Ковалев не увидел очевидного выхода из положения: вернуться. Так же как когда-то после бани не догадался плавать вдоль берега. Он с сарказмом думал, что все выходит по словам Инны: принес себя в жертву. Пошел и утопился – а то, что он сделал, именно так и называется.

Сом решил повторить предыдущий маневр – снова подплыл снизу и сзади, только на этот раз Ковалев ждал его захода и изо всей силы врезал пяткой в тупое рыбье рыло. Отбил пятку и хорошо толкнулся вперед, но не более, – рыбу удар не задержал.

Было от чего отчаяться, но вместо страха Ковалев вдруг ощутил отчаянную злость. Даже процедил сквозь зубы: «Убью». Решение, пожалуй, было глупым, но другого не нашлось: он прикрыл живот, в который метил сом, в надежде поймать руками рыбьи челюсти, – единственное, что не выскользнет из рук! Ковалев не сомневался: стоит хорошенько ухватиться, и ему достанет сил разорвать рыбью пасть – да что там пасть, он был уверен, что разорвет рыбу пополам до самого хвоста! Как соленую кильку! А если не поймает челюсти, то возьмется за жабры, как обычно и тащат рыбу из воды, – и выломает их к чертовой матери. Наверное, от холода все же помутилось в голове, потому что после этого он собирался спокойно плыть дальше…

Понятно, поймать руками плотно сомкнутые рыбьи челюсти у Ковалева не получилось – руки скользнули по огромному рылу размером в обхват, а до жабр дотянуться не успели – наткнулись на усы. За них-то Ковалев и ухватился изо всей силы, дернул со злостью, будто поводья, – чудо-юдо рыба-кит была прямо под ним, оставалось только сжать ее бока ногами.

Сом метнулся вперед быстрей, чем моторная лодка. Перекатил спину над водой и пошел в глубину, увлекая Ковалева на дно, но стоило потянуть усы кверху, и сом изменил направление, рванулся из глубины на поверхность – Ковалев снова оказался над водой, дернул за правый ус, разворачивая рыбу поперек течения, к противоположному берегу, который стал гораздо ближе… Снова ушел под воду.

Позади, с берега, раздался оглушительный свист – Ковалев не мог посмотреть назад, но почему-то точно знал: там, на берегу, стоит человек в мокром ватнике и, свистнув в четыре пальца, радостно смеется и хлопает себя по коленкам.

Должно быть, это были видения от нехватки кислорода. На грани потери сознания от холода. Говорят, некоторые парочки душат друг друга в постели, чтобы поймать кайф и испытать ни с чем не сравнимое возбуждение, – и Ковалев отдавал себе отчет в своем ни с чем не сравнимом возбуждении, вмиг сменившем отчаяние: никогда он не бывал столь счастливым, никогда не испытывал такого восторга, не упивался так собственной небывалой силой и властью над кем-то – над чем-то! Он отдавал себе отчет в том, что это лишь счастливое видение, что-то вроде сна. Люди не плавают верхом на рыбах, такого не бывает. Но… какая разница, как он переплывет реку и о чем будет грезить по дороге? Главное – добраться до другого берега, а остальное неважно.

Берег выплыл из воды неожиданно близко, сом вспенил хвостом волну, и Ковалев дернул его за ус, опасаясь, что чудо-юдо рыба-кит, чего доброго, выбросится на сушу… Сом плавно развернулся, и Ковалев выпустил из рук усы-поводья, оттолкнулся ногой от скользкого рыбьего тела и плюхнулся набок у самого берега – ударился плечом о песчаное дно, воды было не выше, чем по колено.

Это были видения от нехватки кислорода. От переохлаждения. От водки. Говорил же Коля: потом развезет. А еще ведь сотрясение мозга! Что для мастера спорта проплыть каких-то двести метров? Профессиональный автопилот… И очнуться, добравшись до противоположного берега, от удара в плечо – вполне закономерно…

Ковалев поднялся, от возбуждения вообще не ощущая холода, даже пронзительный ледяной ветер казался освежающим, и только. Сделал несколько шагов, слегка пошатываясь, – течение ощущалось и у берега, и теперь ветер не мог его остановить: похоже, ледяную пробку река размыла окончательно и с радостью понеслась вперед, не сдерживаемая ничем… У берега вились воронки водоворотов, вода отталкивалась от берегов и устремлялась к стрежню – Ковалев чувствовал, как она тащит его назад, в пенную пучину, будто не хочет отпускать.

На берегу не было ни Павлика, ни Хтона, и Ковалев испугался было: все равно опоздал… Но, посмотрев по сторонам, увидел мальчика шагах в тридцати ниже по течению – тот стоял в воде по пояс, а за руку его держала Зоя Романовна, стоя по колено в воде. За другую руку Павлика держала Инна и тянула его к берегу.

Ковалев, направившись в их сторону, сначала выдохнул с облегчением: Зоя своей верой в крест и молитву отогнала пса от ребенка, две женщины держат его руки, Павлику ничто не угрожает. Но тут неожиданно Зоя дернула Павлика к себе – и не в сторону берега вовсе. До Ковалева долетел крик Инны:

– Зоя Романовна, остановитесь, это безумие! Отпустите мальчика немедленно!

Зоя оттолкнула Инну с неожиданной силой, и та, выпустив руку Павлика, поскользнулась и упала в воду у самого берега. Однако немедленно начала подниматься и снова бросилась к мальчику и Зое – теперь вода была Павлику по грудь.

– Крещается раб божий Павел, – донеслось до Ковалева.

И тут… Ковалев не сразу понял, что происходит, – Зоя, сжав рукой затылок Павлика, окунула того лицом в воду…

– Во имя Отца. Аминь.

Одной рукой Инна схватила Павлика за локоть, а другой, в нарушение педагогической этики и субординации, вцепилась в платок, накрывавший голову Зои. И в волосы под платком, должно быть, потому что Зоя откинула голову и пошатнулась, но тут же смешным, неловким, но неожиданно сильным движением ударила Инну распятием в грудь – та вскрикнула и выпустила руку Павлика, чтобы перехватить распятие, нацеленное для второго удара.

Ковалев нашел зрелище безобразным – он был от них не более чем в пяти шагах, когда Инна снова упала в воду.

Обе они не смотрели на Павлика, и Ковалев не мог сказать с уверенностью, по своей воле мальчик шагнул вперед или его сбило с ног течением, но река подхватила его и понесла вперед – он не крикнул, а странно молча и очень быстро ушел под воду.

Крик Зои был полон отчаяния, самого неподдельного и искреннего.

– Нет! Нет! Господи, спаси! Нет! Что ты надела, проклятая ведьма! Мальчик погибнет некрещеным!

Ковалев прыгнул под воду раньше, чем Зоя его заметила, в три гребка нагнал течение, которое несло Павлика вперед, нырнул чуть глубже и подхватил невесомое тело в курточке – и тут почувствовал, что мальчика что-то держит на дне, не дает сдвинуть его с места.

Вспомнились холодные скользкие пальцы на щиколотке, которые когда-то потянули его под воду. И как чьи-то руки давили на плечи, не выпуская его из воды… Неужели?.. Такого не бывает. Ковалев впопыхах ощупывал тело Павлика в поисках того, за что оно могло зацепиться, когда ясно увидел на дне белое женское лицо с развевавшимися длинными волосами. И бледные руки, обхватившие ребенка, – обнявшие ребенка, прижавшие его к себе изо всех сил. Так мать в отчаянии прижимает к себе дитя – за пояс и за шею, спрятав его голову на своем плече. На миг Ковалев усомнился в своем праве разжать эти объятия…

Она кричала ему вслед, когда он вырвал Павлика из цепких рук и рванулся наверх, оттолкнувшись ногой ото дна. Ее крик был горек и полон слез.

Видения от кислородного голодания… И хотя Ковалев был далек от потери сознания и под водой пробыл меньше минуты, но переохлаждение и сотрясение мозга запросто могли сыграть с ним эту злую шутку… Он видел фотографии своей матери и помнил ее лицо таким, каким оно было на этих фотографиях. Ничего удивительного в том, что в ледяной воде – его детском кошмаре! – ему явилось именно оно, а не какое-то другое.

Ковалев вылетел из воды, как пробка из бутылки, – на этом месте он мог достать ногами дно, течение отнесло Павлика не так далеко от берега.

Он вышел из воды скорым шагом, почти бегом, и едва не налетел на Зою, с тоской глядевшей в воду…

Она отшатнулась, выставляя распятие вперед, как кинжал… На лице ее застыл непритворный ужас, даже рот приоткрылся; она попятилась, осеняя себя крестным знамением, и выкрикнула в полном отчаянии:

– Сгинь-пропади!

Позади нее звонко, зловеще и в то же время торжествующе расхохоталась Инна.

– Зоя Романовна, это живой Сергей Александрович! Не по-христиански желать ему сгинуть или пропасть! Просили своего господа о спасении? Он послал Павлику спасение!

– Вы тут все чокнутые! – бросил Ковалев Инне.

О чем только думают? А если Павлика не удастся откачать так же легко, как его брата? А если он умрет от переохлаждения? А если это дыхательный спазм?

Зоя первая подбежала к Ковалеву, когда тот, сев на скользкий от мокрого снега песок, перекидывал Павлика через коленку. Павлик был гораздо легче своего брата, но с его одежды бежала ручьями вода – трудно было найти правильное место, по которому стукнуть, чтобы легкие зашевелились. Если это спазм гортани, можно бить по спине сколько угодно – не поможет…

– Вы уверены, что ребенка непременно надо бить по спине? Этим вы можете сделать только хуже, – сунулась Зоя.

Ковалев не стал отвечать, что хуже уже не бывает. И на четвертый раз, когда он было отчаялся, помогло: он даже не сразу заметил, что на ногу течет не ледяная вода с одежды мальчика, а чуть теплая, – и через несколько секунд Павлик вдохнул и начал кашлять.

Инна помогла усадить ребенка на песок, Зоя тоже сунулась к мальчику, не забыв заметить Ковалеву:

– Вы бы срам прикрыли…

Он забыл, что выскочил из бани в чем мать родила… Как-то было не до того. Но лучше бы Зоя помалкивала, потому что ее неуместное замечание вместо неловкости снова вызвало отчаянную злость – стало последней каплей. Ему ничего не стоило порвать хлипкое Зоино тело пополам, как соленую кильку… Ковалев поднялся на ноги одним движением, как отпущенная пружина, и обеими руками ухватил ее за щуплую шею. Инна вскрикнула от испуга и отшатнулась.

Признаться, ему в самом деле показалось, что он держит за горло ядовитую змею, однако задушить Зою Романовну было бы слишком пафосно – Ковалев лишь приподнял ее немного за шею, чтобы ноги не касались земли.

– Ты, сука… – Ковалев выдохнул, и злость вдруг ушла.

Он сделал несколько шагов к воде, продолжая держать Зою на весу, – она почему-то не сопротивлялась и не кричала. Должно быть, боялась, что Ковалев сломает ей шею, а сделать это было совсем нетрудно.

Он зашел в воду по грудь и просто разжал руки – течение подхватило щуплое Зоино тело в широком пальто и потащило на глубину. Зоя начала барахтаться, но, видимо, плавала неважно – лишь держалась на воде, однако к берегу приблизиться не могла. Длинные темные волосы, растрепанные Инной, не ушли под воду, а широким полотном расстелились вокруг ее головы.

– Помогите же! – не взмолилась, а приказала Зоя. – Вы же не убийца! Помогите! Она утащит меня на дно!

– Это и есть искупление. Искупание… – хмыкнул Ковалев, не пошевелившись. А потом – скорей, желая пошутить, – крикнул, сложив ладони рупором: – Мама! Я ее принес! Забирай, это тебе!

– Вы с ума сошли! Немедленно дайте руку! – продолжала кричать Зоя. И никакого смирения в ее голосе Ковалев не почувствовал.

– Бог поможет. Он и святый, и крепкий, и имя его святится… А я так – погулять вышел, – расхохотался Ковалев и хотел развернуться к берегу, но тут подумал, что ему вовсе не требуется, чтобы Зоя обращала к нему такие же льстивые слова, какие, смирив гордость, обращает к своему богу. Что ему вовсе не хочется, чтобы она падала перед ним на коленки… Не просто не хочется – он перестанет считать себя человеком, если сейчас Зоя начнет смиренно и униженно молить его о спасении. Во всяком случае, тем человеком, который выше Бога…

И вместо того чтобы вернуться на берег, он сделал несколько шагов на глубину и протянул Зое руку.

Она вцепилась в нее ногтями – сначала одной рукой, а потом и обеими. Утопающие всегда хватаются за спасателей – это рефлекс.

– Я смотрю, в рай вы не торопитесь… – хохотнул Ковалев и потащил ее к берегу.

Подняться на ноги Зоя не смогла, и чтобы не видеть, как она выползает на берег, Ковалеву пришлось взять ее на руки.

В их сторону от моста бежал инструктор Саша и три пацана из старшей группы – должно быть, группа поддержки Селиванова.

Саша сначала скинул с себя теплую куртку и только потом забрал Зою у пошатнувшегося вдруг Ковалева. Инна велела мальчишкам тащить в тепло Павлика и собиралась идти с ними, но Саша сказал, что справится без нее и чтобы она лучше помогла Ковалеву.

И тот удивился сначала – считал, что помощь ему не требуется. Но сделал два шага и неловко грохнулся на песок. Будто кончился выданный авансом запас силы и тепла.

* * *

Скрипит дверь темного дома, мглистый серый полусвет плавает по комнатам, гасит свечи. Шипит и щелкает пластинка, и «Зима» Вивальди звучит странно и тревожно, словно не из-за стенки, а из другой жизни…

Шепчутся тени по углам – знакомыми как будто голосами, – зовут по имени, вздыхают, всхлипывают. И похож этот дом на странный сон: кажется, что вот-вот проснешься, вдохнешь поглубже, встряхнешь головой, утрешь ледяной пот со лба… Наяву этот дом был совсем другим.

Дверь за спиной закрывается с глухим стуком – навсегда, в нее можно только войти…

– Не бойтесь, это я, – звенит девичий голос, рука сжимает руку – тонкая белая рука.

– Я… сплю?

– Сядьте. Вы не спите.

– Вот как… – Дрожь пробегает по спине, спазм сжимает горло.

Разные бывают люди: кто-то стучит кулаками в неподвижные стены дома, ранит руки о стекла, срывает ногти, царапая двери; кто-то бьется головой об пол, кто-то корчится, кто-то кричит, кто-то плачет… Немногие принимают путь через этот дом как должное, и никто – никто! – из оказавшихся здесь не готов был здесь оказаться.

В полумраке комнат и коридоров есть вторая дверь наружу – выход. Серый полусвет струится из закопченных окон, заливает дом под потолок. Пустой холодный дом.

– Вы принесли себя в жертву, ваша жизнь не принадлежит вам более… – звенит девичий голос, рука сжимает руку – тонкая белая рука. – Слышали, как захлопнулась дверь? Той жизни, что у вас была, больше не будет. Считайте, вы отдали ее в обмен на жизнь Павлика. Реку нельзя переплыть в конце ноября, в шугоход, под мокрым снегом.

– Значит, все же видения…

Вспыхивает огонь в открытом очаге – как по волшебству, – разгоняет серенький полусвет, манит спасительным жаром. Руки трясутся, не слушаются, пальцы крючит. Пустота в груди не дает дышать.

– Когда-нибудь мне придется провести вас через этот дом к выходу. Когда-нибудь – но не сейчас. Ваша жизнь не принадлежит вам, но вы живы.

Тонкие белые руки набрасывают теплую куртку на мокрые плечи, запахивают на груди – будто пеленают младенца.

– Слышите? Возвращайтесь. Пока – возвращайтесь.

* * *

Дождь перестал… И, усевшись на песок, Ковалев увидел, что через мост бежит – бежит! – Влада. Вообще-то на таком расстоянии и в темноте он вряд ли мог узнать жену, но отчего-то точно знал, что это именно она. На другом берегу Коля спускал на воду моторку.

Откуда ни возьмись к Ковалеву подбежал Хтон, кинулся лизать руки, а потом и лицо – будто сильно соскучился.

А под мостом человек в мокром ватнике обнимал хрупкую женскую фигурку в светлом халатике. Они оба смотрели в сторону Ковалева, а потом помахали ему руками, развернулись и направились в темноту.

* * *

– Ты завтра же отсюда уезжаешь, ты слышал? Завтра же! А я останусь с Аней.

Ковалев потягивал шипучий антигриппин из стакана, приподнявшись на локте и кутаясь в одеяло. За окном сияло морозное солнечное утро.

– Лучше потерять работу, чем остаться вдовой. Что ты молчишь? У тебя такое лицо, будто я круглая дура!

– Я никуда не поеду. Мы останемся здесь. – Он кашлянул. В горле першило – на этот раз он все же простыл.

– За три недели я сойду с ума. Ты этого хочешь? Чтобы я сошла с ума?

– Мы останемся здесь жить. Насовсем, а не на три недели.

– Что? – Влада опешила. Села на стул.

– Мы остаемся здесь жить, – повторил Ковалев.

– Я что-то не поняла: это ты в известность меня поставил?

– Ну да.

– Я надеюсь, это от температуры и скоро пройдет.

– Учти: я выходила замуж за военного инженера, а не за истопника санатория в глухой деревне. Нет, даже не так: я выходила замуж за человека надежного и здравомыслящего. А не за чокнутого спасателя, который плюет на жену и будущее дочери. Все понятно?

– Значит, я останусь тут без тебя.

– И без Ани.

– Значит, и без Ани.

– Ничего себе! Ты готов бросить жену и дочь? Так объясни мне, если не трудно, ради чего?

– Бросить? Это ты готова меня бросить.

– Ты в своем уме, Серый? Ты… ты просто никакого права не имеешь требовать от меня… Жёны декабристов, конечно, поехали за мужьями в ссылку, но почему-то все до сих пор считают это подвигом. Нет, я готова на подвиг, но не из-за твоей прихоти. Верней, придури.

* * *

Мама приехала во вторник, когда Павлик лежал в изоляторе. Привезла апельсинов и шоколадных конфет. Сначала о ее приезде Павлику сообщил Витька и рассказал, какой скандал она устроила Зое и Татьяне.

– Вить, а ты уверен, что это точно мама?.. – робко спросил Павлик.

– Сто пудов. Не ссы, чепушок, у нас все по фэншую. И Бледная дева лежит на дне в позе камбалы.

Мама целовала Павлика в лоб и щеки, называла любимым сынулей и обещала, что посадит всех воспитателей, если они еще хоть раз его обидят.

– Не, мам, а чё только в следующий, а? – поинтересовался Витька, стоявший в дверях изолятора. – А сейчас тебе вломак, что ли?

– Ты лох чилийский, Витька, – ответила мама. – Жизни не знаешь. Если сейчас волну гнать, они на вас с Пашкой отыграются. А если только пригрозить – будут вас с ног до головы облизывать. Но второй раз уже нельзя спустить, бояться перестанут.

– Мам, а ты боишься волков? – спросил Павлик.

– А-ха-ха-ха-ха! – рассмеялась она. – Волков! Конечно боюсь!

– Мам, я могу тебя научить, что делать, если на тебя хочет напасть волк. Надо нагнуться и сделать вид, что поднимаешь с земли камень. И он сразу убежит. Я проверял.

Она снова рассмеялась. И Павлик долго еще рассказывал ей, как Витька ночевал у него в спальне, как они ходили на болото к дому ведьмы, как Витька переплывал речку, чтобы победить Бледную деву, а потом даже не заболел, как мастер спорта чуть не утопил Зою, и что Зоя вовсе не хотела ему плохого, а как раз наоборот, считала, что если его немедленно не покрестить, то его заберет Бледная дева. Мама ответила, что Зоя просто дура.

Она, конечно же, не могла приходить в санаторий каждый день, как мастер спорта, потому что дома ведь остался маленький Димка с одной только сестрой Катей. Но пообещала приехать в интернат когда-нибудь на выходной и забрать их с Витькой на аттракционы. Витька, правда, сомневался, что она приедет, но сказал, что раздобудет денег на аттракционы сам, потому что от мамы в этом нет никакого толку.

* * *

– Серенький, я очень тебя люблю. Но Аню я люблю гораздо сильнее. Нет, даже не так: я отвечаю за ее будущее. За то, какое образование она получит, например. В каком кругу будет расти. Про театры и музеи я не говорю.

– Ты видела женщин из санатория. Может, заметила правильную речь, уровень образования, манеры? Большинство из них выросли здесь.

– Они росли здесь в другие времена. Когда тут еще можно было найти хоть какую-то работу, когда тут жили не только старики и алкоголики.

– Ты считаешь, что театры и музеи для Ани нужней, чем отец?

– Я считаю, что ее отец должен хорошенько подумать головой, прежде чем променять жену и дочь на сомнительную миссию здешнего спасателя.

– Я знаю: если ты что-то вбил себе в голову, этого ничем не выбьешь! И я всегда тебе уступала. Я исполняла все твои маленькие прихоти. Но это не маленькая прихоть! И уступать я не намерена!

– Я не могу уехать.

– Ты не хочешь уехать.

– Как ты не понимаешь? Меня нет. Я умер. Утонул.

– Ты не утонул, ты тронулся умом от свежего воздуха и холодной воды. Надеюсь, это излечимо.

Грань безумия – поступок. И если Влада не уедет, она тоже сумасшедшая.

Она уехала. Как только закончился срок Аниной путевки, не дожидаясь утра. Наверное, стоило как-то иначе объяснить Владе, что произошло, но Ковалев и сам плохо это понимал, три недели прошли будто в бреду, в горячке. Стучать кулаками в неподвижные стены дома? Бить стекла, срывать ногти, царапая двери? Биться головой об пол?

Он сам сделал выбор, винить в этом некого. Он перечеркнул свою жизнь, когда входил в реку, надеясь переплыть ее за три минуты и зная, что это невозможно. А что, собственно, есть жизнь? Работа? Карьера? Просторная квартира в центре? Нет, не просто работа – любимая работа, которой отдавал все силы, считал своим призванием. И чувствовал себя на своем месте. Нет, не карьера – признание; рост – не служебный, а собственный, внутренний рост. Не квартира – дом, где он вырос, где был счастлив, где его любили… Где умерли бабушка и дед.

Сначала Ковалев даже не подумал, что Владу надо спросить, согласна ли она остаться. Он считал их единым целым: он, Влада и Аня. Как не мог представить бабушку отдельно от деда.

Он почему-то был уверен, что Влада не бросит его. Ведь в прошлый раз она не бросила здесь даже Хтона… Потом он думал, что Влада играет в игру, кто кого переупрямит. И злился, потому что ему было не до игр вовсе. А потом понял, что это не игра, что Влада искренне считает себя правой, и умом даже понимал ее правоту – верней, принципиальную позицию: будущее Ани, исполнение прихотей и прочее… Но все равно был не готов к ее отъезду.

Всю дорогу, пока он провожал ее и Аню на дизель, на языке вертелось жалкое «не уезжай». Но Ковалев так и не выговорил этого вслух.

– Я не сволочь и не стану лишать тебя родительских прав, – говорила Влада, сжимая губы. – Более того, я даже согласна на каникулы привозить ребенка к тебе. Все-таки тут свежий воздух и прочее… И на развод я пока подавать не буду. Но если я кого-нибудь встречу… то потребую развода немедленно. Раз ты нам ничего не должен, то и я тебе ничего не должна.

Глаза ее были сухими и холодными.

Ветер гонял по льду реки поземку. Ковалев вышел из автобуса у магазина и, прежде чем идти домой, купил бутылку водки и набрал мелочи на половинку хлеба и банку кильки в томате.

Река, закованная в лед, стала еще прекрасней. Она отобрала все, что могла отобрать, а что дала взамен? Темную, плохо осознаваемую страсть? Способность видеть сквозь воду – и глядеть в воду? Эйфорию и мрачные видения на грани потери сознания? Да нет же, не она отобрала – он все отдал ей сам, по своей воле. Он бы не умер, если бы уехал вместе с Владой, нет, не умер бы. Но и жить бы не смог. А значит, Влада права: это он их бросил. Изменил ей, а потом бросил. Чтобы остаться с рекой.

Поземка вилась и под ногами, заметая улицу. Густые сумерки напомнили серый полусвет дома на болоте.

Стоило открыть калитку, Хтон радостно запрыгал вокруг, промчался в полном восторге до крыльца и вернулся обратно, поскуливая и припадая на передние лапы.

Ковалев прошел через веранду, не зажигая свет. И не стал включать свет на кухне, уже совсем темной. И только когда поставил бутылку на буфет, заметил, что за столом сидит Инна.

– Я напугала вас? – спросила она, когда Ковалев отшатнулся.

– Нет.

Она щелкнула выключателем бра, висевшего над столом, – свет выхватил из темноты широкий круг, тени метнулись в углы и под потолок.

– Не люблю верхний свет – он неуютный, – вздохнула Инна. – Я сказала тете Паше, чтобы она сегодня вас не тревожила.

– Спасибо.

– Вы собрались пить водку в одиночестве?

– Какая разница?

– В одиночестве чаще всего пьют законченные алкоголики. Либо заливают большое горе. Как психолог замечу: большое горе водкой залить невозможно, она его только усугубит. Вам больно?

– У меня сегодня поминки. Двадцать дней, половина от сороковин. – Ковалев бросил на стол банку кильки, лежавшую в кармане, прежде чем снять куртку.

– Ну, если так, вы позволите мне к вам присоединиться?

– Присоединяйтесь, – проворчал Ковалев.

Инна пила водку так же, как баба Паша, – будто воду, не морщась. И изящно подхватывала кильку вилкой, прямо из банки. И тоже зарумянилась с первой же стопки, а со второй повеселела. После третьей разговор стал совсем непринужденным, Ковалев даже рассказал два или три старых анекдота, над которыми Инна смеялась звонким ведьминским смехом.

Под светом бра в кухне в самом деле было уютней и… ну, в общем, нижний свет располагал к задушевной беседе.

– Вы знаете, что в нашей школе уже несколько лет открыта вакансия военрука? Но это несерьезно, там четверть ставки. А вот учительница физики и математики давно мечтает уйти на пенсию, только желающих на ее место нет и не предвидится… – как всегда, недоговорила она.

– И что?

– Здесь не город. Здесь у людей нет работы. А полторы ставки учителя – это по местным меркам неплохие деньги.

– Вы мне, что ли, предлагаете учительницей работать? – скривился Ковалев.

– Учителем.

– Вы вообще в своем уме? Какой из меня учитель?

– Я думаю, строгий, – совершенно серьезно ответила Инна.

– Я лучше истопником буду. Кочегаром, – отрезал Ковалев.

– Ну да, кидать уголь в топку – это по-мужски. Только вам надоест через неделю.

– Бабы… – Ковалев кашлянул. – Женщины средних лет достали меня еще в санатории. К тому же я не люблю детей.

– Вы их просто боитесь. Правильно боитесь – дети иногда невыносимы. Но куда-то же надо девать ваше высшее техническое образование? Не в топку же, право…

– Ничего я не боюсь.

– Уверяю вас, войти в класс – это иногда гораздо страшней, чем прыгнуть в реку во время шугохода. И продержаться в классе сорок пять минут трудней, чем ее переплыть.

– Вы нарочно меня подначиваете. Ловите на слабо.

– Да. И буду считать вас последним трусом, если вы выберете работу истопника. – Она рассмеялась. – К тому же через восемь лет вы станете директором школы.

– Да ну? Вот ровно через восемь? И откуда же вы это знаете?

– Ведаю. Я же ведьма.

– А если ведаете, скажите, моя жена вернется?

Инна вздохнула.

– Если бы вы сказали ей «не уезжай», она бы вообще не уехала. И чтобы это понять, не надо быть ведьмой. Даже психологом быть необязательно.

– Вы плохо знаете мою жену. Ей вовсе не нужно было мое унижение.

– Унижение? – Инна поглядела на Ковалева, как на дурака. – Попросить о чем-то самого близкого человека – это унижение? Да вы ненормальный. Вы ей слабость свою побоялись показать, боль свою, любовь свою. Вам как больше хотелось, чтобы она сама догадалась, как вам сейчас тяжело, или наоборот, чтобы ни за что не догадалась? Во втором вы преуспели.

– И что теперь?.. – спросил Ковалев.

– А теперь дизель ушел. И если вы попросите ее вернуться, она не вернется. Потому что это уже не просьба поддержать вас в трудную минуту. И в самом деле будет выглядеть жалко. Есть огромная разница между «мне плохо» и «мне плохо без тебя».

Свет фар двумя широкими полосами прошел по стеклу – машина развернулась у калитки. Инна поглядела в окно.

– Смотрите-ка, еще гости на ваши поминки. И на такси.

Ковалев не включал фонарь во дворе, да и Хтон бегал без привязи – и пока еще было непонятно, кого он пускает в дом, а на кого бросается. И хотя гости были вовсе некстати, пришлось выйти им навстречу.

Он щелкнул выключателем на крыльце и увидел, как в калитку с двумя сумками протискивается Влада, а на тропинке Аня вовсю гладит Хтона по ушам. И… может, показалось издали, но лицо у Влады было не накрашено. Значит, она недавно плакала?

– Что? – Ковалев скатился с крыльца. – Что, Ане опять стало плохо?

– Не-а! – ответила Аня с хитрющим лицом. – Я же уже вылечилась в санатории! И мне теперь плохо не бывает.

Он собирался забрать у Влады сумки, но она поставила их в снег. Смахнула слезу и обняла Ковалева за шею.

– Ну прости… – она всхлипнула. – Прости. Я не услышала.

– Чего ты не услышала?

– Мы уже две остановки проехали, когда мне Аня сказала.

– Что Аня сказала?

– Что ты просил меня остаться…

– Что ты сказал: «Не уезжай»! – крикнула Аня.

– Ничего я не… – Ковалев прикусил язык. – Ну не мог же я орать на всю платформу.

– Хорошо, что там ходил автобус, а то бы на такси никаких денег не хватило… – снова всхлипнула Влада. – Аня как это сказала, у меня внутри все перевернулось…

Ковалев оглянулся – Аня закатила глаза к небу и, якобы как ни в чем не бывало, пропела:

– Это в городе тепло и сыро, это в городе тепло и сыро, а за городом зима, зима, зима…

Когда они вошли в кухню, на столе перед бутылкой водки стояла только одна стопка. Инны в доме не было. И Ковалев вспомнил вдруг, что над столом в кухне нет и никогда не было никакого бра…