Глава 2. Поход

Когда-то Волот мечтал об этом: в окружении знамен, на высоком коне неспешно ехать во главе войска на войну – вести его на войну. Но четверо суток похода убедили его в том, что он ничем не отличается от тех самых знамен, которые несут рядом с ним. Никуда он войска не ведет! Его присутствие всего лишь вдохновляет ополчение, и только! Он попросту едет впереди и не знает, что ему делать с этой войной! Ну, дойдут они до Изборска, и что дальше? Двенадцать тысяч против семидесяти… Все это глупо и бессмысленно. И из этих семидесяти семь – хорошо вооруженная конница, а двадцать – опытные наемники. И почему они до сих пор не взяли Изборска?

Правильно говорил Вернигора: Волоту незачем было уходить из Новгорода. В его отсутствие посадником того и гляди выберут Свиблова, а если поход закончится бесславно, то новгородцы могут этого и не простить. Но слова боярина на вече задели князя за живое: почему это он не пойдет умирать на крепостные стены? Глупо это было, глупо, по-детски! Но как обрадовались ополченцы! После этого изменить свое решение Волот уже не посмел.

После появления на вече Белояра Волот долго не мог прийти в себя. Вернигора опять кричал и топал ногами, затыкал рты судейским: он не сомневался, что это морок, и вспоминал, как предрекал появление нового Белояра, и говорил о том, что Смеяна Тушича убили из-за этого. Но Волота его слова не убеждали – он чувствовал в появившемся на вече человеке что-то очень родное, что-то, чего нельзя описать словами. Он не мог быть врагом: тонкая ниточка, связывавшая с ним Волота, была крепкой и осязаемой. Князь узнал Белояра, узнал безошибочно, с первого взгляда! И никакой морок не мог его обмануть! Этот человек сидел с ним вечерами у очага, говорил с ним часами – как можно его с кем-то перепутать? Волот так и не смог объяснить этого Вернигоре.

И, тем не менее, князь не мог принять слов, сказанных Белояром. Не мог, не хотел, не понимал… Он множество раз прокручивал в голове происшедшее на вече, пока не уцепился за слова осужденного волхва: если мертвые и возвращаются, неизвестно, чего они желают живым. Мертвые и живые – разные сущности. И то, что хорошо для мертвых, для живых не подходит. Но Волот не мог предположить, что Белояр, даже мертвый, может солгать. И не мог представить, что осужденный волхв – предатель и обманщик. Это рушило его представление о доверии, это разбивало в прах все его умопостроения о человеческой сути.

Если бы не эта нить, соединявшая его с призраком, он бы согласился с Вернигорой и успокоился. Но он узнал Белояра! Может быть, старый волхв даже мертвым не хотел делить власть над умами новгородцев с молодым преемником? Кто же знает, о чем думают мертвые…

Марибора была заодно с главным дознавателем, и доктор Велезар сказал, что в призраков не верит, – это смешно. Впрочем, доктор отрицал и морок, называя появление Белояра обычным лицедейством, а веру Волота в его существование – сильным переживанием князя из-за смерти близкого человека. Волот с ним не согласился, но спорить не стал.

А когда поздней ночью ему принесли весть об осаде Изборска, сомнения его закончились: Белояр солгал. И вече поверило ему. Это должно было успокоить Волота, но мысль о том, кем же становятся мертвые и насколько меняется их сущность, напугала его. До этого он никогда не боялся смерти, а тут вдруг ощутил страх: он хотел остаться самим собой, он не хотел меняться настолько! И вместе со страхом смерти появилось ее предчувствие. Мертвый Белояр недаром протянул между ними эту нить. Он пришел не только обмануть вече – он пришел позвать Волота к себе.

Доктор Велезар приехал, когда Новгород собирал ополчение на помощь Пскову, и весь вечер они говорили о предчувствиях и изменении сущности мертвецов. Доктор хотел успокоить его, но только растравил душу сухими и чересчур стройными доводами. Доктор вспоминал волхва, который постоянно повторял, что будущего не знают даже боги, и пытался убедить князя: будущее в руках человека, у человека есть свобода воли. Но Волот тут же вспомнил об отце: никакая свобода воли не спасла его от смерти.

Волот привык доверять предкам, он искренне считал, что они берегут его и помогают ему, и их незримое присутствие в тереме укрепляло его веру в себя и в свои силы. Он верил, что отец стоит на страже в изголовье его постели и не подпустит к нему никакое зло. Теперь мнение его изменилось, и это приводило Волота в отчаянье. А насколько изменился отец? Любит ли он его все еще, или уже нет? Что уж говорить о тех дедах и прадедах, которых он никогда не видел. Терем, такой надежный и уютный, показался ему наводненным злыми духами, мечтающими забрать его с собой. Может быть, его скоропалительное решение идти в поход во главе ополчения родилось именно бессонной ночью, в то время как он всматривался в темноту и ждал, когда бесплотные духи обретут зримые очертания?

Теперь Волот жалел об этом. Его непременное желание погибнуть, защищая крепостные стены, только подтверждало слова доктора Велезара: тот, кто хочет умереть, непременно умрет. Даже если сильно боится смерти. Не судьба, а собственное стремление приведет его к этому.

Беспомощность перед предстоящей войной, растерянность, чувство вины перед доверявшим ему ополчением приводили Волота в отчаянье. А на подходе к Пскову, на рассвете пятого дня пути, когда впереди были видны серые крепостные стены, отчаянье его превратилось вдруг в раздражение: почему он должен кого-то куда-то вести? Почему его никогда не оставляют в покое? Доспех показался ему душным, хотелось рвануть его на груди и вдохнуть в грудь побольше воздуха. И пустить коня вскачь , и мчаться куда глаза глядят, не разбирая дороги!

Навстречу новгородскому ополчению выехали и псковский посадник, и с десяток бояр, и князь Тальгерт в сопровождении дружинников. Посадник кланялся Новгороду в пояс, сойдя с саней, и бояре кланялись тоже – Псковский князь сидел на нетерпеливом коне с полуулыбкой, глядя на Волота свысока. И сам напоминал нетерпеливого коня.

Псков собрал пятнадцать тысяч – и старых, и молодых, и сильных, и слабых; ополчение готово было выступить по первому зову. И тысячная дружина князя стоила немало, и псковская боярская конница. Волот забрал из Новгорода всех – пятьсот конных дружинников, которые не ушли с Ивором на Казань. Две тысячи – против семи…

Тальгерт между тем не разделял настроения Волота, был полон сил и надежд если не на победу, то на долгое сопротивление.

Новгородское ополчение разместили в опустевшем Завеличье, где жили иноземные купцы: кто-то из них успел уехать заранее, кто-то сбежал, бросив товар, кого-то псковичи отправили под лед Великой реки – так же, как это сделали с русскими купцами в Дерпте и Нарве.

Новгородцам требовался хотя бы короткий отдых после четырех суток перехода, но Тальгерт, заждавшийся помощи, предлагал выйти ночью, чтобы до рассвета подоспеть к стенам Изборска и ударить неожиданно. Волот оценил его strategia: псковский князь хотел потрепать немцев под Изборском, прикрывая отход изборян, сдать крепость и отступить за надежные крепостные стены Пскова. Немцам придется переходить Великую, и это обойдется им дорого. И будь их хоть триста тысяч, а Пскова они не возьмут: двадцать восемь тысяч дружинников и ополченцев смогут держать город не меньше полугода – запасов хватит. Немцев не кормит чужая земля, осада измотает их сильней, чем осажденных. И обойти Псков они не посмеют: войско тут же ударит им в спину, по обозам и запасам пороха.

Уверенный голос Тальгерта вселял надежду. Разведка его ежечасно приносила сведения о расположении неприятеля возле Изборска, и внезапное нападение должно было сберечь русские силы и ослабить немцев. Князь готовил прорыв с двух сторон: войско клином пройдет сквозь укрепления осаждающих, нанесет молниеносный удар и так же неожиданно отступит, пока ландмаршал ордена не успел перестроить свои полки (основные силы врага располагались ближе к границе). Когда немцы войдут в крепость, изборяне подорвут пороховой запас, сосредоточенный под крепостными стенами. Чтобы отстроить крепость, немцам потребуется не меньше года.

Волот не посмел давать советы, его смущал только один вопрос: а что если они не смогут неожиданно отступить и завязнут в бою? Что если по ним ударит вся сила семидесятитысячного войска? Кто тогда будет отходить за Великую и оборонять Псков? Рассеянные ватаги ополченцев, которые с легкостью перебьет конница по пути к Пскову? Это конные татары умеют нанести стремительный удар и отступить, а новгородское ополчение даже без обозов движется вовсе не молниеносно. Напасть – да, можно неожиданно, но неожиданно отступить?

– А ты стратиг… – усмехнулся Тальгерт, выслушав возражения Волота. – Чтобы обеспечить наше отступление, надо задержать конницу. И отступить нам нужно не так далеко – в лес, где конные нас не достанут, где принимать бой легче, чем его навязывать. Да и Изборск не хочется отдавать просто так: они девять дней держат осаду. Там и дети, и бабы на стенах… Немцы тоже не дураки – терять силы и людей не хотят, они Изборск уже своим считают, даже стены не трогают: ждут, когда изборяне сами ворота откроют. В крепости же воды нет… Был подземный ход к колодцу, но его обнаружили и завалили. И ни одного снегопада за эти девять дней!

В Завеличье, в тереме, где еще десять дней назад сидело посольство немецких купцов, Волот собрал сотников дружины – рассказать о планах псковского князя, послушать советы опытных воинов и распределить обязанности между частями ополчения. Сотники качали головами: Тальгерт не представлял себе, что за ополченцы пришли из Новгорода ему на помощь. Сильней всех сетовал Оскол Тихомиров. Дело не в том, что студенты были молоды и неопытны, – они не понимали самой сущности единоначалия. Все приказы, сверху донизу, сначала обсуждались, и если наставники делали это осторожно и деликатно, высказывали сомнения и возражения, то студенты спорили до хрипоты и запросто могли отказаться от выполнения приказа, если он их не устраивал. Но и это было полбеды! Даже если бы они начали выполнять приказы без промедлений, то все равно не умели этого делать! Сотники никогда в жизни не управляли и десятком, а некоторые в первый раз взяли в руки оружие; десятники же, все как один, видели свое предназначение в защите прав своих десятков. Оскол не просил помощи, он надеялся справиться с трудностями сам, но предупреждал: от студентов в открытом бою добра не будет. Остальные тоже жаловались – кто-то на нехватку оружия, кто-то на медлительность «стариков», которым не угнаться за мальчишками, кто-то на отсутствие опыта у ополченцев. И все сходились в одном: ополчение не готово идти в бой. Они еще храбрятся, еще стараются сохранить лицо, но они не верят в победу и боятся.

Выспаться не удалось никому: сначала обсуждали нападение и возможные «подводные камни», потом разбирались с быстрым отступлением и путями отхода, потом от strategia перешли к порядкам и приказам. И только в самом конце обсуждения Волот с ужасом понял: никто из опытных сотников ни разу не усомнился, что вести новгородское ополчение будет новгородский князь… И жизнь двенадцати тысяч человек окажется в его руках! И оттого, как быстро он сумеет принимать решения, как быстро сможет оценивать обстановку, зависит, сколько из них погибнет, а сколько останется в живых!

Волот никогда не водил войска в бой. Он только видел несколько раз, как это делал отец, но тогда не думал о том, что скоро станет его преемником. Да, уроки Ивора не прошли даром, но одно дело – чертить на песке стрелки и линии, и другое – вести в бой людей! Живых людей!

Когда сотники разошлись по своим частям, он почувствовал себя испуганным и растерянным, словно лишился их поддержки, их уверенности. Он хотел подремать хотя бы час-другой, но только ворочался с боку на бок на узкой жесткой постели какого-то немца. Дядька зашел затопить печь – потихоньку, на цыпочках, но увидел, что Волот не спит.

– Что, княжич? – хитрые глаза дядьки как будто смеялись. – Волнуешься?

– Отстань, – буркнул Волот и повернулся к нему спиной.

– Нет, раз не спишь – я не отстану. Запала не чую.

– Какого запала? Ты чего? – Волот сел на постели. – Люди же умирать пойдут, а я…

– Ты послушай меня, старого… – дядька подошел к нему поближе и сел рядом. – Я вот тебе расскажу, что твой отец перед боем делал.

Волот любил дядьку. Наверное, очень любил, что не мешало ему пренебрегать мнением старого вояки и относиться к нему чуть-чуть свысока.

– Ну расскажи, – Волот зевнул, хотя на самом деле очень хотел услышать рассказ об отце.

– Твой отец перед боем поначалу был похож на волка, которого заперли в клетке. Ходил из угла в угол, рычал на всех, гнал взашей. Раньше мы считали – это он думу думает, как лучше сделать. А только потом догадались: это он волнуется. Он всегда перед боем волновался. А потом, как пора было доспехи надевать, его волнение словно обрубал кто, как топором. Он совсем спокойным делался, по-настоящему спокойным, не притворялся. И не спешил никуда, с расстановкой говорил, не суетился. А потом, когда на коня садился, когда перед войском появлялся, у него в глазах загорался огонь. Вот веришь – настоящий огонь! Это я не для красного словца. Смотришь ему в глаза и видишь: глубоко так, далеко, но чуешь, как ревет пламя, мечется, и страшно делается от его взгляда. Дыхание заходится. Ему и говорить ничего не надо было: окинет войско этим огненным взглядом, махнет рукой – и все как один готовы за него умереть! В бой за ним шли очертя голову.

Волот вздохнул: у него так не получится.

– Чего вздыхаешь? – дядька толкнул его локтем в бок. – Сидишь, нюни распустил! Ты давай, волнуйся! Ходи туда-сюда! Гони меня к лешему! Князь называется!

Волот едва не рассмеялся – предложение дядьки показалось ему забавной игрой: неуместной, глумливой какой-то, но веселой игрой. И он на самом деле погнал дядьку взашей, со смехом сдвигая брови к переносице. Дядька ушел, но оставил открытой щелку в дверях – собирался подглядывать.

Сначала Волот ходил из угла в угол просто так, играя, и посматривал на дядьку, приложившего к щелке глаз. Но вскоре мысли его стали серьезными: он стал думать об отце, о том, как у него это получалось, как он зажигал в своих глазах этот огонь – далекий и ревущий. И вскоре захлопнул дверь, саданув ею дядьке в лоб: он на самом деле почувствовал волнение. Словно перед грозой. Словно ощущал рядом присутствие Перуна – своего небесного покровителя. Вот о чем надо просить богов! Не о победе, и даже не об Удаче. Об огне в глазах, который поднимет войско! А вслед за ним придет и все остальное.

Волот прошел туда-сюда, от печи к постели, ощущая, как предгрозовая дрожь охватывает тело. Не просить! Просят слабые. Требовать. По праву крови, по праву силы! По тому же самому праву, по которому он распоряжается тысячами чужих жизней. За ним стоит ополчение – двенадцать тысяч человек, готовых в бою сложить головы. За свою землю и за своих богов. И если люди готовы за богов отдавать жизни, громовержец не смеет отказать в такой малости.

Через полчаса Волота трясло, словно в горячке. Странная смесь страха и надежды переворачивала внутренности: страх покрывал лицо испариной, а надежда пела и трубила в рога. У него стучали зубы. Гроза собралась под потолком, густые клубы черных туч выбрасывали короткие молнии, словно стремительные змеиные языки: бог войны снисходил с неба на зов юного князя, его тяжелая поступь грохотала в ушах, его сила разрывала грудь пьяным восторгом – до тошноты.

За окном стемнело. Когда дядька принес доспехи, Волот перестал дрожать. Сошедшая на него сила не терпела суеты, она дремала на дне желудка, приоткрывая один глаз, как хищный зверь, готовый в любое мгновенье подняться на ноги и прыгнуть вперед.