил по раскрошенным костям, и в голове мутилось от боли. Только бы не потерять сознания… Блаженная чернота накатывала на него, словно качели, несущиеся сверху вниз, он отталкивал ее, и она отлетала обратно, чтобы тут же накатить снова.

Бой продолжался, но Млад не видел его, только слышал лязг, ругань, стоны, хруст костей и чавканье лезвий, пробивавших плоть, – в бою он не обращал на эти звуки внимания. Кто-то случайно задел рукоять топора, торчавшего у него из спины, и это было очень больно, но топор сидел там так крепко, что не шелохнулся. Млад не мог застонать – слишком расточительно: воздуха едва хватало на то, чтобы не задохнуться.

Предрассветное росное поле открывало ему вид на широкую реку вдали, и мокрые кисточки высоких трав холодили колени… Он шагал к реке… Ему никогда не приходило в голову двигаться в ту сторону, и ничего хорошего не могло его там ждать, но он шагал – широко, размашисто, словно радуясь освобождению.

Он обещал. Он обещал вернуться. Дана… Он обещал… Как просто сбросить с себя боль, вместе с давящими на грудь доспехами, развернуть плечи пошире, вдохнуть полной грудью и шагать вперед. Он сделал все, что мог. Он дышал и кашлял, пока ему хватало на это сил, а потом сил не осталось. У шаманов очень сильна воля к жизни, иначе бы они не возвращались после первого же подъема. Он обещал. Он прошел пересотворение и не отказался от жизни, так почему же сейчас ему так хочется идти и идти вперед по предрассветному росному полю, зная, что он никогда не сможет вернуться обратно?

Серый камень, забрызганный кровью, был едва различим в сумрачном, задымленном свете. Боль тянула из спины жилы, кашель спазмами сжимал грудь, и хриплый, судорожный вдох едва не убил Млада. Он обещал. Дышать. Не упасть. Не потерять сознания. Ему хватит сил.

Звезды сменялись белым туманом, и росное поле стелилось к ногам ковровой дорожкой. Он гнал его от себя, он отталкивал его, плавал в белом тумане и снова возвращался к серым камням. Холод. Боль и холод. Факелы на стенах. Тихие голоса, далекие вскрики и глухие стоны.

Кто-то жесткой рукой взялся за рукоять топора и потянул его к себе – топор не подался. Стон разомкнул запекшиеся, окровавленные губы, но вместо него хрип и кашель вырвались из горла вместе с пенистой кровью.

– Погоди. Осторожней, он еще жив, – голос прогремел в ушах, такой удивительно знакомый голос. Младу не хватило сил подумать о том, кому он принадлежит, но что-то теплое, похожее на надежду, шевельнулось внутри от этих слов.

– Брось, Мстислав. С такими ранами не живут.

– Погоди.

– Мстислав, живых не успеваем спасать. Это покойник.

Теплое дыхание факела коснулось лица, шум огня показался оглушительным и далеким одновременно.

– Это мой сын, Зыба… Ты что, не видишь? Это мой сын…

Кровь хлынула из раны, заклокотала в горле и наполнила рот, когда отец выдернул из спины топор одним коротким и сильным движением. Боль перехлестнула через край, кашель сотрясал тело, Млад хрипел и задыхался, воздух пошел в легкое через рану с хлюпающим, сосущим звуком, но отец тут же зажал ее полотенцем, вдавливая в спину обломки кольчужных колец.

– Давай, Лютик, давай… Дыши… Откашливай…

И Млад откашливал, и проваливался в белый туман, и выплывал из него, и кашлял снова, и тянул в себя воздух, надеясь задержать его внутри хоть на миг. С него сняли кольчугу одним движением, распороли стеганку и рубаху, а он все не мог откашляться, кровь пенилась на губах и текла через нос, бурлила в груди и не давала дышать.

– Давай, сын… – шептал отец.

Млад хрипел, и боль перестала иметь значение: нехватка воздуха оказалась страшней.

– Дыши! Кашляй! – орал отец и стучал ему по спине, пригибая голову вниз.

И Млад кашлял: каждый толчок был похож на удар топором в спину, и перед глазами сгущалась тьма, на дне которой мутно проблескивали звезды. И белый туман снова оседал на лице каплями холодного пота, и росное поле мерцало на его границе.

– Мстислав, ты заметил? Это был русский топор, а не алебарда.

Вопрос остался без ответа, засел где-то на самом дне сознания и долго бился в голове в поисках выхода.

Он не мог кричать, и вместо крика изо рта с хрипом падала розовая пена. Отец ставил на место вдавленные в легкое кости быстро, грубо и точно, шепча в рану слова заговора, отсасывал кровь крепкой деревянной трубкой и снова соединял отломки костей. Млад плохо понимал, что происходит и почему ему так больно, цеплялся ослабевшими пальцами за локти придерживавшего его Зыбы; со лба градом катился пот, тошнота перекатывалась в груди, и кашель сотрясал тело новой болью. Шепот отца – спокойный, уверенный и монотонный – не давал сойти с ума.

Кровь остановилась на третьи сутки. Млад полулежал на наскоро сколоченных нарах в палате возле дощатой загородки у окна и рассматривал расписные своды потолка и стен: вычурный рисунок, неделю назад казавшийся прекрасным, осточертел ему в первый же день, а он не мог повернуть головы, чтобы смотреть в другую сторону. Ширяй крутился рядом: то поправлял подложенные под спину тюфяки, то приносил воды, то, вздыхая, сидел в ногах. Млад не говорил, не шевелился, только иногда осторожно кашлял, но мысли в его голове были отчетливы, даже чересчур. И чувства стали острей, а может, он острей их осознавал, потому что все они сбивали слабое дыхание и сердце стучало прямо в рану, словно острым молоточком.

Ширяй, когда собирался что-то сделать, протягивал вперед сначала правую руку. Млад убеждал себя в том, что парень привыкнет, но от каждого его движения хотелось зажмуриться.

«Это был русский топор, а не алебарда». Млад крутил эту мысль в голове и не верил в нее. Лишившись оружия, поднимаешь то, что лежит под ногами, и не разбираешь, русское это оружие или немецкое. И наемник, и кнехт могли подобрать то, что выронил новгородец. Это было бы очевидно, если бы не пропавшая броня…

Легкое развернулось на пятый день. Отец, прижимавший ухо к его груди, взял Млада за руку и еле заметно сжал ему пальцы.

– Молодец, сын.

Как будто в этом была какая-то заслуга Млада.

– Из тех, кому я пробовал лечить такие раны, не выжил ни один, – сказал отец и сжал ему пальцы чуть сильней. – Это действительно воля к жизни, больше я ничем не могу это объяснить.

Млад кивнул.

– Тебе не холодно?

Отец каждый раз спрашивал, не холодно ли ему, и клал руку ему на лоб.

Холодно Младу стало на следующее утро. Он проснулся от кашля и думал, что в палатах открыты окна и двери и мороз должен покрыть инеем пол и расписные стены. У него стучали зубы. Он пытался натянуть плащ повыше, к самому подбородку, но дрожавшие пальцы не могли удержать скользкий мех.

За окном шел дождь…

Не надо быть врачом, чтобы понять: это горячка. Отец напрасно радовался: загноившаяся рана убьет еще верней, чем кровь в дыхательном горле. Кашель не давал вздохнуть…

– Лютик, – отец спал за загородкой и вышел, разбуженный кашлем Млада, – ты чего?

– Мне холодно, бать, – ответил Млад и закашлялся снова.

Отец тут же кинулся разматывать повязки, и от этого стало еще холодней – Млада начал бить озноб.

– Нет, рана чистая, – Младу показалось, отец выдохнул с облегчением, – это легкое. Тоже опасно, но мы поборемся…

Ширяй кутал Млада в одеяла, поил горячим отваром, сделанным отцом, клал в ноги нагретые камни – Млад не мог согреться. А к вечеру ему стало жарко – так жарко, будто рядом горел огонь и обжигал кожу.

Следующие дни Млад помнил очень плохо – он то горел в огне, то мерз, то обливался потом и от слабости не мог шевельнуться. К нему приходила Дана – он запомнил это очень хорошо. Он говорил с ней, жаловался, обещал остаться в живых – ее прохладные руки остужали лоб. Но однажды очнувшись от забытья, увидел, что за ним ухаживает совсем другая женщина – молодая и красивая псковитянка. Ширяй сидел с ним ночами, а днем его сменяла эта женщина.

Кашель мучил его день и ночь, и с каждым днем боль в ране становилась все сильней, пока не стала нестерпимой. Отец, делая перевязки, говорил, что гноя нет, рана чистая, и не верил – не хотел верить, – что с ней что-то не так.

– Лютик, это от кашля. Ты просто ослаб, тебе кажется.

– Бать, не может быть. Не могу больше, бать… сил нет терпеть.

– Лютик, это легкое. Я ничего не вижу. Ты же знаешь, я пальцами вижу, мне внутрь заглядывать не надо. Рана и должна болеть, сильно болеть.

– Почему же она раньше так не болела?

– Это от кашля, Лютик, говорю тебе. Ты устал, у тебя горячка. Это пройдет… Еще немного, и это пройдет. У тебя и кашель стал слабей, ты поправляешься.

И Млад опять горел в огне, и снова уходил в забытье, и белый туман сгущался вокруг, но не остужал огня и не снимал боли. Страх смерти витал над ним и рождался в левой стороне груди – с каждым зыбким ударом сердца. Иногда Млад не мог понять, где болит сильней: справа или слева.

– Дана, милая, если бы ты знала, как мне больно… – шептал он доброй псковитянке.

А когда ее не было рядом, звал Дану, с каждым разом все громче и отчаянней, – от крика было немного легче. И однажды ночью он ее увидел – увидел по-настоящему, не перепутал с чужой женщиной. Она спала у себя дома, на широкой постели под пологом, а на подоконнике горела маленькая масляная лампа. Млад позвал ее тихо, боясь напугать, но она не проснулась. Ему казалось, стоит ей проснуться, и боль пройдет, а она все не просыпалась, только повернулась на спину, и голова ее металась по подушке, как будто она видела дурной сон. Он кричал в полный голос, а она все не просыпалась. От отчаянья у него из глаз едва не бежали слезы, он кашлял и умолял ее проснуться, и надеялся, что она его когда-нибудь услышит. И она наконец услышала. Села на постели, глядя вокруг, и провела тонкими пальцами по лицу, словно избавляясь от наваждения. А потом решительно поднялась на ноги и отчетливо сказала:

– Я приеду. Я приеду к тебе. В Псков.

И тут он понял, что наделал, и начал уговаривать ее никуда не ехать, но она одевалась и не слышала его.

– Мстиславич… – Ширяй вытер ему лоб полотенцем, – Мстиславич, тебе совсем плохо? Выпей водички…

Млад открыл глаза и закусил губу: и это тоже оказалось горячечным бредом. От боли темнело в глазах, и смерть ходила где-то рядом, и страх сжимал сердце, словно в кулаке.

– Разбудить доктора Мстислава? – спросил парень. Глаза его были испуганными, и рука, державшая полотенце, дрожала.

Млад покачал головой – зачем? Но отец проснулся сам.

– Лютик, да что ж с тобой? – он нагнулся и посветил свечой Младу в лицо.

– Больно, бать.

– Ноет или стучит?

– Дергает.

Отец сжал губы и начал разматывать повязки. Млад не видел его лица, но понял по глазам Ширяя, что отец увидел что-то страшное. Он надавил на спину рядом с раной, и Млад не смог удержать крика.

– Ах я дурак… – отец с шумом втянул в себя воздух. – Ну почему, почему я ничего не видел? Я не мог такого не увидеть! Словно заклятье кто-то наложил на рану! Чары… Иначе не знаю, что и сказать… Понадеялся на свои пальцы, а головой не подумал… Пока кости кусками через свищи не полезли – не поверил… Зыба! Послушал бы тебя сразу – не так бы все пошло! Зыба!

– Да что там, бать? – спросил Млад сквозь зубы.

– Это кость гниет, сверху и не видно было ничего! Но я не мог, Лютик, ты мне веришь? Я не мог! Такого не бывает, чтобы я не увидел! Зыба!

– Чего? – отозвался его помощник из-за перегородки.

– Зажигай свечи. Не будем ждать утра. Ничего, сын, разрежу, завтра легче будет.

Млад снова закусил губу – ему было страшно представить себе даже легкое прикосновение к ране.

– Ты только шепчи погромче, – выдавил он, чувствуя, как тошнота подходит к горлу и тело сотрясает волна дрожи.

От боли он перестал ощущать себя человеком: у него не осталось ни капли мужества, ни крохи чувства собственного достоинства. Он рвался, он кричал в полный голос, перебудив всех раненых, а отец не дал ему ничего прикусить – сказал, это бесполезно. Зыба хотел зажать ему рот, но отец не позволил, чтобы Млад мог дышать. Он терял сознание, но ненадолго, – так казалось ему самому.

Давно посветлели окна, а отец все шептал в рану свой бесполезный заговор и долотом выбивал гнилые кусочки кости. Млад охрип и думал, что сошел с ума и теперь умирает. Он не помнил, как оказался на нарах, перевязанный и закутанный в одеяла.

А через несколько часов боль утихла настолько, что он уснул и проспал до следующего утра.

Отец разбудил его, чтобы напоить и перевязать.

– Ну что, сын? Тебе лучше, я смотрю, – глаза отца светились надеждой. – Потерпи еще, я выдавлю гной.

Млад застонал и укусил подушку.

– Терпи. Это не так страшно, – отец погладил его по голове. – Я виноват… Ну прости меня, сынок.

Это действительно оказалось не так страшно и очень быстро.

– А теперь скажи мне: кто-нибудь трогал тебя за правое плечо? В последнее время? – спросил отец, вернув повязки на место.

Млад покачал головой:

– Вообще-то нет, – прохрипел он еле-еле. – Кто угодно мог по плечу хлопнуть. Я не помню.

– Я не мог не увидеть, понимаешь? Я не мог…

– Да ладно тебе, бать, – Млад натянуто улыбнулся – он совсем не мог говорить и тихо сипел, – ты просто не хотел верить. Боялся. У кого угодно увидел бы, а у меня – нет.

– Не знаю. У меня ощущение, что я борюсь не с ранением, а с врагом. Как будто кто-то мешает мне, понимаешь? Я ту мазь все время вспоминаю, которой тебя от ожога лечили.

– Бать, если бы не ты, я бы давно умер. Перестань оправдываться.

– А я не оправдываюсь. Я хочу понять, что происходит. Кому ты перешел дорогу? И у кого достает силы бороться со мной?

– Это Иессей! – вдруг сказал Ширяй, дремавший на тюфяке рядом. – Я знаю! Он тебя боится, Мстиславич! Потому что ты можешь помешать ему убить князя.

– Не ори… – устало прошептал Млад. – Завтра весь Псков заговорит о том, что кто-то хочет убить князя.