Глава 7. Ширяй

Млад отлеживался дней семь, хотя отец говорил, что ему нужно не меньше месяца, чтобы прийти в себя.

– Бать, у меня просто болит голова, – вздыхал Млад. – Мне набили шишку на лбу, и больше ничего!

– Лютик, если бы ты только мог себе представить, какую ерунду говоришь! – качал головой отец.

Ширяй не отходил от него ни на шаг и не позволял никому из студентов даже подать Младу воды. Он словно боялся, что потеряет и учителя тоже, словно хотел искупить вину и подстелить соломку там, где никто не собирался падать. Он вообще оправлялся с трудом: его напускная бесстрастность, которую он так любил изображать, слетела с него ненадолго, и под ней обнажилась болезненная чувственность сильного шамана. Млад всерьез опасался, что парень не выдержит напряжения. Впрочем, это могло раскачать его способности, поднять их еще выше. А могло и свести с ума, а для шамана это быстрый и печальный конец: он бы не имел права подниматься наверх и умер, не в силах ответить на зов богов.

Штурм Пскова истощил силы ландмаршала, и на стенах царило затишье. Тихомиров все так же проводил со студентами занятия, и Ширяй был первым на них – он очень хотел отомстить. Он говорил, что запомнил того ландскнехта и найдет его во что бы то ни стало. Впрочем, однажды ночью он признался Младу, что ландскнехт – только первый шаг на пути его мести.

– И кто же будет следующим? – осведомился Млад. – Неужто ландмаршал?

– Нет, – фыркнул Ширяй, – у меня намечены двое: Чернота Свиблов и этот… Иессей. Когда война закончится, я сам поеду к этому однорукому кудеснику. И, знаешь, я найду слова, чтобы он явился в Новгород.

– Он может не почувствовать равного, – пожал плечами Млад, – поэтому Иессея надо сначала найти.

– Не беспокойся! Я его найду!

– Думаешь, ты умней Вернигоры?

– Я злей, – хмыкнул Ширяй.

– Злость – не лучший помощник в таких делах. Злость застит глаза.

– На худой конец, я спрошу богов! Ты же спрашивал Перуна!

– На очень худой конец, Ширяй! – Млад усмехнулся. – Боги просто не ответят тебе. Знаешь, с чего начал Перун? Он спросил: «Новгород? А где это?» И долго хохотал. Неужели ты думаешь, кто-то из них назовет тебе имя и улицу, где этот Иессей живет?

– Я все равно его найду, – Ширяй повернул голову к стене.

– Ладно, ладно, – примирительно сказал Млад, – найдешь.

Он бы и сам с удовольствием отыскал избранного из избранных. И, наверное, не стал бы дожидаться, когда однорукий кудесник соизволит явиться в Новгород, – наивная уверенность в силе собственной ненависти показалась Младу смешной, но имеющей право на существование.

Третий штурм южной стены ландмаршал предпринял только через две недели после второго и начал его неожиданно – незадолго до полудня, когда по-весеннему яркое солнце светило в глаза защитникам крепости. Обстрел стен был коротким, малозначительным и продолжался, пока кнехты не подошли к стенам вплотную: пороха ландмаршалу не хватало, и на этот раз он не трогал стен – бил только по воротам Свинорской башни. Обитые полувершковой броней, ворота из вековых дубов шатались, но стояли…

Ополчение не успело даже построиться – никто не ждал нападения. Едва натянув доспехи, новгородцы бежали на стены, за которыми вырастали осадные башни, – псковским пушкам тоже требовался порох, который не так быстро могли подвезти из крома.

Сотня Млада оказалась на стене между Свинорской и Полевой башнями позже остальных: Тихомиров поставил студентов держать оборону возле спуска со стены.

Кнехты лезли и лезли по стенам, точно тараканы… В них стреляли из луков, их бросали вниз вместе с лестницами, их поливали горящей смолой, поджигали осадные башни, но на место одного побежденного немедленно вставали двое – как срубленные головы сказочного змея. В глазах рябило от начищенных до блеска разномастных доспехов, и солнце слепило глаза…

Треснули ворота, недобитые из пушек, – их проломили тараном, – и отборный полк ландскнехтов хлынул в захаб.

На стенах становилось все тесней – они перли, словно вода через край запруды. И не было силы, чтобы остановить этот бесконечный поток. Новгородцы падали со стен под напором кнехтов, ломая ограждения, и вскоре некому стало бросать лестницы вниз и лить смолу на головы врага.

– Вниз! Отводите своих вниз! – крикнул Тихомиров сотникам.

Легко сказать! Не прыгать же им с трехсаженной стены!

– Отходите к лестнице! – велел Млад своим. – Я прикрою! Отходите, я сказал!

Отходили медленно. Трое из сотни Млада упали со стены, прежде чем ему удалось встать так, чтобы освободить проход студентам и перекрыть его врагам. Он рубил мечом из последних сил, загораживал дорогу щитом и чувствовал: еще один шаг назад, еще один ощутимый толчок – и он полетит по лестнице спиной вниз. Отец был, как всегда, прав: удар шестопером в голову не прошел даром. Младу нужна была передышка – хотя бы перехватить поудобней меч. Но ни о какой передышке и речи быть не могло: кнехты напирали, размахивая алебардами, щит трещал, с меча слетали колкие искры – ломались короткие древки, на плоских острых лезвиях оставались глубокие зазубрины.

– Мстиславич, я помогу! – рядом встал Ширяй, принимая на щит удар, предназначенный Младу.

– Опять? Спускайся вниз! Только себя погубишь, слышишь?

– Я с тобой, Мстиславич! – зло выкрикнул парень.

Хорошо, если на ступеньки пробилась половина сотни…

– Не загораживай дорогу, спускайся вниз! – прошипел Млад, но Ширяй лишь посторонился, прикрывая собой грудь Млада и мешая ему ударить мечом в полную силу.

– Уйди со своим топором!

Сбоку рухнула ограда, и Младу пришлось встать спиной к спине Ширяя – теперь студенты прыгали на лестницу прямо со стены, а вслед за ними прыгали кнехты, и бой спускался все ниже – Млад с Ширяем оказались окруженными с трех сторон.

– Давай, парень, – процедил Млад, – отходим. Некого больше прикрывать. Отходим. Ты первый…

– Ты первый! – огрызнулся Ширяй: он дрался со злобой, он хотел убить их всех! Он собирался умереть там, где стоял!

– Назад, я сказал, – безо всякой надежды велел Млад.

– Нет уж!

– Я сказал – назад! Быстро! – Млад повернулся и шагнул назад, на первую ступеньку. – Я уже отошел. Ну? Вместе!

– Напоследок! – рявкнул Ширяй, широко размахнулся, и его топор острым концом пробил кирасу кнехта посередине груди. Парень дернул рукоять топора к себе, но и короткой задержки оказалось довольно: алебарда, чем-то напоминающая тесак мясника, упала на его прямую руку чуть ниже локтя: пальцы так и зажимали деревянное топорище, когда Ширяй отдернул руку к себе. Без топора. Кровь полилась на обледеневшие камни тугими толчками, парень непроизвольно прикрыл щитом голову, не издав ни звука, и тело его стало заваливаться назад, прямо на Млада.

Закричал Млад, и крик его, больше напоминавший звериный рев, слился с тысячами таких же громких и отчаянных воплей. Он отбросил щит за спину, обхватил Ширяя за пояс левой рукой, удерживая от падения со стены, и, пятясь, потащил по ступенькам вниз, отбивая удары кнехтов и расталкивая их спиной – щит и броня держали удары острых, но легких алебард.

Со стороны Великой реки на помощь бежали псковичи…

Внизу было не так тесно, Млад отволок обмякшее тело ученика чуть в сторону, к глубокой нише в стене: если бой и дотянется до этого места, раненого мальчишку не заметят… Руки тряслись, пальцы не гнулись и путались в застежке пояса, а сердце Ширяя все так же размеренно выплевывало кровь из обрубка – на снег.

– Сейчас, сейчас-сейчас, – бормотал Млад, расстегивая пояс парня, – я быстро…

Застежка, наконец, подалась, он сорвал тонкий, мягкий ремень, и снова путался в нем, и никак не мог распрямить.

– Я быстро, слышишь? Я быстро… – у Млада дрожал подбородок, – я сейчас…

И только когда он ремнем стянул руку над обрубком, Ширяй, наконец, вскрикнул – слабо и тонко.

– Ничего-ничего… – в ремне явно не хватало отверстий, – сейчас.

Нож прорезал слишком широкую дыру, и все пришлось начинать сначала…

Затянув ремень, Млад прижал к обрубку пригоршню снега, и Ширяй снова вскрикнул – коротко и безжизненно.

– Ну? – Млад наконец решился взглянуть парню в лицо. – Ну?

Ширяй смотрел сквозь него широко открытыми глазами, словно не видел. И глаза у него были странно черными, совсем черными, пока Млад не понял, что у парня расширены зрачки.

– Посиди здесь пока. Здесь тебя никто не тронет. Мне надо вернуться.

Ширяй не услышал его слов, все так же глядя в пространство пустыми глазами.

– Все будет хорошо, слышишь? – Млад сглотнул, потрепал его по плечу и поднял щит. – Все будет хорошо. Мне надо вернуться.

Он несколько раз оглядывался, но Ширяй сидел неподвижно и смотрел вперед.

Псковичи подтянулись со всех сторон – и по стенам, и снизу, – круша легких кнехтов. С башен снова ударили пушки – поднесли порох и ядра. На стены вернулись лучники, захлопнулись ворота, погребая в захабе отряд наемников, – штурм захлебнулся, но бой продолжался до сумерек: только когда солнце коснулось леса за Великой рекой, ландмаршал дал приказ отступить от стен.

От усталости тошнило. Лязг металла продолжал звенеть в ушах, и прочие звуки доходили до сознания медленно и невнятно.

Зажигались факелы: наступало время считать потери и подбирать раненых. Псковитянки шли искать оставшихся на поле боя мужей, и вскоре надсадный плач добавился к звону в ушах… Млад прошел вдоль стены до ниши, где оставил Ширяя, – сердце вздрагивало, потому что стучать быстрей не могло: Млад боялся обнаружить мертвое тело ученика. Сколько крови из него вылилось, пока ремень не перетянул обрубок? А вдруг какой-нибудь немец добил мальчишку? Надо было, надо было дотащить его до палат посадника! Это же совсем недолго…

В нише никого не было.

Млад в недоумении осмотрелся вокруг, но Ширяя не увидел. Наверное, кто-то успел его подобрать! Отец или Зыба могли пройти мимо, или студенты оттащили своего в лечебницу. Или кто-то из ополченцев помог парню…

Млад не мог бежать, но ноги сами понесли его к палатам посадника – убедиться в том, что Ширяй жив. А если он жив, ему нужна поддержка, нужен кто-то рядом, кто успокоит, кто поймет…

В лечебнице Ширяя никто не видел. Были двое с отрубленными руками, но не молодые и на Ширяя совсем не похожие. Млад, обойдя все палаты и избы, бегом направился обратно к стене.

Совсем стемнело, и факелов вокруг становилось все меньше. Млад забрал две штуки у попавшихся навстречу студентов – они тоже не видели Ширяя.

Бредя вдоль стены и заглядывая в лица мертвецов – и своих, и немцев, – Млад забывал, что ищет парня без руки, и частенько нагибался к земле лишний раз. Однажды ему показалось, что лицом вниз у него под ногами лежит Добробой… Боль сжала ему зубы, и ком подкатился к горлу. Сначала один ученик, а теперь и второй… Это напомнило Младу что-то, какое-то ускользающее пророчество, какое-то не предсказание даже, а предупреждение…

«И чем ты готов пожертвовать ради ответов на свои вопросы? А? Жизнью своего ученика, того, который поздоровей и повыше».

Сияющие доспехи громовержца ослепили глаза до слез: это вовсе не будущее, которого не знают даже боги, – это судьба, это жребий. Что имел в виду Перун, когда говорил об этом? Говорил об этом злорадно, с затаенной горечью: словно знал о том самом будущем гораздо больше, чем предполагал Млад. «Правую руку второго твоего ученика. Того, который любит рассуждать о том, в чем человек ничего не смыслит». Или громовержец на самом деле забрал то, что ему причиталось за дерзость шамана, осмелившегося задавать вопросы?

Млад застонал и прислонился к холодной шершавой стене. Нет!

«Мне не нужны ни ваши жизни, ни ваши руки. Я пошутил».

Шутки богов… Шутки богов, делящих власть между собой. Млад с трудом оторвался от стены и побрел дальше, нагибаясь над мертвыми телами. Он дошел до лестницы, на которой они с Ширяем стояли спиной к спине, и посмотрел наверх – там не горело ни одного факела, раненых давно подобрали, а мертвых подберут утром, когда все отдохнут, когда станет светло.

Он сам во всем виноват. Он никогда не умел заставить их себя слушать. Если бы он имел в глазах учеников хоть немного веса, они бы не плевали на его слова. И тогда… И тогда Добробой отступил бы, когда ему велели отступать… И тогда бы Ширяй спустился вниз немного раньше…

Млад сел на ступени – у него догорел один факел, а второго он не зажег. Как это получилось? Почему он не прикрыл Ширяя своим щитом? Почему не подставил меч под удар алебарды?

Холод пополз под пропотевшую стеганку – холод зимней ночи, холод серых камней и необратимости прошлого. То, что еще несколько часов назад было будущим, которого не знали даже боги, стало вдруг необратимым прошлым. И можно сколь угодно долго рассуждать о том, что надо было сделать, прошлое этим не изменить…

Дана не велела ему сидеть на камнях. Воспоминание о ней кольнуло его чувством вины еще острее: она не знает, она представить себе не может, как ему тяжело здесь, насколько он не готов брать на себя ответственность за чужие жизни.

Млад поднялся и пошел по ступеням наверх – посмотреть, что он сделал не так. Ненадолго представить прошлое будущим, которого не будет. Кровь замерзла на камнях, но не скользила – покрыла их заскорузлой коркой. Сколько крови… От его сотни еще вчера в живых оставалась половина… А когда он гадал девушкам в Карачун, у него получилось меньше трети. Может быть, боги и не знают будущего, но будущее от этого не меняется. И каждому на челе давно начертан жребий. Шутки богов…

Он достал кресало, чтобы зажечь второй факел, – на ступеньках ему попалось чье-то мертвое тело с раскинутыми в стороны руками. И только когда факел загорелся, Млад снова вспомнил, что ищет парня без руки.

На стене мертвецов оказалось больше, чем внизу, – немцы лежали на новгородцах, и наоборот. Кто знает, навсегда ли они примирились? Или, оказавшись рядом с предками, снова пойдут друг на друга?

Кто-то сидел на коленях, прислонившись боком к стене. Сначала Млад думал, что это покойник, но тело вдруг несильно качнулось вперед и тут же выпрямилось обратно. Свой – каплевидный шлем не оставлял никаких сомнений.

– Эй! – потихоньку окликнул его Млад, но человек не шевельнулся.

Млад подошел поближе и нагнулся, освещая опущенное лицо: безумные воспаленные глаза посмотрели на него исподлобья, звериные глаза – Ширяй прижимал к груди отрубленную правую руку и оскалился, будто пес, у которого отнимают кость.

Млад опустился на колени рядом с ним и зажмурился на мгновенье.

– Мальчик мой… Да что ж ты… – еле-еле выговорил он, глотая ком в горле. – Да что же…

Ширяй откинул голову на стену и вдруг сказал, отчетливо и осмысленно:

– Знаешь, Мстиславич, если бы это могло вернуть Добробоя, я бы отдал и вторую руку тоже…

Ширяя пришлось нести – он не мог стоять на ногах, потерял слишком много крови.

– Как же ты сюда добрался? – спросил Млад, надеясь взвалить парня себе на плечи, но тот сполз набок через несколько шагов.

– Не помню… На карачках…

Он все так же прижимал к себе правую руку – замороженную, со скрюченными пальцами, – поэтому не мог держаться.

– Послушай… Оставь это… не надо, – попытался сказать Млад.

Но парень окрысился на него и выплюнул вместе со слюной:

– Не «это»! Это моя рука, ты понимаешь? Моя рука! Моя!

Млад покачал головой и поднял Ширяя на руки – было очень тяжело, он смог пройти только десяток шагов, а потом опустил парня на вытоптанный снег, снял плащ и дальше потащил его, словно на санках.

– Протрешь хорошее сукно… – проворчал шаманенок еле слышно.

– Лежи себе, – ответил Млад и подумал, что еще недавно о сукне мог бы побеспокоиться Добробой, но никак не Ширяй.

Отец осмотрел обрубок, потрогал парню лоб и покачал головой:

– Омертвело все ниже ремня, надо резать выше, по локоть… Даже если сразу оправится, все равно потом кость загниет, еще хуже будет, выше пойдет. Надо было сразу ко мне.

Ширяй равнодушно повел плечом и сузил глаза. Млад поморщился – ну почему, почему он сразу не отвел шаманенка к отцу?

– Ты иди, Лютик, – вздохнул отец и положил руку ему на плечо, – нечего тебе тут делать.

– Нет уж, – покачал головой Млад. – Это мой ученик… Мой единственный ученик… Я его не оставлю. И… мне не пятнадцать лет, бать.

– Как знаешь, – ответил отец. – Ну… ты поговори с ним, подготовь…

Ширяй поднял голову и пристально посмотрел на отца:

– Да я готов. Чего со мной говорить? Мстиславич, ты, главное, смотри, чтоб они мою руку не выбросили…

– Так и будешь с собой носить до конца жизни? А? – отец посмотрел на шаманенка безо всякой жалости. – Тогда ее высушить надо, а то ведь наутро вонять начнет.

Ширяй сглотнул и приподнял верхнюю губу:

– Не твое дело. Это моя рука!

– Твоя, твоя, – усмехнулся отец.

Млад отвел глаза – он так и не научился понимать отца, хотя не мог с ним не соглашаться. Так и не принял его непробиваемой безжалостности, граничившей с жестокостью, хотя видел, что без этого нельзя.

Даже когда смотрел на острый нож, разрезавший живую плоть, – не принимал! Но отдавал должное хладнокровию.

Отец шептал на рану долгий, бесконечный заговор – он говорил, что боль от этого заговора не становится слабей, потому что существует и вне сознания, но меняется отношение к ней, ее немного легче переносить.

Зыба держал правое плечо Ширяя, крепко прижимая к широкому и гладкому столу, стоявшему за загородкой, куда Млад до этого ни разу не входил. На столешнице проступали пятна крови, хотя, похоже, ее каждый день старательно выскабливали ножом. Млад придерживал Ширяю левую руку, а наставник с врачебного отделения сидел у парня на ногах. Ширяй сжимал в зубах обмотанную тряпками короткую палку, сильно стонал и жмурил глаза, по лицу его ручьями катился пот, по телу бежали судороги, и Млад не верил в заговор отца: парень прошел пересотворение, ему хватало мужества терпеть боль и не вырываться, но боль от этого слабей не становилась.

Зыба нашептывал что-то Ширяю на ухо, но не заговор – он не был волхвом, – и, прислушавшись, Млад понял, что тот шепчет всего лишь слова утешения, бессвязные и теплые. Сам же Млад ничего не мог выговорить: в горле стоял ком, и на лбу выступали капли пота – он ощущал боль ученика почти как свою. И по телу тоже пробегала судорога, и стоны едва не срывались с губ, и голова кружилась, и зубы скрипели: он надеялся, что его волховская сила принимает хоть немного страданий Ширяя на себя. И если в бою время летело быстрей ветра, то теперь вытянулось в тонкую бесконечную нитку, как капля густой смолы… Лучше бы Млад поменялся с ним местами – ему было бы легче.

Когда отец перестал шептать заговор, Младу показалось, что за окном скоро начнет светать, хотя на самом деле прошло не больше часа.

– Ты очень сильный парень, – сказал отец и погладил посеревшую щеку Ширяя. – Мне осталось только перевязать.

Млад едва не расплакался от облегчения, но Ширяй не разжал зубов и продолжал вздрагивать.

– Ничего, ничего… – вздохнул Зыба, – скоро отпустит. Вытри ему лицо.

Млад не сразу понял, что это ему.

– Что тебе нужно для твоего шаманского настоя? – спросил отец.

– Зачем? – снова не понял Млад.

– Хорошая вещь, – улыбнулся отец. – Шаману больше подойдет, чем кипяток. А ему надо пить много воды.

– Можно просто сладкий сбитень, – пожал плечами Млад. – В настое несколько медов и десяток трав.

– Где бы еще раздобыть мед! – подмигнул ему отец. – Я-то надеялся приберечь для других…

Он выдернул палку из зубов Ширяя и швырнул в кадку с мусором. Зыба с любопытством крутил в руках окровавленный обрубок руки, разглядывая срез, сделанный отцом, поворачивая его под разными углами к свету, – Млад прикрыл глаза, чтобы не видеть этого.

– Ты мастер, Мстислав, – сказал Зыба и хотел отправить обрубок туда же – в мусор, но Ширяй замотал головой и потянулся правой рукой к рубахе Зыбы. И не сразу понял, что схватить рубаху ему нечем…

– Отдай мне, – сказал он зло и твердо, глухим, надтреснутым голосом, – это мое.

– Да зачем оно тебе? – усмехнулся Зыба.

– Не твое дело.

– Забирай, – хмыкнул он и водрузил кусок мертвой плоти Ширяю на живот. Тот вцепился в обрубок левой рукой, и по лицу его прошла корча.

– Мстиславич, пожалуйста… – шепнул Ширяй и посмотрел на Млада с надеждой, – возьми, пожалуйста… Упадет…

Млад кивнул и сглотнул ставшую вдруг вязкой слюну.

Он кутал Ширяя в свой плащ – тот дрожал от холода, и горячий сбитень не помогал ему согреться.

– Мстиславич, если я засну, ты им не отдавай мою руку, ладно? – шептал шаманенок. – Я знаю, они ждут, когда я усну.

– Не отдам, – кивал Млад. – Спи, ничего не бойся.

– Холодно…

– Это из тебя много крови вытекло. Заснешь и согреешься, – Млад положил руку ему под голову, обнимая оба плеча. – Так теплей?

– Теплей.

– Спи.

Когда Ширяй наконец задремал, к Младу неслышно подошел отец.

– Спит? – спросил он шепотом.

Млад кивнул.

– Больше я никогда не пущу тебя туда, – отец кивнул на загородку в углу палаты.

– Почему? – спросил Млад.

– Потому что я думал, тебя вынесут оттуда. Мне хватало одного больного, чтоб еще возиться с тобой, – отец поморщился.

– Но меня же не вынесли? – улыбнулся Млад.

Отец пожал плечами – он не сердился, он переживал. С тех пор, как Младу минуло шестнадцать лет, он научился понимать, когда отец сердится по-настоящему, а когда просто ворчит.

– Давай руку у него заберем, – отец кивнул на Ширяя. – Нехорошо это. Правда, вонять начнет.

Млад покачал головой:

– Не надо.

– Лютик, ты как дитя! Я понимаю, ему очень тяжело. Да, ему будет больно, но так надо. Ему будет еще больней, когда вместо своей руки он увидит гниющую плоть. Многие так делают, я сотни раз это видел: поплачут наутро и успокоятся.

– Не надо, – повторил Млад, качая головой. – Он не такой, как все. Он шаман, он… Он гораздо уязвимей остальных, понимаешь? Я боюсь за его рассудок.

– Я тоже, – отец сжал губы. – Если бы он бился головой об стену, или кидался на всех, или нес какую-нибудь ерунду – я бы не боялся. Но он становится одержимым, только когда речь идет о том, чтобы забрать руку. А это нехороший знак.

– Бать, оставь его. Не надо делать этого против его воли. Я завтра с ним поговорю.

– Смотри. Если хочешь, я принесу тебе тюфяк – все равно ведь не уйдешь.

– Принеси. Я его еще немного погрею – он мерзнет.

Перед рассветом Млад ушел к своей сотне, а вернулся в лечебницу незадолго до полудня. Он ни разу не был тут днем и замер, открыв двери: солнечный свет широкими полосами проходил через цветные стекла множества окон, ложился на стены, дополняя тонкий узор, и словно раздвигал своды – палата показалась огромной и удивительно светлой. Деревянные нары уродовали ее, но не могли затмить великолепия.

– Красиво, правда? – неожиданно спросила его женщина, стоявшая у входа, – высокая и одетая с роскошью.

– Очень, – кивнул Млад, оглядываясь вокруг, и даже не успел удивиться, что здесь делает эта женщина.

– Зимой особенно красиво, когда солнце стоит не так высоко. Эти палаты нам строили греки, а они понимают толк в красоте. Надеюсь, новгородцам здесь уютно.

Млад посмотрел на женщину внимательней: так это посадница?

– Да, – он смущенно кивнул.

– Ты пришел к кому-то? – спросила она деловито, и Млад вдруг заметил, что в палате кроме нее еще пять женщин. Они, по всей видимости, ухаживали за ранеными.

– Да, там мой ученик. Ему отрубили руку.

– Ширяй? – спросила посадница, и Млад едва не раскрыл рот от удивления: в лечебнице было не меньше трехсот человек, неужели она знает каждого?

Он растерянно кивнул.

– Я знаю всех, – посадница словно прочитала его мысли, – их имена сами собой откладываются у меня в голове. И имена, и лица. И не заметить шамана я не могла. А ты тот самый волхв, что предсказал войну? Сын Мстислава-Вспомощника?

Млад снова удивился: неужели Ширяй оправился настолько, что начал говорить обо всем подряд, как обычно?

– Да. А откуда ты узнала об этом?

– В новгородском ополчении только один волхв, а волховскую силу я чувствую. Иди к мальчику, он нуждается в учителе, а не в нашей заботе и жалости.

В других палатах тоже было много женщин – кто-то сидел возле раненых, кто-то проходил мимо с корытом в руках, кто-то разносил воду и сладкое питье.

Ширяй дремал, но открыл глаза, как только услышал шаги Млада. Тюфяк, на котором Млад проспал половину ночи, заботливо свернули и положили к стене, доспехи же – и Млада и Ширяя – спрятали под нары. Он присел рядом с парнем и посмотрел ему в лицо – хотел понять, что происходит у того внутри. Лицо Ширяя оставалось бесстрастным, и только в глубине глаз шевелилась горечь – он давил ее, прятал от самого себя. Он хотел плакать, но не плакал.

– Сейчас я сбитня принесу, – Млад погладил его по плечу.

– Принеси, – ответил Ширяй.

– Ты согрелся?

– Наверно. Я хотел встать, но голова кружится – сразу упал. И дышать тяжело почему-то, воздуха не хватает.

– Это пройдет. Пей побольше и ешь. Тебя покормили?

– Да. Здесь хорошая еда. Мне мяса дали. Женщины приходят, жалеют, – Ширяй говорил односложно, словно выдавливал из себя слова.

Млад направился в угол палаты, где на жаровне кипел трехведерный котел, но его опередила какая-то бойкая девчушка – кинулась ему навстречу с кружкой в руках, словно ждала.

– Вот, сбитень, сладкий и горячий, как велел доктор Мстислав!

Млад кивнул ей с благодарностью. Ее готовность быть полезной тронула его до слез.

Он хотел помочь Ширяю сесть, но тот сказал ему: «Я сам», – и начал неловко приподниматься, толкаясь левой рукой.

– Все равно надо учиться, – парень посмотрел на учителя исподлобья, когда, запыхавшись, оперся спиной на стенку. Лицо его скривилось от боли, и Млад спросил:

– Болит?

– Не поверишь, Мстиславич… – глаза Ширяя на мгновение расширились и стали испуганными, – пальцы болят.

– Сильно?

– Ага. Сильней, чем рана… Как будто отмороженные.

– Такое бывает, – Млад покачал головой: говорили, от такой боли нет лекарства.

Удержать в руке кружку оказалось Ширяю не по силам.

– Ты не можешь найти мне деревянный ящик? – спросил он, сделав два глотка.

– Зачем?

– Не твое дело, – ответил парень.

– Найду, – пожал плечами Млад, догадываясь, о чем тот ведет речь.

– Только ты сейчас найди, ладно? Я сам хотел, но не смог встать.

– Ты сбитень допьешь – и пойду искать, – кивнул Млад.

Ширяй помолчал, а потом спросил – несмело, тихо:

– Мстиславич, а как же я наверх буду теперь ходить?

Млад потрепал его по плечу:

– Как всегда будешь ходить. Научишься. Ничего в этом сложного нет.

– Я в университет хотел, – Ширяй сжал губы и отвернул голову.

– Никуда от тебя университет не денется.

– А писать?

– Научишься писать. Всему научишься.

Ширяй всхлипнул и скрипнул зубами.

– Она теперь на меня и не посмотрит… – сказал он надломленным голосом, но сдержал слезы.

– Дурак ты, парень, – Млад сунул кружку к его губам. – Она еще больше будет тебя любить.

– Почему? – он спросил это от любопытства, испытующе глядя на Млада.

– Они почему-то любят нас… такими…

– Да, я заметил, – согласился Ширяй со знанием дела, – добрыми становятся сразу. То все ломаются, а потом вдруг – раз! Вот Дана Глебовна, все строит из себя что-то, а как тебя любит, оказывается.

– С чего ты взял? – Млад не хотел обсуждать с учеником свои отношения с Даной, но Ширяй явно ожил, когда переключился с мыслей о своем увечье на отвлеченный вопрос.

– Сам ты дурак, Мстиславич, – проворчал он, – так только с любимыми прощаются.

– Много ты в этом понимаешь, – Млад отвел глаза.

– Да уж побольше тебя… Я давно хотел тебе сказать, да все повода не было.

Млад понял, что задумал Ширяй и для чего ему деревянный ящик, поэтому не стал ничего искать, а направился к плотникам, сколачивавшим щиты из бревен возле стены. Те, конечно, тут же отослали его к столярам, в мастерскую, находившуюся неподалеку.

– Домовинку, говоришь? – усмехнулся столяр, выслушав сбивчивый рассказ Млада. – Сделаю. Часа через два зайди.

И через два часа действительно сделал – без прикрас, как Млад и просил, но добротно, из сухого толстого теса, с двухскатной кровлей и петушком на коньке.

– Не удержался, – улыбнулся столяр, когда Млад перевел взгляд с петушка на него. – Без петушка как-то не смотрится.

– Ладно. Пусть будет с петушком.

По дороге в лечебницу Млад еще подумывал петушка отломать, но потом решил, что столяр прав: домовина так домовина. На посадничьем дворе он набрал сена и набил им ящик доверху – это немного расходилось с обрядом, но ему показалось соответствующим настроению Ширяя.

В лечебнице все удивленно оглядывались, когда он прошел через палаты с домовинкой под мышкой.

– Мстиславич, ты что-то долго как, – вздохнул Ширяй – без упрека, скорей с беспокойством. – Ты хоть пообедал?

– Да, я пообедал, – кивнул Млад, поставив домовинку на пол.

– Это чего? – спросил Ширяй, свешивая голову вниз.

– Ящик, – Млад пожал плечами. – Ты ж просил.

Парень некоторое время пристально смотрел вниз, а потом откинулся на подушку и поднял лицо повыше, закатывая полные слез глаза к расписному потолку. Млад испугался, что сделал что-то не так, и опустился на нары рядом с Ширяем.

– Мстиславич, – всхлипнул тот, хватая Млада за руку, – я думал, никто не поймет… Я думал, смеяться будут…

– Да что ты, мальчик мой… Что же в этом смешного? Давай-ка положим ее на место. Не под одеялом же, право, ее столько времени держать.

Ширяй кивнул и проглотил слезы.

– На мороз надо потом вынести, – сказал он, хлюпая носом, – но я боюсь, собаки утащат.

Вечером Ширяй отправил Млада в терем, к студентам, чтобы тот спал как следует, а не на тюфяке на каменном полу. Млад начал собирать доспехи, вытаскивая их из-под нар, когда понял, что брони, подаренной Родомилом, под нарами нет. Он посмотрел вокруг, нагнулся, глядя под соседние нары, но ничего похожего не увидел.

– Ширяй, а ты не помнишь, я броню где снимал вчера? – спросил он, сев на пол, и тут же подумал, что глупо спрашивать об этом шаманенка.

– Не, Мстиславич, я ничего про вчера не помню толком.

– Здесь ты ее снимал, – отозвался студент с соседних нар, – я помню. Красивая броня, я давно ее приметил.

– Куда ж она подевалась? – Млад снова полез под нары.

– Может, переложили куда-нибудь. Тут же пол два раза в день бабы моют. Надо у них спросить, – посоветовал студент.

– Ты у доктора Мстислава спроси, – включился другой. – Если ее убрали, то сначала ему показали: тут бывает, если умирает кто, доспехи остаются, он их хранит.

– Ты, Мстиславич, всегда бросаешь вещи где попало, – кивнул Ширяй. – Бросил в проход – и никто не знает, чье это.

– На себя посмотри, – ответил Млад и пошел искать отца.

Но ни отец, ни женщины, с которыми он говорил на следующее утро, не видели его брони. Отец сходил с ним в сарай, где хранил доспехи, оставшиеся без хозяев, но и там они ничего не нашли. Получалось, с тех пор, как он ее снял, никто вообще ее не видел! Не могли же ее, в самом деле, украсть! Это было бессмысленно. Во-первых, любой, кто наденет броню на себя, тут же будет изобличен как вор. А во-вторых, Млад никогда в жизни не слышал, чтобы у воина кто-то посмел украсть доспех. Они не запирали дверей и не сильно присматривали за своими вещами: никому и в голову не могло прийти опасаться воров!

На третий день Ширяй поднялся на ноги, и они с Младом сложили недалеко от стены погребальный костер – маленький настолько, что никто не догадался, чем они заняты.

– Ландскнехта я теперь не смогу убить… – вздохнул Ширяй, неловко ковыряя ложкой застывшую на морозе кутью.

– Знаешь, в мести как таковой смысла очень мало, – ответил Млад, – тем более в прямой мести. Ландскнехт – воин, как и мы. Он виноват в том, что убивает нас, ровно столько же, сколько ты виноват в том, что убиваешь их.

– Не столько же. Я свою землю защищаю, а он за деньги воюет!

– Это не его вина, это его ремесло. Как у наших дружинников.

– Все равно… – Ширяй опустил голову. – Я к однорукому кудеснику поеду. Он теперь меня послушает, как ты считаешь?

– Наверное, – пожал плечами Млад: ну что он еще мог ответить Ширяю?

Шутки богов… Причудливые нити судеб, связавшие жизнь мальчика с жизнью однорукого старца узлом подобия.

– Ладно, Мстиславич… – Ширяй поморщился. – Давай веселиться… На тризне положено веселиться…