– Хозяева, а хозяева? – В кухню, приоткрыв дверь, сунулся Коля.

Ковалев поднялся ему навстречу. Вряд ли Коля пришел посмотреть кино…

– А я вот заглянул на огонек. – Коля широко улыбнулся, подмигнул и показал горлышко бутылки за пазухой.

– Тебе только б водку жрать… – Баба Паша недовольно сложила губы. – Чего приперся-то? Звали тебя?

– Ты, Михална, смотри свою «картину», – миролюбиво ответил Коля. – А мы с Сережкой тут посидим, побалясим. Правда, Серега?

– О чем ему с тобой балясить? Это ты бездельник, а ему завтра вставать рано.

Признаться, приходу Коли Ковалев вовсе не обрадовался, но выставить его вон было бы… не по-соседски. А еще он хотел расспросить об Ангелине Васильевне, Зое и Татьяне.

– Не угадала, Михална, – сказал Коля, выставляя на стол бутылку. – Это не водка, а первач чистейшей воды. Мне Лукьяниха два литра нацедила, за то что я ей пол в бане переложил.

Первач чистейшей воды был мутным и сильно вонял сивухой. Ковалев достал из холодильника настоящие грузди, оставшиеся с прошлого раза, колбасу, привезенную Владой, и пирожки бабы Паши.

– Михална, выпьешь стопочку-то? – спросил Коля, разливая самогонку по рюмкам.

– Ну давай, что уж… – неожиданно для Ковалева согласилась баба Паша и вышла в кухню, остановив видео.

«Первач» оказался крепче водки раза в полтора и едва не застрял в горле – у Ковалева слезы выступили на глазах, Коля крякнул и шумно понюхал пирожок, а баба Паша выпила рюмку, будто в ней была вода, и слегка надкусила кусочек колбаски.

Ковалев почему-то испугался, что баба Паша станет пить и дальше и напьется допьяна, но она больше не пила, вернулась в большую комнату – досматривать кино.

– Слыхал? – начала Коля многообещающе. – В следующее воскресенье Мишаня чудотворную икону к нам понесет!

– Какой Мишаня? – спросил Ковалев.

– Дык отец Алексий. Его Мишаней на самом деле зовут. Ох, и не хотел он святить речку! Как не хотел! Говорил: языческое непотребство. Но я-то знаю, чего он испугался! Верней, кого…

Коля налил по второй.

– И кого же? – спросил Ковалев скорей из вежливости.

Коля пригнулся и поманил его пальцем. И когда Ковалев последовал его примеру, шепнул на ухо:

– Так однокашника своего, Федьку-спасателя, кого же еще?

– А было чего бояться?

Обсуждать Федьку-спасателя в присутствии бабы Паши было как-то неловко.

Коля, доверительно придвинувшись к Ковалеву, заговорил вполголоса:

– Дык! Смирнов, когда Мишаню встречал, всегда под ноги ему плевал, нарочито так, при всех. А Мишаня только утирался. Вот и думай: почему да отчего.

И Ковалев хотел было спросить, при чем тут Смирнов – его весьма вероятный отец, – но не спросил, потому что до него постепенно (и слишком поздно) стал доходить смысл сказанного Колей. Он, наверное, отшатнулся чересчур резко, и Коля понял это неправильно.

– Давай, что ли, за упокой ему выпьем. Хороший человек был, хоть и со странностями. – Коля повернулся в сторону открытой двери в комнату: – Слышь, Михална, за Федьку твоего пьем. Царствие ему небесное…

Вообще-то и раньше можно было сообразить, что к чему… Наверное, не очень хотелось сложить – вот и не складывалось…

– Дядя Федя съел медведя… – пробормотал Ковалев и зажмурился.

Получается, что баба Паша – его родная бабка? И конечно, это все ставило на свои места: ее помощь, ее безотказность, слезы на глазах – тогда, при первой встрече… И Аня – ее правнучка? Ковалев жалел бабу Пашу, стеснялся принимать ее помощь, но принимал и был ей благодарен – но назвать ее бабушкой было выше его сил. Потому что бабушка у него была одна, и назвать так же другую – совершенно чужую – женщину казалось кощунственным, оскорбившим бы бабушкину память. И полюбить эту чужую женщину так, как он любил бабушку, тоже казалось невозможным.

Он выпил стопку одним глотком и поморщился, не стал закусывать.

– У нас тут вообще многие с якобы нечистым знаются, – продолжил беседу Коля, снова занюхав сивуху пирожком.

Ковалев кивнул. «Мне показалось, что вы прибыли ему на смену…» Даже Селиванов заметил, что Ковалев похож на дядю Федю – спасателя… Впрочем, Селиванов, наверное, что-то другое имел в виду.

– Вот Алька Быкова, которая Чернова теперь, с детства подколдовывала, и пожалуйста: жена председателя поссовета, или как там его сейчас называют… Вот как это объяснишь?

Ковалев думал о своем и не сразу понял, что речь идет об Ангелине Васильевне.

– Мать ейная, Серафина, была дочкой бабки Аксиньи. Заметь, единственной! – Коля поднял палец. – А бабка Аксинья, известно, ведьмой прикидывалась, на болоте жила. Но Серафина всю жизнь от нее открещивалась, замуж вышла и к мужу ушла, и Альке запрещала к Аксинье ходить.

– На болото? – переспросил враз захмелевший Ковалев.

– Ну да, на болото. Дом у ней не в Заречном был, а на отшибе, по другую сторону реки, за шоссе, потому ее ведьмой и считали. Она в Заречном и не появлялась, раз в неделю в сельпо приходила только. Мы, когда пацанами были, по ночам ходили к ее дому – смелость испытывали. Весело же! Один раз, помню, в июне собрались, пока то да сё, пока батьки-матки уснули, пока из дома выбрались, пока всех дождались – пошли. Через мост, через лес, по болоту. И только добрались, только бояться собрались, смотрим – а тут и солнце над болотом взошло. – Коля захихикал. – Потом на велосипедах ездили, в августе, поближе к сентябрю. Ночи темные, холодные. Велосипеды в канаве у шоссе прятали, а дальше пешком. Даже в резиновых сапогах ноги промочишь – болото! Во двор залезем через дыру в заборе, а у ней забор был не как у всех, а по-старинному, из дрыньев, гнилой весь и дырявый… Так вот, заберемся, к окошку поближе подойдем, и кто-нибудь посмелее лезет в окошко посмотреть, как бабка Аксинья человечину ест. Говорили, что она людоедка, ловит прохожих и ест по ночам. И вот всегда одинаково кончалось: тот, который в окошко заглядывает, валится оттуда с воплями, остальные – бежать. Дыра узкая, толкаемся, орем на все болото от страха, потом несемся к велосипедам не разбирая дороги. И все кажется, что бабка Аксинья догоняет, кто от остальных отстанет, того она и съест. Однажды пацан с нами был, дачник, не помню уж, как его звали, – одно лето только тут кантовался. Так вот, все велосипеды подхватили, и на шоссе. А у него велосипед за корень зацепился, он его тащит, а его будто кто-то держит. Он орать: ведьма, ведьма! Велосипед бросил и бегом по шоссе, нас обогнал от страха… Утром за велосипедом пошли, уржались над ним…

Ковалев тряхнул головой. Он же хотел расспросить об Ангелине и Зое… Но Коля рассказал еще с десяток историй о своем детстве, юности и последующей жизни, многие из которых были весьма фантастичны, а Ковалев так и не решился его перебить. Баба Паша досмотрела «Неуловимых» и собралась уходить.

– Гони ты его, Сережка! Он горазд по ушам-то ездить!

– Ой, да ладно тебе, Михална! – осклабился Коля. – Кто ему еще про наше житьё-бытьё расскажет? Вот я про Альку Быкову начал, да что-то перескочил…

Баба Паша, уже одетая, присела на краешек табуретки, будто на секундочку, и спросила вполголоса, сильно смущаясь своего любопытства:

– А она к тебе чего приходит-то? Чего ей от тебя надо?

Ковалев пожал плечами, тоже смущаясь.

– Бабка ее, Аксинья, в самом деле была ведьма, сто лет жила-маялась. Ведьме ж надо перед смертью силу кому-то передать, иначе ее земля не примет. А она Альке силу отдать не хотела, ой не хотела! Алька еще девчонкой ребятишкам хвасталась, что бабка ей силу отдаст, нос задирала. А Серафима ее нарочно Ангелиной назвала, ну, что от ангела она, а не от беса. И Серафима, говорят, не настоящее ее имя, она так в паспорте сама записалась, назло матери. Может, из-за имени бабка и не хотела Альке силу отдать. Но сто лет ей когда стукнуло – хошь не хошь, а помирать пора… Пришлось все ж таки отдать силу Альке.

Сказать бабе Паше, что все это мракобесие, у Ковалева не повернулся язык.

– И вот она к тебе ходит. Чего ходит? Может, порчу навести хочет. – Баба Паша поднялась. – Пойду я. И ты, Коля, не сиди долго, нечего.

Едва за бабой Пашей закрылась дверь, Коля налил еще по стопке, Ковалева же с души воротило от чистейшей воды первача, даже во рту стало солоно от звука разливаемой сивухи.

– Ерунду болтает. Федька-то ейный тож как будто ведьмак был и перед смертью, замечу, силу никому не о́тдал, – усмехнулся Коля, глядя на дверь. – Потому якобы земля его и не принимает. Скольким он людя́м уже на речке мерещился! Но ведьмак-то ведьмаку рознь, а Смирнов хороший был парень, только дачников не любил. Не любил-то не любил, а сколько народу спас! А дачников – больше всех. Наши-то пьют беленькую, но в воду пьяными не лезут, надоело давно. Это детишкам в речке плескаться кайфово, а я так в последний раз лет десять назад купался, хоть у меня речка во дворе прямо. Наши под забором замерзают больше или отравляются бодягой разной. А один знаешь от чего концы отдал? Прикинь, от подавления водкой! Так и написали в свидетельство. Дачник – другое дело, он нарочно сюда приезжает, чтоб нажраться и по пьяни утонуть. Вон, две недели назад приехали двое рыбу ловить, на резиновой лодке в самую середину заплыли. Не люблю я эти резиновые лодки, морока одна… Вот у меня лодка – непотопляемая!

Коля сделал отступление о свойствах резиновых лодок, между делом выпив стопку и налив следующую, деликатно не заметив, что стопка Ковалева осталась полной.

– Так я о чем? А, двое дачников! Утонули. Обои. Что-то там в лодке сломалось по ходу. Один камнем на дно пошел, а второй побарахтался еще, но до берега не доплыл. Дык, холодина! Кто неместные, городские особенно, думают, что в речке круглый год можно плавать, только не хочется. Так вот Смирнов будто доподлинно знал, кто тонуть будет и где. Столько их из воды повытаскивал! А когда сам утонул, так и некому стало их спасать, вот и топнут теперь. Не, ну ты представь! Еще пока спасательная станция была – понятно, он спасатель, ему положено. Но потом-то закрыли станцию! А он – все равно. Хороший был человек, царство небесное…

Коля выпил за упокой души дяди Феди Смирнова еще раз, приподняв стопку в знак того, что не чокается.

– Но тут вот какое дело… Человек-то был хороший, а покойник – тут другое совсем дело. Я его, конечно, не видал, но как-то ночью послышалось мне, что он ко мне в окно стучит. Выпивши был, мысли разные в голову лезут… Ну, думаю, вспомнит теперь, как я его в школе за уши таскал и мелочь отбирал на завтрак…

Коля громко хмыкнул, помолчал и с тоской посмотрел в темное окошко.

– И вот откуда бы ему знать, кто когда утонет? А я тебе скажу. Тут все завязано на науку эзотерику. Много ерунды болтают, но что-то такое все же есть… Я вот фильм видел про это, не какой-то там художественный, а настоящий, документальный. У нас уже давно, еще при Сталине, был специальный НИИ, который все это изучал. В тот НИИ по всей стране собирают экстрасенсов, и они потом в ФСБ работают, в спецподразделении под названием «Омега-три». Три – это эзотерическое число. Вот я и думаю, что Смирнов был экстрасенсом, это по наследству передается, кстати. К нам из этого НИИ однажды тоже приезжали, но Смирнов ни в какой Омеге служить не хотел и простачком прикинулся. А до революции они были мельники, а мельники всегда в народе считаются ведьмаками, потому что с водяным заключают до́говор. На той стороне мельница стояла, сейчас от нее одни пеньки остались. Это я смутно, но помню, как ее ломали – когда новый мост строили. Мне вот дедка рассказывал, как хотели прадеда Федькиного раскулачить и мельницу отобрать. Свои-то его не трогали, опасались, что завещает водяному, а кто водяному завещанный, тот в тот же год и утонет. В общем, темные люди. Приехал чекист из области, наганом размахивал и бумагой. Но мельник его хорошо так встретил, спать у себя на мельнице положил, а ночью чекист сначала все патроны из нагана расстрелял, а потом как был, в кальсонах, с мельницы выскочил и бегом обратно в область и побежал. Больше никто не приезжал, мельник сам мельницу отписал колхозу, по-доброму. Потом уж насочиняли, в кого чекист стрелял и от кого ноги уносил. Но я считаю, что мельник чекиста просто загипнотизировал, экстрасенсы это могут. И белую горячку могут наслать, через гипноз.

И тут Коля, наполнив стопку, неожиданно закольцевал тему:

– Так вот, Мишаня Смирнова потому и боялся. Мишаня человек-то не злой, хороший и понимающий. Это Зойка чокнутая верунья, все про нечистую силу болтает, а Мишаня знает, что Смирнов доброе дело делал. Хоть ведьмаком звался, а поступал-то по-божески, людей жалел и спасал. А что его, Мишаню, не любил – так, видно, было за что, Мишаня ему это по-христиански прощал. А с освящением реки тут какое дело… По-православному выходит, что если речку освятить, то Смирнов вместе с другой речной нечистью в ад отправится, а Мишаня считает, что несправедливо это. Ну, про ад это Мишаня так думает, а тут опять эзотерика замешана. В святой воде есть мельчайшие частицы субстанции, которую по-латыни называют агиазма, что в переводе означает «серебро».

Ковалев хотел сказать, что «агиасма» скорей всего греческое слово, серебро по-латыни называется иначе и в святой воде присутствует не «некая субстанция», а ионы серебра, но не смог вставить в Колину речь ни слова.

– Так вот, эту агиазму очень не любят потусторонние существа. Ну, серебряные пули потому из серебра и делают, там тоже есть агиазма. И если их агиазмой сбрызнуть, они этого не любят очень и обижаются. Вот ты «Бежин луг» читал?

Ковалев кивнул и хотел уточнить, что было это в далеком детстве, но снова не успел.

– Я вот тоже читал. Недавно, да. Ивана Семеновича Тургенева. Сестра приезжала с внуками. «Дядь Коль, почитай да почитай»… Ну, у меня детские книжки на чердаке валялись, я и достал. И я тебе скажу, это классика, да… Мелкие и до половины не дослушали, а мне так интересно стало! В жизни книжек не читал, а тут – прям за душу взяло. За три дня прочитал! Вот там был момент такой, с русалкой. Где она смеялась-смеялась, а потом заплакала, когда мужик крест на себя наложил. Обиделась. А тут – целая речка. Есть кому обижаться…

Коля вздохнул, и Ковалев наконец-то вставил:

– Кому?

– Да мало ли есть потусторонних существ в речке-то? Тут и русалки тебе, и водяные, и утопленники… Я вот фильм смотрел…

И Коля, между делом глотнув первача, рассказал о русалках с рыбьими хвостами, которых ученые давно уже нашли и заспиртовали в специальных банках, но придавать гласности этот факт не спешат, чтобы не вызвать паники среди населения. И еще несколько историй об утопленниках, которых видели по берегам рек, – и не какие-нибудь сплетни от дуры Николаевны или бабы Коблуковой, а научные факты из документальных фильмов. С пространным рассказом об американских эзотериках, которые все это снимали на видео и измеряли специальными приборами.

– Я вот тебе расскажу по секрету, и мамка твоя приходила… – продолжал Коля, основательно захмелев. – Теть Надя моей матери, царство небесное, рассказывала, она врать-то не будет. Неверующая была ну совершенно. А на годовщину собрались они у теть Нади: моя мать, Михална с Федькой, Лукьяниха еще – соседи, в общем. Теть Надя лишку выпила, что скрывать, – горе-то какое, у ней ведь своих детей не было, она Наташку как дочку родную любила, дом вот тебе оставила, не кому-то там… Так вот и рассказала. Проснулась она ночью, как девять дней справили, и слышит, как в той вот комнате, – Коля мотнул головой в направлении спальни, – будто кто-то поет. Тихонечко, тоненьким голосом. Она мать Наташкину будить не стала, пошла посмотреть. Заглядывает – а там Наташка над твоей кроваткой наклонилась, качает кроватку и поет. Вся беленькая, в том халатике, в котором утонула. Не страшная совсем, несчастная. Услышала, что кто-то смотрит, и просит, чтобы ребеночка, тебя то есть, от нее не увозили. Говорит, приходить будет, чтобы ты по ней не скучал. И так слезно просит, ручки ломает, плачет… Теть Надя, на что неверующая, топнула ногой и говорит: «Сгинь-пропади». Наташка и пропала. Теть Надя плакать… Потом объяснила все по-научному: что от горя виденья у людей случаются, потому что очень они не хотят с покойными расставаться, особенно если безвременно человек погиб. Но я так думаю, что тут опять наука эзотерика нужна, чтобы все такое разъяснить. Вот если б тогда можно было прибором специальным все это померить, неизвестно, что бы он намерил. И с Федькой, я думаю, то же самое происходит. Чего бы Николаевне его на речке видеть? Она, может, скучала по нему? Да ни разу не скучала! А видала ведь, от страха чуть умом не тронулась и всему Заречному ходит рассказывает.

* * *

Павлик весь день ждал похода к дому ведьмы, вечер же никак не наступал и не наступал. Днем, во время шмона, обычного по понедельникам, Зоя нашла у Павлика смартфон, будто заранее про него знала – больше никого из младшей группы не шмонали. Расспрашивала, где Павлик его взял, и не поверила, что смартфон ему купила мать, пообещала ей позвонить. Но отбирать смартфон не стала, записала себе номер Павлика и на всякий случай вбила ему в контакты себя, Татьяну, Люлю и Тамару.

Вечером Павлик очень боялся уснуть, опасаясь, что Витька его не разбудит. Сначала он дрожал от нетерпения и спать ему вовсе не хотелось, но время шло, было скучно просто так лежать и смотреть в окошко, и Павлик, уверенный, что не спит, наверное, все-таки задремал, потому что проснулся от толчка в плечо.

– Ну чё, пойдешь или спать будешь? – шепотом спросил Витька.

Павлик подпрыгнул на кровати.

– Конечно пойду!

– Тихо! – зашипел Витька. – Одежу с собой бери, в сортире оденешься.

Павлик нарочно сложил одежду как следует, чтобы в темноте ничего не забыть. Решил не брать только ненавистные колготки, над которыми Витька всегда смеялся. И теперь сгреб в охапку приготовленные вещи – Витька остался доволен быстрыми сборами.

Пока Павлик одевался в туалете, тот принес ему одежду из шкафчика – куртку, резиновые сапоги, шапку и теплые носки. Без колготок носки противно кололись и сапоги показались слишком большими – топали и стучали по пяткам, Павлику пришлось идти на носочках, чтобы получилось тихо.

Из корпуса, как всегда, выбрались через туалет первого этажа, где уже ждали Сашка Ивлев, Аркан и Русел из второй группы, и они, конечно, начали вопить, что Павлик идет с ними, но Витька им быстро заткнул рты: сказал, что они могут идти искать дом ведьмы сами, если им что-то не нравится. Вот такой брат был у Павлика! Настоящий брат.

Когда выбрались за территорию, Витька еще раз велел позвонить ему по смартфону – проверил связь. Ну, если вдруг что-то пойдет не так и Павлик окажется один, то сможет позвонить. И телефон МЧС Витька добавил ему в контакты тоже.

Носки сползли еще на шоссе, но жаловаться Павлик не стал – Витька, конечно, остановился бы, но остальные опять начали бы орать, что не надо было брать с собой сопливую малышню. По шоссе шли недолго, свернули в болото, перебравшись через канаву. Вода захлюпала под ногами, и когда все остановились, чтобы закурить, сапоги у Павлика ушли в грязь по щиколотку (и едва там не остались). Остальные тоже с трудом выдернули ноги из грязи, Аркан даже руками тянул к себе сапог.

– Вить, а это трясина, да? – спросил Павлик.

– Ага.

– А если еще подольше постоять, совсем утонешь?

– Не знаю, не пробовал. Проверять не будем.

Было почти светло, луна висела прямо над головой и светила через тучи, которые ползли по небу быстро-быстро. Русел попробовал включить фонарик от телефона, но от этого стало только темней.

– Вить, смотри, вокруг луны радуга! – Павлик показал на нее пальцем.

– Тихо ты, мелкий… – проворчал Аркан. – Ведьма услышит – урою.

– Ты на кого шуршишь, пакетик? – как бы между прочим поинтересовался у него Витька. – Зубы жмут? Я еще не забыл, как у вас в райцентре гайка заслабла.

Павлик вздохнул и потом, попозже, спросил:

– Вить, а как у них гайка заслабла?

– Да на нас накатили местные на дискотеке, эти три енота забздели и ноги сделали, мне одному пришлось отбиваться. А их человек десять было, не меньше.

– И чего, ты отбился?

– А то! – фыркнул Витька. – Я одному вштырил в зевло как следует, остальные всё поняли и разбежались.

По болоту шли медленно и очень долго, почти целый час, – Павлик смотрел иногда на экран смартфона, чтобы знать, сколько прошло времени. Идти было тяжело, потому что ноги вязли в болоте – не сильно, конечно, но все равно неудобно. Павлик же старался шагать так же широко, как Витька, чтобы не отставать. Носки сползли совсем, и голую пятку, сбоку, терло сапогом – с каждым шагом все сильней и больнее.

– Вить, а как ты узнаёшь, куда идти? Тут же все одинаковое, – спросил Павлик.

– По приметам, – ответил Витька.

– А мы не того? Не заблудились? – испугался вдруг Аркан. – Что-то мне кажется, я эту косую елку уже видел…

– Тут половина елок косая, – ответил Витька невозмутимо. – Не ссы.

– Это нас леший, может, кружит? Или ведьма… – предположил Сашка. – Мне вот тоже показалось, что мы тут уже были…

– Чё, правда, что ли? – переспросил Русел.

– Никто вас не кружит, – отмахнулся Витька. – Я знаю дорогу.

– Вить, а скоро уже? – спросил Павлик – он думал остановиться, чтобы подтянуть носки, но не решался. Пока сапоги снимешь, пока то да се… И сесть некуда. Он ведь обещал, что не будет ныть.

– Скоро, скоро… А чё, ты устал уже?

– Не… – Павлик замотал головой. Но, подумав, добавил: – У меня только носки сползли очень…

– Драсте приехали… А чё раньше молчал?

– Ну я это… Думал…

Витька совсем не рассердился, а, наоборот, помог снять сапоги и велел Сашке и Аркану подержать Павлика, чтобы тот не упал и босой ногой не наступил в воду.

И Аркан, конечно, ворчал себе под нос, что так и знал – придется мелким сопли утирать и трусы подтягивать, но Витька цыкнул на него, и Аркан заткнулся.

Павлик никогда не видел, чтобы Витька с кем-то дрался (но не сомневался, конечно, что в санатории он побьет любого, и не только в санатории), и вообще Витька был добрым. Однако его всё равно слушались. Вот Русел, например, был выше Витьки на полголовы, а делал всегда так, как Витька говорит, и никогда с ним не спорил. Его раньше дразнили Руслик-суслик (меньше всего он был похож на суслика – скорей, на кенгуру или пингвина), а Витька сказал, что он не Руслик, а Русел. И все тоже начали Русела так называть. Павлик догадывался, как раньше дразнили Аркашку… Но Аркан, правда, мог и сам за это врезать кому хочешь, он злой был. А Витьку все-таки слушался.

Носки все равно скоро сползли опять, но еще не до конца, и Павлик хотел остановиться, пока их можно было подтянуть, не снимая сапог, но тут над болотом разнесся унылый, жуткий волчий вой…