Глава 11. Новгород

Млад выздоравливал медленно: горячка то проходила, то начиналась снова, рана затягивалась, гноилась, прорывалась и опять затягивалась. Отец вскрывал ее, но только после третьего раза Млад начал поправляться: болезнь высосала из него все силы. Он почти ничего не ел – кусок не шел в горло, – и плохо спал, и долго не мог начать ходить. К концу шел месяц Травень, начиналось лето, а Млад так и смотрел сквозь стекла на утоптанный двор псковского посадника и не чувствовал тепла.

Ширяй не ушел в Новгород, хотя у него несколько раз появлялась такая возможность, – не хотел бросать учителя. Запасы продовольствия в Пскове таяли, и каждый лишний рот отбирал кусок хлеба у тех, кто сражался на крепостных стенах.

Неурожай в этом году грозил обернуться голодом: слишком много земель останется нераспаханными. Давно пора было возвращаться домой, просить дождя для полей, а Млад, поднимаясь на ноги, не мог пройти и сотни шагов – уставал. Отец говорил, что ему нужно молоко и мясо, а не хлеб и каши на льняном масле, и, наверное, только поэтому в конце концов отпустил Млада в Новгород, еще не вполне уверившись в том, что рана больше не загноится и горячка не начнется снова.

Короткие ночи затрудняли выход за крепостные стены, но с восточной – заболоченной – стороны не было вражеских укреплений, там можно было выбраться из города тайком.

Млад и Ширяй вышли из Пскова на вечерней заре, чтобы преодолеть болото до темноты. Впрочем, темнота накрывала землю не более чем на три часа. Ширяй был полон решимости, повесил на спину топор под левую руку – за это время он чему-то научился и собирался защищать учителя, если враги преградят им путь. Млад с трудом мог поднять меч и очень надеялся, что они никого не встретят.

– Обидно уходить, – сказал шаманенок, бодро шагая по тропинке между болотных кочек.

– Мы в Новгороде нужней, – ответил Млад. Он быстро запыхался от ходьбы.

– Все равно – обидно. Если бы с победой возвращались… А так – бежим, как крысы, по сторонам оглядываемся.

– Псков еще не взяли. Не победа, но и не поражение.

– Все равно. Шведы Копорье взяли и на Ладогу идут. Литовцам Киев отдали, скоро они за Смоленск возьмутся… А я… как крыса…

– Ширяй, ты руку в бою потерял, это немалая жертва. В Новгороде мы нужней. К середине лета жрать будет нечего, не только в Пскове, но и в Новгороде. Так что утешься: кто-то стоит на стенах, а кто-то кормит тех, кто стоит на стенах. Ты же можешь много больше простого хлебопашца.

– Знаешь, Мстиславич, мне иногда кажется, что я… Не знаю, как сказать… Может, это и неправильно – так говорить, но мне кажется, у меня есть какое-то предназначение. Мне кажется, я должен изменить что-то в этой жизни.

– Любой человек приходит в этот мир, чтобы что-то изменить. В юности все это понимают, в юности сам себе кажешься всемогущим. Но проходят годы, и начинаешь трезво смотреть на свое место в жизни. И отдавать отчет в своих силах. Многие вообще отказываются от своего предназначения – разочаровываются в мире, в себе. Но это не значит, что они ничего в этой жизни не меняют. Нити судеб вьются причудливо, и каждый поступок что-то да значит для будущего.

– Мстиславич, а чем будущее отличается от жребия? Помнишь, ты говорил, что Перун назвал это жребием, судьбой, а не будущим?

– Это трудный вопрос. Доля или Недоля. Удача или Неудача. Предназначение, как ты сказал. Я думаю, на каждой судьбе есть какие-то отметки, нечто, что можно было бы назвать неизбежностью. Только к этим неизбежным отметкам можно подходить с разных сторон, это мы и называем – обмануть судьбу.

– И эти отметки на нитях судьбы расставляют боги?

– Думаю, нет. Есть силы, неподвластные богам. То, что греки называли kosmos. То, что удерживает этот мир в равновесии. Я не думаю, что эта сила разумна в нашем понимании разумности. Это та же сила, что заставляет отпущенный камень падать вниз, а деревья – тянуться к солнцу. Мир соткан из ограничений, иначе он перестанет быть миром и обратится в chaos. Эти ограничения иногда пересекают человеческие судьбы, направляют их от chaos к kosmos. Наверное. Впрочем, боги лучше понимают kosmos и тоже могут менять судьбы.

– А как же свобода воли? Разве не ты всегда говорил, что будущее мы делаем сами?

– Я не отказываюсь от своих слов. Тебе никто не мешал остаться в Новгороде и не ходить в Псков. Скажи, ты бы изменил свое решение, если бы знал, что потеряешь друга и руку?

– Я бы отговорил Добробоя… – насупился Ширяй.

– У Добробоя тоже была свобода воли. И разве, отправляясь в бой, каждый из нас не готов умереть? Мы полагаемся на судьбу, мы надеемся остаться в живых, но мы ничего не предпринимаем, чтобы ее изменить. Мы идем к своему предназначению по своей воле. Но если бы ополчение не ушло из Новгорода на Коляде, наши судьбы могли бы сложиться иначе.

– Значит, у нас на пути есть вехи… Повороты… И мы можем менять свою судьбу на этих поворотах?

– Может быть, – Млад пожал плечами.

– Я найду этого Иессея. Я отомщу за Добробоя…

– Ширяй, в мести нет никакого смысла. Месть бесплодна.

– Нет. Не бесплодна. Месть – это как поединок. Ставит судьбы на свои места. Сейчас Иессей думает, что победил. Пусть его победа обернется против него самого. Пусть он не думает, что на его силу не найдется силы сильней.

– Я бы ни за что с тобой не согласился, если бы не возможная смерть князя. Кроме начала войны, перед чужаками стоят какие-то еще цели. Мы не знаем этих целей, но можем уверенно предполагать – они не несут нам ничего хорошего.

– Поехали к однорукому кудеснику вместе, – предложил Ширяй

– Сначала – хлеб. Это важней. Ты сейчас сильней меня. Я не знаю, когда смогу подняться наверх. Мне страшно представить себя перед костром с бубном в руках. У меня пустота внутри…

Пять дней они добирались до Порхова, а оттуда на лодке пошли вниз по Шелони. Млад устал от этого перехода так, словно проходил в день не десяток верст, а целую сотню. Он не замечал лета вокруг – чистой зелени, ночных соловьев, теплого солнца и утренних туманов. И только оказавшись в лодке, наконец ощутил: лето пришло.

Они наняли перевозчика – оба могли грести только левой рукой, а в Новгород хотелось попасть скорей. Тот оказался на редкость разговорчивым, долго рассказывал о новом воеводе, которого юный князь поставил во главе своей дружины, – все удивлялись, почему выбор пал на никому неизвестного боярина, появившегося в Порхове только ранней весной.

– Его у нас и не знает никто толком, какой-то Градобор. Я его видел раза два, слова нет – заметный мужчина. Говорят, приехал на отцовские земли, а до этого путешествовал по чужим странам. Только если он такой знатный воин, то чего в Порхове осел, почему в Псков не пошел, на стены? Вот ты, – перевозчик кивнул Ширяю, – мальчик совсем, а уже без руки…

Ширяй поморщился – мальчиком он себя не считал и до Пскова, а после и вовсе чувствовал себя взрослым мужчиной.

– Он не мальчик, – вступился за него Млад, – на его счету не меньше десятка немцев и один ландскнехт.

– Вот я и говорю, совсем мальчик – и уже герой. Да и тебе, видать, досталось… – перевозчик повернулся к Младу. – Так что ж этот Градобор в Порхове отсиживался? Шел бы немцев бить, как все мужчины. А его, видишь, к князю, над дружиной поставили.

– Боярин, – пожал плечами Млад.

– В Пскове и боярская конница сражалась, и, говорят, не хуже княжьей дружины. Я так считаю: неважно, какого ты звания. Если боярин – и доспех у тебя лучше, и конь боевой есть, и оружие сильное, а значит, ты один стоишь троих. У нас в крепости пять человек оставалось, все остальные к князю Тальгерту ушли, как только Изборск ландмаршал осадил. И толку от бояр, когда хлеб сеять некому? Серебро жевать не станешь.

– Ну, на серебро много хлеба можно купить, – улыбнулся Млад.

– Хорошо, если будет что покупать. А ну как не будет хлеба, что тогда?

– Бояре голодными не останутся, – ответил Млад.

– В Пскове-то как – голодно, наверно?

– Пока еще ничего. Скот нечем кормить.

– На тебя глядя и не скажешь, – покачал головой перевозчик.

– Да, Мстиславич, – подтвердил Ширяй, – выглядишь ты совсем плохо. Я бы тебя и не узнал, если бы случайно встретил. Кожа да кости.

Через два дня лодка вышла в Ильмень-озеро, но к вечеру до Новгорода добраться не успели – поднялась волна. Заночевали в деревне из трех дворов. Ширяй долго не мог уснуть – Млад уже дремал, когда заметил, что тот поднимается и выходит из избы на двор. Когда прошло полчаса, а парень так и не вернулся, Млад вышел вслед за ним.

Ветер к ночи утих, в гладкой воде отражалось сумеречное небо, а Ширяй сидел на берегу озера и время от времени хлопал себя по щекам ладонью – комары в это время бывали особенно злыми.

Млад подошел и сел рядом с ним на песок.

– Я думаю, Мстиславич… – сказал парень, подняв голову. – Как я ей про Добробоя скажу? Она ведь ждет. Вот как это так? Я вернулся, а он – нет. Нечестно это. Несправедливо. Как я ей в глаза посмотрю? Живой…

– Хочешь, я ей сам скажу? – предложил Млад.

– Нет. Не надо, – буркнул Ширяй, – от этого ничего не меняется. Лето-то какое… Я вот сижу, на закат смотрю. Он очень лета ждал, больше, чем я. Он хотел сам наверх подниматься. Тогда, зимой, когда ты упал, он меня подбил самим подняться. Он очень хотел сам…

– Там всегда лето, Ширяй, – Млад обнял его за плечо.

– Нет, – резко ответил шаманенок, – там другое лето. Это несправедливо, Мстиславич.

– Никто не знает, чем обернется судьба. Может быть, его смерть изменила что-то в этом мире… И уж, конечно, смерть в бою не бывает напрасной, понимаешь?

– Его смерть изменила что-то во мне, а не в мире. Сначала ландскнехт, которого я убил… Знаешь, во мне тогда что-то сдвинулось. Я стал совсем не таким, каким был до этого. А когда… Добробой… Я стоял возле погребального костра и думал: я уже никогда не буду таким, как раньше. Мне тогда казалось, я никогда не засмеюсь. Это ерунда, конечно… А сейчас… После пересотворения я себя не помнил, как будто детство – это было не со мной. Так вот, я сейчас думаю: то, что было до войны, – это был не я. Я был не такой. Я чужой сам себе.

– Это пройдет. Ты был мальчиком, а стал мужчиной. Это случилось с тобой слишком рано, а то, что приходит не вовремя, всегда кажется чужим. Сначала.

– Может быть, ты и прав, – вздохнул Ширяй. – Мне иногда страшно делается. Мне кажется… мне кажется, я не дорос до самого себя.

– Это пройдет, – повторил Млад, сжимая рукой плечо шаманенка.

– Я должен сказать ей… Я должен сам, понимаешь? Я должен в глаза ей посмотреть. А я боюсь. Я ведь думал тебя попросить, но потом понял, что это трусость просто. Ты говорил, чтоб мы отходили, а я тебя не послушал. Я никогда тебя не слушал, – Ширяй всхлипнул вдруг.

– Перестань. Я тоже думаю каждый раз, что можно было бы все изменить. Один шаг, одно движение… Но оно не изменится от того, что я буду об этом думать. Над временем не властны даже боги, оно течет только вперед. Нам придется с этим жить. И… Ты никогда не задумывался, почему на тризне положено смеяться?

– Потому что смерть боится смеха, – ответил Ширяй. – Потому что смех пугает Недолю, Неудачу.

– Да, конечно. Но есть и еще одно: кто-то уходит, жизнь так устроена. Но мы остаемся. И наше дело жить дальше, жить без тех, кто от нас ушел. И ловить каждый глоток этой жизни, любить ее такой, какая она есть.

– Да, – улыбнулся Ширяй, – мир, в котором мы живем, – прекрасен. Я помню. Ты всем это говоришь перед пересотворением…

– Я прав.

– Знаешь, Мстиславич, ты очень хороший учитель. Если бы я не поверил тебе тогда, я бы сейчас не смог всего этого пережить. Я твердил самому себе: мир, в котором я живу, – прекрасен. Как во время пересотворения. И если бы не потери, он был бы не таким… прекрасным… Если нет зимы, какая радость в лете?

Перевозчик довез их до самого университета – задолго до полудня. День был удивительно ясным и теплым, и вода в Волхове казалась синей.

– Мстиславич… – Ширяй тронул Млада за руку, – знаешь, я раньше не замечал. Смотри, какие цвета. Зеленое на голубом. Как ярко… Мне кажется, я бы всю жизнь смотрел.

Млад рассеянно кивнул – на повороте к университету, на круче берега он разглядел двух девочек. Одна из них являлась ему в видении еще зимой, накануне выхода в Псков. Он сказал тогда Добробою: она тебя дождется. Он не хотел знать, что это неправда…

Лодка быстро шла по течению, и вскоре Ширяй тоже заметил встречающих: лицо его побледнело, он поднялся на ноги, качнув лодку, и взмахнул обрубком руки, чтобы удержать равновесие. Перевозчик ничего не сказал, только покачал головой. Лицо Ширяя менялось каждый миг: то Младу казалось, что он готов разрыдаться, то, напротив, радость светилась в его глазах. Надежда и страх разочарования…

– Да она ждет тебя, Ширяй, ждет… – сказал Млад. – Ты мог бы в этом не сомневаться.

– Она еще не знает… Она… Отсюда еще не видно… – пробормотал тот.

Две девочки на берегу переглянулись и кинулись вниз по тропинке, ведущей к воде. Перевозчик усмехнулся и направил лодку в их сторону. И Млад заметил, что не ошибся тогда, зимой: одна из них ждала ребенка – Добробой оставил на земле свое продолжение. Ширяй зажал рот ладонью и застонал – он тоже заметил это.

Лодка едва успела ткнуться носом в песок, когда он собрался прыгать в воду, – Млад едва успел придержать его под локоть, чтобы парень не упал.

Они обе плакали и обнимали его. Словно он остался один на двоих. Они уже знали и про смерть Добробоя, и про увечье Ширяя, Млад понял это по первым же их сбивчивым словам. Одна уверяла, что будет любить его каким угодно, а другая оплакивала своего Добробоя на шее его друга. Они плакали громко, по-бабьи, и Млад подумал, что война не только мальчиков делает мужчинами, но и девочек слишком рано превращает в женщин.

Он вытаскивал вещи из лодки, и перевозчик помогал ему, поглядывая в сторону Ширяя.

– Бедные дети. Неужели я настолько стар, что молодые кажутся мне детьми? Давай я тебе до дома помогу доспехи донести, пусть их обнимаются да плачут…

Млад кивнул.

В университете было пусто, как и в наставничьей слободе. Млад дошел до своего дома, никого не встретив.

Ленивый Хийси визжал от радости и рвался с цепи, когда увидел хозяина, – Младу пришлось его отпустить. Огромный пес прыгал ему на грудь, лизал лицо и тявкал, словно щенок. Он растолстел, – видно, сычёвские бабы кормили его, как поросенка.

– Тихо ты, тихо! – смеялся Млад. – Уронишь…

– Радуется… – понимающе кивнул перевозчик. – Что ж тебя-то никто не встречает, кроме пса?

– Никто не знает, что я вернулся, – ответил Млад. Мысль о встрече с Даной обожгла его ледяной волной. В Пскове он ни разу не усомнился в том, что она ждет его, но тут вспомнил Родомила и его последний взгляд, обращенный к ней: тоска и страх сжали сердце.

– Мстиславич! – издали окликнул его скрипучий голос. – Мстиславич! Вернулся!

Со стороны университета к нему, переваливаясь, бежал Пифагорыч – Младу показалось, он совсем состарился.

– Мстиславич, – старик запыхался, – миленький! Живой!

– Ну вот, – вздохнул перевозчик, – пойду я…

Млад не успел его остановить, чтобы предложить поесть и отдохнуть: Пифагорыч припал к его груди.

– Вернулся… Мы и не надеялись. Весной ребята покалеченные вернулись, говорили, ты смертельно ранен. Мстиславич, сколько детушек наших… Сколько мальчиков! – из мутных глаз по щекам старика текли слезы. – Половины в живых не осталось! Я вот, старый, еще жив, а мальчики…

Млад не знал, что ответить, и чувствовал, что виноват: не сберег.

– Как я рад, что ты жив… – прошептал Пифагорыч. – Как я рад… И Пскова они не взяли! Не взяли Пскова!

– Не взяли, – Млад кивнул.

– Помнишь, я говорил, что никто из них не побежит в ополчение записываться? А я ведь и прощения не могу у них попросить, у тех, кто там остался… Старый я дурак! Не взяли немцы Пскова…

Млад забыл постучать – дверь была не заперта. Наверное, не надо было приходить сразу, стоило выспаться, отдохнуть, попариться в бане… Как он явится к ней в таком виде? Млад перешагнул через порог, оглядываясь по сторонам: Дана сидела с книгой у раскрытого окна и недовольно подняла голову – кто это вошел к ней без стука и помешал?

Наверное, она не сразу разглядела его – на дворе светило яркое солнце, а у двери сгустилась полутьма. Млад молча стоял в дверях и почему-то боялся пройти в дом, пока она вглядывалась в его лицо, – глаза ее смотрели вопросительно, непонимающе и испуганно: она не узнала его.

– Дана, – наконец хрипло выговорил он и сглотнул.

Она поднялась – на ней был летний широкий сарафан без пояса и рубаха из тонкого льна, просвечивавшая на солнце. А он почему-то вспоминал ее в шубе, такой, какой видел в последний раз. Как глупо… Ведь давно наступило лето, как она могла встретить его в шубе?

– Дана, – повторил он и шагнул вперед. А вдруг она вовсе не ждала его? Вдруг она уже давно забыла про него и теперь справляется с разочарованием и ищет слова, как объяснить ему это?

Лицо ее вдруг изменилось, по нему словно прошла судорога, она медленно сдвинулась с места, поднимая руки к подбородку.

– Я обещал… – сказал он зачем-то, когда Дана подошла совсем близко.

Губы ее дрогнули, она протянула руку и прикоснулась к его щеке – осторожно, словно боялась причинить ему боль. Но тут рыдание толкнуло ее вперед, слезы покатились из глаз, она упала ему на шею, а он даже не догадался поднять безвольно повисшие руки, чтобы обнять ее.

– Дана, – сказал он опять, не находя других слов.

– Чудушко мое… – шепнула она сквозь слезы, обхватила ладонями его лицо, и целовала, и поливала слезами, а потом обнимала, мяла руками, как будто хотела убедиться в том, что он действительно стоит рядом, и терлась мокрой щекой о его плечи, и прижимала его к себе.

– Не плачь, – Млад наконец-то догадался обнять ее. – Я же вернулся, что же ты плачешь?

– Я не плачу, – ответила она всхлипывая, – я радуюсь.

– Разве так радуются? – он улыбнулся и прижал ее к себе крепче – странный трепет, который всегда охватывал его при встрече с ней, прошел. Дана, такая недосягаемая, неприступная, становилась близкой, стоило ему обнять ее.

– Чудушко мое… Я не узнала тебя… – она снова разрыдалась, уткнувшись лицом ему в плечо. – Ты… ты похудел… Я так соскучилась по тебе, Младик, я так ждала тебя…

– Правда?

И тогда ему показалось, что с ней что-то не так. В ее теле что-то изменилось. Когда он обнимал ее раньше, он не чувствовал такого. Она стала мягче, линии плеч округлились, и пояс уже не был столь тонким и гибким. Ей это удивительно шло, делало ее еще женственней, еще нежней.

– Иди, иди сюда, садись… Я хотела ехать в Псков, но меня не отпустили, распутица началась, снег растаял. Мне сказали, что туда не попасть, что город окружен.

– Зачем в Псков?

– Ну садись же! Ты такой худой… Глаза провалились… Когда мне рассказали, что ты ранен, я сразу хотела ехать в Псков… – она потянула его за собой к столу, – я хотела нанять сани, перевозчика, но все отказывались…

– Я даже ничего не привез тебе, – он виновато развел руками, – я забыл…

– Младик, ну что ты говоришь! Мне ничего не надо! Я и так счастлива, потому что ты вернулся! Младик, я боялась надеяться! Когда мне сказали, что тебе топором пробили легкое и что у тебя горячка, я думала, никогда больше тебя не увижу! Я так и знала, что студенты это придумали нарочно, такого не может быть, с тобой не могло такого случиться! – она снова расплакалась.

– Да нет, они не придумали. Разве можно такое придумать? – Млад вздохнул и поспешно добавил: – Но со мной все хорошо, я выздоровел. Почти совсем… Не плачь, пожалуйста.

– Теперь же тебе не надо от меня уходить, правда? Теперь ты можешь утешать меня, сколько тебе захочется, – она улыбнулась сквозь слезы.

– Я тебя утешаю, – он погладил ее плечо.

– Да сядь же, наконец! Я сейчас. Я что-нибудь приготовлю. У меня есть молоко, и хлеб еще не остыл, хочешь хлеба с молоком?

– Не надо ничего.

– Младик, ты такой худущий, страшно же смотреть…

– Ты думаешь, я сразу поправлюсь, если немедленно поем хлеба с молоком? – он улыбнулся.

– Я буду кормить тебя три… нет, пять раз в день. И ты поправишься, рано или поздно. Ну хоть меду?

– Не надо. Просто посиди со мной рядом. Я очень по тебе скучал.

– Мне надо было приехать к тебе в Псков.

– Ну что бы ты там делала? И потом, это и вправду было опасно.

– Я бы ухаживала за тобой. Мне однажды приснилось, что ты зовешь меня, что тебе очень плохо, и ты кричишь, и зовешь меня. Я встала ночью и начала собираться. И пошла в Новгород, среди ночи. Но меня никто не захотел везти в Псков.

Млад прикусил губу – то, что в бреду казалось ему естественным, теперь вдруг вызвало неловкость и стыд.

– Я звал тебя, – он честно пожал плечами, – но я был в горячке, я же не думал, что ты меня услышишь на самом деле. Верней, тогда я думал, что ты меня услышишь…

Она снова обняла его и замолчала, поглаживая его плечи и голову – бережно, нежно. Млад замер и задержал дыхание – он так соскучился по ее ласке и совсем забыл, как это хорошо.

– Чудушко мое… Мое бедное худущее чудушко, – наконец шепнула она ему на ухо. – Я больше никуда тебя не отпущу.

– Не отпускай. Я только хотел пойти баню стопить… Добробой… Он…

– Я знаю, – она взяла его за руку. – И про Ширяя знаю… Я сама истоплю тебе баню и сама тебя попарю, не ходи никуда.

– Ширяю надо помочь. Он еще не привык, не научился.

– Я думаю, он уже парится, – Дана усмехнулась. – Его тоже ждали. Знаешь, я боюсь на тебя смотреть. Мне страшно делается, когда я на тебя смотрю…

– А ты стала еще красивей, – вздохнул он.

– Да уж, красивей… ничего не скажешь, – она засмеялась сквозь слезы.

– Конечно.

– Да ну что ты говоришь, Младик! Весь университет обсуждает, все бабы в Сычёвке. Всем давно стало заметно… Лето ведь, никуда не спрячешься…

– От чего? – не понял Млад.

– Младик, ну посмотри на меня… Ты что, ничего не видишь?

Он внимательно всмотрелся в ее лицо – чуть округлившееся, с припухшими заплаканными глазами.

– Тоже мне, волхв-гадатель, – она улыбнулась. – Ну посмотри же!

– Я смотрю.

– Ты не туда смотришь, чудушко. Ладно, может быть, месяца через три разберешься…

– Дана… – он поднялся на ноги и сглотнул – у него вдруг пересохло во рту. – Дана, ты… ты носишь дитя?

– Наконец-то, – она улыбнулась.

– Дана… – он боялся спросить и понимал, что спросить надо сразу, чтобы не мучиться ни напрасной надеждой, ни глупой ревностью. – Дана…

– Ну что ты? Сядешь ты когда-нибудь?

– Я сяду, – Млад кивнул. – Ты мне только скажи…

Он снова замолчал, не зная, как спросить так, чтобы ее не обидеть.

– Ты еще смеешь сомневаться… – она усмехнулась. – Когда ты ушел, я решила, что выйду за тебя замуж, если ты вернешься. Когда мне сказали, что Добробой погиб, я очень испугалась. Его подружка тоже беременна, и я подумала… Я подумала, боги дали нам детей, потому что… Чтобы…

Млад перебил ее.

– Ты на самом деле выйдешь за меня замуж? – спросил он, запинаясь.

– Когда ты уходил, я поняла, что не могу без тебя. Я думаю, ты будешь хорошим отцом.

– Дана… Честное слово… Я буду хорошим отцом!

Пока топилась баня, она рассказала ему о Родомиле, о болезни князя, о том, что посадником стал Чернота Свиблов, о новом главном дознавателе, о новом воеводе, который, говорят, прелесть как хорош собой… Новостей в Новгороде хватало.

– С тех пор, как Свиблов стал посадником, построили три церкви и строят четвертую, каменную. На торге я то и дело встречаю христианских жрецов – их развелось больше, чем волхвов. А князь Борис запрещал им тут появляться и церкви хотел снести. Говорят, князь Волот умрет…

– Кто говорит? – переспросил Млад.

– Новгородцы. Мне показалось, кто-то нарочно распускает эти слухи. Свиблов, например. Я видела князя совсем недавно, он ехал верхом из Городища в детинец. Если бы он был так сильно болен, разве бы он поехал верхом? И потом, его лечит доктор Велезар.

– И чем он болен?

– Говорят, падучей болезнью.

– От падучей болезни не умирают быстро. Сначала человек превращается в слабоумного. Но в начале болезни между припадками он может чувствовать себя здоровым.

– Говорят, он прямо в думе упал и бился в судорогах…

– Я не врач. Доктору Велезару, я думаю, видней. Он знает все болезни, от которых случаются судороги. Ему достаточно было взглянуть на Мишу, чтобы тут же послать за мной…

Млад вспомнил Мишу, вслед за ним – Добробоя и вздохнул.

– Новый главный дознаватель нашел того, кто убил Белояра, – сказала Дана. – Родомил три месяца искал и не нашел, а этот за десять дней разобрался. Как будто Родомил был настолько глуп и не умел искать… Весь Новгород говорит об этом. И убийцу Смеяна Тушича он нашел тоже, еще быстрей. Мне кажется, он нарочно дурит головы новгородцам и князю.

– Не исключено.

– Тебе скучно? – удивилась Дана.

– Мне не скучно. Ты говори. Я просто… чувствую себя усталым. Мне кажется, что все изменилось, пока меня не было, и обратно повернуть ничего нельзя. Как будто что-то страшное происходит, а я могу только стоять и смотреть на это. В самом начале похода, когда мы возвращались из-под Изборска в Псков, у нас с Ширяем было видение. Иначе я никак не могу это назвать…

– Я знаю. Родомил читал мне твое письмо. Он после этого стал одержимым этим одноруким кудесником и поисками Иессея. Мне кажется, масло вспыхнуло в его лампе не случайно. Мне кажется, он бы Иессея нашел. Он очень верил тебе, ты сам себе не веришь так, как он тебе верил.

– Ширяй тоже хочет найти Иессея и собирается поехать к однорукому кудеснику.

– Как он? – Дана вскинула глаза.

– Он молодец. Он ведет себя, как мужчина. Он же шаман, ему тяжелей, чем любому другому на его месте.

– Его подружка каждое утро выходила на Волхов. И подружка Добробоя вместе с ней, хотя нам еще весной рассказали про вас. А потом началась распутица, и никто больше в университет не возвращался. Я не знала, что с тобой…

– Только не плачь больше. Я же вернулся. Потому что обещал…

Солнце скрылось за лесом, и его узкие, редкие лучи освещали горницу красноватым светом. Млад с Даной вошли в дом и увидели Ширяя, сидевшего с книгой за столом. Он не читал, просто сидел над книгой и смотрел в стену.

– Здравствуй, герой, – сказала ему Дана.

Ширяй медленно повернул голову и кивнул, а потом сказал:

– Пусто, Мстиславич. Не хватает его.

– Ты ел что-нибудь? – спросила Дана.

– Да. Девчонки нам борщ сварили. Сметана есть, молоко, творог. Хлеб теплый, пироги с рыбой и с мясом. Все есть. И баня еще горячая. Добробоя только нет.

Ширяй ожил дней через пять, когда побывал на торге в Новгороде. Да и Млад к тому времени почувствовал себя гораздо лучше – дома, с Даной, на теплом солнце болезнь отступила окончательно. Он уже не так быстро задыхался от ходьбы и хорошо спал ночами – боль успокоилась.

Вернувшись, Ширяй распахнул дверь в дом и с порога закричал:

– Мстиславич! Мстиславич, слушай!

Глаза его были испуганными и горящими.

– Что-то случилось? – Млад приподнялся ему навстречу.

– Случилось, Мстиславич! Случилось! Я видел Градяту!

– Где?

– Ты не поверишь! Его теперь зовут Градобор! Он новый воевода у князя! Ты понимаешь? Он ездит по Новгороду как ни в чем не бывало! Мстиславич, я хотел сразу к князю бежать, но подумал – меня не пустят. Надо ему скорей рассказать! Он же не знает, что это Градята! Тебя пустят, князь тебя знает! Поехали!

Дана ахнула, но быстро взяла себя в руки.

– А ну-ка сядь и успокойся, – велела она Ширяю. – Как дитя. Вчера родился? Градята тебя видел?

– Да… – неуверенно кивнул Ширяй.

– Ты понимаешь, что будет, если князь узнает о том, кто его новый воевода? Ты понимаешь, что будет с этим новым воеводой?

– Ну да… Его судить будут. Он человека убил, – Ширяй сел на край лавки за столом.

– Его будут судить за поджог и, возможно, за предательство. Но и поджога достаточно, чтоб отправить его с Великого моста в Волхов, – терпеливо пояснила Дана. – И ты думаешь, он позволит тебе так запросто прийти к князю и что-то про него рассказать?

– Мне нечего бояться! – фыркнул Ширяй. – Я на стенах Пскова ничего не боялся и сейчас не боюсь!

– А я вот боюсь! – Дана посмотрела на него, наклонив голову, – сердилась. – Я боюсь! Родомила ослепили, чтобы он не мог его узнать! А ты в игрушки играешь? Даже не знаю, что лучше для тебя: умереть или ослепнуть? Он убил своего сообщника, только чтобы тот не попал Родомилу в руки. И ты думаешь, он подождет, когда вы с Младом Мстиславичем доберетесь до Городища? Запри дверь! А еще лучше, впусти в дом Хийси.

– Да ну, он, может, меня и не узнал… – пробормотал Ширяй, бледнея.

– А если узнал?

– Дана, погоди… Но что-то же надо сделать, – наконец заговорил Млад, – мы же не можем так этого оставить. Градята – убийца, чужак, он хочет смерти князя. Князю надо об этом сказать. Но, может, не самому князю, а его новому главному дознавателю. Даже если он пускает всем пыль в глаза, это еще ничего не значит. Если ему нужно укрепить свое положение, лучшего он и пожелать не может.

– Я не говорю, что ничего не надо делать. Я говорю, что это нужно делать осторожно.

– Ты знакома с главным дознавателем?

– Нет. Он живет в Городище. Но его знает наш декан, он приезжал в университет – ему нужны писари и судебные приставы. Кто-то из наших бывших студентов у него служит. Думаю, я завтра смогу попросить о встрече кого-нибудь из них. Чтобы о ней никто не узнал. А сегодня… правда, Ширяй, впусти в дом Хийси и запри дверь. Иначе я не смогу уснуть.

Главный дознаватель согласился на встречу немедленно и уже на второй день к вечеру пообещал приехать в университет, повидаться с Младом. Декан отделения права сказал, что тот много слышал о знаменитом волхве, предсказавшем войну и сражавшемся в Пскове, знает о его дружбе с Вернигорой и с радостью выслушает все, что тот хочет сообщить правосудию.

Вторуша напекла свежих пирогов к приезду гостя, выскоблила пол, прибрала в доме – будто ждали князя, а не его главного дознавателя. Дана нацедила меду и долго сомневалась, уйти ей в спальню или остаться слушать разговор. Млад сказал, что лучше ей остаться, – ему казалось, уход ее унизит.

– Мстиславич, ты будешь говорить? – Ширяй притворялся невозмутимым.

– Да. Ты наговоришь. Богам будешь грубить, некоторым это нравится.

– Я вовсе не собирался грубить.

– У тебя это получается само собой, стоит рядом появиться кому-то, кто стоит выше тебя, – сказала Дана. – Так что лучше помолчи.

Ширяй, как ни странно, ничего не ответил.

Млад ожидал цокота копыт – он не сомневался, что главный дознаватель прибудет верхом и с сопровождением. Но сначала во дворе залаял Хийси – обычно он ленился это делать, – и тут же раздался стук в дверь: Борута Темный пришел пешком и в одиночестве. Млад хотел гостеприимно открыть дверь в сени, но она распахнулась быстро, словно главный дознаватель спешил. Млад опешил и шагнул назад…

– Здравствуй, Ветров Млад Мстиславич… – прищурился гость. – Узнал? Вот уж не думал я получить от тебя предложение встретиться!

Ширяй вскрикнул и вскочил на ноги.

– Сидеть! – рявкнул главный дознаватель и продолжил вполголоса: – Я так и знал, что твой шаманенок узнал Градяту.

Человек, гадающий по книге, чувствующий запах крови и железа. Тот, что напал на Родомила, когда Млад говорил с Перуном. Тот, что перед вечем признал в нем шамана.

– И ты надеешься усидеть на месте главного дознавателя? – удивленно покачал головой Млад.

– Я просижу на нем столько, сколько мне потребуется.

– Родомил знает тебя в лицо…

– Родомил слеп. И никогда не слышал моего голоса. Кроме тебя, некому опознать во мне чужака. Тебе не страшно, Млад Мстиславич?

– Вы столько раз хотели меня убить… Я начинаю думать, что меня хранят боги и вам с ними не совладать, – усмехнулся Млад.

– Чтобы заставить человека замолчать, необязательно убивать его. Иногда достаточно его напугать.

– Мстиславича напугать не так-то просто! – Ширяй снова поднялся на ноги.

– Сиди, сосунок. Мал еще лезть в разговоры взрослых.

– Сядь, Ширяй, – повернулся к нему Млад: чужак не знает о видении по дороге из Изборска. Не знает, что Ширяй видел его, что слышал об Иессее, о смерти князя! Хватило бы парню ума помолчать!

– Твое дело – хлеб, Млад Мстиславич, – Темный прошелся по горнице. – Ты сильный шаман, зачем ты все время лезешь в волхвы? Поднимайся к богам, проси у них дождя и ясного неба и не суйся, куда тебя не просят. Ты со дня на день станешь женатым человеком, у тебя родится дочь. Что еще тебе надо? У нее будут сыновья-шаманы, продолжатели рода Рыси. В университет придут новые студенты, ты из года в год будешь талдычить им о том, как растет рожь, овес и лен. У тебя будут ученики, которым ты расскажешь, как прекрасен этот мир. А? По-моему, уютно.

– Я не стану предателем, – Млад пожал плечами. – Родомил прав: идет война…

– Да, и на войне кто-то берет на себя право распоряжаться чужими жизнями. Ты сам это говорил, правда? Посмотрим, как у тебя это получится.

Дверь распахнулась по какому-то неведомому знаку чужака, в дом, стуча сапогами, вошли пятеро, словно прятались в тесных сенях, а за ними Градята втащил в горницу подругу Добробоя. Ширяй вскрикнул и кинулся вперед, но Млад перехватил его за плечи: в руках Градяты был длинный нож, нацеленный девочке в живот.

– Не двигайся, парень… – шепнул Млад, – не двигайся.

Дверь захлопнулась, кто-то задвинул засов.

– Она носит мальчика, – усмехнулся Борута, – последнего в роду. Сына твоего ученика, его единственное продолжение. После того, как нож убьет ребенка в ее чреве, на земле ничего не останется от твоего Добробоя. Давай! Распорядись их жизнью! Кинь их на алтарь своей любви к Правде.

Ширяй взвыл зверем и рванулся из рук Млада.

– Стой на месте! – зашипел на него Млад, ощущая, как в груди волной поднимается та самая сила, что когда-то позволила ему противостоять нападению Градяты.

– А кроме них есть еще твоя дочь в чреве твоей женщины. Их убить будет не сложней, – продолжил Темный. – И если ты думаешь, что сможешь взять меня силой, то ошибаешься. Нас двое, тебе не справиться с нами. Не двигайся. Нож убьет дитя раньше, чем ты успеешь сделать шаг. И заткни рот шаманенку – он мешает мне говорить.

– Я не собираюсь брать вас силой, – ответил Млад, боясь шевельнуться.

– Вот видишь? Между предательством и благоразумием нет почти никакой разницы. Ты будешь благоразумно молчать. Потому что иначе я убью обеих. Я достану их из-под земли, я найду их по запаху, где бы ты их ни спрятал. И никто не поможет тебе защитить их. Стрела из самострела летит на полверсты и пробивает не только хрупкое женское тело, но и грудь в стальном доспехе. Насквозь. Нож можно метнуть из толпы, и никто не заметит убийцу. Яд можно положить не только в мазь от ожогов, не только в кубок с вином, но и в пирог с ягодами. Топор в спину можно воткнуть не только на крепостной стене, но и ночью в постели. Дома горят быстро, если стоит сухое жаркое лето. У меня тысяча способов. Ты не игрок, ты не полезешь на рожон. Богам нет дела до твоей любви, никто не станет тебе помогать. Будущего не знают даже боги, это твоя свобода воли, свобода выбора. Выбирай!

– Отпусти девочку. Сейчас ты не сможешь ее убить – на дворе еще светло, все видели, как вы зашли в дом, – Млад перевел дыхание.

– Ты забыл! Главный дознаватель Новгорода – я! Я убедительно докажу, что это твой шаманенок убил девчонку, и у меня будет шестеро свидетелей. Вот такое злосчастье приключилось в доме волхва и шамана!

– Есть еще посадник…

– Не смеши меня! Чернота Свиблов – на страже Правды и Закона?

– Есть вече.

– Вече? – рассмеялся Темный. – Вече? Триста лучших семейств? Это не хуже, чем суд новгородских докладчиков! Пока мужчины Новгорода сражаются за Киев, Ладогу, Псков, Смоленск, Казань, – городом правит серебро. Вы уже сдали Новгород. Нам. Вы его уже потеряли. Вы не хозяева здесь!

– А кто его хозяин? – выкрикнул Ширяй. – Ие…

Млад рукой зажал ему рот.

– Молчи! – рявкнул он на ученика. – Дурак.

– Какая разница, кто хозяин? – усмехнулся Борута. – Ваше дело – хлеб. Измученная войной страна хочет есть. Сделайте одолжение, дайте ей хлеба, дождя, ясного неба на сенокос. В последний раз… – он глумливо захохотал.

Дана поила дрожащую девочку отваром из трав, Ширяй ходил из угла в угол и время от времени повторял:

– Я его убью! Ничего не бойся, я его убью! Тебя никто больше не тронет!

Млад молча сидел за столом и думал, обхватив виски руками, пока Дана не рявкнула на Ширяя:

– Сядь, наконец! Никого ты не убьешь!

– Убью! Из самострела! Он верно сказал: самострел на полверсты бьет!

– Может, ты и стрелять из него умеешь? – фыркнула Дана.

– Ничего. Я научусь. Я всему научусь, если захочу, – сквозь зубы процедил Ширяй.

Млад поднял голову.

– Ширяй, ты говоришь ерунду. Ты, конечно, к следующему лету научишься метко стрелять из самострела и, возможно, пристрелишь этого темного Боруту, и даже Градяту вместе с ним. А толку?

– Да я понимаю, Мстиславич… Нам надо найти Иессея.

– Пока мы ищем Иессея, князь может умереть. Я не знаю, что они задумали, но, мне кажется, дело у них недолгое.

– Чудушко, я думаю, тебе надо поехать за Родомилом, – сказала Дана.

– Дана… Понимаешь… – Млад вздохнул и посмотрел в потолок, – понимаешь… Родомил – он воин. А я – нет. Родомил отдаст не задумываясь не только свою жизнь, но и чужую… Ему нет дела до ребенка, последнего в роду. И до… до нашего ребенка ему тоже дела нет.

– Ты в этом уверен?

– Не вполне. Но… он считает, что имеет право.

– Тогда пойди к Мариборе. Воецкой-Караваевой. Она всегда была на твоей стороне. И на стороне князя.

– А кто сказал, что ее не запугали так же, как нас? Кто сказал, что она пожертвует своим единственным сыном, если она уже потеряла мужа? Что может быть убедительней?

– А зачем? Она не знает в лицо ни Градяту, ни главного дознавателя. Ее сына не выбрали посадником, зачем ее пугать? Чтобы вызвать лишние подозрения?

– Я поеду к однорукому кудеснику, – сказал Ширяй, – это решит все. Он послушает меня. Не сможет не послушать. Я встречусь там с Родомилом.

– До Белоозера полтыщи верст, Ширяй. Ты вернешься не раньше, чем к концу лета.

– Я поеду верхом. И вернусь через месяц. А ты останешься тут и будешь просить дождя.

– Ширяй, ты не сможешь один… Тебе будет тяжело.

– Ничего. Я как-нибудь.