Глава 5. Карачун

В санях Дана прижималась к его боку, уютно кутаясь в шкуры. К ночи подморозило, перестал валить снег, и сквозь низкие рыхлые облака на Волхов смотрела блеклая желтая луна.

– Младик, скажи, а ты сразу знал, что у тебя это получится?

– Что? – переспросил он.

– Взять в руки угли и не обжечься.

– Нет. Я не ожидал. Мне нужно время для таких штук, пляска шамана, обереги, бубен…

– И ты не испугался? – она потерлась лицом о его плечо.

– Ну почему же, испугался. Не сразу, конечно. Когда почувствовал жар, тогда испугался. Но это быстро прошло.

– Ты удивительный человек. Как ты мог не догадаться? Едва Марибора предложила это, я сразу поняла: татарин струсит.

– Я не знаю… Я поверил. Ведь когда-то так и делали, чтобы выяснить, правду ли человек говорит. Я говорил правду, значит, я это мог.

– Тебе было больно?

– Почти нет. Только в самом начале. А потом просто горячо, но не больно.

– И как же ты не испугался? – она удивленно покачала головой.

– Я же говорю, я был прав. Ради Правды можно сделать и не такое. – Млад помолчал. – Знаешь, когда я был маленьким, я сотни раз видел, как мой дед пляшет на углях. Я тогда еще не был шаманом, я только помогал ему. У меня был свой бубен, и личина, и обереги, я умел петь и плясать, как положено шаману, но не взлетал: чего-то не хватало. Я делал все, как дед, но на углях плясать не мог. Однажды я решил попробовать: мне казалось, это у меня получится. Мне казалось – стоит взойти на костер, и я взлечу вверх вслед за дедом. Я очень этого хотел…

– И что?

– Обжег пятки, – Млад засмеялся. – Дед очень ругался. Тащил меня домой на закорках и всю дорогу ругался. И отец ругался тоже. Только мама меня жалела и защищала. Я несколько дней не мог ходить, а было лето, и мне очень хотелось к ребятам – купаться, раков ловить…

– Чудушко ты мое… – Дана вздохнула. – Это было удивительно… Видел бы ты, как на тебя смотрел князь! Он же дитя совсем, для него это настоящее волшебство.

– В этом нет никакого волшебства. Я знал, что я прав, только и всего. И я верил, что смогу. Сомневался немного, но верил. Мне было жалко татарина – ведь он не мог верить так, как я.

– Ты еще Сову Беляевича пожалей! – фыркнула Дана. – Вот подлец, каких свет не видел! И татарин – тварь трусливая и продажная.

– Нет. Он не трусливый. Он здраво рассудил: зачем ему калечить руки? Ради денег? Серебро того не сто́ит. И выгораживать Осмолова ему после этого не было никакого смысла: денег бы он все равно не получил.

– Ты не побоялся руки покалечить…

– Я был прав. Это меняет дело. Ради Правды… – Млад пожал плечами.

– А Родомил говорит, что Правды нет, – вдруг сказала Дана и посмотрела на него пристально, словно хотела услышать ответ.

– Правда есть. Только она не всегда нужна. Родомилу, например. Кости для жребия мне и татарину приготовили разные…

– И ты с ним не согласен?

– Почему же? Например, война – это обман противника. Только, обманывая, я должен помнить об этом и не надеяться на помощь богов. И, опуская руки в огонь, понимать: без ожогов не обойдешься… На войне – другая правда. Родомил считает, что это тоже война.

– А ты?

– Право, Сова Осмолов слишком мелок для того, чтобы с ним воевать, – Млад улыбнулся. – Он вроде грабителя на этой войне… Или торгаша, идущего за войском. Продает все, что продается. И своим, и чужим.

– Он богатый и могущественный… – ответила Дана, улыбаясь.

– Сегодня я этого не заметил. И потом, грабители всегда богаче честных воинов…

– И кто, по-твоему, настоящий враг?

Млад вздохнул: Михаил-Архангел с огненным мечом в руках? Он два дня хотел рассказать об этом Дане, но так и не нашел предлога. А тут вдруг все его видения из будущего показались ему сущим вздором, бессмыслицей, достойной мальчишки-выдумщика. Отец Константин, пустой жрец, – враг? Позавчера, когда Млад чувствовал себя побежденным, ему именно так и казалось. А тут, выйдя в победители, он перестал всерьез относиться к проповеднику. А ведь сам говорил недавно Ширяю, что нельзя недооценивать противника…

– Я не знаю. Родомил предлагает спросить об этом богов.

– Младик, не вздумай этого делать, – Дана приподнялась, заглядывая ему в лицо, и чуть не упала, когда сани тряхнуло на выбоине во льду, но Млад подхватил ее и прижал к себе.

– Даже не смей об этом заикаться! – она высвободилась из его объятий. – Родомил ничего не смыслит в разговорах с богами!

– А я? Я, по-твоему, что-нибудь смыслю? – он улыбнулся.

– Ты сегодня без этого напугал меня до слез. Не надо, Младик, все знают, что боги этого не любят. Они шлют знаки сами, когда хотят. Разве нет?

– Ну, они и дожди слали бы сами, когда хотели, если бы я их не просил… – он раззадорился, и чувствовал себя чуть ли не всемогущим, и смеялся над своим зазнайством. Ему хотелось, чтобы она видела в нем героя, восхищалась его отвагой, боялась за него до слез…

– Перестань! Это вовсе не шутки. И будь осторожней с Родомилом. Не надо принимать за чистую монету все, что он предлагает!

Млад опустил голову: она не понимала. А Родомил на самом деле не причинил бы ему вреда, для этого достаточно было посмотреть ему в глаза. Он, может, и привык добиваться своего всеми правдами и неправдами, но, тем не менее, он был честен… по крайней мере, в этой игре.

– Хочешь, я слетаю наверх и сниму тебе звездочку с неба? – он улыбнулся, вспоминая о тереме и соболях.

– Нет. Если каждый начнет таскать звездочки с неба, что от них останется? – она засмеялась.

– Я маленькую… – шепнул Млад.

– Чудушко, не надо мне ничего, ты только перестань геройствовать. Хватит. Я и без этого знаю, какой ты на самом деле.

– Какой?

Она быстро поцеловала его в щеку и не стала отвечать.

Родомил ходил из угла в угол широкими, тяжелыми шагами и ругался:

– Надо быть сумасшедшими! Я не верю, что весь город Псков сошел с ума! На что они надеются? Да их раздавят, как комара на ладони!

Добробой, раздувавший угли в печке, слушал его раскрыв рот. Ширяй, сузив глаза, сидел за столом, подпирал рукой щеку и следил за Родомилом любопытным, но подозрительным взглядом. Пифагорыч, заглянувший на огонек, одобрительно кивал. Прихода Млада никто не заметил.

– Не иначе, кому-то из псковских бояр срочно потребовалось серебро! – гремел Родомил. – И завтра они перекроют дороги торговым обозам! Я не верю, что псковский посадник не видит дальше собственного носа!

Пифагорыч оглянулся на хлопок двери:

– А, Мстиславич… Мы тебя ждем. Ты где был-то?

Младу вовсе не хотелось говорить, что он был у Даны. Да и Родомила он встретить у себя дома не ожидал.

– А я к тебе, – словно оправдываясь, сказал тот, – поговорить надо.

Млад посмотрел на Пифагорыча и шаманят: не выгонять же их на двор?

– Пойдем, поговорим, – пожал плечами Млад, и Родомил тут же накинул полушубок на плечи.

– Я вчера потолковал с волхвами, – без предисловий начал главный дознаватель, словно боялся, что Млад неправильно его поймет или не захочет слушать, – на перынском капище и в детинце, на капище Хорса. Дальше пока не ездил.

– О чем? – не понял Млад.

– О силе об этой. О людях. Я подозреваю, в Пскове вече тоже неспроста отделяться решило.

– Псков просто выбрал удобное время. Они ведь знают, что Новгород примет их обратно, стоит им только пожелать. За зиму поднакопят денег, а потом назад запросятся. И ополчение не надо выставлять.

– Да нет… – кашлянул Родомил. – Не в этом дело, ох, не в этом! Ты мне так и не сказал, что ты понял тогда, с Градятой… Мне это нужно знать прежде, чем я поеду в Псков.

Они шли по тропе к лесу быстро, словно куда-то торопились, на самом же деле – чтобы не мерзнуть.

Млад задумался: а не было ли все это совпадением? Возможно, вовсе и не силу Михаила-Архангела использовал Градята, а всего лишь нашел слабое место – шрам? Самое свежее воспоминание о поражении – меч? Млад ничего не смыслил в той борьбе, к которой неожиданно оказался способным. Он никогда не использовал свою силу для войны, он договаривался с богами, он призывал или прогонял дождь, чтобы рос хлеб или сохло сено.

– Я не знаю. Я могу ошибиться… – пробормотал он.

– Да что ты тянешь? – вдруг разозлился Родомил. – Почему ты всегда неуверен?

– Потому что я отвечаю за свои слова.

– Я тоже отвечаю за свои слова, – фыркнул главный дознаватель, – но я не тяну кота за хвост.

Млад не считал нужным рубить с плеча. А с другой стороны, почему бы Родомилу не знать, что с ним было и как по-разному это можно истолковать?

– Послезавтра – Карачун, – медленно сказал Млад, глядя на полупрозрачные облака и звезды между их обрывками.

– И что? – не понял Родомил.

– Нет, это я так. Ночь волшебная… Хочешь, я спрошу об этом богов?

– Хочу, – с мрачным вызовом ответил главный дознаватель. – Ты же знаешь.

По тропе они добрались до леса и шагнули под его хмурые своды.

– Мне не надо лучших людей Новгорода. Достаточно тебя одного. Ты разделишь со мной ответственность и поможешь, если я упаду вниз: не хочу опять валяться в костре, пока он не потухнет. И… не говори никому об этом. В суде ты моих слов все равно использовать не сможешь, тебе придется искать другие доказательства.

Теперь задумался Родомил.

– Послушай, – наконец сказал он, – а это на самом деле так опасно?

– Я не знаю. Я никогда не делал того, на что не имею права. Падать вниз – всегда опасно, месяца не прошло, как я снова испытал это на себе… Но я не могу сказать, что будет, если я перешагну границу. Это… внутренний запрет, понимаешь? Я просто знаю, что можно делать, а чего нельзя. И дело не в том, что меня за это каким-то образом накажут, нет… Я не был бы шаманом, если бы вел себя правильно под страхом наказания. Ты можешь наступить ногой на кусок хлеба?

Родомил покачал головой.

– Вот это – то же самое. Только гораздо более важное. Тут смешано все: гордость человека перед богами, гордость богов перед людьми. Это как просить подаяния, когда сам можешь добыть себе хлеба. А если и не можешь… На это надо решиться, надо перешагнуть через гордость. И если тебя за это пнут, как собаку, – значит, ты это заслужил. Когда я прошу дождя, я знаю, что сам не могу ухватить тучу и заставить ее пролиться над полем. Это – во власти богов, и я требую от них эту тучу и этот дождь. Но мне не придет в голову просить богов вырыть колодец и достать из него воды, когда я хочу напиться. Так же как ни один волхв не потребует победы войска в бою… Просить можно об Удаче, но не о победе.

– Может, богам нужна будет жертва?

– Я не знаю. Я даже не знаю, кто из них будет говорить со мной и будет ли. Но, судя по всему, тебе ответит Перун, ты ведь громопоклонник? И… в общем, это его дело: ответить ударом на удар. Так что – кровь.

– Бычка? – спросил Родомил.

– Нет, так много не надо, мы ведь не подкупить его хотим, а выказать уважение. Я думаю, барашка. Курица – как-то мелковато, барашек – в самый раз. Послезавтра днем сходи на Перынское капище, не в лесу же ночью его резать…

– Послушай, а почему – Карачун? Самая темная ночь…

– Самая длинная ночь, – поправил Млад, – ночь, когда Солнце поворачивает на лето. Это ночь, когда светлые боги отдали всю власть темным и со следующего дня начнут забирать ее назад. Поворот, перелом. Это кажется, что Карачун – день темных богов, на самом деле это и праздник светлых… Это – наивысшая точка их надежд на будущее.

– Ты хочешь сказать, Купальская ночь – праздник темных богов? – хмыкнул Родомил.

– И их тоже. Это равновесие… Коловращение, – Млад слепил снежок и поднял перед собой. – Вот смотри, чем выше я подниму камень, тем сильней он ударит по земле, если его отпустить. И эта сила таится в нем, пока он не начал падать. Когда он падает, то летит все быстрей, но при этом растрачивает силу, что имел наверху. И, пока он летит, между его силой и быстротой установлено равновесие. Мир всегда движется, и в нем это не падение, а вращение. Если где-то убыло – где-то прибыло. Но у того, что убыло, есть оборотная сторона – возможность прибавлять… Чем больше убывает, тем…

Млад замолчал и уронил снежок на тропинку – Родомил ничего не понял. Да и объяснял он, как всегда, плохо…

– Я понял, – кивнул главный дознаватель, – в этот день светлые боги расположены давать ответы…

– Примерно так, – вздохнул Млад.

Они вышли на поляну, где он обычно разводил костер.

– Здесь? – спросил Родомил.

Млад кивнул:

– Послезавтра приходи сюда ближе к полуночи. И… лучше, чтобы никто не знал… Никто не одобрит ни тебя, ни меня.

На следующий день Ширяй явился домой днем, как только Млад вернулся с лекции, и хотел незаметно проскочить в спальню. Но Млад с порога заметил, что с ним что-то не так: невозмутимый и полный достоинства парень напоминал побитую собаку. Сначала Млад не понял, что с ним, и хотел оставить в покое, но когда и через полчаса тот не вышел из спальни с неизменной книгой в руках, Млад забеспокоился и заглянул к нему сам. Добробой ушел в Сычёвку за молоком и еще не вернулся (поговаривали, у него там появилась девушка), и послать к Ширяю второго шаманенка не удалось.

Парень лежал на постели лицом к стене, странно вытянув руки, и не оглянулся на скрип двери – Младу показалось, что он плачет.

– Ширяй, – Млад подсел поближе, – ты чего, заболел?

Тот замотал головой, ни слова не говоря.

– Что-то случилось?

Тот снова покачал головой и ничего не ответил.

Млад окинул его взглядом – в спальне было темновато, – и только нагнувшись пониже, заметил, что на руках у парня страшные ожоги в черных разводах.

– Ты чего сделал-то, а? – сердито спросил он, догадываясь, что произошло.

– Ничего, – буркнул Ширяй и шмыгнул носом.

– Ты повернуться можешь? Я посмотрю.

– Да ничего не надо смотреть, заживет как-нибудь.

– Я тебе заживу! Поднимайся! Пошли за стол! – Млад редко кричал на учеников, но тут не удержался. Ширяй, видно, не ожидал ничего подобного и начал медленно и неуклюже вставать. Глаза у него действительно покраснели и опухли, а он не мог даже стереть с лица слезы: кисти были обожжены со всех сторон. Млад подхватил его под локоть, потому что парня шатало, довел до стола, по дороге сняв с полки полотенце, и усадил на лавку.

– Посиди немного, сейчас я лампу зажгу, темнеет уже, – для начала он вытер Ширяю глаза и нос: вдруг вернется Добробой и увидит, что Ширяй плакал? – Давай рассказывай: как тебе в голову это пришло?

– Что? – Ширяй прикинулся ничего не понимающим.

– Ничего. Рассказывай.

– Ты что думаешь, я один такой? – вскинул тот глаза. – Да половина студентов попробовала! Все спорят и все руки в угли суют!

Млад опустил руки и сел рядом с Ширяем.

– Вы что, не в своем уме? – тихо спросил он.

– А что? Если я прав, значит, должно получиться! А я ведь тоже шаман!

– Какой ты после этого шаман! А? Ты что, не понимаешь? И о чем же ты таком спорил, что для этого надо было руки в угли совать?

– Да из-за девчонки, – буркнул Ширяй, – что она меня выберет…

– Да ну? А ты в этом нисколько не сомневался?

– Не сомневался! Все сомневались, а я не сомневался! Пока… пока не попробовал. А они испытать меня хотели. А я тоже… тоже испытать хотел.

– Ну и дурак… – Млад поправил фитиль лампы и подумал, что ведет себя в точности как дед в таких случаях. – Шаман должен понимать, когда нужна помощь богов, а когда можно обойтись своими силами. Ради Правды можно пойти на смерть, а ухарство того не стоит. Достойно десятилетнего мальчишки, а не того, кто прошел пересотворение.

– Да я понял уже…

– Больно было? – Млад похлопал парня по плечу.

– Жуть… Угли еще к коже приклеились – не стряхнуть… Знаешь, как все надо мной смеялись? Никогда не забуду.

– Правильно смеялись: нечего бахвалиться, – Млад вздохнул. – Да ладно. Не переживай. Мало мы глупостей в жизни делаем, что ли?

– То-то и обидно, что правильно смеялись… – проворчал парень.

Когда вернулся Добробой, Млад успел перевязать Ширяю руки. Он хотел уложить его в постель, но тот воспротивился – остался за столом читать книгу. Приходилось время от времени переворачивать ему страницы. Добробой же, с порога увидев повязки, расхохотался.

– И ты, что ли? Ну вы даете! Я троих таких по дороге встретил – с врачебного шли!

– Ничего смешного не вижу, – Млад сжал губы. – Ему больно, между прочим…

– Так от глупости никакие лекарства не помогут! – продолжал со смехом Добробой.

– Ты шибко умный, – прошипел Ширяй сквозь зубы.

– Молоко-то не прокисло? – спросил Млад, покосившись на Добробоя.

– Не, я вечерней дойки дождался. Тепленькое… Хочешь, Млад Мстиславич?

– Ну налей… И Ширяю налей тоже. Мы его теперь с ложки недели две будем кормить.

– Коляда, между прочим, скоро… – вспомнил вдруг Добробой. – Собирались же, личины делали… А ты? Как колядовать-то будем? И Карачун завтра.

Самый короткий день в году начинался хмуро и недобро. Выйдя на крыльцо, Млад почувствовал приближение не метели даже – бурана. Северный ветер завывал потихоньку, пробуя свои силы, гнал мрачные тучи низко к земле и поземок вдоль тропинок. Над коллежскими теремами вились дымы: занятий не было, все пекли ржаные хлебы и грелись у печек, рассказывая друг другу страшные сказки.

Хийси прятался в будке – в этот день нечего делать на дворе, даже собаке это понятно, а уж такому лентяю, как Хийси, только дай волю не высовывать носа на мороз.

Млад обогнул университет справа и вышел на крутой берег Волхова, разглядывая небо на севере. На открытом пространстве ветер задувал еще сильней – холодный, недобрый ветер: внезапным его порывом едва не снесло треух с головы, набило снежной крупы за воротник и дернуло полы полушубка.

– Что, дед Карачун, тебе не нравится, что я задумал? Так не у тебя же спрашивать буду, – усмехнулся Млад.

Ветер хлопнул по лицу широкой, тяжелой ладонью, взвился с тонким воем вверх и растекся по берегу юрким поземком, словно змей.

Млад еще раз посмотрел на небо и свернул к университетскому капищу.

Там вовсю готовились к празднику: студенты носили дрова для костров и смолили факелы, три волхва что-то бурно обсуждали, водя пальцами по небу, сычёвские мужики расчищали снег.

– Здорово, Млад Мстиславич! – наконец заметил его один из волхвов. – Что скажешь?

– Буран будет к ночи. Начинайте раньше и костры не ставьте высоко – к теремам искры полетят.

– Так северный же ветер, как же к теремам?

– С Волхова дунет – как раз в ту сторону и получится, – пожал плечами Млад.

– Хорошо, что предупредил. Настоящий Карачун, ты чуешь? – волхв подмигнул Младу.

– Ага, – рассеянно кивнул Млад, – красиво должно получиться.

– Что-то ты сегодня невесел. Видал, пол-университета вслед за тобой вчера угли из печек таскали?

– Видал… – вздохнул Млад, поморщившись.

– Уел ты Осмолова, да как уел! Не хочешь сегодня на празднике выступить?

– Нет, я ночью подняться хочу.

– Силы бережешь? Ну, давай. А что это вдруг – подняться? Обязательно сегодня?

– Шаманская болезнь начинается, почти месяц не поднимался. А тут такая ночь…

Дана ждала его – сегодня она была одна, Вторуша сидела дома, в Сычёвке.

– Я думала, ты еще затемно придешь, – она сама сняла с него треух и отряхнула, приоткрыв дверь в сени.

– Сегодня буран будет, я на капище ходил, предупредить.

– Мед будешь пить?

– Нет. Воды выпью, – Млад снял валенки и пошел за стол.

– Что это ты? Никак наверх собрался?

– Ага.

– Жаль, – вздохнула Дана, приподнимая плечи, – такая погода сегодня… Я думала, мы до вечера тут останемся…

– Так и останемся, если ты хочешь, – пожал плечами Млад.

– Я совсем о другом, чудушко, – она посмотрела на него исподлобья.

– А… – догадался Млад. – Нет, не надо… Перед подъемом – не надо бы. Но если ты хочешь…

– Нет, милый мой, я как-нибудь переживу.

– Тогда просто посидим, а? Только перед праздником мне надо домой заглянуть. Ширяй, представь, вчера руки обжег…

– Что, и он тоже? – Дана покачала головой. – Если ты думаешь, что подал пример только студентам, так нет: в Новгороде вчера было то же самое – давние споры решали.

Она села за стол, плеснула ему теплой воды из ковша и переспросила:

– Может, чуть-чуть патоки добавить?

– Не надо. Мне и так тяжело будет подниматься. И погода сегодня такая…

– А что это тебя наверх потянуло? Дождался бы хорошей погоды.

– У меня шаманская болезнь начинается. Месяц не поднимался, – повторил Млад, пряча глаза, и нисколько не солгал: утром он проснулся с сосущей тоской в груди и болью в суставах.

– Младик, что-то мне это не нравится… Ты мне не врешь?

– Нет, – поспешил ответить он.

– А ты не для Родомила ли, часом, собрался наверх?

Млад покачал головой и потупился: он ненавидел что-то скрывать именно потому, что врать ему никогда не удавалось достоверно.

– Младик, не смей этого делать, слышишь?

Он взял ее за руку и снова покачал головой:

– Дана, я сам решу… Я сильный шаман, я знаю, что делаю. Не надо, я не хочу это обсуждать…

До вечера они просидели у Млада, вчетвером, и даже позвали Хийси в дом, чего не делали и в сильные морозы. Пес нерешительно остановился на пороге, и Младу пришлось его подтолкнуть. Хийси огляделся и прилег у входа, понимая, что ему оказана великая честь и злоупотреблять добротой хозяев не стоит.

Пока топилась печь, они рассказывали страшные сказки, как и положено в этот день: под завывание ветра за окном, в сумрачном свете самого короткого дня. Шаманята ежились, но храбрились, Дана же бледнела и прижималась к боку Млада, отчего его рассказы становились еще мрачней и угрюмей.

– Долго выслеживал старый охотник шатуна, три дня ходил за ним по лесу, на четвертый день наткнулся на свежий след. А медведь словно почуял слежку, на дневку не остановился. Пока охотник его догонял, темнеть стало – зимой в лесу быстро темнеет. Оглянуться не успел охотник, а уже не сумерки, а темная ночь. Вот тогда-то он медведя и увидел: бредет по снегу, еле-еле, не оглядывается: худой, ободранный. Тяжело ему по снегу идти, наст его не держит, сугробы ему по грудь. Охотник в снегоступах поближе подобрался, а окликнуть медведя боязно: сильный зверь, голодный, злой.

– А зачем его окликать? – шепотом спросила Дана.

– Нельзя в хозяина леса стрелять, когда он тебя не видит.

– А почему?

– Слушай. Зашел охотник сбоку, отложил рогатину, натянул лук, прицелился. Хочет крикнуть, а язык не ворочается: страшно. Ночь кругом, а он с шатуном один на один. Так и выстрелил, точно в глаз попал. Упал медведь мертвым. Обрадовался охотник, подошел поближе, но рогатину на всякий случай в руках крепко держит: медведь зверь хитрый, может и мертвым прикинуться. Посмотрел – нет, убитый медведь, не прикидывается. Хотел палку в пасть медведю вставить, чтоб душу его на волю выпустить, и сук сломал, но как тронул медвежью морду, как попытался рот ему раскрыть – тут клыки звериные и увидел. Блестят в темноте, только не клацают, так и кажется, что сейчас в руку вопьются. Испугался охотник, руку отдернул, сучок выбросил. Ну, начал шкуру с него драть. А холодно в лесу, темно… Того и гляди волки живую кровь почуют. Да и не только волки зимой по лесу бродят…

– А кто еще? – спросил Ширяй.

– О других – в другой сказке. В общем, кое-как шкуру содрал, без всякого уважения. Только голову оставил, так и не смог до морды дотронуться. Смотрит, а медведь тощий, кожа да кости, и мяса-то нету. А до дома далеко… Тащить его кости на себе – напрасная работа. Подумал-подумал охотник, отрубил медведю заднюю лапу – на холодец, – сложил шкуру, а остальное похоронить решил. Снег разрыл, ковырнул землю – мерзлая земля, хоть топором по ней бей… Делать нечего, положил медвежью тушу в сугроб, снежком кой-как присыпал и домой пошел. Долго шел, на следующий день к вечеру до дома добрался. «На, – говорит, – тебе, жена, лапу – вари холодец, держи шкуру – щипли на пряжу». И спать лег на печку: устал, четверо суток по лесу мотался. Баба лапу в котел положила, в печь поставила. Сидит со шкурой в руках, мех медвежий щиплет. А уж стемнело…

– Ой, мама… – шепнула Дана Младу в ухо.

– Это еще не мама… – вздохнул он и обхватил рукой ее плечо. – Тут слышит под окном голос: глухой такой, жалобный. Вроде, на песню похоже: «Кто-то мясо мое варит, кто-то кожу мою сушит, кто-то шерсть мою прядет». И скрип: тихий-тихий, тонкий-тонкий…

– А чё за скрип-то? – раскрыл рот Добробой.

– Слушай. Испугалась баба, сидит ни жива ни мертва, а за окном темно, тихо, только скрипит что-то. И вроде как ближе и ближе. И опять голос, под самым окном почти: «Баба мясо мое варит, баба кожу мою сушит, баба шерсть мою прядет». Хотела она мужа разбудить, да от страха шевельнуться не может: руки опустила и молчит, язык к нёбу присох. Слышит – а скрип к крыльцу приближается: тихий-тихий, тонкий-тонкий. А потом как стукнуло что по ступеньке, глухо стукнуло, так дерево о дерево стучит. И опять. Стукнет и скрипнет потом. Слышит – дверь в сени отворяется. И под самой дверью голос: «Здесь мясо мое варят, здесь кожу мою сушат, шерстку здесь мою прядут». Выронила баба шкуру из рук, охотник услышал – проснулся. С печки соскочил, да подвернул ногу, – стоит и шагу ступить не может. Тут дверь распахивается…

– О-ё-ёй, – запищала Дана, – не надо дальше, не надо!

Млад прижал ее к себе покрепче:

– Надо, раз уж начали. Открывается, значит, дверь, а на пороге шатун стоит, без шкуры. На человека похож, только голова медвежья. А вместо отрубленной ноги липовая колодка приделана. Глаза светятся, пасть щерится – клыки блестят и клацают. Увидела его баба и упала замертво. А охотник бежать хотел, но на ногу наступить не может. Подошел к нему медведь: «Ты меня исподтишка убил? – Убил, – отвечает охотник. – Ты душу мою на волю выпустил? – Не выпустил. – Ты на мне шубу расстегнул? – Не расстегивал. – Ты кости мои похоронил? – Не хоронил. – Так что ж жена твоя мясо мое варит да шерстку мою щиплет?» И загрыз охотника. Шкуру на плечи накинул и пошел прочь – обратно в лес. И, говорят, той зимой часто возле деревни встречали следы: три ноги медвежьи, а одна – вроде как липовая колодка.

Немного помолчали.

– Ой, Млад Мстиславич… – выдохнул наконец Добробой, – страх-то какой…

– Для детей это, – пожал плечами бледный Ширяй.

– Ой, взрослый-то нашелся! – повернулась к нему Дана. – Кто вчера руки-то в угли совал?

– А это не твое дело, куда я руки сую!

– Дана, не трогай его. Пусть его храбрится, – Млад посмотрел на Ширяя. – А ты не груби, сколько раз говорил.

Добробой, вовремя спохватившись, достал из печи ржаной каравай, с медом внутри, и очень обиделся на Млада, который сказал, что попробует его завтра.

– Ты что, без нас наверх пойдешь? – спросил Ширяй.

– Да, без вас, – кивнул Млад.

– Почему? – удивился Добробой.

– Мне надо. И я не собираюсь вам ничего объяснять.

– Очень здорово! – фыркнул Ширяй. – Учитель называется!

– Поговори! – Дана легонько хлопнула его по затылку.

– И поговорю! – вскинулся тот.

– Сиди уж… – проворчал Млад. – Ты и бубна в руках не удержишь.

– А я? – тут же влез Добробой.

– А ты не бросишь товарища в беде, – усмехнулся Млад. – Пора собираться на праздник.

– Нет, ну как же ты каравай-то не попробуешь, а? – расстроенно спросил Добробой. – Карачун ведь. Положено.

– Ничего, дед Карачун меня простит как-нибудь. Сами ешьте.

– Да скотине и то положено давать… – вздохнул Добробой.

– Вон наша скотина, у двери спит, – улыбнулся Млад.

Хийси, словно догадавшись, что о нем речь, стукнул хвостом по полу.

– Слышь, Млад Мстиславич… – Ширяй поманил его к себе и потом зашептал на ухо, – съешь каравая, ничего тебе не будет, ты и так поднимешься, я же знаю. Нехорошо это. Я Дану Глебовну пугать не хочу, а то б при всех сказал. Это ж от безвременной смерти оберег.

– Да что ты, парень? Какая безвременная смерть? – улыбнулся Млад. – Завтра съем, каравай весь год оберегом будет.

– Нет, ты сегодня съешь, слышишь? Сегодня.

– Перестань. Мне сегодня надо чистым быть. Я собираюсь высоко лететь.

Добробой тем временем отрезал кусок каравая и уговаривал Хийси его съесть. Пес не очень любил хлеб, облизал мед, а остальное положил перед собой на пол, выжидающе глядя на обглоданный кусок.

– Хийси! – Добробой топнул ногой. – А ну-ка быстро! Я что сказал!

– Зажрался… – проворчал Ширяй.

– Да ну вас, – усмехнулся Млад, забрал у собаки недоеденный кусок и намазал его маслом. – Хийси, мальчик… Давай, лопай. С маслом-то получше будет.

Счастливый пес заглотил оберег от безвременной смерти и лениво застучал хвостом по полу, радуясь, что угодил хозяину.

Ветер взрывал снег и носил его над землей, пригоршнями кидая в лицо. Лес шумел, прогибался под тяжестью ветра, но стоял. Это было только начало – настоящая буря ожидалась к полуночи.

На капище шумно горели костры, и ветер рвал их пламя, отбрасывая сполохи в стороны, стелил огонь по земле, перемешивал искры со снегом и нес их над землей. Студенты подходя получали смоляные факелы, опускали их в огонь и отходили в стороны, стараясь занять места поближе к кострам и кумирам, мрачно смотревшим на людей сквозь метавшуюся снежную пелену. Огонь факелов гудел, дрожал и срывался, сливался с воем ветра и шумом леса, освещая снежную кутерьму вокруг.

– Какая мрачная ночь! – покачала головой Дана. – Настоящий Карачун. А после твоих страшных сказок думается только об ужасной смерти.

– На то он и Карачун, – усмехнулся Млад. – Чествуем темных богов – должны ощущать их силу.

– Тебе страшно? – шепнула Дана ему на ухо.

– Мне холодно. Насквозь продувает… Если я ощущаю силу темных богов, это вовсе не значит, что я ее боюсь. Слышишь, как гудит огонь? Нам есть что выставить против темноты и мороза.

– Северный ветер размечет наши костры, если захочет…

– Но не снесет наши дома. Лес прикроет. Мы слабей богов, но мы не бессильны. Завтра ты убедишься в этом в который раз.

– Я до завтра не доживу, – улыбнулась Дана.

На капище собрался не только университет, но и вся Сычёвка, и множество людей из Новгорода: университетские праздники славились на всю округу. Сычёвских и новгородских девушек не хватало на всех, и вокруг каждой вилась стайка студентов. Как-то незаметно растворился в темноте Добробой, только Ширяй, смущенный своей вчерашней неудачей, понурив голову стоял около Млада и прятался за его спину.

Перекрикивая вой ветра и гул огня, один из волхвов начал праздник – самый мрачный праздник в году и от этого самый величественный. И вскоре тягучая песня, поющая славу тьме, морозу и силе, укорачивающей день, заклокотала над капищем, под редкий бой больших барабанов и шорох пламени факелов. Песню подхватывали постепенно: сначала густыми басами – и она била в грудь тяжестью низких звуков; потом в нее вплелись молодые голоса студентов – и она прорезала снежную пелену и понеслась над Волховом; а потом запели бабы и девушки – словно вой плакальщиц рассек пространство и устремился к низкому небу. Метель вихрилась вкруг тысяч качавшихся огней, и выло пламя, и выл ветер, и песня то лилась, то кипела, то сполохами рвалась вверх, то стелилась над землей, то гремела угрозой, то вставала непоколебимой стеной. Гордая песня отважных людей, осмелившихся смотреть в лицо тьме и северному ветру.

Млад на миг ощутил себя вне толпы, словно взлетел над берегом и глянул на капище с высоты: тяжелый rhythmos песни шевелил в нем и шаманскую, и волховскую силу. Могучий Волхов, усмиренный и закованный в лед, разломом в земле бежал к небосклону; черный лес увяз в глубоких снегах и вцепился корнями в землю, трепеща перед северным ветром; белый лик луны накрыли снежные тучи, и со всех сторон, сверху и снизу, на сколько хватало глаз, бесновалась метель. А далеко внизу подрагивали слабые искорки; раскачивались, трепыхались рыжие точки костров, и то, что мнило себя могучей многотысячной толпой, выглядело жалкой горсткой маленьких, слабых существ, называющих себя людьми. Но песня их поднималась до снежных туч и, поющая славу Зиме, пугала Зиму и заставляла ее сомневаться в своем могуществе.

Большие кружки и широкие ковши с горячим медом пошли по рукам, мед плескали на снег и в огонь, кутью с жертвенника передавали толпе в мисках – и она не стыла на морозе.

– Что, и кутью не будешь есть? – Дана с огромной ложкой в руках повернулась к Младу.

Он покачал головой, плеснул меда на снег и передал кружку дальше.

– И на братчину[19] не пойдешь?

– Конечно нет. Ну, если ты хочешь, я могу с тобой посидеть…

– Смотри, обидятся на тебя темные боги, – она покачала головой.

– Главное, чтоб светлые не обиделись… – проворчал Млад.

Волхвы послушали его совета, стараясь быстрей закончить праздник. Кулачные бои отложили до Коляды, показали только пару самых знатных кулачников в университете, и бой их был злым, жестким – под стать погоде. Уговорили выступить и Млада – рассказать, что ждет университет в будущем.

– Будущего не знают даже боги, – как всегда, начал он, и в передних рядах раздались смешки: он каждый год начинал свои речи с этих слов. – Но могу посоветовать: гадайте на седьмую ночь Коляды. Как пройдет эта ночь – так и сложится год. А вообще… трудный будет год… Боги предупреждают… Лучше я девушкам погадаю… Кто хочет?

Девушек, как всегда, нашлось немало. Млад знал, что не стоит тратить силы перед подъемом, но праздник захватил его, и сила клокотала в горле, требовала выхода. Каждый год он обещал им суженых, каждый год его гадания сбывались, но в этот раз… В глазах первой же из девушек Млад ясно увидел: ее суженый будет убит. Волхв не может лгать…

– Нет, милая, ты пока в девках останешься, – улыбнулся он ей ласково. Будущего не знают даже боги… Но изменить это будущее нельзя, ее суженый будет убит на войне. Она отошла в сторону, недовольная и удивленная.

А потом их была целая вереница, словно в этом году погибнет каждый третий жених… Млад мрачнел с каждым вздохом: война. Вот что надо менять в этом будущем! Это не та война, на которую ушло ополчение, и не та, на которую собирали людей в помощь Москве. Большая война. Враг пострашней татарина.

И вдруг последней перед ним остановилась Дана. Он опешил, он не сразу узнал ее и хотел отвести глаза.

– Ну? Что же ты? Или о моем замужестве речи быть не может? – она улыбнулась, румяная от меда и от мороза. Порыв ветра поднял снег между ними.

– Будущего не знают даже боги, – вздохнул он, – но если ты хочешь замуж, ты выйдешь замуж…

– Это ты мне как волхв говоришь? – она засмеялась.

– Нет. Я просто знаю это.

– Понятно. Я, как всегда, осталась без предсказания волхва. Ну хоть с какой стороны мне ждать суженого?

Млад не пил меда, ее веселье заставило его вспомнить о разговоре с Родомилом, и снова нестерпимая боль сжала сердце.

– Выбирай любую сторону… Не тебя выбирают, выбираешь ты…

– Благодарствуй, конечно, на добром слове, – сказала она, – придется гадать у кого-нибудь другого.

Они отошли в сторону – праздник еще не закончился.

– Чудушко, ты даже как волхв ничего не хочешь мне сказать… А мог бы, между прочим.

– Ну что я мог бы тебе сказать как волхв? – он растерялся.

– Хоть что-нибудь.

– Дана, мы сами делаем свое будущее. Я вижу только возможности. И у тебя их не одна и даже не две. Завтра к тебе посватается ректор или Сова Осмолов – и ты будешь выбирать. Или ты хочешь, чтобы волхвы выбрали за тебя?

– Ни в коем случае. Я хотела услышать совсем не это, – она сжала губы, а потом оглянулась к кострам. – Посмотри! Такого еще не было!

Между кострами и кумирами появилась девочка лет пятнадцати – без шапки, в венке из сухих пшеничных колосьев.

– Она будет плясать для зимних богов, – пронеслось от передних к задним рядам.

Неожиданно рядом оказался Ширяй, снова прячась за спину Млада, только на этот раз постоянно выглядывал из-за его плеча.

Млад подумал, что наряд девочка выбрала не самый подходящий – спускавшуюся до полу шубу. А потом раздался резкий свист жалейки – одинокий, надрывный, плачущий. Ропоток прокатился по толпе, и все смолкли. И тут девочка одним движением скинула шубу с плеч и осталась полностью нагой. Ветер словно впился в ее худенькое, угловатое тело, словно обрадовался добыче. Хлопнуло пламя костра, жалейка свистнула громче, девочка взмахнула руками, и метель, как послушный ей кружевной плащ, подняла и опустила крылья. Задрожал, зашелестел бубен, она повернулась вокруг себя, и снежный вихрь закрутился вокруг нее витой пружиной. А потом бубен забился неистово, жалейка подхватила легкую, быструю мелодию, гусляры ударили по струнам, и ловкие их пальцы забегали, заплясали – переливчатый звон был похож на снежную круговерть.

Девочка плясала босиком на снегу, и метель служила ей сарафаном. Ветер вплетался в ее движения и не мог причинить ей вреда. Она сама была ветром: легким дуновением весны, влажным грозовым вихрем, горячим дыханием Перунова дня, круговертью сухого листопада. Она была дерзкой и бросала вызов Зиме – венок на ее голове не потерял ни одного колоска. И Зима приняла ее вызов, северный ветер сорвал с нее снежный полог. Девочка лишь дернула к себе невидимый плащ, и снег снова окутал ее плечи.

Жалейка зашлась тонким рыданием, девочка приблизилась к костру, и оторвавшийся сполох пламени обхватил ее тело мимолетным объятьем. Она отбежала в сторону, и снова закружилась в снегу, и снова шагнула к костру. Кожа ее раскраснелась, глаза блестели, и Млад понял, что она чувствует сейчас: она любит мир, и мир распахивает ей свои объятья.

Ее руки развели пламя в стороны, словно полог, а северный ветер постелил огонь к ее ногам. И она плясала в огне, как в лепестках огромного чудесного цветка, и снова оказывалась объятой метелью, и снова всходила на костер, и мешала горящие искры с блестящими снежинками, и вся была окружена волшебным сиянием.

Млад едва сдержал стон: он не соврал про шаманскую болезнь. Ничего он в этот миг не хотел с такой силой, как взять в руки бубен и почувствовать дрожь мира, отпускающую его наверх…

Плясунья замерла, съежившись у ног одного из идолов. Кто-то из волхвов накинул шубу ей на плечи, но она так и осталась босиком. А когда поднялась на ноги, смущенно улыбаясь, крики восторга понеслись со всех сторон.

– Венок! Кому ты подаришь венок? – выкрикнул кто-то из студентов.

– Венок! – подхватили остальные. – Подари кому-нибудь венок!

– Я подарю венок тому, кого считаю самым отважным! – звонко сказала девочка.

Студенты с любопытством глядели на нее и старались выйти вперед, когда она шла по кругу, утопая босыми ногами в глубоких снежных наносах. Она искала кого-то и не находила, приподнималась на цыпочки, и лицо ее – узкое, таящее будущую красоту, – то становилось печальным, то освещалось надеждой.

А потом вдруг она улыбнулась, почти рассмеялась – совсем по-детски – и шагнула в сторону Млада и Даны. Млад посторонился и оглянулся: нечего было рассчитывать стать самым отважным в глазах ребенка – ей он наверняка казался стариком. И он не ошибся: девочка сбоку заглянула ему за спину и улыбнулась еще шире:

– Вот ты где!

Млад за локоть вытащил вперед пунцового от смущения Ширяя, а девочка посмотрела на него и засмеялась:

– Ну шапку-то сними!

Ширяй, забыв об ожогах, стащил шапку с головы и пригнул голову скорей от неловкости, но она двумя руками сняла с себя венок и надела его на шаманенка. Кто-то засвистел, кто-то улюлюкнул, кто-то одобрительно крякнул. А Ширяй вдруг сжал губы и пробормотал себе под нос:

– Я не могу на это смотреть!

А потом подхватил ее на руки, кутая в шубу, и крикнул погромче:

– Где ее валенки? А?

[19] Пир.