Влада не полезла за словом в карман, хотя и была более чем деликатна, выбирая тон:

– Благотворное влияние состоит не в том, чтобы животное служило развлечением ребенку. Общий любимец поспособствует сплочению семьи и развеет некоторые детские иллюзии. Пусть Аня учится у отца брать на себя ответственность за животных и любить их без сантиментов.

– Вот-вот, об ответственности я и говорю. Ваша воля держать собаку на привязи или нет, ставить под угрозу жизнь собственного ребенка или нет. Но вы уверены, что в ваше отсутствие пес не отправится гулять по поселку и не бросится на чужого ребенка? Мне кажется, перемахнуть через забор этой собаке ничего не стоит.

В общем-то, Зоя говорила правильно. И удивлял Ковалева только ее терпеливый, без вызова, тон.

– Еще вчера этот пес спокойно разгуливал по поселку и по ночам являлся в санаторий, – заметил он. – Но бросался только на меня и только потому, что я на это напрашивался.

– Если бы этот пес бросился на кого-нибудь кроме вас, его бы просто застрелили, – парировала Зоя.

– Если он теперь бросится на кого-нибудь кроме меня, его тоже просто застрелят. И наверное, будут правы.

– Когда человек заводит собаку, он берет на себя ответственность за нее, – мягко ответила Зоя. Так мягко, что стало не по себе.

* * *

Ковалев сам истопил баню под руководством бабы Паши – пора было освоить это нехитрое дело. Как ни странно, сказанное Владой «должны позаботиться» избавило его от мучительного чувства вины перед старушкой. Ни рубить дрова, ни вскапывать огород пока не требовалось, да и хозяйство за полтора года в запустение не пришло, и для начала Ковалев лишь починил подтекавший в кухне кран – у бабы Паши и в дом, и в баню воду из скважины качал насос.

Не сказать, что ночное купание накануне отбило у Ковалева охоту поплавать, и даже наоборот: он поймал себя на мысли, что хочет непременно доказать глупой рыбе свое превосходство. Растопив баню, он долго стоял на мостках и вглядывался в черную воду – не покажется ли сом? И лишь когда убедился, что сома поблизости нет, испугался вдруг самого себя, своих глупых мыслей, а особенно того, что в самом деле знал, видел – сома поблизости нет. Убеждая себя в том, что сквозь черную воду ничего разглядеть нельзя, Ковалев поспешил отойти от мостков.

В этот раз Влада ревностно следила за Ковалевым и не оставила его наедине с рекой. Он окунулся, конечно, и даже нырнул – вода была черной как смоль и ничего в ней видно не было. Влада выскочила из воды сразу, но не ушла, а стояла на песке и не сводила с Ковалева строгих глаз. Несмотря на купание, от ее горячего раскрасневшегося тела шел парок, и Ковалев, выбравшись на берег, вдруг снова ощутил темную, первобытную страсть, слишком грубую, пугающую его самого больше, чем Владу.

Он вспомнил их самую первую близость – она случилась месяца через три после их знакомства, что само по себе считалось не совсем нормальным, и мальчиком Ковалев давно не был. Но раньше он почему-то не решался предложить это Владе, списывая свою робость на отсутствие места для встреч. А тут бабушка с дедом на две недели уехали в дом отдыха, и в первую же субботу после их отъезда Ковалев пригласил ее к себе. Он знал, чем это закончится, и Влада, наверное, тоже знала. Он даже не стал придумывать повода, чтобы между ними не было двусмысленности, неловкости. Просто предложил пойти к нему и сказал, что дома никого нет. Она подумала, прежде чем согласиться. Посмотрела на него с прищуром. И спросила:

– А ты не боишься?

– Чего?

Она уже привыкла к тому, что намеков он не понимает.

– Что после этого мы не сможем общаться, как раньше.

– Не знаю. По-моему, это нормально, – пожал плечами Ковалев.

Они вошли в полутемную прихожую, Ковалев запер дверь и обнял ее, как только она сняла куртку, – стоял сентябрь, на ней была легкая куртка и джинсы, а на нем – свитер. Она не отстранилась, только замерла и сжалась.

– Что-то не так? – спросил он тихо.

– Все так, Серенький, все так, – ответила она и положила голову ему на плечо.

Этот ее жест – доверчивый, а не страстный – перевернул все у Ковалева внутри. И если раньше он был влюблен, то в тот миг понял, что любит. Он обнимал и гладил ее совсем не так, как собирался, не так, как мечтал по ночам. Он не просто хотел ее – а желание сводило его с ума еще по дороге к дому, – теперь он думал не о соитии, а о близости.

– Чего ты боишься? – спросил он, так и не растопив ее скованности – но не холодности.

– Я боюсь тебя потерять, – ответила она.

– Не бойся, – ответил он, считая, что этого достаточно.

Он очень хотел взять ее на руки и отнести на кровать, но постеснялся. И дорога до комнаты – несколько шагов – была самой мучительной, самой долгой и неловкой дорогой в его жизни.

Теперь Ковалев ничего не стеснялся: подхватил поднимавшуюся на крылечко Владу на руки и даже крутанул вокруг себя – от избытка силы и восторга, вызванного ледяной водой после горячего пара.

– Только не бросай меня с размаху на топчан… – пробормотала Влада.

– Муж носит тебя на руках, а ты чем-то недовольна?

– Я довольна. Честное слово. Я вообще очень счастлива в браке, – быстро-быстро ответила она. – Но с размаху на топчан меня бросать все равно не надо. И еще это… тут дверной косяк и мои ноги…

– Не такая уж я грубая скотина, – заметил Ковалев.

– Нет-нет, не скотина, – поспешила заверить его Влада. – Но мне почему-то кажется, что косяка ты не видишь.

Этой своей холодной рассудительностью она умела довести его до дрожи. Ведь не возражала, не противилась, но заставляла его добиваться желаемого, а не просто брать то, что ему вроде бы уже давно принадлежит.

* * *

Ночью Павлику приснилась мама. Сон был слишком похож на правду, Павлик был уверен, что все происходит на самом деле. Будто мама приехала к ним с Витькой в санаторий, но младшую группу к тому времени уложили спать, а она так хотела увидеться с Павликом, что тайно от воспитателей пришла к нему в спальню. Павлик увидел ее, когда она шла от двери к его постели и прикладывала палец ко рту – чтобы он помалкивал. И была, как обычно по вечерам, немного навеселе (а не пьяная вовсе), румяная и добродушная, улыбчивая. Именно в таком «небольшом подпитии» она была самой нормальной, смеялась часто, могла запросто притянуть к себе Павлика и целовать его в макушку, называть сынулей своим дорогим. Позже вечером она напивалась слишком сильно, и Павлик старался заснуть до того, как это случится.

Тут, в спальне, мама подошла и села к Павлику на кровать, потрепала его по волосам, стала спрашивать, как ему тут живется. И Павлик начал рассказывать, что тут, в санатории, лучше, чем в интернате, интересней, и про волка рассказал, про Витьку, который его от волка защищал, и про дядю Федю, и про мастера спорта и его красивую дочку, и как они с Витькой ходили к дому ведьмы на болото. Уже по тому, как молчаливый обычно Павлик вдруг разговорился, можно было догадаться, что это сон, – но во сне он этого не понял.

Она сказала, что останется в санатории ненадолго, что ей, как и мастеру спорта, тоже разрешили побыть с детьми и она будет забирать их с Витькой после полдника, чтобы вместе гулять. А потом поправила ему одеяло – натянула повыше, закрыв рот и нос, – и хотела поцеловать в лоб, нагнулась, навалилась на Павлика всей тяжестью, так что он не мог пошевелиться. И прижимала одеяло, не дававшее дышать, к подушке двумя руками. И смотрела в глаза. Вблизи Павлик увидел ее лицо таким, каким оно бывало по утрам: злым, больным и некрасивым, с черными кругами вокруг глаз, синюшным, отечным… Он начал задыхаться, испугался вдруг, что мама хочет его задушить, но в этот миг отчетливо понял, что это не мама, а Бледная дева, которая только прикинулась мамой и сейчас точно его задушит. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой – она придавила его своим тяжелым телом и обеими руками держала одеяло, не дававшее Павлику дышать.

Он забился под ней, хотел закричать, но, конечно, не смог выдавить из себя ни одного звука. И наверное, понял уже, что это сон, что надо проснуться, но все равно не мог ни пошевелиться, ни вскрикнуть, ни вздохнуть.

Павлик все-таки проснулся и с удивлением увидел, что руки его лежат поверх одеяла, хотя он явственно помнил его прикосновение к щекам и рту – так явственно, как ощущается настоящее прикосновение. В груди клокотало, воздух с трудом проходил внутрь, а сердце стучало бешено и громко. Их учили держать ингалятор в верхнем ящике тумбочки и следили за тем, чтобы он всегда был на месте, сверху, – только протяни руку. Не у всех, только у тех, кто пользовался ингаляторами.

Павлик закашлялся, сел на кровати и полез за ингалятором.

Если бы он не проснулся, Бледная дева успела бы его задушить. Как в кино про Фредди Крюгера, который убивал детей во сне. Павлик не стал кричать и звать Витьку – побоялся, что на крик прибежит нянечка или дежурная воспиталка, и тогда они обо всем доложат Зое. И та опять захочет его покрестить, несмотря на угрозы мастера спорта. Но и заснуть после этого Павлик поостерегся. Сначала сидел на кровати, а когда замерз без одеяла и начал клевать носом, не поддался соблазну – сам пошел в спальню к Витьке, прихватив одеяло с собой.

Выходить из спальни в коридор было страшновато, но неожиданно в голове мелькнули слова из песни, которую Павлик разучивал с третьей группой: «Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый». Сильным и смелым Павлик себя не ощущал – ведь собирался спрятаться от Бледной девы за Витькиной спиной, – но слова придали ему немного уверенности в себе и желания когда-нибудь стать этим сильным и смелым человеком. Во всяком случае, смелости выйти в коридор и добраться до спальни старшей группы ему хватило.

* * *

На следующий день, проводив Владу на дизель и вернув Аню в санаторий, Ковалев застал бабу Пашу за просмотром следующей «хорошей картины» – «Кавказская пленница». И не без удовольствия составил ей компанию. Пить чай баба Паша не стала, засобиралась домой, как только фильм закончился, и Ковалев, не доверяя Хтону, проводил ее до калитки. А когда возвращался, уже на веранде, услышал грозный собачий рык, донесшийся с крыльца.

Хтон, продолжая рычать, поднялся и подался вперед – открывший двери Ковалев снова поразился злобе, с которой рычание клокотало в глотке у пса. Признаться, страшновато было положить руку ему на холку – собаки не любят, когда им трогают шею… Но руку на холку псу Ковалев все-таки положил.

– Чего? – спросил он у Хтона, но тот смотрел только вперед, на калитку, и на Ковалева внимания не обратил. – Эй, там есть кто?

– Да, Сергей Александрович, есть, – ответили с улицы. – Будьте добры, придержите вашу собаку, я войду.

Зоя? Здесь? В этот час? Впрочем, время подходило к девяти вечера, это из-за темноты и тишины на улице вечер казался глубокой ночью, и было бы совершенной бестактностью Зою не впустить. Ковалев взял пса за ошейник и оттащил от двери – тот рычать не перестал. Не то чтобы рвался из рук, но тянул вперед ощутимо.

– Проходите. Я его держу.

Пес захлебнулся рычанием, когда Зоя поднялась на крыльцо, рванулся вперед всем весом, и стоило определенного усилия удержать в руке ошейник… Но Зоя оставалась хладнокровной, приостановилась, открыв двери на веранду, и проворчала:

– Нечего сказать, весьма миролюбивая собака…

– Собака охраняет дом. Это нормально для любой дворовой собаки.

– Дворовая собака лает на чужаков. Сообщает хозяевам о приближении чужого. Вот что нормально для любой дворовой собаки.

– Проходите. Не дразните пса.

Она была права – Хтон ни разу не тявкнул, только рычал. И если бы Ковалев зашел в дом на минуту раньше, то не услышал бы рычанья. И Зоя долго стояла бы у калитки. А впрочем… Это лучше, чем пустобрех, который тявкает едва завидев на улице прохожего.

Ковалев отпустил собаку, когда Зоя с веранды вошла в дом и закрыла за собой дверь. Рычать Хтон не перестал, на дверь не бросался, но смотрел на нее с величайшим подозрением.

– Да ладно тебе, парень… Маленькая слабосильная тетушка – не вор, не разбойник и не громила.

Пес посмотрел на Ковалева как на дурака. Он вообще умел выразить на морде свое отношение к происходящему.

В отличие от Ангелины Васильевны, Зоя не села за стол без приглашения. Даже пальто не расстегнула.

– Проходите, раздевайтесь, – вздохнул Ковалев, теряясь в догадках: что ей здесь нужно? Она могла бы поговорить с ним днем, на своей территории.

– Я прошу прощения за столь поздний визит, – сказала Зоя чопорно и вовсе без чувства вины. – Я не хотела, чтобы нас подслушали. И… мне кажется, здесь вы чувствуете себя более уверенно и спокойно.

– Разумеется. Хотите чаю?

– Да, пожалуй. За чашкой чая разговор будет более непринужденным…

Она разделась быстро и даже нашла себе тапки – они оказались ей слишком велики. Здесь, в тесной кухне, особенно хорошо был заметен ее маленький рост – она и до плеча Ковалеву не доставала, и он поспешил предложить ей сесть и сел сам.

– Я пришла исповедаться перед вами, – с вызовом начала Зоя, не дожидаясь вопросов. – Наверное, мне давно следовало это сделать, но сейчас это просто необходимо. Иначе вы не поймете, какой опасности подвергаете свою семью.

– Вообще-то я не поп, чтобы мне кто-то исповедовался, – пробормотал Ковалев.

– Я думаю, вам не составит труда выслушать меня от начала и до конца. И потом уже делать выводы. Я понимаю, что вы человек неверующий, но не буду ходить вокруг да около, надеясь вас в чем-то убедить. Попробуйте вычленить рациональные зерна из моей исповеди. Миролюбивый пес, который лежит сейчас на вашем крыльце и которого ваша дочь дергает за уши, – виновник смерти вашей матери.

Будто в ответ на ее слова за окном послышался далекий грохот поезда, и на Ковалева как по волшебству накатил детский кошмар: оскаленная пасть зверя в углу комнаты, блестящие красным клыки, подавшееся назад мохнатое тело, пружиной сжатое перед прыжком… Грохот поезда нарастал, появился запах реки, холодный и сырой…

– Моя мать умерла двадцать шесть лет назад. – Ковалев мотнул головой, прогоняя наваждение. – Собаки столько не живут.

– Это не просто собака – это демон, исчадие ада. Вы можете убить его, но вскоре он воплотится снова. И будет воплощаться до тех пор, пока его не загонят обратно в ад.

Куда там Ангелине Васильевне, старой опытной ведьме… Ее «штучки» показались вдруг детскими шалостями по сравнению с силой и убедительностью Зои… Каждое ее слово пробивало брешь в скепсисе Ковалева. Он отдавал себе отчет в том, что ни демонов, ни ада не существует, но при этом почему-то не усомнился в том, что собака (волк) может быть демоном и исчадием ада. Это напомнило ему, как однажды цыганка развела его на круглую сумму: он отчетливо понимал тогда, что его разводят, но сопротивляться почему-то не смог.

Ковалев вдохнул поглубже, чтобы не сказать какой-нибудь бестактности.

– Вы в этом уверены? – спросил он с жалостью к Зое.

– Это мой грех, моя вина – это я вызвала его к жизни. И я сама должна покончить с ним.

– Его же нельзя убить, вы сами только что сказали.

– Убить нельзя, но отправить в ад можно. Для этого есть соответствующие обряды.

– Так что же вы до сих пор этого не сделали? Ждали, когда я вам его поймаю, что ли?

– Видите ли, раньше этот зверь находился под покровительством вашего отца. Потом он на некоторое время исчез, и я надеялась, что он никогда больше не появится.

Она сказал «вашего отца» без оговорок – «возможно» или «предполагаемого»…

– Но вот приехали вы – и зверь вернулся. Я считала, что зверь вернулся за вашей жизнью. Возможно, так оно и было, адские сущности не всегда предсказуемы. Но теперь я вижу, что вместо вашей жизни он взял вашу душу. Так же как когда-то взял душу вашего отца.

– Вы определитесь, кто под чьим покровительством находился. А то я что-то плохо понимаю: пес под моим покровительством или я под его, – вставил Ковалев. Отсутствие логики – это чисто женское свойство или следствие гуманитарного образования?

– Завладев вашей душой, зверь обрел в вас покровителя, защитника.

Ковалев покивал. И, снова отдавая себе отчет в том, какую чушь Зоя городит, не мог не верить ее словам. Верней, не так – не мог не относиться к ним со всей серьезностью.

– Обратите внимание: по вашим словам, зверь щерился на меня, охраняя свою территорию. Верней, вашу территорию, территорию своего хозяина. Но Прасковью Михайловну он встречал и провожал, виляя хвостом, не правда ли?

– Это что-то доказывает?

– Прасковья Михайловна много лет его кормила. В поселке никто не считает, сколько лет живет собака. Никто не помнит, в каком году она появилась, а издохла – берут другую, молодую. Спросите у Коли, сколько лет его чистокровному волкодаву, и он не ответит даже приблизительно. Тем более никто не следит за возрастом собаки соседа. А между тем зверь прожил у вашего отца более двадцати лет. Двадцать четыре, если считать точно. И теперь, я уверена, все сочли, что ваш зверь – сын того зверя. Или внук.

– Вы не допускаете, что у моего предполагаемого отца было две или даже три собаки? Дед, отец и внук?

– Это ничего не значит. Для демона телесная смерть – всего лишь новое воплощение. Но, воплотившись заново, он демоном быть не перестает.

– Он не причинил вреда Прасковье Михайловне, не бросался на людей, иначе бы его давно застрелили, жил себе с моим предполагаемым отцом тихо и мирно, да так тихо, что никто о нем и не вспоминал, – и в чем же проявлялась его дьявольская сущность?

– Он охотился на детей из санатория, – просто ответила Зоя. – На некрещеных детей. Так же как в эту осень охотится на Павлика Лазаренко.

Вообще-то от ее слов у Ковалева холод прошел по спине, хотя, конечно, чушь это была невообразимая – если бы собака убивала детей из санатория, ее бы давно извели. Но Хтон в самом деле приходил по ночам в санаторий – там его Ковалев и подкараулил.

– И тому есть доказательства? Часто его охота бывала успешной? – со всем возможным скепсисом спросил он.

– Однажды, десять лет назад, она увенчалась успехом, в остальных случаях нам удавалось спасти ребенка.

– Вовремя окрестив?

– Не только, но это самое простое и верное средство. Десять лет назад оно не помогло – мальчик погиб на следующий день после крещения. Мне не позволили совершить очистительный обряд, и я жалею, что не сделала этого без благословения. В случае с Павликом я этой ошибки не повторю. Если вы и дальше будете препятствовать его крещению, то станете виновником его гибели.

– Я буду препятствовать его крещению, потому что пока не вижу в ваших словах никакой логики. Ребенок погиб на следующий день после крещения – с чего вдруг вы решили, что крещение защищает его от собаки? Только с того, что остальные после крещения не погибали?

– Обряд крещения совершили тогда слишком поздно – зверь уже завладел ребенком. Я знаю, что говорю. – Зоя посмотрела на Ковалева прямо, не мигая, и он поверил: она знает, что говорит, каким бы глупым это ни казалось.

– Если я посажу собаку на цепь, вас это удовлетворит?

– Нет. Цепь зверя не удержит. Я хочу, чтобы вы позволили совершить над ним обряд изгнания демона.

– А если демон выйдет из собачьего тела, это будет просто собака? Не демон? – осведомился Ковалев, подумав, что это было бы забавно – посмотреть, как Зоя выгоняет из пса бесов и, удовлетворенная, на этом успокаивается.

– Думаю, что собаку, тело собаки, в котором живет демон, обряд убьет. Кроме того, демон находится под вашим покровительством, и без вашего покаяния, без отпущения ваших грехов, обряд изгнания демона не даст результатов.

– Мне показалось или это вы собирались покаяться? А теперь выходит, что каяться надо мне. Может, начать прямо сейчас?

– Боюсь, вы плохо представляете себе покаяние. Вам каяться надо перед Богом – искренне.

– А вам?

– Я раскаялась перед Богом. И отец Алексий отпустил мне смертный грех, принял на себя, хотя и не должен был этого делать. Потому теперь искупление моего греха – это спасение не моей, а его души. Покаяться перед вами – сделать еще один шаг к искуплению.

– Покаяться или получить прощение? – уточнил Ковалев.

– Раскаяние предполагает мольбу о прощении, – назидательно, а не смиренно ответила Зоя.

Ковалев снова покивал: удобная штука – покаяние… Ты каешься, молишь о прощении, тебя вежливо прощают, и совесть твоя чиста.

– И в чем же вы хотели покаяться передо мной?

– Я виновна в гибели вашей матери. Я вызвала к жизни демона, который ее убил.

– Зачем же винить себя в гибели моей матери, если вы всего лишь вызвали демона… – пробормотал Ковалев, находя происходящее излишне театральным. – Мы в детстве, помнится, тоже вызывали Пиковую даму, но я же не виню себя в смерти Германна…

– Я сделала заговор на смерть вашей матери.

То ли столь болезненное признание ослабило «цыганский гипноз» Зои, то ли Ковалев сам внезапно прозрел, но тут ему стало невыносимо смешно… Инна говорила, что Зоя всю жизнь замаливает какой-то грех. Бедняжка… Трудно сказать, сколько женщин делает заговор на смерть подружек, но, наверное, немало. В лагере как-то раз девчонки делали заговор на смерть своей злобной тренерши – Ковалев с друзьями подглядывал за ними через окно и на самом интересном месте просунул в форточку швабру с белой тряпкой. Эффект был потрясающий, его чуть из лагеря не выгнали…

Серьезность на лице Зои, ее искренняя вера в то, что заговор на смерть способен кого-то убить, ее приход, ее многолетние терзания – все это было невозможно смешно. И Ковалев, как ни старался сдержаться, сначала прыснул в кулак, а потом все-таки расхохотался – до слез. Пожалуй, это было невежливо. Даже, наверное, оскорбительно.

Зоя смотрела на него с каменным лицом. И, отсмеявшись и утерев набежавшие слезы, Ковалев выговорил:

– Извините.

Его тут же снова разобрал смех, он еще раз смахнул слезы и сказал:

– Это нервное. Извините.

От собственных слов опять стало смешно, но он сдержался.

– Я всю жизнь благодарила Бога за то, что Он помог вам в ту страшную ночь, – сказала Зоя. На ее каменном лице Ковалев не заметил христианского всепрощения.

– В ту страшную ночь, если я ничего не путаю, мне помог мой предполагаемый отец, а вовсе не ваш бог. – Смеяться расхотелось. – Я в полной мере ценю ваше раскаяние. Остановимся на том, что вы желали смерти моей матери, но зарезать или отравить ее побоялись.

Зоя сузила глаза.

– Да, я ее не зарезала. Я натравила на нее собаку, когда она с вами на руках шла через мост. Ваша мать всю жизнь боялась собак, и когда впереди показался поезд, она не могла остановиться в нише, где его можно было бы переждать, потому что убегала от собаки. Она не могла постоять, прижавшись к перилам, – тогда бы ее настигла собака. И она, спасая вас, прыгнула в воду. Может быть, это было глупое решение с ее стороны, но другое ей в голову не пришло. Ваша мать отлично плавала и была уверена, что выплывет. Она не учла удар о воду при падении с такой высоты. Ее тела не нашли, и теперь никто не сможет сказать, что ее убило.

Наверное, Зоя снова включила «цыганский гипноз», потому что Ковалев нашел эту версию самой правдоподобной из всех предложенных. Не то даже, что Зоя натравила собаку на его мать, а то, что за его матерью гналась собака. И, вспомнив волны злобы, которые пес мог катить на человека вместе со страшным рыком, поверил, что напугать женщину с ребенком собаке ничего не стоило. Будто бы вдалеке снова послышался шум поезда – и вспомнился зверь в комнате, освещенной красным фонарем.

– Я не знаю, зачем вам так нужно, чтобы я поверил в вашу виновность в смерти моей матери.