– Здорово было б…

– Но я на самом деле не за этим… – Витька подумал, продолжать или нет, но все-таки продолжил: – Сдается мне, что в этом доме Зоя живет. Ну, что она и есть та самая ведьма. Жаль, через окно фотку сделать не получится – я пробовал, только вспышку и видно.

– Ты чего! Если она про фотку узнает, она вообще тебя оттуда не выпустит! – испугался Павлик.

– Ерунда. Я быстрей нее бегаю, – хмыкнул Витька и продолжил, зевнув: – Я сегодня опять к вам ночевать приду. Но попозже, когда у вас все задрыхнут. Ваш Мишка Воскресенский настучал на меня Люле, но она не стала орать, предупредила только, что когда Тамара будет, чтобы я попозже приходил и пораньше уходил.

– Вить, а если волк все-таки зайдет в спальню, тогда что?

– Да я и ждать не стану, когда он зайдет! Шарахну ему дверью по носу – мало не покажется.

– А если он кинется? – обмер Павлик.

– Да надо только руку тряпкой обмотать и горло прикрывать. Пока он до горла доберется, весь санаторий на уши встанет.

Вечером младшую группу укладывала спать дежурившая Тамара и читала сказки про православного ежика, который помогал ближним и страждущим и все время твердил «слава Богу». Даже Мишке Воскресенскому не понравилось, и никто почему-то не засыпал, хотя скучно было.

* * *

Ковалев понимал, что затея его – выследить «настоящее динго» возле санатория – дело несерьезное. Но в десять вечера вышел из дома, убеждая себя в том, что собирается просто прогуляться.

Несмотря на пасмурный день, к ночи стало ясно и снова подморозило, а над рекой поднялся плотный туман. Под фонарем на улице тьма за пределами круга света казалась непроглядной, но когда глаза привыкли к темноте, Ковалев заметил, что фонарь освещает и насыпь, и тропинку, ведущую на мост, – странным рассеянным светом. И только поднявшись повыше и увидев, что так же призрачно освещен и мост, и туман над рекой, догадался оглянуться – полная луна, светившая ему в спину, взлетела над горизонтом так высоко, что нужно было задирать голову, чтобы на нее посмотреть. Пожалуй, он никогда не видел столь яркого лунного света, и поразился, какой он необычный, эфемерный, парадоксальный… Неудивительно, что с луной связывали самые мрачные сущности и события, – ее свет обманывал, а потому пугал. Показалось, что под шапкой тумана что-то происходит: движется, сталкивается, переплетается.

Ковалев перешел мост, на котором была видна каждая выщербинка на шпалах, каждая трещинка в гнилых досках настила, каждая заклепка на балках фермы, – рельсы двумя сияющими полосками бежали в темноту леса и таяли, не добравшись до его края.

Берег, залитый лунным светом, лежал как на ладони и просматривался до поворота реки перед шоссе – странные тени собирались в ложбинах и под буграми, и хотелось бы сказать, что светло было как днем, но на самом деле светло было как ночью. Если бы на берегу появилось «настоящее динго», Ковалев увидел бы его издалека. Впрочем, внутрь редкого леса, окружившего санаторий, лунные лучи пробивались с трудом – и черные его тени казались еще черней рядом с яркими пятнами света.

Нет сомнений, пес не выйдет на открытое пространство – будет подбираться к санаторию по лесу.

Ковалев напомнил себе, что пошел просто прогуляться и «настоящее динго» его не интересует. А даже если пес проберется к санаторию, то, скорей, ради богатой помойки.

Однако по дороге к задней калитке санатория Ковалев посматривал по сторонам – ему чудилось движение среди деревьев. Тишина была поразительной, сюда не долетал и лай собак из Заречного: самый осторожный шаг был бы слышен, малейшее шевеление, даже слабенькое дуновение ветерка…

Ковалев остановился в тени котельной, откуда была видна калитка, и только потом вспомнил, что просто гуляет… Глупо было прятаться и чего-то ждать, однако он стоял и упрямо ждал. И ожидание не показалось ему скучным и долгим, как обычно бывает, – наоборот, время бежало незаметно, Ковалев чувствовал охотничий азарт, превратившись в слух и всматриваясь в тени за забором до мути в глазах.

И дождался – к собственному удивлению.

Пес появился не у калитки – пролез через дыру в заборе гораздо ближе к котельной. И сделал это бесшумно. Он вообще двигался бесшумно, как положено дикому зверю, а не уличной собаке. Он и не бежал будто, а с поразительной легкостью стелился над землей и в лунном свете на волка походил гораздо больше, чем на пса. Жутко стало – ночь, луна и бегущий легкой рысцой зверь с серебрящейся шерстью на загривке. Уверенный, спокойный. В своем праве. В своей стихии.

Ковалев собирался выйти ему наперерез, когда пес поравняется с котельной, но тот остановился в двадцати шагах от нее и понюхал воздух. А потом вперил тяжелый взгляд Ковалеву в глаза: зверь, хищный зверь, который в человеке видит добычу, а не врага и не соперника. Ночь – его время, луна – его светило, он легок, силен и быстр…

Зверь не бросает вызов тому, кто сильней, – перед сильным зверь отступает. Если он в своем уме. Ковалев вспомнил, что говорила Инна: от бешеного волка надо бежать, – под тяжелым звериным взглядом хотелось отступить, опустить глаза, не принимать вызов, не связываться… Но бешеный волк кидается сразу, не раздумывая, а этот пес хотя и не раздумывал вовсе, но медлил. Он не показывал зубы, не рычал – он готовился к броску. Не на соперника – на добычу.

– Ну-ну… – сказал Ковалев вслух. – Давай. Попробуй.

Да, не только в училище, но и в академии его учили приемам рукопашного боя, но это было давно и несерьезно – предполагалось, что военным инженерам оно не пригодится. Однако в академии у них был хороший инструктор, и кое-что о сопротивлении служебным собакам Ковалев помнил.

Если бы он мог предположить, как стремительно может двигаться зверь, с какой силой ударит в грудь с разбегу и как точно нацелит клыки на глотку! Ковалев едва успел вскинуть руку, прикрывая горло, и ударился затылком о стену котельной, откатившись назад на два шага. Клыки вспороли намотанный на руку шарф, пробили куртку и прорвали кожу – это было похоже на удар молотком больше, чем на порез. Углом молотка, если точнее, и с двух сторон одновременно. Показалось, что хрустнула кость; от удара головой на долгую секунду перед глазами вспыхнул свет и Ковалев едва не сполз по стене на землю. Он ударил справа зверю в нос, но замах вышел слабым, коротким, и удар не помешал псу трепать зубами прокушенную руку.

Веса в нем было гораздо больше, чем представлялось со стороны, как и роста, – вцепившись в поднятую руку Ковалева, пес не оторвал от земли задние лапы. Он не заметил удара ногой в живот, стараясь завалить противника на землю, и Ковалев вспомнил, что у собаки есть только одно по-настоящему уязвимое место – горло.

Пальцы утонули в густой шерсти, но ему удалось ухватиться за кадык и сжать его пятерней покрепче. Вес, у Ковалева было еще одно преимущество – вес! И, чуть оправившись от неожиданности, он начал наваливаться на зверя сверху, пригибая его голову к земле.

Они рухнули на бетонную плитку вместе, но Ковалев оказался сверху – и давил, давил шею зверя, начинавшего хрипеть, изо всех сил. Пес разжал челюсти и забился, стараясь вырваться, – удержать его было тяжело, и Ковалев, придавив пса коленом, сжал ему горло обеими руками. На губах зверя вскоре выступила пена, движения замедлились, ослабли, а потом глаза закатились и подернулись мутной пленкой. Мертв?.. Ковалев от испуга отдернул руки – он не собирался убивать собаку, хотя, наверное, нужно было это сделать. Но стоило разжать захват, как пес дернулся всем телом, будто вмиг напряженная и отпущенная пружина, и тут же, опрокинув Ковалева, оказался стоящим на земле всеми четырьмя лапами! Это произошло слишком быстро, Ковалев едва успел выбросить руку вверх, снизу подхватив зверя за горло, – клыки, метившие в лицо, клацнули прямо перед глазами, в нос ударил смрад звериного дыхания.

– Ах ты тварь… – процедил Ковалев сквозь зубы и, как пес секунду назад, отпущенной пружиной рванулся вверх, толкая голову зверя на плитку.

У пса была крепкая башка, но дышать со сдавленным горлом он не умел и, сколько ни бился, вырваться не смог – слабел, хрипел и задыхался. А когда снова обмяк и закатил глаза, Ковалев на секунду оторвал руки от его шеи, дал вдохнуть и опять сдавил горло.

Пришлось повторить это несколько раз, прежде чем пес бросил сопротивляться и признал себя побежденным. Ковалев встал на ноги и отошел от лежащего зверя на шаг.

– Все? Инцидент исчерпан? – спросил он с усмешкой.

Пес притворялся мертвым, пока не отдышался, а потом шустро вскочил на ноги и метнулся прочь. Ковалев не стал его преследовать, и только когда зверь пролез через дыру в заборе и исчез в лесу, сообразил вдруг, что собирался его изловить.

На затылке наливалась основательная шишка, левый рукав куртки был не только порван, но и испорчен пропитавшей его кровью. Единственная ранка на руке не казалась сколько-нибудь опасной и болела не сильно – вряд ли пес мог бы перекусить монтировку, однако, не будь шарфа и рукава, порвал бы руку до кости. Пожалуй, изловить такую собаку было бы не так трудно, как удержать на поводке…

Странная мысль пришла в голову: если «настоящее динго» по ночам пробирается к спальням детей, безответственно будет уйти домой… Поверить в то, что пес проходит сквозь стены, Ковалев не мог, как ни старался, – скорей всего, имелась какая-нибудь лазейка. Не мышь – лазейка должна быть довольно большой.

Первый осмотр периметра санатория ничего не дал. Ковалев был уверен, что в тени корпуса ничего не увидит, но ошибся: загадочный лунный свет серебрил пространство вокруг, и казалось, что светится сам воздух. Второй раз он смотрел тщательней, даже поглядывал на окна первого этажа – вспомнил фильмы, где собаки проходят полосу препятствий, преодолевая двухметровые заграждения. Подвальные окошки были забраны металлическими сетками, а не решетками, от мышей и крыс, и Ковалев не поленился – пощупал каждую.

Ларчик просто открывался: обходя корпус в третий раз, Ковалев посильней толкнул заднюю дверь – открывавшаяся вовнутрь вопреки правилам пожарной безопасности, та была не заперта, да еще и имела допотопную роликовую защелку. Подумав немного и пошарив вокруг глазами, Ковалев взял совковую лопату, воткнутую в груду угля возле котельной, и запер ею пожарный выход.

* * *

Ясной холодной ночью, когда черная вода блестит в лунном свете, тени с речного дна не отваживаются выйти на берег – кроме тех, кому нечего бояться.

Мчится по кромке воды серый зверь – то ли волк, то ли пес, – разбрызгивает смоляную воду, ловит носом ветер. Быстрей, еще быстрей! Бьется, рвется звериное сердце – то в надежде, то от отчаяния. Ветер не приносит запахов, вода их не хранит, но кроме чутья носом есть у зверя другое чутье – оно лежит где-то в животе тяжелым острым камешком, царапает нутро болью, которая никогда не успокоится, давит тоской, которая никогда не пройдет. И лишь иногда острый камень превращается в прохладный воздух, распирает грудь глубоким дыханием, рвет сердце ожиданием короткого счастья – и мчится серый зверь по кромке воды навстречу тому, кого любит – живого ли, мертвого – и будет любить до последнего своего вздоха.

Сидит на камнях у воды будто человек, смотрит на другой берег – освещает его луна, и не разберешь в ее обманчивом свете: наваждение ли это, игра ли теней, отражений? Захлебывается восторгом зверь, припадает на передние лапы и, не смея верить в счастье, на брюхе подползает к ногам призрачной тени, поскуливает кутенком… Призрачная рука ласкает звериную голову, треплет уши, мнет, перебирает густую шерсть на шее. Горячий язык зверя судорожно ловит руки, мокрый нос тычется в ладони – задыхается зверь от мучительной радости и не может, не умеет вылить ее, высказать, выплакать.

– Твое место в аду! – звенит в лунном свете злой голос маленькой женщины – но тут, возле кромки воды, у ног хозяина, зверя не пугают ни нашептанные ею заговоры, ни магические предметы в ее руках.

Человек смеется в ответ, хлопая рукой по колену.

– Ох, ну какая же ты дура… Ты со стороны-то на себя глянь, колдунья херова!

– Ты с толку меня не собьешь, не заморочишь. Мертвым не место среди живых. Именем Господним, убирайся прочь, в преисподнюю! И пса-демона забирай с собой!

Змеиным шипом слетают с ее губ частые слова колдовской молитвы, и в другом месте они бы имели силу – но не здесь. Вязнут слова в смоляной воде могучей реки, как репьи в звериной шерсти: течение унесет их прочь – в вечность.

– Демона, говоришь? – смеется человек. – Вот была ты дурой, дурой и осталась. Шепчи, шепчи себе – еще чего-нибудь нашепчешь. Не страшно, не? Конечно, оно большая разница – от бога твоего шептать или от нечистого духа.

Маленькая женщина не отвечает, сыплет злыми словами еще чаще, еще истовей.

– Это еще посмотреть, кто из нас двоих мертвей. Вечной жизни хочешь? Вечная жизнь – это смерть, дуреха… Тебе мгновение одно отведено на этой земле, и на что ты его размениваешь? На мечты о смерти? – В насмешливом голосе человека проступает горечь.

Его слова пугают женщину, но она лишь встряхивает головой, прогоняя сомнения.

– Что, страшно? Это потому, что вы, веруны, больше всего правды боитесь. Пес-демон ей не угодил! В преисподнюю его! Именем Господним! – Человек снова смеется. – Что-то не выходит у тебя его в преисподнюю отправить – наверное, надо побольше молиться да построже посты соблюдать, верное средство против всех напастей. Или, может, подвиг какой совершить? Не мыться там неделю… Не, ну с псом Бог тебя услышал, конечно, – он послал тебе меня. Не пойму только, почему тебя от этого так крючит. Вот Танька сразу сообразила, что тут я рулю и со мной надо дружить.

– И ныне, и присно, и во веки веков! – Голос женщины поднимается от шепота к звону и снова падает последним тихим словом: – Аминь…

Она вскидывает голову и шагает вперед, выставляя перед собой тяжелый крест.

– Именем Господним!

Человек хохочет, согнувшись и смахивая слезу с глаз.

– Не, ну не дура? Не действует на меня, не действует. Но я серьезно тебе говорю: не злоупотребляй, а то в самом деле сработает.

Он легко поднимается на ноги, знаком зовет зверя и идет прочь по кромке воды – в темноту под мостом.

* * *

К утру наспех заклеенная пластырем ранка разболелась так, что Ковалев проснулся на час раньше времени. Вечером он нашел лишь засаленный рулончик пластыря – тот валялся среди отверток и плоскогубцев, применялся как изолента и для медицинских целей явно не предназначался. За ночь пластырь пропитался желто-зеленой сукровицей, ранка покрылась нехорошим налетом, а вокруг руки расползся черно-синий кровоподтек – от удара звериных челюстей. Ковалев обшарил все выдвижные ящики в доме, пока не отыскал сложенные в жестяную коробку из-под печенья бинт, вату и марлевые салфетки. В холодильнике хранился йод и початая бутылочка с перекисью – срок хранения обоих вышел лет десять назад, но выбирать не приходилось.

Перевязка принесла облегчение не сразу, и Ковалев подумывал даже, что надо бы обратиться к врачу, но повод показался ему несерьезным. Бабушка когда-то готова была тащить его в травму из-за любой царапины, но дед в таких случаях говорил, что ее прямо из травмы отвезут в сумасшедший дом, а ребенка засмеют, и правильно сделают.

Утро было ледяным и кромешно темным. «Настоящее динго» Ковалев увидел по дороге в санаторий – пес сидел далеко впереди на железнодорожной насыпи, в синем свете семафора. Будто нарочно выбрал такое место, где его будет хорошо видно. И, показалось, пристально смотрел на Ковалева – то ли с укором, то ли со злобой, то ли с угрозой.

Лопата стояла рядом с дверью, прислоненная к стене.

Инны за завтраком не было, и Ковалев не сразу вспомнил, что по понедельникам у нее выходной. Беседовать с Зоей Романовной ему не хотелось, и для разговора о незапертой на ночь двери он выбрал Татьяну Алексеевну.

Та приняла его в своем кабинете радушно, с широкой улыбкой.

– Заходите, садитесь! Как Владе Всеволодовне у нас понравилось?

– Спасибо, она осталась довольна. Я хотел поговорить о другом.

– Я вас внимательно слушаю. – Татьяна улыбнулась еще шире.

Ковалев заранее обдумал, как не выставить себя чокнутым в этой истории, и нагло соврал:

– Аня пожаловалась мне, что ночью по коридору санатория ходит собака. Я ей не поверил, конечно… Но дело в том, что я не раз встречал большую злую собаку вечером около санатория, она даже пробовала на меня броситься. Говорят, в поселке много бродячих псов, и я подумал, что здесь пес может искать себе пропитание…

Лицо Татьяны Алексеевны менялось на глазах – улыбка застывала уродливой кривой гримасой и нервно подергивались уголки рта.

– Нет, ну это же совершенно невозможно… – тихо, почти шепотом, выговорила она. – Бродячая собака в детском лечебном учреждении…

– Я тоже так считал, но решил на всякий случай проверить. Дети могли выдумать собаку в коридоре, увидев ее под окном, например.

– И… что?..

– Я встретил собаку возле котельной, это было незадолго до полуночи. Она меня увидела и убежала, конечно. Но дело в том, что задняя дверь была не заперта, собаке ничего не стоило ее толкнуть и войти в корпус.

– О господи… – пролепетала Татьяна. – Мы никогда не запираем эту дверь, повара приходят, когда все еще спят… Я даже не знаю, где может быть ключ…

Ее испуг не вязался с ее словами. Она сразу поверила, что собака может бродить ночью по корпусу, – Ковалев и сейчас сильно в этом сомневался. Уличные собаки обычно не столь отважны… Верующие, может, и боятся нечистой силы, но как-то иначе – с праведной брезгливостью.

– Надо, наверное, врезать новый замок… – продолжала мямлить главврач.

– Я рад, что с бродячими собаками вы не собираетесь бороться при помощи святой воды, – кивнул ей Ковалев.

Ее лицо стало белей потолка, и она замотала головой – будто Ковалев был строгим учителем, а она маленькой девочкой.

– Нет-нет-нет! Никакой святой воды!

Он даже усомнился в искренности ее веры.

Татьяна налила себе воды из графина, сделала глоток и поперхнулась.

– Извините… – хрипло сказала она, прокашлявшись.

Ковалев раздумывал, говорить ли с ней о крещении Павлика, но ее страх и замешательство развеяли сомнения.

– Я хотел сказать… Не подумайте, что я пугаю или угрожаю, я просто ставлю вас в известность. Если вы снова соберетесь крестить Павлика Лазаренко, я напишу заявление в областные органы опеки. Простите, но это средневековая дикость – тащить ребенка в молельную комнату, где у него непременно случится приступ удушья.

Он считал, что Татьяна разозлится. Может, даже попытается выгнать его из санатория. Может, даже вместе с Аней. Но она будто ожидала этих слов. Лицо ее стало холодным – нарочито холодным, на нем отразился напряженный поиск решения проблемы, но она не долго тянула с ответом.

– Я не стану убеждать вас в том, что крещение пойдет Павлику на пользу, – моих аргументов вы не услышите. Но я подумаю над вашими словами. И, возможно, с ними соглашусь.

Татьяна снова приветливо и открыто улыбнулась. Пожалуй, она нравилась Ковалеву больше остальных верующих в этом санатории – невзирая на ее навязчивые попытки его к себе расположить.

Когда Ковалев после полдника уводил Аню гулять, Рашид из котельной ставил на заднюю дверь новый замок.

Аня была почему-то задумчива, не бегала, как обычно, и не улыбалась. И Ковалев сразу же вспомнил разговор с Инной о Тамаре, которая ненавидит детей, – сегодня была ее смена. Юлия Михайловна понравилась Ковалеву гораздо больше.

– Что-то ты невеселая… – начал он разговор с Аней.

Дочь подняла на него печальные глаза и смотрела долго и пристально. Потом вздохнула и пошла дальше.

– Ань, чего случилось-то?

– Ничего, – сказала она многозначительно.

– Совсем?

Она засопела, раздумывая.

– Понимаешь, я не могу тебе сказать. Иначе я буду ябеда.

– Тебя кто-то обидел?

– Я же говорю: я не могу тебе пожаловаться! Как ты не понимаешь?

– Пожаловаться – это одно, а рассказать – совсем другое. Жалуются, когда хотят, чтобы взрослые кого-то наказали. Ты можешь не жаловаться, а посоветоваться, например.

– Да? И если посоветоваться, то я ябедой не буду? – заметно приободрилась Аня.

– Ну, если бы я побежал кого-то наказывать, то другие дети могли бы посчитать, что ты ябеда. Но я не побегу.

Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев бы и слушать не стал о его обидах на других детей – сам он никогда ни на кого не жаловался, даже на ребят постарше. Как раз потому, что опасался: вдруг бабушка побежит в сад или в школу, чтобы его защитить? Больший позор и представить было трудно. Дед бы не побежал – но ему Ковалев не жаловался тоже, дед бы его засмеял.

Однако Аня – не парень, и в детский сад она никогда не ходила, у нее нет опыта.

– Понимаешь, у нас в группе есть две девочки, Алла и Кристина. Их все другие девочки слушают. Потому что они самые хорошие.

– Это как «самые хорошие»? – удивился Ковалев.

– Ну, они всегда слушаются. Хорошо едят. Чистенькие всегда и не разбрасывают игрушки. И на занятиях тоже все хорошо делают.

Надо же! Мальчик с такими положительными качествами вряд ли имел бы авторитет у ровесников…

– И все мальчики их не обижают, – продолжала Аня. – Но они с мальчиками не дружат. Вот Анжелика дружит с двумя мальчиками, и Алла с Кристиной ее за это не любят. И меня они тоже не любят и другим девочкам говорят, чтобы они со мной не играли.

– А тебя за что?

– Я не знаю. Они спорят все время со мной. Ну вот про попа и купца. Про тебя еще раньше спорили, что ты уедешь. И про маму вот еще. Они сказали, что мама меня бросила и уехала, и Бледная дева меня теперь заберет. И еще они мне не дают кукол, чтобы играть, говорят, что им самим мало, а мне пусть папа купит свою куклу, раз мама у меня такая богатая и караоке привезла…

Аня снова глубоко и печально вздохнула.

– Это они от зависти, – сказал Ковалев. – Я же говорил, что другим детям будет обидно, что у тебя есть и папа, и мама.

– А ты мне купишь куклу?

– Если я куплю тебе куклу, им будет обидно еще сильней. И будешь ты играть с куклой, а не с девочками.

На этом еще перед отъездом настояла Влада – Аня не брала с собой игрушек, чтобы другим детям не было обидно.

– И как же быть? Одной играть, да еще и без кукол?

Ковалев хотел посоветовать Ане читать книжки, но подумал, что умение читать вряд ли прибавит ей авторитета в глазах сверстниц. У девочек все гораздо сложней, чем у мальчиков.

– Хочешь, посоветуемся с мамой? Она лучше знает девочек…

– Давай! – обрадовалась Аня.

Влада решила проблему легко и быстро.

– Купи ребенку набор посуды для кукол, дело копеечное. Ни одна девочка не устоит против набора посуды, и эти гнусные Алла с Кристиной будут кусать локти, а остальные девочки тут же будут играть с Аней. Только пусть не жадничает и не ставит им условий.

Еще она посоветовала Ане подружиться с Анжеликой.

– Мне нравится эта ваша Анжелика. Ты же говорила, что она у вас самая смелая девочка. И наверное, Аллу и Кристину она тоже не боится, раз играет с мальчиками.

На ужин Аня шла вполне успокоенная, вооруженная советом Влады относиться к другим девочкам по-доброму, ведь у них нет мамы и папы, с которыми можно посоветоваться, как правильно поступать.

* * *

Вечером, вернувшись домой, Ковалев застал бабу Пашу у телевизора – она смотрела «Неуловимых мстителей» с видеокассеты. И, конечно, тут же попыталась подняться и уйти, но Ковалев сказал, что посмотрит фильм вместе с ней, – хотя, пожалуй, он бы лучше почитал и пораньше лег спать.

– Хорошая картина, – качнула головой баба Паша. – Федя ее в детстве любил. Это он потом телевизор бросил смотреть, в компьютере футбол смотрел.

Продвинутым, оказывается, был дядя Федя…

И только Ковалев расслабился, усевшись на старом крепком диване, как услышал, что на веранде стукнула дверь.