– Ведь сказали же только что: женщина творила первое в мире колдовство. И так будут поступать все женщины.

– Тогда ты сама можешь творить колдовство, как все женщины, – хмыкнул Павлик.

– Я не женщина, я девушка, потому что не вступала в интимную связь с мужчиной, – компетентно парировала Аня.

Инна рассмеялась, а Ковалев сделал вид, что смотрит на часы.

– А про Бледную деву можете рассказать? – неожиданно спросил Павлик – выпалил одним духом, будто осмелился.

– Она к тебе приходила? Поэтому твой брат меня расспрашивал?

– Витька тоже ее видел. В бассейне, – уклончиво ответил Павлик.

Инна покосилась на Ковалева.

– Бледная дева скучает по своему маленькому сыну, потому и приходит в санаторий по ночам, – сказала она совсем обыденно, будто речь шла не о детской фантазии или сказке, а о реальной женщине. – Она не злая. Просто она не понимает, почему дети ее боятся.

– А она может утащить… мальчика на дно?

– Нет, призрак никого никуда утащить не может. Но она может уговорить пойти с нею. Тебе всего лишь не надо поддаваться на ее уговоры. Если она тебя позовет, не соглашайся с нею идти. А лучше всего скажи «чур меня» – и она исчезнет.

– Витька говорил, что еще надо неприличными словами ее обругать…

– Можно, но это нехорошо как-то. Она все-таки женщина. – Инна улыбнулась.

Потом, когда дети играли в прятки на краю леса, Ковалев спросил, зачем Инна забивает ребенку голову чурами и Бледными девами, – неужели сама верит в их существование?

– Совершенно все равно, верю я в их существование или не верю. Для Павлика Бледная дева останется реальной, что бы я ему ни сказала. Бледная дева – его страх, и если она исчезнет, страх воплотится в чем-нибудь ином. Вы избавили его от волка – и на его место явилась Бледная дева, потому что волк исчез, а страх остался. И этот страх наверняка связан с отрывом мальчика от матери, ее равнодушием к нему. Зоя ведь совершенно права: если Павлика окрестить, он избавится от некоторых страхов и даже от аллергии на молельню, потому что любовь и защита доброго боженьки отчасти заменит ему материнскую любовь. Но только отчасти.

– Мне кажется, Селиванов любит брата ничуть не меньше, чем добрый боженька, – усмехнулся Ковалев.

– Я думаю, его брат в этом возрасте переживал нечто похожее, потому и стремится стать для Павлика ангелом-хранителем. Но ведь его помощь тоже… как бы это сказать… невротическая. Витя Селиванов проигрывает игру наоборот, эдакий перевертыш, где Павлик играет его роль, а сам он берет на себя роль всемогущего покровителя. Это избавляет его от собственных страхов, но он невольно взращивает страхи Павлика.

– Вы, может, хотите запретить Селиванову защищать брата?

– Вряд ли он осознаёт свое влияние на братишку, и в любом случае для Павлика любовь брата лучше, чем любовь доброго боженьки, хотя бы потому, что объективна, исходит извне. Любовь Бога, по сути, иллюзия. Но меня больше беспокоит не это. Бог – христианский бог – говорит человеку: ты червь, тебе до меня никогда не подняться, а потому оставайся беспомощным, тогда я буду тебя защищать. Делай все, как я сказал, а я буду прощать тебя или наказывать, будто ты неразумное дитя. К тому же Зоя и остальные взращивают страхи Павлика в не меньшей степени, нежели его брат, а то и в большей. Если ребенку повторять на ночь, что от страхов его избавит только крещение, он воспримет это как неизбежность ночного страха до крещения. Получается натуральное запугивание. Аналогично с приступами удушья: Зоя сама их провоцирует, ребенок просто уверен, что приступ случится в молельной комнате непременно.

– Если причина страха в том, что Павлика не любит мать, то как его избавить от этого страха? Вы же не можете заставить ее полюбить ребенка.

– Павлик, я думаю, давно создал себе иллюзию ее любви, но чем старше он становится, тем верней ее опровергает. Его брат прошел через это, и его стоит уважать хотя бы за то, что он не ожесточился, не кинулся в другую крайность. Его отношение к матери теперь покровительственное, он выше, он любит ее и защищает, а она, как неразумное дитя, нуждается в любви и защите. Тоже игра с перевертышем, и вполне позитивная. Если Павлик найдет в себе силы пожалеть Бледную деву, взглянуть на нее сверху вниз – он победит свой страх.

Если Инна рассуждала без «странных фантазий», то Ковалев находил ее мысли здравыми.

Она замолчала, и он огляделся по сторонам – на развалинах возле моста сидел человек в ватнике и смотрел на игру Ани и Павлика. Инна проследила взгляд Ковалева, оживилась и помахала незнакомцу рукой – и тот ей ответил.

– Это ваш знакомый? – спросил Ковалев, прекрасно зная, что́ она ему ответит.

– Это дядя Федя. – На ее лице застыла светлая, романтическая грусть.

– Я должен вам поверить?

– Необязательно. Но я вас прошу, не ходите в его сторону – он сразу же уйдет. Это не хтон, которого можно и нужно изловить. Пусть побудет с нами. Он не хотел уходить. Он был к этому не готов…

Ковалев увидел, что и Павлик махнул незнакомцу рукой, – Аня вслед за ним сделала то же самое.

– Зачем вы непременно хотите развенчать эту иллюзию? – спросила Инна с той же светлой грустью. – Почему бы вам не ощутить себя в прекрасной доброй сказке, где смерть теряет свою абсолютную власть? Где ваш отец может махнуть вам рукой и полюбоваться на свою внучку? Издали.

– Наверное, потому, что я не очень-то нуждаюсь в иллюзиях, – ответил Ковалев.

– Ваше желание их опровергнуть наводит на мысль о том, что вы нуждаетесь в их опровержении. Понимаете разницу? Немного поэзии, немного сказки – и жизнь становится красивей и интересней.

– И чем же эти сказки отличаются от Зоиной веры в чудеса?

– Между ними существенная разница: Зоя совершает поступки, исходя из своей веры. Поступок – это граница, где кончается сказка и начинается самообман. Впрочем, Зоя себя не обманывает, я уже говорила. Она не верит, а знает. Ведает. Она только со стороны кажется глупой фанатичкой, на самом же деле ее поступки вполне последовательны и подчинены логике ее знания о Боге. О том, что Ему нужно.

– Если ты говоришь с Богом – это молитва, если Бог говорит с тобой – шизофрения, – усмехнулся Ковалев, непроизвольно поглядывая в сторону развалин у моста.

– Психиатрия часто вторгается в область неизведанного, мистического. Никто еще не доказал, что бред шизофреника субъективен. Можете считать Зою шизофреничкой, от этого ничего не меняется – ни ее представление о христианском боге, ни ее поступки, ни их последствия. Но неужели вы не чувствуете, что ваша сила противостоит ее силе, сдерживает ее силу?

– Нет, не чувствую.

– А она чувствует.

– Я не враг ее богу по одной простой причине: я не верю в его существование.

– Вы каждым своим поступком утверждаете несостоятельность ее бога, необязательность ему служить. Зоя гнала хтона из санатория, она дважды встречалась с ним в корпусе, а в третий раз – на берегу. Между прочим, при помощи молитвы, которую ей читать не положено, – эта молитва считается сильнейшим магическим действием, читать ее опасно.

– Я не верю и в магические действия, – напомнил Ковалев.

– Не верьте. Вам в это верить необязательно. По мне, совершенно все равно, какую силу привлекать на свою сторону, – колдовство останется колдовством независимо от того, от чьего имени совершается. Но для верующих разница существенна: если наложением рук лечит батюшка – он святой, если темная знахарка – она ведьма. Так вот, Зоя трижды выступала против хтона, надо отдать должное ее мужеству. И тут являетесь вы, бьете хтона по носу, запираете дверь – и инцидент исчерпан! Представьте, как ей обидно… Она бессмертной душой рисковала, не говоря о жизни.

– Никто не мешал ей запереть дверь, – хмыкнул Ковалев.

– Она хотела отправить хтона в преисподнюю, а вы – всего лишь прогнать из санатория. Понимаете, как ваш успех роняет ее бога в глазах того же Павлика? Как глупо она выглядит на вашем фоне?

– Знаете, если я захочу отправить кого-нибудь в преисподнюю путем чтения заклинаний, я тоже буду выглядеть глупее некуда.

– Вы не понимаете. Она потенциально способна это сделать, вот в чем дело. Она обладает необходимыми способностями, необходимой силой. Ее бог не так слаб и не так глуп…

Ковалев хотел было сказать что-нибудь едкое – о богах и колдовстве, – но тут к костру подбежали дети, соревнуясь, кто быстрей. Павлик победил.

– Пап, а кто этот дяденька, который на нас смотрит? – спросила Аня, кивнув на развалины под мостом.

– Это твой дедушка, – ответила за Ковалева Инна. – Папин папа.

– Да-а? – Аня открыла рот в радостном удивлении.

Но больше всего словам Инны обрадовался Павлик.

– Вы дяди Федин сын?

И Ковалев хотел было объяснить детям, что никто еще не доказал отцовства дяди Феди, и что человек в ватнике, скорей всего, просто похож на дядю Федю – спасателя, и вообще что все это сложно, неоднозначно, фантастично и прочее… Но, пожалуй, стало понятно, что для детей это игра, сказка, захватывающая история, внутри которой они вдруг оказались, и разрушить эту сказку Ковалев не решился. Ну в самом деле, это как объяснять ребенку, что Деда Мороза не существует, – придет время, и ребенок сам это поймет.

Отец Алексий сидел на диване в холле в окружении детишек от шести до десяти примерно лет – те со всех сторон облепили диван и поставленные напротив кресла. И декламировал батюшка вовсе не библейские притчи, а «Кошкин дом», – наизусть, в лицах, хорошо поставленным голосом и весьма артистично.

– Мы кошкины племянники, – пищал он жалобно и отвечал сам себе басом: – Вот я вам дам на пряники!

Дети слушали раскрыв рты. Аня и Павлик, конечно, тоже захотели послушать сказку, и Инна помогла им раздеться, отправив Ковалева к шкафчикам за детскими тапочками.

В эту минуту батюшка как раз напоминал доброго Деда Мороза (которого не существует), а не иеромонаха. И Ковалев ощутил вдруг его магнетизм – ничуть не меньший, чем у Инны. И… захотелось выяснить, почему его предполагаемый отец плевал этому человеку под ноги…

* * *

– Слушай, что я узнал, – начал Витька, отойдя подальше от корпуса, и достал сигареты. – Оказывается, мастер спорта – сын Бледной девы.

С каждым днем темнело все раньше, и сумерки наступали теперь не в конце, а чуть не в самом начале прогулки. Особенно под деревьями. Впрочем, Павлику больше нравилось гулять с Витькой здесь, почти в лесу, чем со своей группой в парке.

Он весь тихий час изнывал от нетерпения – сообщить Витьке о том, что сказала на пикнике Инна Ильинична.

– Я тоже узнал… Кой-чего… – Он задохнулся и не сразу подобрал слова. – Мастер спорта – он сын дяди Феди! Это Инна сказала! А Анька – его внучка!

Но Витька вовсе не удивился, обдумал услышанное и кивнул.

– Я так и думал. Так вот, Бледная дева хотела утопиться вместе с ним, когда он был маленький. А дядя Федя его спас. Она с моста прыгнула, с железнодорожного. Но не просто так, а потому что на нее навели порчу. Ну, Ирина, конечно, говорила, что надо не тело искать, а креститься и молиться, но это, понятно, хурма полная. Я так думаю, надо к мастеру спорта подъехать. Ну, если она его мать, он должен ей объяснить, что он уже взрослый и что маленьких мальчиков ей уже искать поздновато.

– Вить, а как он ей объяснит? Она ж не к нему приходит, а к нам…

– Не знаю. Волка он подкараулил, пусть и Бледную деву подкараулит.

– А если он испугается? Ну, что она его с собой утащит?

– Как это, интересно, она его утащит? Он вон какой здоровый. Опять же – мастер спорта.

– Ну не утащит, а заманит на дно. Инна говорила, что она может заманить.

– Не знаю. Мне кажется, он не очень-то испугается. Он просто не поверит, и все. Вот как сделать, чтобы он поверил? Я его спрашивал тогда, после бассейна, не видел ли он Бледную деву. Ну, когда я ее на дне увидел. Он сказал, что не видел ничего такого. Может, соврал.

– Знаешь, когда она была в окне. – Павлику передернуло плечи. – Когда она была в окне, никто тоже ее не видел.

– Там все были крещеные. А он, зуб даю, ни разу не крещеный. Я знаешь чего думаю? Надо его на берег реки ночью вызвать, когда Бледная дева к тебе пойдет. Чтобы он ее увидел. Ну и тогда ему сказать, чтобы он ей объяснил как сын…

– А как его на берег реки вызвать?

– Не знаю. Соврать что-нибудь. На рыбалку его позвать, сказать, что в полночь под мостом клев хороший…

* * *

Влада приехала в пятницу днем, на дизеле, – в прошлый раз так устала добираться на перекладных, что теперь пораньше отпросилась с работы. Пришлось идти в травму вместе с ней и, конечно, докладывать о собачьем укусе.

– Серый, это та ужасная собака, которую мы встретили в прошлую пятницу?

– Не такая она и ужасная… Ты собиралась ее прикормить.

– Я от своих слов не отказываюсь. Приводи собаку, я ее прикормлю.

Ковалев и рад был бы привести собаку, но та как чуяла – не показывалась уже три дня, Ковалев нарочно искал ее вечерами и ни разу не встретил.

После полдника он снова попросил у Коли лодку и повез Владу и Аню кататься – на этот раз вниз по течению, в надежде обнаружить пса в стороне от Заречного. Влада сама села на весла, сказав, что гребля улучшает форму груди.

– Мама, представляешь, а папу укусил волк! – сообщила Аня. – И у нас все девочки теперь со мной дружат! А еще папа не дал покрестить Павлика Лазаренко. Все говорили, что Павлика теперь съест волк, но папа волка победил.

– Серый, какого это Павлика ты не дал покрестить? – спросила Влада.

– Какого-какого? Лазаренко, я же сказала! – ответила за Ковалева Аня. – У него от молельной комнаты приступ начинается, а если его покрестят, то все пройдет. А взрослый мальчик, с которым папа в машинки играл, оказывается, его брат. И он теперь меня защищает.

– А тебя что, кто-то обижает? – всерьез озаботилась Влада.

– Нет, наоборот. Все теперь со мной дружат, потому что у меня такой папа.

– А от кого тогда тебя защищает взрослый мальчик?

– Ну так, на всякий случай, вдруг кто-то обидит. И вообще, тут очень хорошо и интересно. И на музыкальных занятиях я пела в микрофон. А еще я тебе вечером страшную историю расскажу про бабку Ёжку. Вот ты ляжешь в кровать, свет выключим, и я тебе расскажу. И про Пеструю ленту еще тоже очень страшная история, нам на ночь большие девочки рассказывают.

– А я тебе говорил, что ребенку нужно общаться со сверстниками, – проворчал Ковалев.

– Не сравнивай детский сад и санаторий. Да еще и с папой – победителем волков. В детском саду никакие большие девочки не рассказывают страшных историй. В следующем году Аня пойдет в школу и вдоволь наобщается со сверстниками. Кстати, я составила список школ и хотела с тобой посоветоваться. Есть хорошая английская школа, бесплатная, но до нее четыре остановки на автобусе. А в пятнадцати минутах ходьбы гимназия, там два языка, музыка, рисование, бальные танцы – но за деньги.

– А чем тебе моя школа не понравилась? Пять минут ходьбы и бесплатно.

– Ну Серый! Ну бальные же танцы! Ты что, не хочешь, чтобы ребенок развивался?

– Давай потом, а? Я хочу, чтобы ребенок развивался, а не мерился с друзьями стоимостью платьев, портфелей и пеналов. А также папиных машин и дач.

– Боишься? – улыбнулась Влада. – Ну не обижайся, Серый, не обижайся. Папа – победитель волков круче, чем папа – хозяин «Мерседеса». Правда, Ань?

– Конечно. Я не хочу бальные танцы, раз папа не хочет.

– Тогда остается английская школа, – вздохнула Влада, налегая на весла.

Против течения она не выгребла, и Ковалев поменялся с ней местами.

– Серенький, а это ничего? Тебе не больно грести?

Он усмехнулся и покачал головой.

– Пап, тогда давай опять поплывем к Инне Ильиничне! Мам, там так красиво!

– Опять? – переспросила Влада с притворным возмущением.

– Да мам, ты не бойся! У папы с Инной Ильиничной ничего нет. Мы просто мимо проплывали и заплыли в гости. Мы чай пили, и все. Папа только тебя любит, он даже со мной пожениться не захотел.

– Нормально, – прыснула Влада.

– А нечего с ребенком сериалы смотреть… – пробормотал Ковалев.

В этот миг днище лодки на что-то натолкнулось, заскребло килем по неожиданному препятствию – лодка накренилась, едва не зачерпнув воды, а потом, миновав препятствие, качнулась в обратную сторону; Влада одной рукой обхватила Аню за плечи, а другой уперлась в борт, будто надеялась удержать лодку в равновесии.

– Ничего себе… Серый, это что такое было? – спросила она упавшим голосом и оглянулась.

Ковалев посмотрел за корму – над водой чавкнуло замшелое притопленное бревно. Только двигалось оно поперек течения. И в ту секунду, когда бревно шевельнулось, чуть изогнулось и ушло под воду, Влада все-таки вскрикнула:

– Мама! Мамочка! Серый, это рыба! Рыба! Она живая!

Аня, испуганно взглянув на мать, подозрительно глубоко вдохнула.

– Не ори. Не пугай ребенка. Ну рыба, и что?

– Она огромная! Она лодку опрокинет!

– Здесь не водятся акулы.

– А я знаю! – радостно воскликнула Аня. – Это сом! Тут водится большущий сом, он летом ест детей!

– Серый, это, наверное, и вправду сом, – выговорила Влада. – Говорят, они живут триста лет…

– И что теперь? Ну и сом. Не Несси, на людей не бросается. Ну задел лодку случайно…

– Греби к берегу, – твердо сказала на это Влада. – Немедленно.

– Да перестань! Это непотопляемая лодка.

– Греби к берегу, я сказала!

– Чудо-юдо рыба-кит… – пробормотал Ковалев и взял левее. – Он же сонный совсем, вода-то ледяная!

В восемь вечера Влада пошла укладывать Аню и слушать обещанные страшные истории, а Ковалева послала к бабе Паше с шоколадными конфетами и привезенным из города электрическим пледом в подарок.

Погода была ясная, с легким морозцем, и, выходя от бабы Паши, Ковалев услышал долгожданный собачий вой – с противоположной стороны реки. Разумеется, это мог быть и другой пес, но Ковалев почему-то не сомневался, что на берегу воет «настоящее динго».

Луна уже не была полной (хотя и светила довольно ярко), не создавала ощущения обманчивости окружающего мира, и собачий вой казался не жутким, а жалобным… В общем, через мост Ковалев шел, полный уверенности в себе и собственных силах.

Над рекой клубами вился туман – похолодало резко, на траву выпал иней, воздух замер неподвижно, и шевеление тумана при полном безветрии выглядело странным, будто живым. Понятно, что вода остывает и пар поднимается сначала вверх, а потом изморозью опускается обратно на воду, но… Как в летних облаках всегда можно разглядеть фигуры животных и лица людей, так и в движении клубов пара над рекой, да еще и в лунном свете, мерещились тени и силуэты неведомых существ, мановения рук, переплетения щупалец, взмахи крыльев… Тягучий вой не смолкал.

Ковалев увидел пса еще с моста: тот сидел у самой кромки тумана, задрав морду к луне, и не смотрел по сторонам, не прислушивался, не принюхивался – бери его тепленьким… Моток капроновой бельевой веревки в кармане придавал уверенности в успехе задуманного.

Пес подпустил Ковалева довольно близко, не обращая на него внимания, будто был чрезвычайно занят важным делом – вытьем на луну. А потом опустил голову и глянул исподлобья: блеснули два ярких зеленых глаза, морда ощерилась, и до Ковалева донесся глухой, клокочущий в горле рык. И если бы Ковалев увидел пса в эту секунду впервые, то не усомнился бы в том, что это волк, – дикий матерый зверь, который не только ворует кур и коз, но не побоится напасть на ребенка или женщину.

Почему Ковалев был так уверен, что пес примет вызов? Потому что так случилось в прошлый раз? Но пес, наученный горьким опытом, решил не связываться и начал отступать – назад и в сторону, к воде. И, выбрав подходящий миг, развернулся прыжком и побежал вдоль берега прочь. Гоняться за собакой при луне с криками и энтузиазмом первобытного охотника Ковалев был не готов, но неожиданно ощутил азарт: убегают – догоняй. Нет сомнений, будь это настоящий волк, которого кормят ноги, Ковалев отстал бы безнадежно в первые же секунды преследования, но тут ему повезло – пес бежал по кромке воды, а берег поднимался все выше, и деваться собаке было некуда. Он направлялся в сторону, противоположную железнодорожному мосту, к поселковому пляжу, – и там, на открытом пространстве, несомненно обогнал бы Ковалева. А потому оставался лишь один выход – прыгать на собаку сверху, пока берег не столь высок, чтобы убиться…

И Ковалев прыгнул. Вперед, ласточкой, как прыгал с тумбочки в воду, – и даже ухватил пса за хвост, прежде чем пропахать мокрый песок подбородком… Пес извернулся, в первый раз клацнул зубами вхолостую, а во второй не промахнулся, тяпнул Ковалева за руку, сжимавшую хвост, не прикрытую ни рукавом, ни шарфом. Впрочем, в ту секунду боли Ковалев не почувствовал и от удара о землю лишь слегка обалдел, рванул собачий хвост к себе – и пес распластался на песке, безнадежно пытаясь вырваться, извиваясь всем телом, рыча и клацая зубами. А потом, когда Ковалев попробовал рывком подняться, клыки лязгнули прямо перед лицом, хвост выскользнул из зажатого кулака и пес отпрыгнул в сторону – в воду. И, чего Ковалев никак не ожидал, – шустро поплыл в сторону другого берега.

– Это ты напрасно… – усмехнулся Ковалев, поднимаясь. – Тут я тебе даже дам фору.

Окунуться в реку после парной – это не совсем то, чего хотелось. Не совсем победа. Совсем не победа… По спине прошла дрожь от возбуждения, предвкушения, восторга… Дыхание сбилось, стало медленным, неровным… Ковалев скинул расстегнутую куртку, в которой на минутку вышел из дома, и подумал, что далеко пес не уплывет, а тащиться домой по морозцу в мокрой одежде полезно не будет. Он разделся быстро, пес успел отплыть от берега метров на пятнадцать, не больше, – его сносило течением. Разгоряченное бе́гом тело не ощутило холода, разве что на мокром песке заломило босые ступни. А вода была теплей воздуха – совсем немного, но теплей. Ковалев нырнул, хорошенько толкнувшись, и снова ничего кроме восторга не испытал – ледяная вода обожгла жестко, будто наждак, кожа загорелась, дыхание замерло в стиснутых спазмом ребрах… Он вынырнул в метре от пса, догнал того в два гребка и ухватил за загривок. А когда пес попробовал сопротивляться, просто надавил ему на шею – и пес все понял: болтал беспорядочно лапами, как перепуганный кутенок, царапался и не столько вырывался, сколько пытался использовать Ковалева как плавсредство. Вот, пожалуй, тогда стало по-настоящему холодно. До боли, которая с каждой секундой становилась все сильней, оборачивалась паникой. Ковалев греб к берегу, толкая собаку перед собой и уворачиваясь от лап с тупыми когтями, когда ощутил чужое скользкое прикосновение под водой. Тяжелое и широкое. Он думал, что это ему померещилось.

Под ногами появилось дно, илистое и колючее, но Ковалев все же встал на ноги – воды было по пояс.

Дежавю… Наверное, маленького мальчика с первым юношеским разрядом довольно было потянуть на дно за лодыжку – утопить таким образом мастера спорта невозможно. От холода мутилось в голове, и когда колено тронула огромная пасть (на удивление твердая и гладкая), Ковалев еще не верил, что такое возможно. Поверить пришлось тогда, когда пасть чудовища плотно обхватила ногу, сжались челюсти и рыба сделала рывок – так собака треплет добычу. Нет, не зубы – будто две острые терки содрали кожу широкой полосой, тяжелые челюсти подвернули колено, от резкой боли свет вспыхнул перед глазами, Ковалев рухнул в воду лицом вперед и хлебнул на вдохе. Не сразу понял, что рыба тащит его под воду, что вода уже сомкнулась над головой – ледяная черная вода… И, наверное, бессмысленно было молотить второй ногой по скользкой рыбьей голове, потому что оглушить пяткой рыбу такого размера невозможно. Дыхания не хватало, хотелось кашлять, лицо коснулось вязкого илистого дна, а Ковалев продолжал беспорядочно бить пяткой рыбью голову, пока не догадался метить в глаз и в ус, торчащий над глазом. Прицелился и вдарил изо всех сил… Не то чтобы рыба вмиг разжала челюсти – просто ослабила хватку, и, обдирая ногу еще сильней, Ковалев вывернул ее из захвата, рванулся вверх и заметил, что правой рукой все еще держит собачий загривок. Держится за собачий загривок…