Она усмехнулась и ненадолго прикрыла глаза – будто выпустила из своих когтей. И тут же продолжила, не дав Ковалеву опомниться:

– Это правда, что вы видели большую серую собаку?

– Правда, – с вызовом ответил Ковалев.

– Скажите, а раньше вы никогда ее не видели?

– В смысле? Я приехал три дня назад, когда это «раньше» я мог ее видеть?

– В раннем детстве, я имела в виду.

– Собаки столько не живут, – ответил Ковалев, вспоминая свой детский кошмар.

– Но вы ее помните, разве я не права? Тогда вы наверняка думали, что это волк.

– Нет, я ее не помню. Я вообще сомневаюсь, что когда-то здесь бывал.

– То, что вы здесь бывали, знает все Заречное и сейчас активно это обсуждает.

Она посмотрела на Ковалева тепло, с какой-то материнской нежностью, – а он-то, дурак, решил, что она собирается его соблазнить… И вся его враждебность вмиг испарилась, он вдруг почувствовал себя легко и спокойно, расслабленно. И даже больше – он был готов довериться ей, рассказать о том, что мучило его в последние дни…

Старая, опытная ведьма!

Ангелина Васильевна потупилась и спросила:

– Вы позволите, я закурю?

Ковалев не любил табачного дыма, но попросить ее выйти на холод было бы совершенной бестактностью. Некурящие бабушка с дедом считали, что выпроваживать гостя на лестницу или на балкон невежливо, всегда ставили курящим гостям пепельницу на кухне.

– Курите, – он пожал плечами и поискал глазами что-нибудь, что могло бы послужить пепельницей.

Она достала из сумочки пачку тонюсеньких сигарет и прикурила неожиданно нервно, поспешно. Ковалев счел консервную банку неподходящим предметом на чайном столе и выставил на стол глубокое блюдце. Ведьма кивнула, изобразив благодарность, и помолчала, затягиваясь сигаретой, будто нашла повод собраться с мыслями.

– Вы, наверное, заметили, что это место… немного странное. Оно не только порождает, но и притягивает людей с неординарными свойствами, способностями.

– Я заметил пока, что в этом месте слишком много людей… хм… со странными фантазиями… – проворчал Ковалев. Он хотел сказать «с психическими отклонениями», но решил, что это чересчур грубо.

– Я уже поняла, что вы закоренелый неверующий Фома. Что ж, давайте называть это странными фантазиями, которые определяют поступки фантазеров. Вряд ли вам интересна моя история, но в двух словах я поясню. В моей семье к религии относились скептически. Искренне, а вовсе не по велению времени. И если Инка скажет вам о наследственных способностях к ведовству – это вранье и ее… странные фантазии. Все наше ведовство состоит лишь в умении смотреть вокруг себя и видеть то, что остальные по тем или иным причинам замечать не хотят. Это не врожденный дар, а, скорее, жизненная позиция. Инка много выдумывает, не принимайте ее слова за чистую монету.

То, что она сказала, понравилось Ковалеву. Может, он напрасно посчитал ее ведьмой? Может, умение прикинуться ведьмой – это какая-то хитрая женская игра, вроде «стрельбы глазами»? Но тогда зачем она спросила о собаке?

– Вы совсем ничего не помните о той ночи, когда погибла ваша мать?

– Совсем, – кивнул Ковалев. – И я понятия не имею о том, как это произошло.

– Разве Коля не рассказал вам эту историю?

– Ну… да. – Ковалеву было неловко признаться, что конец истории он проспал. – Рассказал…

– Я дружила с вашей матерью. В детстве. – Ангелина Васильевна снова нервно затянулась несколько раз подряд. – Ее самоубийство стало для нас настоящим потрясением, для всех нас…

– А это в самом деле было самоубийство? – Ковалев не хотел спрашивать, вопрос сам сорвался с языка.

– Вам трудно в это поверить, я понимаю. Особенно трудно поверить в то, что она хотела убить и вас тоже…

Значит, история о Бледной деве не врет? Значит, эта дачница – в самом деле его мать? Тоскливо стало от этой мысли, странно тяжело, муторно. Захотелось закончить разговор, но Ангелина Васильевна продолжала:

– Я почти уверена: она не собиралась умирать и вас убивать не хотела. Знаете, от отчаяния девочки делают глупости, попытка самоубийства кажется им веским аргументом… Люди вообще плохо представляют себе, что такое падение в воду с высоты и что такое ледяная вода. Наташка плавала как дельфин и если бы хотела умереть по-настоящему, вряд ли выбрала бы такой сомнительный с ее точки зрения способ.

Несмотря на печальный опыт, Ковалев тоже не сомневался, что не утонет, прыгнув с моста в ледяную воду. Но при всей уверенности в себе и своих силах он бы никогда не рискнул прыгнуть в воду с Аней на руках. Никогда.

– Мне трудно представить себе спор, в котором стоит использовать такие аргументы… – пробормотал он себе под нос.

– Вы же не девочка, – слабо улыбнулась Ангелина Васильева. – Вашей матери тогда было чуть больше двадцати лет, моя Инка на пять лет ее старше… Но, по-честному, я боюсь какой-нибудь глупости с ее стороны. В молодости это кажется очень важным, жизненно важным… Впрочем, и с годами это проходит не у всех… девочек… Зная истории вашей матери и Зои, я имею право опасаться за будущее своей дочери.

– Зоя тоже прыгала с моста? – едко усмехнулся Ковалев.

– Нет. Примерно двадцать девять лет назад, когда до нас дошел слух о вашем рождении, Зоя Келлер прибежала ко мне поздно вечером и долго рыдала у меня на плече. Знаете, что она говорила?

– Разумеется, нет.

– Она говорила: «Этот ребенок должен был родиться у меня, а не у Наташки! У меня! Она украла у меня этого ребенка!»

Ковалев раскрыл рот. Зоя Романовна?

– Если бы вы знали, как она ждала вашего приезда! Она вся светилась, будто в самом деле должен был приехать ее собственный сын, которого у нее когда-то украли. Мне жаль, что я не видела ее лица, когда она впервые встретилась с вами. Несмотря на паспортные данные, она ждала Сергея Валерьевича Орлова…

Ковалев отметил про себя ее ехидное «мне жаль»… Его матери Ангелина Васильевна была столь же доброй подругой?

– Отец Зои, Роман Генрихович, русский немец, был из реабилитированных, дослужился до главного инженера завода в Усадье, а его жена преподавала русский и литературу. Представьте себе девочку из интеллигентной семьи в окружении таких ребят, как Коля, – понятно, что Валерик Орлов на этом фоне стал для нее тем же, чем Евгений Онегин для Татьяны. Любовь зла – я до последнего не верила, что у нее это серьезно: Зоя слишком много о себе думала, чтобы влюбиться в столичного хлыща в джинсах и на жигулях, да еще и безответно. Но факт остается фактом – она много лет хранила ему верность и хранит до сих пор, хотя его уже нет в живых. И вот вместо бедного сиротки, нуждающегося в ее любви и опеке, являетесь вы… Очевидно, что ваш отец вовсе не Валера Орлов, хотя до вашего появления так считали все в Заречном. Потому что ваше сходство с отцом бросается в глаза издали. Зоя считала Наташку своей счастливой соперницей. – Она осеклась вдруг и кашлянула. – Извините. Я забыла, что речь идет о вашей матери, а я о ней так фамильярно…

– Я не помню свою мать, – поспешил вставить Ковалев.

– И тем не менее… Но для меня она была и останется Наташкой, самой младшей в нашей девичьей компании. Понимаете, она для нас была дачницей… Ну, не совсем своей… И она этого очень стеснялась. Зато таких хлыщей, как Валерик, ей в городе хватало вполне. И Валерик вряд ли питал к ней какие-то сильные чувства, так, ничего не значащая дачная интрижка. Они гуляли вместе недели две, он катал ее на мотоцикле и водил на дискотеку в клуб. Я даже знаю, чем их скоротечный роман кончился: Валерик предложил ей от поцелуев перейти к более серьезным отношениям, а она с негодованием его предложение отвергла. После этого она его больше не интересовала, а он вызывал в ней лишь омерзение. Это я знаю от самой Наташки, предложение Валерика ее оскорбило и покоробило – в те времена нравы были иными, нежели сейчас, и школьницы не спешили прыгнуть в постель к каждому ухажеру. Однако местным сплетникам вполне хватило этого двухнедельного романа, чтобы раздуть из него шекспировскую трагедию.

– С чего же тогда Зоя взяла, что я сын… Валерика?

– Зоя считала, что Валерика нельзя не любить. Она искренне верила, что если бы не Наташка, Валерик принадлежал бы ей безраздельно. Она Наташку просто возненавидела, потому что Зое Валерик таких предложений не делал, он ее просто не замечал. А осенью из армии вернулся Смирнов… Смирнов был влюблен в Наташку с детства, мы его всегда за это дразнили. Я потом поняла, какой он был мужественный мальчик, – не каждому достанет смелости не испугаться насмешек. И он был уверен, что рано или поздно она достанется ему, он всегда считал ее своей. Про роман Наташки с Валериком ему, конечно, рассказали… А он вернулся из армии совсем другим – ну просто первый парень на деревне! Следующей весной Наташка закончила школу и поступила в институт, а он вдруг сделал ей предложение. И роман у них был головокружительный, красивый… Пока Валерик не приехал, на жигулях. Что между ними произошло – никто уже не узнает, но, видно, Валерик не простил Наташке прошлогоднего отказа. Мужчине очень просто отомстить женщине – достаточно рассказать друзьям, что она с ним спала. Иногда вы хвастаетесь этим и без задней мысли, просто ради рейтинга…

Ковалеву не понравилось это обобщение, но возражать он не стал.

– А Смирнов был ревнив и самолюбив, да тут еще каждый встречный глаза ему колол рассказом о прошлогоднем Наташкином романе. Наташка ревности терпеть не захотела и оправдываться не стала. Разругались они страшно, она нарочно у Смирнова на глазах с Валериком встречалась, в машину к нему демонстративно садилась у калитки, на танцах и в кино с ним под руку появлялась. Не знаю, было ли у них что-то серьезное или показуха одна, но сплетникам много ли надо? Смирнов с ней сначала помириться хотел, потом с топором к ней заявился, пьяный, – об этом много пересудов потом было. Зойка вся извелась… А потом приехали Наташкины родители и увезли ее в город, никто и оглянуться не успел. Мне кажется, они узнали о ее беременности. Тогда аборты не приветствовались, но и не возбранялись… Вы извините, что я так откровенно об этом говорю, у меня у самой взрослая дочь, которую я люблю… В те времена решиться на рождение ребенка в столь юном возрасте и без мужа! Ваши бабушка и дедушка, наверное, пережили много неприятностей, сделать аборт было бы намного проще.

– Не думаю, что их сильно волновали неприятности… Они бы не стали заставлять ее сделать аборт. Они… демократичные были в этом и предрассудков не имели.

Он не усомнился, что вопрос о его рождении решали на «семейном совете», как обсуждали, например, его поступление в академию… И конечно, речи не могло быть об осуждении его матери – Ковалев вырос с этой мыслью: что бы он ни сделал, каким бы он ни был, его все равно будут любить, все равно встанут на его сторону, все равно помогут и поддержат, чего бы это ни стоило.

– До нас быстро дошел слух о вашем рождении… – продолжала Ангелина Васильевна. – Я не знаю, откуда и как об этом узнали в Заречном. Может, Надежда Андреевна случайно обмолвилась, может, еще как-то. Это сейчас все говорят по мобильникам, а междугородный разговор на почте ни от кого скрыть нельзя, и телеграммы открытым текстом слали. Надежде Андреевне Наташка чужой не была, каждое лето к тетке ездила, с раннего детства. А потом Наташка письма начала Смирнову писать – тогда люди писали друг другу письма. Он их из ящика доставал и рвал тут же, нарочно, на клочки, и по ветру пускал, улица была обрывками засыпана – чтобы все видели, какой он гордый. И ведь никто не сомневался, что ребенка Наташка родила от Валерика. И Смирнов не сомневался. Она четыре года здесь не появлялась… И тут неожиданно к тетке нагрянул Валерик, на ноябрьские праздники, с компанией таких же, как он, великовозрастных оболтусов, – на рыбалку. Основательно, на трех машинах… Водка, шашлыки, баня, моторные лодки… В тот год ноябрьские стали недельными каникулами, особенно для студентов, которым прогулять три дня занятий ничего не стоило… И Зойка Наташке телеграмму дала – как злую шутку, поиздеваться. Мол, приехал в Заречное твой Валерочка. Она совершенно тогда с ума съехала: и от радости, и от ревности, – Валерик на нее даже не глянул, и она была уверена, что виной тому Наташка. А Наташка взяла и приехала – чуть не в тот же день… С ребенком – с вами то есть… Взяла вас и пошла к Каблучихе. И ведь никто не усомнился, зачем она ребенка хочет Валерику показать… Никто не вспомнил о письмах, которые она Смирнову писала… Конечно, и баба Каблукова, дура старая, много от себя в эту историю добавила. Сейчас я думаю, Наташка хотела от Валерика признания, что между ними ничего не было и ребенок не его… Валерик, понятно, только поглумился над ней, перед своими друзьями ее распутницей выставил. А через четыре дня она ночью прыгнула с моста…

Ведьма затушила сигарету и тут же закурила новую.

– Признаться, даже я подумала тогда, что она сделала это назло Валерику. Теперь я считаю иначе…

– А ее… не могли столкнуть? – спросил Ковалев, прекрасно понимая, насколько глупо звучит его вопрос.

– Понимаете, Сергей… Александрович, – она запнулась на отчестве будто нарочно, будто хотела что-то подчеркнуть, – ваша мать сделала это в присутствии свидетеля, а потому об убийстве речь не идет. Но если человек на самом деле хочет кончить счеты с жизнью, он при свидетелях делать этого не станет. А вот напугать, таким странным образом обратить на себя внимание, заставить себя слушать… Это свойственно наивным девушкам.

– И кто же был свидетелем?

– Разве Коля вам не сказал? Смирнов, конечно, иначе бы вас точно не было в живых. Это известно всем в Заречном: по словам Смирнова, он выбежал из дома, когда Наташка была на мосту, и бросился за ней. Понятно, что он врал, – он бы не успел добежать до моста, не то что доплыть до середины реки, если бы увидел Наташку в окно. Значит, он увидел ее раньше. А может, она на мост побежала от него, теперь я и такое допускаю. В ту ночь у Надежды Андреевны было суточное дежурство, и никто не может сказать, что Наташка делала перед тем, как…

Ангелина Васильевна помолчала и несколько раз подряд затянулась сигаретой.

– Не знаю, понятно ли вам, какой страшный выбор делал Смирнов тогда, на середине реки… Наташка, говорят, камнем пошла на дно, а на вас была болоньевая курточка, она надулась и не позволила вам утонуть сразу. Но дело не в этом, конечно… Он мог бы спасти Наташку, если бы не было вас… Попытался бы, по крайней мере. А вытащить обоих не успевал точно. Не забывайте, он считал вас сыном Валерика Орлова, потому… В общем, мне бы не хотелось когда-нибудь встать перед таким выбором…

– Но вы же сами сказали, что он был ревнивым…

– Не говорите ерунду, – фыркнула ведьма, выдохнув облако дыма. – Он до самой смерти в день памяти Наташки бросал цветы в воду. Это в начале-то ноября… Он, по-моему, так и не простил себе этого выбора. Даже милиции не пришло в голову его в чем-то обвинить.

– Для милиции, я думаю, версия самоубийства была удобней…

– Да, конечно. Смирнов же как раз твердил, что Наташка испугалась поезда, что по мосту шел поезд и ей некуда было деваться. Над этим только посмеялись: во-первых, зачем она среди ночи шла через мост, а во-вторых, на мосту две площадки, где можно безопасно пропустить поезд мимо. Она же бросилась в воду, не добежав до первой площадки десятка шагов. Увидев поезд, она бы и на берег вернуться успела, и до площадки могла дойти не торопясь.

Ковалев поверил бы в версию Ангелины Васильевны, хотя и с трудом, – плохо представлял себе мотивы женщин в таких делах, – если бы не одно «но»: она бы не стала прыгать в воду с ребенком, если бы хотела кого-то напугать или заставить себя слушать… Это было бы слишком. Может, это все же был несчастный случай? Может, ее в самом деле напугал поезд?

А ведьма, затянувшись еще несколько раз, перешла на другую тему:

– Так вот, после этого случая Зойка начала чахнуть, взяла в институте академотпуск, потому что едва не завалила зимнюю сессию. Разумеется, из-за Валерика. Ведь что удивительно – он тогда снизошел до нее, правда ненадолго. Романом я бы их отношения не назвала, для Валерика это была случайная связь в пьяном угаре, не интрижка даже… И мне показалось, что с тех ноябрьских праздников он так ни разу и не протрезвел. До самой смерти – а умер он лет через пятнадцать после этого. Забеременеть Зойке не удалось. Она тогда похудела, прямо высохла, стала все чаще болеть, едва не умерла от пневмонии… А потом вдруг ударилась в религию, хотя раньше была воинствующей атеисткой. Она в пединституте училась, на психолога, ее рассказы о разговорах с Богом я, студентка медвуза, понимала только как симптом серьезного психического расстройства. Мы на этом и рассорились, разошлись. Но вера помогла ей выкарабкаться из депрессии, она отъелась и выздоровела. И до сих пор утверждает, что Бог спас ее от смерти.

* * *

Река знает и помнит все, прячет отражения в черных омутах и шепоты в серебристом тумане… Малиновым киселем пахнут летние закаты, и вода в черных омутах обращается в белое молоко, теплое, с легкой сладостью.

– Комары…

Шепот над омутом в густом тумане. Нет пути в то лето, не течет река вспять, и войти в нее можно лишь однажды.

– Не бойся. Сделай вид, что их нет, – и их не будет. Вот смотри, на меня ни один не сел.

– Ты не сладкий.

– Я водяной. Если ты со мной дружишь, то и на тебя ни один не сядет.

– Я с тобой дружу…

Смех звенит над водой, переливается, как капля росы в лучах солнца, но туман не выпускает его из мягких своих объятий.

– Дай руку. Осторожно, тут коряга под водой.

– Ага… Коряга… А теплая вода, правда…

– Это я ее нарочно согрел. Погоди-ка. Стой здесь.

Легкий всплеск – будто рыба играет. Далекий вдох и снова всплеск.

– На. Держи.

– Ой, кувшинка! – Голос рвется из тумана, вспархивает над берегом.

– Тише… Услышит кто-нибудь. Будут говорить потом…

– Да и пусть!

– Мне-то что, мне только уважуха… А про тебя плохо подумают.

– Да и пусть. Я невеста водяного, мне не страшно.

Туман вьется над теплой водой, сплетается в призрачные силуэты, и они сплетаются между собой, льнут друг к другу – туман прячет их от чужих любопытных глаз. Беззвучен долгий поцелуй, лишь сбившееся дыхание заглушает грохот сердец. Нашептанные слова любви река слышала не раз и не раз еще услышит – и снова спрячет в тумане, утащит на дно черного омута… Глубоко утащит – не донырнуть, не достать. Грезы и видения, посланные рекой, суть мороки – из черных омутов на самом дне памяти.

Вода смоет следы потерянного целомудрия и сохранит чужую тайну. Река знает и помнит все, но никому не расскажет.

Павлик проснулся будто от толчка – ему снилось, что волк уже прокрался в спальню и дышит ему в лицо. В лицо ему никто не дышал, но в полоске света, пробивавшегося в щель под дверью, явственно проступали две тени – от волчьих лап… Павлик слышал, как волк переступил с ноги на ногу (когти клацнули по полу), а потом тень волка закрыла свет – он лег под дверью. Павлик хотел разбудить Витьку, но тот проснулся сам и сел на полу, всматриваясь в темноту. А потом шепнул еле слышно:

– Фигасе…

Волк не двигался – Павлик начал сомневаться, что в самом деле видел его тень и слышал шаги. Ему не было страшно, потому что Витька сидел между ним и дверью, и даже хотелось немного, чтобы он не ошибся, чтобы волк в самом деле лежал сейчас под дверью…

А потом далеко внизу по ступенькам застучали каблуки – кто-то из воспиталок уверенно шел наверх, к спальням. Они всегда так ходили, и днем и ночью, нисколько не боясь разбудить детей. Расслабившийся было Витька подался вперед и опять шепнул «Фигасе», только не удивленно, а с любопытством.

Под дверью снова клацнули когти – волк поднялся, постоял немного и направился к лестнице. Витька поднялся тоже и на цыпочках шагнул к двери. Павлик не сомневался, что волк должен бояться взрослых, тем более при свете, но тут вдруг представил, например, Тамару в узком коридоре, навстречу которой идет волк… Картина, скорей, виделась ему забавной – Тамара наверняка начнет орать и перебудит весь санаторий.

Витька неслышно подошел к двери и осторожно нажал на ручку, выглядывая в коридор. И отшатнулся на секунду с раскрытым ртом. Павлику очень хотелось посмотреть, что же он там увидел, – и совсем не хотелось оставаться в темной спальне без Витьки. Он тихо-тихо встал с кровати и не стал искать тапочки…

Павлик успел увидеть лишь мелькнувший хвост – воспиталка поднималась по дальней лестнице, и у зверя оставался путь для отступления. Каблуки застучали чаще – наверное, она увидела волка и побежала от него… Но не орала, нет…

Витька, заметив Павлика, прижал палец к губам, взял его за руку и вывел из спальни. Шепнул в самое ухо азартно:

– Поглядим-ка, чё щас будет… – И на цыпочках пошел к лестницам.

Сверху, с галереи, был виден почти весь холл, освещенный тусклыми по ночам лампочками. И Павлик увидел волка… Тот замер у подножия лестницы – оскалившийся, напряженный, как натянутая резинка рогатки, которую вот-вот отпустят. Витька дернул Павлика за руку – в тень широкой деревянной колонны, подпиравшей потолок.

Нет, не Тамара – это была Зоя. Раньше Павлик почему-то не думал, что она маленького роста, хотя и видел, что Витька, например, ее сильно выше. А тут, когда она стояла напротив волка, то почему-то казалось девочкой – вроде Красной Шапочки. В руках она держала большое распятие из молельни, выставляя его вперед, будто меч, и что-то шептала одними губами – наверное, «Отче наш».

От негромкого рычания, отчетливого в тишине, у Павлика по спине побежали мурашки – именно потому, что оно было негромким. Жутким – будто злоба лилась с этим рыком навстречу Зое: волк угрожал всерьез и ничего не боялся.

Зоя стала читать молитву быстрей и громче, так что до Павлика с Витькой долетали некоторые слова: «искушением от диявола», «ужаснаго суда его, ужасных чудес», «прокаженных очищая, мертвыя оживляя, бесы изгоняя».

Павлик видел сверху, как страшно щерится волчья пасть, – раньше он не замечал сморщенного в оскале носа, представляя себе только клыки… Молитва Зои не пугала волка, однако он не нападал, – может, молитва все-таки как-то на него действовала, а может, его останавливало распятие, выставленное вперед: наверное, волк думал, что это нож.

– Убирайся прочь, отродье дьявола! – воскликнула Зоя тем самым странным голосом – почти не раскрывая рта. – Возвращайся туда, откуда пришел! Ты – порождение моей воли, и по моей воле идешь в небытие! Прочь! Сгинь-пропади!

Она широко шагнула навстречу волку – маленькая, как Красная Шапочка… Он зарычал чуть громче, выталкивая из себя злобу, и Павлику показалось, что его рычание похоже на удивительный голос Зои – оно рождалось где-то в животе, а не в горле. Сделай Зоя еще один шаг, и распятие уперлось бы волку прямо в пасть, но он не стал этого дожидаться: едва Зоя качнулась вперед, он отпрыгнул в сторону. Это не было похоже на отступление, волк будто собирался напасть с другой стороны, но Зоя мгновенно развернулась к нему лицом – верней, к нему распятием. И шагнула не к нему, а так, чтобы ему некуда было отступать – только к задней двери, в сторону гардероба.

И волк в конце концов отступил… Не сразу – они оба вскоре скрылись из виду, но слышно было и рычание волка, и редкий стук Зоиных каблуков.

Витька не стал дожидаться окончания схватки – потащил Павлика назад, в спальню, бормоча ему на ухо:

– Она щас пойдет смотреть, спишь ты или нет! Вот к бабке не ходи! Я к себе пока пойду, и ты спящим прикинься! Сопи громче, как все сопят: если тихо дышишь, тогда ясно, что не спишь…

Он не ошибся: едва Павлик влез под одеяло, на лестнице застучали каблуки, и вскоре Зоя вошла в спальню – тут она ступала тихо. Подошла к нему, но не прислушивалась, а подняла с полу брошенное Витькой покрывало и, сложив, повесила на спинку кровати.

* * *

Ковалев проснулся в три часа ночи от тревожного сна, которого не помнил. Почему-то хотелось прислушаться, но издали уже раздавался стук колес, а вскоре поезд тяжело загрохотал над головой, потряхивая дом. И показалось спросонья, что прислушаться, всмотреться в темноту очень важно, необходимо – грохот поезда нарочно длился и длился…

Почудилось ли Ковалеву движение в дальнем углу комнаты? Или это шевелились тени вагонов в свете далекого фонаря? Он сел, поставив босые ноги на пол, – по полу тянуло промозглым сырым холодом, и почему-то пахло тиной.

Зачем она бежала через мост? Зачем взяла с собой ребенка? Версия самоубийства в эту минуту казалась ему неправдоподобной, абсурдной…