– Надо Витьку позвать, пока никто не пришел, – предложил второй.

И они позвали Витьку – он пришел сразу, потому что думал, будто Павлика кто-то обидел. Павлик все равно не смог успокоиться, хоть и собирался сказать, что его никто не трогал. Слезы бежали сами собой, уродливое лицо матери все время всплывало перед глазами, внутри все переворачивалось, и слезы лились с новой силой.

Витька усадил его на кровати, завернув в одеяло, встряхнул раза два – не помогло. И Павлик понимал, что надо успокоиться, все объяснить, иначе Витька будет считать его нытиком, но стоило оторвать руки от лица, и взгляд снова падал на окно…

– Пошли отсюда, – буркнул Витька. – Чайку попьешь у нас, кинцо посмотрим, а?

Павлик закивал – чтобы не видеть больше этого окна! – и начал сползать с кровати на пол.

– Мимо тапок не промахнись! – Витька поправил одеяло у Павлика на плечах.

* * *

К вечеру пошел крупный мокрый снег и дунул западный ветер – Ковалев промок, продрог и промочил ноги, а потому надеялся поскорей переодеться, погреться у печки и выпить горячего чаю. Кроме того, у него болела рука, и это добавляло злости и раздражения.

Но дома его снова ждала Ангелина Васильевна – на этот раз Ковалев нашел ее визит чрезмерной навязчивостью.

– Что вам от меня нужно? – спросил он вовсе не любезно.

– Здравствуйте, Сергей Александрович, – с грустной улыбкой сказала она, не обращая внимания на его недовольный тон.

Он скинул куртку и ботинки, молча протопал в комнату и прикрыл двери, собираясь как минимум переодеть носки. Вообще-то хотелось демонстративно повесить их на веревку в кухне, но Ковалев так и не решился этого сделать, отчего впал в еще большее раздражение, и швырнул мокрые носки в пакет с грязным бельем.

Ангелина Васильевна терпеливо ждала, когда он вернется. Старая ведьма!

– Что за ерунду вы тут рассказывали моей жене? – спросил Ковалев, включая чайник.

– Я рассказала вашей жене чистую правду: моя бабка действительно нагадала когда-то, что здесь вас ждет смерть. Но о верности этого гадания я ни слова не говорила.

– Я понимаю, вы хотите, чтобы я уехал. Но я и так уеду через месяц, не переживайте. Я уже сказал, что ваша дочь меня не интересует. Что еще вам нужно?

– Вы, к сожалению, не уедете. – Ангелина Васильевна вскинула немигающие глаза – будто потянула в водоворот.

– У меня отпуск пятьдесят шесть рабочих дней. И можете не беспокоиться, я уеду, как только закончится срок Аниной путевки.

Она не стала Ковалева разубеждать, но посмотрела на него снисходительно, как на глупого ребенка.

– Я слышала, вас укусила собака.

Ковалев сосчитал до пяти, чтобы не выругаться вслух. Черт его дернул обратиться за помощью в санатории – надо было сразу ехать в комендатуру!

– Я понимаю, что в Заречном нет ни одного человека, который бы об этом не слышал. Но можно хотя бы не переспрашивать у меня, правда ли это? – проворчал он сквозь зубы.

– А я не переспрашивала. Если я ничего не путаю, именно мой муж немного помог вам уладить формальности в ЦРБ, так что узнала я о вашей неприятности не из сплетен, а из первых рук. В соседнем районе зафиксировали два случая бешенства, правда у диких животных. В двадцати километрах отсюда. А прививку вы сделали на сутки позже, чем надо. Бешенство распространяется по нервным стволам от места укуса к центру, и первым признаком заражения является непроходящая боль на месте укуса.

– Вы хотите меня напугать? – Ковалев нервно хмыкнул.

– А вы испугались? – с некоторым торжеством спросила ведьма. – Я хотела рассказать вам одну историю. Не подумайте, что я всерьез верю в чертовщину, но, несомненно, существует нечто, чего пока не может объяснить современная наука. И мы, женщины, более чувствительны к этому. Не потому что глупы и суеверны – просто острей ощущаем опасность. Может, вы мне все-таки предложите чаю?

– Пейте на здоровье. – Ковалев поставил перед ней чашку с буфета.

– Когда мне было пятнадцать лет, а вашей матери – тринадцать, в купальскую ночь мы с подругами гадали на воске и воде из омута. И чтобы гадание было верным, пообещали Наташку водяному. В жертву. Прошло несколько лет, и водяной жертву забрал…

На этот раз она не спросила разрешения, чтобы закурить.

– А вы не допускаете, что это просто совпадение? – спросил Ковалев, вздыхая.

– Допускаю, – просто ответила Ангелина Васильевна. – Существует поверье, что над теми людьми, которым судьба определила утонуть, водяной получает таинственную власть. Вмешательство в ход судьбы ничего не меняет, лишь дает отсрочку. Ваша бабушка, женщина неглупая и далекая от суеверий, никогда не привозила вас сюда, потому что опасалась именно этого: водяной считает вас ускользнувшей жертвой, принадлежащей ему по праву.

Ковалев промолчал.

– Инка сказала, вы угрожаете Зое написать на нее заявление…

– И что?

– Знаете, ваш отец был с Зоей в непримиримой конфронтации. И Зоя платила ему взаимностью. Еще он на дух не переносил Мишеньку, и мне до сих пор кажется странным, что Татьяна ему при этом благоволила, – она и сейчас готова порвать глотку всякому, кто обижает Мишеньку.

Ковалев кашлянул.

– А… хм… Мишенька – ее младший брат?

– Старший, Мишенька учился со Смирновым в одном классе. Он в детстве был эдаким увальнем, безобидным добряком. А Татьяна, хоть и младшая, его защищала. Когда он вздумал поступать в семинарию, а это было еще в советские времена, она одна тогда стояла на его стороне, хотя у нее из-за этого могли быть неприятности. Ну как же, Мишенька – он же божий человек! Но Татьяна была именной стипендиаткой, активисткой и ничего не побоялась. И, знаете, это оказалось его призванием. Он хотел жениться на Зое, но она ему отказала, – и он постригся в монахи. Потому он и не приходской священник. Но Заречное в некотором роде окормляет – его тут очень уважают теперь, даже те, кто помнит его еще мальчиком. Верней… не столько даже уважают, сколько любят. Я не очень хорошо отношусь к поповской братии, но не могу не признать, что любят его не просто так, – он умеет найти подход к людям, утешить, поддержать. Так вот, ваш отец Мишеньку не то чтобы ненавидел – скорей, презирал. Но презирал, знаете, довольно активно. Бывало, плевал ему под ноги при встрече, демонстративно так… А Мишенька перекрестит его в ответ, глянет снисходительно, как на ребенка неразумного… Только мне кажется, что дело не в его всепрощении, – была за ним какая-то вина перед вашим отцом. Так вот, Татьяна это презрение вашему отцу прощала. Когда закрыли станцию, где он работал, выбила ему ставку в санатории. Помогала, когда могла. И я считаю это странным.

– Может, он ей просто нравился?

– Сомневаюсь. У нее в личной жизни все прекрасно – муж, сыновья взрослые. Это, конечно, ни о чем не говорит, но Татьяна – она не такая. У нее и любовь по расписанию, и дети по плану. Она из тех, кто умеет приказывать сердцу, кого любить, а кого нет. Потому мне кажется, что ей от вашего отца было что-то нужно. Я могу только предполагать, что именно. Но если я скажу вам об этом, вы надо мной посмеетесь.

– Тогда не говорите. Я сыт по горло местными легендами.

– Скажите, а как Татьяна относится к вам? Понятно, что первоначально ею двигало любопытство. Но теперь оно вполне удовлетворено.

– Она… хочет мне понравиться. – Ковалев ответил помимо своей воли, хотел ответить уклончиво, но почему-то сказал правду.

Ангелина Васильевна отвела взгляд, снова закурила и покачала головой.

– Вы не уедете… И Татьяна сделает для этого всё. Но я не об этом. Зоя не разделяла симпатий Татьяны к вашему отцу, он откровенно мешал ей бороться с нечистой силой… – Она усмехнулась. – Она шипела на каждом углу, что он служит дьяволу, и, замечу, без шуток, на полном серьезе. Она искренне верит и в дьявола тоже.

– А у нее были основания для обвинения моего отца?

– Ну… Видите ли… Ваш отец смеялся над ней, над ее верой. Он был человек простой, без образования, не склонный к философии и рефлексии. И вряд ли мог объяснить словами то, что считал для себя естественным… – Она помолчала, затягиваясь. – Знаете, я боюсь говорить с вами. Я боюсь отпугнуть вас неосторожным словом. И в этом вы похожи на своего отца – вы рассмеетесь мне в лицо и сочтете мои слова странными фантазиями.

– Вы сами начали этот разговор. А теперь хотите, чтобы я заранее дал вам индульгенцию за то, что вы скажете? Не дам. Но попробуйте объяснить, что мой отец считал для себя естественным и почему это так не нравилось Зое.

– Понимаете, он вырос на берегу реки. Мне кажется, он научился плавать раньше, чем ходить. Говорил, что он водяной, – шутил, конечно. А баба Ксеня между тем считала его ведьмаком.

– А баба Ксеня – это, простите, кто? – вздохнул Ковалев.

– Это моя бабка, колдунья.

Ковалев посмотрел в потолок.

– Ее колдовство тоже было научно доказано наукой эзотерикой?

Ангелина Васильевна рассмеялась.

– Как же вам, должно быть, надоели местные легенды!

– У меня ощущение, что здесь нет ни одного нормального человека… Или все вокруг сговорились довести меня до сумасшедшего дома, – проворчал Ковалев вполне доверительно.

– Это потому что вы живете в городе, не ходите по земле, не видите луны в небе… А здесь люди вроде и не замечают окружающего пространства, но оно все равно действует на них – подспудно, подсознательно. И вот что удивительно: в Заречном не хранят вековые традиции, это не глухая деревня в лесу, у нас почти нет старожилов – но это место затягивает пришлых, будто болото, а легенды множатся на глазах, рождаются едва ли не каждый день…

– Это не легенды. Это досужие сплетни малообразованных людей, которым еще и телевизор дурит головы. Ну в самом деле – это средневековье какое-то! Ладно, раньше люди искали способ объяснить необъяснимое – но сейчас-то чего?

– Это создает иллюзии. Иллюзию сказки, иллюзию возможности повлиять на происходящее, иллюзию исполнения желаний… Люди хотят иллюзий от малости своей, от незначительности, от неуверенности. С одной стороны. А с другой – вы не допускаете, что в нашей жизни есть многое, чего пока не может объяснить наука?

– Да, допускаю. Шаровая молния тому пример. Но никому из ученых не приходит в голову приписать ее действие волшебным силам, – фыркнул Ковалев.

– Шаровая молния довольно примитивна по сравнению с неизученными возможностями человеческого мозга. Я кажется, говорила о вашем отце… На чем я остановилась?

– На том, что колдунья баба Ксеня считала его ведьмаком, – со всем возможным сарказмом выговорил Ковалев.

– Да-да, именно. В наш просвещенный век ни один парень в здравом уме так себя не назовет и плюнет в лицо любому, кто посмеет об этом заикнуться. В прежние времена, когда люди зависели от реки, с водяным связывали много небылиц и ритуалов, как безобидных, так и не очень. Обещание жертвы водяному было весьма распространено, а потому всех утонувших считали погубленными по злому умыслу, и чаще всего колдовство приписывали мельнику. Здесь тоже стояла водяная мельница, ее разрушили, когда строили железнодорожный мост. Сейчас большинство людей в Заречном зависит от дачников. Мы хоть и далеко от города, но река делает это место привлекательным. Смирнов работал на спасательной станции, пока ее не закрыли. И вот парадокс: его злому умыслу приписывали всех утонувших. Не спасенных, а утонувших. Не в том даже смысле, что мог спасти и не спас, а в том, что мог договориться с водяным и не договорился. Или так с ним сторговался. Или нарочно сгубил жертву из личной неприязни. Страх смерти всегда рождает темные суеверия, даже у людей образованных. Только образованные люди, говоря о своих суеверных страхах, пользуются умными словами, в этом все отличие. И Смирнова побаивались, как когда-то боялись и уважали деревенских колдунов. Зоя с удовольствием сожгла бы его на костре, она считала, что с нечистой силой надо бороться. Большинство же местных старались с ним дружить, дабы не впасть в его немилость. А вот Татьяна… Я бы сочла ее отношение к вашему отцу суеверным страхом, просто выраженным цивилизованно, но Татьяне чужды суеверия. Ее знаменитая здесь монография не имеет ничего общего с верой в Бога – это абсолютно атеистическая работа, исследовавшая эффект плацебо. Татьяна гораздо более атеистка, нежели вы или я, она верит только в то, что видела своими глазами и трогала своими руками.

– Но… почему она тогда позволяет… – заикнулся Ковалев.

– Во-первых, ради Мишеньки. Во-вторых, из чистого прагматизма, – видит в этом пользу, о которой написала монографию. А еще Татьяна никогда не пойдет против господствующей идеологии – в советские времена она была активной комсомолкой, теперь она будет поддерживать религию, потому что это указание сверху.

– А… Мишенька? Тоже хотел сжечь моего отца на костре?

– Нет, я уже говорила. Зоя имеет на Мишеньку серьезное влияние, он слушается ее буквально во всем. Но в этом он был непреклонен при жизни вашего отца и остался непреклонным теперь. Опять же, какая открытая борьба со слугой дьявола может быть в светском государстве? На отлучение от церкви неверующему плевать, так же как и на анафему… А общественное мнение, в сущности, остается языческим: заручиться поддержкой силы, и людям неважно, что одна сила думает о другой… Вздумай Мишенька открыто обвинять Смирнова в ведовстве, того стали бы бояться – и уважать – еще больше, это Зоя понимала и еще сильней бесилась. Но Мишенька принципиально считал, что ваш отец делает божье дело, и никогда ни полслова плохого о нем не говорил. А Смирнов, знаете, иногда подшучивал над людьми – беззлобно совершенно. Вот пролезет кто-нибудь перед ним без очереди, он посмотрит так, покачает головой: «Погоди, вот будешь ты тонуть…» Болтали, что тот, кому Федька-спасатель такое скажет, непременно будет тонуть. А утонет или нет – это во власти Смирнова. И люди пугались по-настоящему. И ладно бы местные, но дачники тоже пугались. Им-то откуда знать местные сплетни? Умел он это сказать… Потом засмеется, по плечу хлопнет, спросит: «Что, страшно? Вот то-то!»

– Я надеюсь, насчет «непременно будет тонуть» – это все-таки сплетни…

Ангелина Васильевна загадочно пожала плечами.

– Я доподлинно знаю только один случай, когда его предсказание сбылось. Давно было, еще спасательная станция работала. Гуманитарную помощь раздавали, а тете Паше не дали почему-то, хотя положено было. Она обиделась очень, даже плакала. Так Смирнов пришел в сельсовет, при всем честном народе кулаком по столу стукнул и говорит тогдашней секретарше: «Вот будет твой Андрейка тонуть – пальцем не шевельну!» Андрейка – это ее сын старший, не маленький уже был, лет четырнадцати… Она аж побелела, сама к тете Паше прибежала, не только гуманитарную помощь отдала – еще от себя конфет добавила и банку кофе. А через неделю ее Андрейка с вышки в воду прыгнул неудачно – сейчас на пляже вышки уже нет, разобрали… Видно, оглушило его, ребятня смотрит – а он не выныривает. И Смирнов как знал – моторку свою разбил, не успел остановиться, на ходу за ним нырнул. Три раза нырял – вытащил. Откачали… Я думаю, с тех пор эти слухи о нем и ходили, одного совпадения для появления «легенды» вполне достаточно. – Она улыбнулась.

– Милая такая шуточка – напугать женщину смертью ребенка… – осклабился Ковалев. – За банку кофе…

– Я думаю, тогда он не шутил вовсе. Знаете, есть такое выражение: как в воду глядел… Кто его знает, может, и вправду глядел… Баба Ксеня редко насчет людей ошибалась…

Ковалев вспомнил вдруг разговор с Селивановым.

– Кстати, о бабе Ксене и появлении «легенд». Сегодня мне поведали о том, что ваша дочь – ведьма-людоедка, ее ночью видели в доме на болоте…

Ангелина Васильевна не донесла до рта чашку с чаем, замерла на секунду и поставила чашку на место.

– Кто это вам рассказал такую ерунду? – чужим, металлическим голосом спросила старая ведьма.

– Мальчишка из санатория, они ходили ночью на болото за неразменным рублем. Заглянули в окно и увидели вашу дочь. Можете порадоваться – одной легендой в Заречном теперь будет больше.

– Они это выдумали, – после паузы медленно и холодно выговорила Ангелина Васильевна. – Дом бабы Ксени заколочен, в нем только пыль и паутина, Инке там делать нечего…

Она снова закурила, затянулась несколько раз подряд, но тут же принялась тушить сигарету, сломала ее в двух местах и оставила дымиться в блюдечке. Залпом выпила оставшиеся полчашки чая и засобиралась домой.

* * *

Они снова сидели на подоконнике в туалете, Павлик обеими руками вцепился в горячий стакан с чаем, отхлебывая из него по чуть-чуть, а Витька успел выкурить две сигареты.

– Вить, а может, мне все-таки покреститься?

– Да за каким фэншуем? – Витька сплюнул на пол медленно, стараясь попасть слюной в предыдущий плевок. – Я тебе не рассказывал… Я тоже ее видел однажды. Это в конце смены было, мы уехали через два дня. А потом я был уже крещеный. Но от того, что меня покрестили, ничего ведь не изменилось… Сначала я даже домой боялся ехать, хотел на все лето в интернате остаться. Потом это забылось как-то, да я и не вспоминал особо – мало ли, приснилась хрень какая-то… А сейчас я вот что подумал. Понимаешь, в той истории про волка… Ну, про Кита, который утонул… Он ведь тоже за окном свою мать видел. Понимаешь? Свою, а не нашу. Так может, Бледная дева просто прикидывается чужими матерями, ну, чтобы в доверие втереться?

Павлик снова вспомнил лицо за стеклом, и ему передернуло плечи. Витькина мысль была очень правильна – конечно, это не их мать затаскивала детей на дно реки, такого вообще не бывает, и живет она далеко… Но отвратительное лицо за стеклом от этого не перестало быть похожим на лицо матери, не перестало!

– Вить, а ведь правда она красивая? – угрюмо спросил Павлик.

– Кто? Бледная дева? – Витька даже повернулся к Павлику и посмотрел на него удивленно.

– Нет, мама…

– Ну… в общем… ничего так. Я как-то не приглядывался. Она молодая была еще красивей, когда я маленький был.

– А Бледная дева меня теперь в речку утащит?

– Да не, как она тебя утащит? Где ты – и где речка! Она не злая вообще-то, она своего сына ищет. Посмотрит, что ты не ее сын, и оставит тебя в покое. Меня же она не утащила.

– Тебя покрестили потому что… – вздохнул Павлик. – И я вот все думаю: может, волк все-таки Зою испугался, а не этого дядьку? Ну, все-таки крест и молитва. Помнишь, как на болоте волк замолчал, когда Сашка Ивлев молился? Зоя в воскресенье же дежурила как раз.

– Глупости. Чего тогда волк в пятницу приходил, если она в четверг его уже прогнала?

– Ну, может, не с первого раза подействовало.

– Ты не понимаешь, – терпеливо пояснил Витька. – Зоя только бормочет и крестом без толку размахивает. А дядька вломил твоему волку промеж ушей – и тот сразу все понял. И дверь открытую дядька нашел.

– Вить, а может, Зое все ж таки рассказать про Бледную деву? Раз она не ведьма…

– Ладно, не ссы. Я разузнаю про Бледную деву. – Витька спрыгнул с подоконника. – С волком разобрались, и с ней разберемся. Без Зои.

* * *

По правде, Ковалев против обыкновения долго не мог уснуть – не столько из-за болевшей руки, сколько в мыслях о бешенстве. Он даже поднялся, собираясь одеться и пойти ловить собаку, но выглянул в окно, увидел, как ветер шлепает в стекло мокрым снегом, как тот скатывается вниз капельками воды, – и передумал. Обычно он не искал у себя смертельных болезней и решил, что старая ведьма напугала его нарочно.

* * *

Река знает и помнит все… Секунды счастья, часы отчаяния, дни скорби, годы тоски… На смену сонным малиновым закатам приходят багровые зарева, молочно-белые туманы сменяются серым маревом осенней мороси. Стынет, стынет вода в реке…

Легко распахнуть дверь в темный дом – не скрипнет, и шаг через порог дается легко, без трепета.

– Что пришел? – презрительно звучит голос старухи.

– Это ты! Ты! Старая ведьма! Ты Наташку!.. Убью!..

Зубы стучат от холода. Срывается голос с угрожающего на жалобный и жалкий.

– Ой ли? – Старуха хохочет глумливо, презрительно. – Не убьешь. Потому что не за этим ты сюда явился. Не за этим верную дорожку сюда почуял. Знаю я, на что ты надеялся.

В полумраке комнат и коридоров есть вторая дверь наружу – выход.

– Смешно тебе? – Верхняя губа поднимается в оскале, дрожит от напряжения, дергается…

– Раздевайся, дурак. С тебя вода на пол течет. Совсем раздевайся, к огню садись. Пока не помер.

Вспыхивает огонь в открытом очаге – как по волшебству, – манит спасительным жаром. Руки трясутся, не слушаются, пальцы крючит. Пустота в груди не дает дышать.

– Виноватого ищешь? – ворчит старуха. – Это оттого, что себя больше других виноватым считаешь.

Темные, сморщенные старушечьи руки набрасывают одеяло на мокрые плечи, скрещивают углы на груди – будто пеленают младенца.

– Не надейся, – коротко бросает старуха.

– На что?

– На то, зачем пришел. Вслед за ней, небось, бежал? Думал, догонишь?

– Думал. – Тяжело смотреть старухе в глаза. Безжалостные, как сама смерть.

Она качает головой: нет.

– Видишь дверь? Догнать догонишь, но назад ни сам не вернешься, ни ее не вернешь. Сказки это, что можно на ту сторону сходить и вернуться. Нельзя, нет обратного хода.

Догнать! Любой ценой догнать! Зачем возвращаться? Слишком пусто в груди, слишком холодно.

Две двери. Два выхода. Самому выбирать – старуха подсказывать не станет. Малодушно вернуться назад – бросить бесполезные попытки догнать, найти, вернуть. Малодушно пойти вперед – избавиться навсегда от пустоты в груди, разом избыть часы отчаяния, дни скорби, годы тоски.

Горячие слезы бегут по холодным щекам, бьются в пустой груди – согнуться, закрыть лицо руками, переждать боль… Огонь полыхает в очаге, жжет нестерпимо – вода плещется над головой. Черная, ледяная вода.

– Поплачь, поплачь. – Скрюченные старушечьи пальцы гладят по голове. – Не знаю я, как правильней, как легче, – но мне нравится твой выбор.

Разве выбор уже сделан? Разве нельзя его изменить? Выбор кончается тогда, когда за спиной закрывается дверь. Одна или вторая…

– Передай ей… Ты можешь, я знаю… Передать. Что я прощения прошу. За все. Она для меня одна была и будет. За то, что бросил ее. Не догнал. – Зубы стучат. И трудно выдавить из себя безжалостное, бесповоротное: – Не стал догонять.

Ледяная вода выпускает на поверхность, глоток воздуха рвет легкие, зажатые холодом, – мать кричит истошно, страшно кричит, по-звериному. Крик ее тонет в серой мороси, опускается на дно черного омута и холодными осенними ночами нет-нет да пронесется над водой тяжелым стоном… Река знает и помнит все. Но никому не расскажет.

* * *

Завтрак снова начался с разбирательства. Зоя Романовна предъявила Ковалеву скромный смартфон и спросила, не его ли это вещь. Ковалев покачал головой.

– А почему тогда симкарта оформлена на ваше имя? – последовал торжествующий вопрос.

– Мальчик попросил меня купить ему симкарту, я не увидел в его просьбе ничего предосудительного, – равнодушно пожал плечами Ковалев.

– Вам не показалось странной просьба семилетнего мальчика? – Зоя нарочито подняла брови.