Павлик замотал вдруг головой, будто наотрез отказывался воспользоваться ингалятором.

– Не бойся, это же твой собственный ингалятор, чего ты вдруг испугался? – доверительно спросила Зоя и нагнулась к ребенку.

– Нет! – сипло выкрикнул Павлик. – Я не хочу! Я не буду!

И после этих слов неожиданно сунул ингалятор в рот и глубоко, со свистом в груди, вдохнул. После чего стало понятно, что его «нет» относилось вовсе не к приему лекарства.

– Ну вот… – улыбнулась Зоя. – А говорил «не буду»…

Павлик закашлялся, а потом несколько раз торопливо вдохнул. И выговорил неожиданно спокойно и громко:

– Я не буду креститься. Не хочу.

Он оглянулся на Селиванова с торжествующей, счастливой улыбкой. Он отказался, похоже, вовсе не из принципиальных соображений, не от страха перед крещением и приступом удушья, а ради брата. Потому что Селиванов, как ни в чем другом, нуждался в его отказе.

– Павлик, ну что это за детские капризы? – снисходительно, а вовсе не строго, спросила Зоя. – Погляди, сколько людей ждет твоего крещения, а ты ломаешься, как маленький.

Инна права, многим людям трудно принять решение, сделать выбор. И Павлику, должно быть, отказ дался нелегко. Слова Зои не только начинали новый круг уговоров, мучительных для ребенка, – они обесценивали его жертву.

Ковалев отошел от стены и направился к столу персонала.

– По-моему, мальчик однозначно высказал свое мнение, – сказал он громко, обращаясь в основном к батюшке. – И, мне кажется, издевательств над ним на сегодня достаточно.

Батюшка растерянно кивнул – наверное, догадался, кто здесь настаивает на том, чтобы ребенка разрубили пополам…

– Павлик, к Богу нужно идти с открытым сердцем, не сомневаясь в своем желании к нему прийти, – сильным певучим голосом пропел отец Алексий. – И насильно никто тебя крестить не станет.

Он покосился на Зою и не стал говорить больше ничего – так и оставил свои слова двусмысленными. Ковалев оказался рядом с Павликом не задумываясь об этом, машинально встал между ним и Зоей. И тут Юлия Михайловна незаметно для остальных вложила руку Павлика в руку Ковалева. Она ничего не говорила, не подмигивала, не наступала ему на ноги, но жест ее Ковалев истолковал однозначно, хотя обычно не понимал намеков.

– Пойдем, – сказал Ковалев Павлику. – Погуляем, пока идет молебен.

Павлик закивал часто и радостно и чуть не впереди Ковалева направился к выходу. Селиванов сиял, как начищенный пятак, и посторонился, шагнул в холл, пропуская Ковалева в двери. Зою Ковалев не видел, но чувствовал ее ядовитый взгляд в спину, слышал ее частое дыхание – она не сразу нашла возражения, а может, и боролась с собой и своей совестью.

Она опомнилась, когда Ковалев был уже за дверью, заорала вслед:

– Вы не имеете никакого права!..

И тут Селиванов захлопнул дверь в столовую снаружи и сунул в петли для замка шнурок для зарядки телефона. Хохотнул, завязывая шнурок покрепче, со словами, обращенными, должно быть, к Зое:

– А вот хрен тебе на весь макияж!

– Селиванов, это называется хулиганство… – намекнул ему Ковалев, не собираясь, впрочем, ничего менять.

– Я скажу, что это вы завязали, – снова хохотнул тот. Нервно. – Гребите отсюда шустрей, пока вас не поимели орально-церебральным путем.

Между тем в дверь изнутри стучали все громче, слышались возмущенные выкрики воспитателей и врачей, Зоя грозила вызвать милицию. Однако Павлик одевался с такой поспешностью, что Ковалев решил не обращать внимания на угрозы – пусть скандал уляжется в отсутствие ребенка.

Селиванов на прощание хлопнул Павлика по плечу и сказал:

– Пашка, ты молодец! Ты так Зою уел! И вообще…

Павлик от этих слов расцвел, порозовел и ответил:

– Вить, это потому что ты настоящий брат. Самый настоящий.

– Дверь не забудь открыть, – напомнил Ковалев Селиванову.

Чтобы никому не пришло в голову искать нездоровые мотивы в прогулке взрослого с маленьким мальчиком, Ковалев решил вести Павлика к себе домой, к Владе и Ане. И детям вдвоем будет веселее, и чаю можно попить, и диван, как обещал, передвинуть.

Подходя к мосту, Павлик все внимательней разглядывал реку, а потом спросил:

– А речку можно зимой переплыть?

– Нет, – ответил Ковалев.

– Совсем?

– Такую нельзя. Маленькую можно, но не нужно.

– А почему нельзя?

– Потому что вода холодная.

– Ну к холоду же можно привыкнуть… – не очень уверенно сказал Павлик.

– Если ты привык к холоду, то, считай, уже утонул. От холода люди умирают. А в холодной воде быстро теряют сознание и тонут.

– И что, совсем-совсем никак нельзя речку переплыть? – не поверил Павлик.

– На лодке можно. Но мы пойдем через мост.

Однако, оказавшись у моста, Павлик, как и Аня в первый раз, растерялся и попятился.

– Какие дырки большие… А если провалишься? В речку упадешь и утонешь?

– Не провалишься.

Ковалев подумал и решил, что спокойней будет перенести ребенка через мост, – Аню он всегда нес через мост на руках, а Павлик был не намного ее тяжелей. Однако Павлик неожиданно растерялся, замолчал – должно быть, его давно никто не брал на руки. Впрочем, на середине моста он успокоился, вертел головой во все стороны, а потом спросил:

– А Бледная дева… То есть ваша мама… Она с этого моста с вами прыгнула?

Ну да, Ириша рассказала Селиванову историю о Бледной деве, и теперь даже младшей группе известны все подробности этого происшествия… В бутылку Ковалев не полез.

– Да, с этого.

– А вы можете показать, с какого места?

– Зачем тебе?

Павлик задумался над ответом, но все же сказал:

– Я же должен ее с днем рождения поздравить, ведь у нее в понедельник день рождения…

Вообще-то день рождения у матери был в июле, но Ковалев вспомнил разговор с Инной и не стал говорить этого Павлику.

А Павлик добавил со значением:

– Ведь больше ее никто не поздравит. Вот вы, например…

Ковалев не стал отвечать.

– Вот с этого примерно места. – Он остановился около перил.

Павлик заглянул вниз.

– Высоко…

– Я надеюсь, ты не собираешься прыгать с моста, чтобы ее поздравить, – проворчал Ковалев.

– Не, я думаю, надо прямо отсюда открытку вниз сбросить. Но мне кажется, одной только открытки ей не хватит… За открытку она от меня не отстанет.

Пожалуй, Инна оказалась права: этот раунд она Зое проиграла… Потому что вместо сочувствия к Бледной деве, вместо взгляда сверху вниз Павлик собирался от нее откупиться. А это совсем другое.

– Ты не понял. Не за открытку, – попытался объяснить Ковалев. – А за то, что ты ее жалеешь, хорошо к ней относишься. За то, что ты один вспомнил про ее день рождения и поздравил.

– А вы чего же про ее день рождения не вспомнили?

Ковалев понял, что заврался, и промолчал.

– А, я понял! – обрадовался Павлик. – Это вы потому, что она и вас утопить собиралась!

– Она не собиралась меня топить. Она меня спасала, – неожиданно резко ответил Ковалев.

Наверное, надо было выбрать тон помягче – Павлик замолчал, будто чего-то испугался.

Ковалев издали заметил, что в доме не горит свет. Хтон, завидев нового хозяина, начал радостно рваться с цепи.

– А это… тот самый волк? – Павлик испуганно попятился.

– Не бойся, он же на цепи. Но вообще-то он оказался совсем не злой – просто его никто не любил, вот он и злился на всех.

– Анька говорила, что спокойненько его гладит, – вздохнул Павлик и поежился.

Ни Влады, ни Ани дома не было. Ну вот куда они подевались? Отправились гулять? И баба Паша нарочно не пришла, не хотела мешаться. Ковалев набрал номер Влады – ее телефон тут же зазвонил в маленькой комнате…

На столе в кухне лежали привезенные Владой пирожные, и, понятно, оставить Павлика без угощения, сразу пойти искать Владу и Аню, было просто жестоко, с таким вожделением ребенок смотрел на стол…

– Раздевайся. Попьем чаю с пирожными, а потом пойдем гулять. Если хочешь, и Хтона с собой возьмем.

– А он меня не загрызет?

– Нет, не загрызет совершенно точно. И даже не укусит.

Ковалев не успел снять ботинки – вешал куртку Павлика на вешалку, – когда услышал за окном шум подъехавшей машины. Низко и грозно залаял Хтон. А через минуту, распахнув настежь все двери, в дом ворвались человек пять полицейских. И первым был капитан, похожий на мышь и таракана одновременно… Брань его была преимущественно нецензурной.

Перепуганный Павлик забился в угол кухни, между столом и холодильником, а Ковалева скрутили быстро и без церемоний, хорошенько приложили лицом о дверной косяк и надели наручники. Ему хватило ума не сопротивляться.

– Теперь ты точно у меня сядешь… – сквозь зубы процедил капитан и прибавил несколько сочных ругательств.

– За что? – все-таки спросил Ковалев, хотя поза – лицом в стол – не располагала к конструктивному диалогу.

– Статья сто двадцать шесть в отношении заведомо несовершеннолетнего – от пяти до двенадцати, статья сто тридцать пять часть третья в отношении лица, не достигшего двенадцатилетнего возраста, – от двенадцати до двадцати.

Номера статей ни о чем Ковалеву не говорили – раньше его не сильно интересовал уголовный кодекс.

– Это вы обвинение предъявляете? – уточнил Ковалев.

– Ты поговори у меня, пидор гнойный… Гляди-ка, мужики, он сейчас еще и адвоката потребует! – Капитан хохотнул. – Пакуйте его, в отделении разбираться будем.

Куртку Ковалеву надеть не предложили, а просить он не стал. И к милицейскому козелку тащили, держа под руки с двух сторон, хотя ни бежать, ни сопротивляться Ковалев не собирался, и это было очевидно. Из разбитого о косяк носа на белый свитер капала кровь, и бровь, похоже, тоже рассекли до крови.

– А ребенка-то куда? – между делом поинтересовался один из ментов.

Надо же, про ребенка они и забыли!

– Веди его в санаторий, – велел капитан, – там воспитательши волосы на заднице рвут с перепугу…

Хтон рвался с цепи и захлебывался лаем. Счастье, что он был привязан, – собаку запросто могли и застрелить…

Из дома в тапочках выскочил Коля, подбежал к своей калитке, заорал, перекрикивая собачий лай:

– Вы чё, мужики? Охренели? Это ж сосед мой, Серега!

– Коль, а ты каждой бочке затычка? – Капитан искренне расстроился появлению свидетеля. – Я давно на тебя дело завел.

– Это какое такое дело? – неуверенно спросил Коля.

– Аппарат на чердаке стоит? Значит, гонишь.

– Я себе. Для личного, так сказать, потребления, – с еще меньшей уверенностью пробормотал Коля, но все же спросил: – Морду-то за что ему так расквасили?

– Это он упал. О порог споткнулся, – снова хохотнул капитан. – А, гражданин майор?

– Бился головой о косяк в порыве искреннего раскаяния, – проворчал Ковалев.

– Ты пошути мне здесь! А то я еще и сопротивление при задержании добавлю. Здесь тебе не город, тут я царь и бог, понятно?

Чего ж не понять? Приехал хлыщ из города в чистой одежде, в звании майора к двадцати девяти годам, – приятно, должно быть, над ним поглумиться, чтобы нос не задирал… Особенно если к сорока ты сам только до капитана дослужился…

Впрочем, будь Кавалев на месте ментов, он бы тоже не церемонился с похитителем ребенка, но… их не интересовал ребенок, они не ребенка защищали. Им даже козел отпущения не требовался – зачем заводить дело на ровном месте? Однако они упорно доказывали самим себе, что абсолютно правы. Им нравилась эта их абсолютная правота…

Последнее, что Ковалев увидел, прежде чем его посадили в козелок, – баба Паша, изо всех сил торопившаяся в их сторону. Она не успела – УАЗ рванул с места, когда она не прошла и половины пути. И Ковалев надеялся, что она его не заметила… Однако сильно сомневался, что Коля промолчит о том, что видел…

Били они здорово, со знанием дела – не оставляя заметных следов. Даже сопли было не утереть из-за наручников, и вдобавок Ковалева вырвало прямо на собственные джинсы. Последний раз его били лет в пятнадцать, в темной подворотне, – их было много и они были старше, но он все равно находил ту историю донельзя унижающей его человеческое достоинство. Еще совсем маленьким, на первых же тренировках он понял и запомнил, что боли надо стыдиться, и в глубине души презирал тех, кто считал иначе.

Менты ничего пока не требовали, просто оттягивались. Или надеялись, что после этого Ковалев подпишет любой протокол? Напрасно надеялись, ему вполне хватало мозгов, чтобы сравнить несколько допросов в отделении с годами на зоне по весьма скверной статье. Впрочем, он не сомневался, что ни один суд не признает его виновным, – разве что невменяемым, потому что только невменяемый станет похищать детей на глазах у сотни человек.

Вообще-то о его задержании менты должны были уведомить воинскую часть, но на этом Ковалев настаивать не стал.

Капитан, конечно, орал, что у него пятеро свидетелей того, как Ковалев раздевал ребенка, и еще двое – как он нес его через мост и за какие места при этом держался. И, наконец, заикнулся о признательных показаниях. Ковалев на всякий случай поинтересовался, в чем должен чистосердечно признаться.

– А ты не знаешь? – осклабился капитан, отчего его мышиные усы смешно зашевелились. – Зачем похитил ребенка и какие развратные действия с ним совершал.

– Я не совершал никаких развратных действий. И ребенка не похищал.

– Да тебе мало, что ли? – будто бы удивился капитан. – У меня весь санаторий будет в свидетелях, как ты его похитил! Или ты думал, кто угодно с улицы может прийти, взять ребенка за руку и вести куда угодно? Ха-ха! Это самое натуральное похищение, от этого тебе вообще не отвертеться. А ты еще людей в столовке запер, это отдельная статья.

– Какая? – спросил Ковалев.

– Сказал же: отдельная.

Когда за окном стемнело, Ковалев начинал подумывать, что на суде подписанный протокол ничего значить не будет… Наверное, полиции в райцентре было чем заняться, кроме как прессовать педофилов: его трижды и надолго оставляли одного в запертом кабинете, выдав бумагу и карандаш, – каждый раз, прочитав написанное, капитан отправлял «чистосердечное признание» в мусорную корзину. И под конец написал «правильный» протокол допроса. Впрочем, к тому времени Ковалев вряд ли смог бы удержать карандаш в руке – разбитые пальцы посинели, распухли и тряслись, как у алкоголика. Посылая капитана с его протоколом ко всем чертям, Ковалев уже не испытывал ни злости, ни презрения, но все еще хотел верить, что ему вовсе не страшно. Вот если бы не наручники… И если бы не умели они так ловко и неожиданно вышибать из-под него стул…

Должно быть, Ковалев отключился, ударившись об пол. Или нет? Но вместо ругани ментов услышал вдруг звуки переполненного пляжа – с визгом детей, гомоном множества голосов и ревом скутеров, почуял запах цветущей от жары речки, увидел вместо кабинета с крашеными стенами ее веселую летнюю воду… И усатого капитана, вусмерть пьяного, который падает за борт лодки, смешно и неловко взмахнув руками… Падает – и топором идет ко дну. И веселая летняя вода вокруг него, чуть зеленоватая, просвеченная солнцем, становится все темней и холоднее, звенит в ушах все громче, давит на грудь все сильней…

Впрочем, удар ботинком под ребра привел Ковалева в себя. Капитан сидел за столом, со стороны наблюдая за работой своих подчиненных. И лицо его было самодовольным и презрительным.

– Ну погоди, сука… – сквозь зубы выдавил Ковалев. – Будешь ты тонуть…

Лицо капитана вмиг переменилось. Побледнело. Вытянулось – даже кончики усов поникли. Он испугался! Он натурально испугался, отшатнулся, откинулся на спинку стула и сделал какой-то неопределенный жест рукой – то ли перекреститься хотел, то ли остановить коллег. Однако они все же остановились. Признаться, Ковалев не ожидал такого сильного эффекта от своих слов.

Его усадили обратно на стул, когда на столе зазвонил телефон. Капитан долго на него косился, но трубку так и не снял – после чего телефон запел у него в кармане. Взглянув на экран, капитан все же нажал на кнопку ответа.

Из трубки на весь кабинет загрохотал мужской голос:

– Ты что, Колтырин, себе позволяешь? Ты что за дела там творишь?

– Игорь Моисеевич, вы про что? – спросил капитан, сделав лицо, как положено, лихим и придурковатым, будто его могли увидеть из телефона.

– Я пробиваю бесплатную операцию матери заслуженного работника милиции, а он ни черта не заслуженный, он того и гляди с работы вылетит за превышение полномочий!

– Игорь Моисеевич, да я…

– За что ты приезжего майора задержал, Колтырин?

– Это… он ребенка, типо, украл. И раньше сигналы были… Что он мальчиков… того…

– Каких таких мальчиков? Ты совсем там обалдел со своим телевизором? Тебе заняться нечем? У тебя в школе наркотики детям продают, ты лучше этим займись как следует!

– Так ведь… Илья Валентиныч… Лично просил. Лично, понимаете?.. – чуть не шепотом выговорил капитан.

– Плевал я на вашего Илью Валентиныча! Немедленно отпускай майора. С извинениями. Или не видать тебе бесплатной операции как своих ушей. Я сейчас еще начальнику отделения позвоню, чтобы и ему мало не показалось…

Капитан истово кивал – разве что не добавил в конце «разрешите бегом»… И, еще не нажав на отбой, начал шипеть на подчиненных, прикрывая рукой трубку:

– Бысссстро! Быссстро браслеты снимайте!

Капитан ничего из себя изображать не стал, подписал Ковалеву пропуск и козырнул на прощание со словами:

– Извините, Сергей Александрович, вышла ошибка. Ну, каждый может ошибиться, а у нас работа такая – всех подозревать. Хорошо, что все разъяснилось.

– Царь и бог, говоришь? – не столько улыбнулся, сколько оскалился Ковалев.

– У дежурного свои вещи забрать не забудь…те…

Плюнь в глаза – все божья роса… Ну до чего же ничтожный человечишка…

Ковалев поднялся, с трудом изобразив, что ему это ничего не стоит. Едва не выронил пропуск, который капитан сунул ему в руку. Дверью хлопать не стал.

Однако капитан догнал его на выходе, когда Ковалев уже забрал у дежурного содержимое своих карманов, изъятое при входе. Телефон был выключен.

– Может, тебя домой подвезти? – на голубом глазу спросил капитан.

Ковалев не удержался – честно указал капитану направление, в котором тому надо проследовать.

– Слышь… Ты зла не держи – ну подневольный я человек, понимаешь? Меня просили – я сделал…

– О чем просили-то? Закрыть меня на двадцать лет, что ли?

– Да не, чистосердечное получить и обидеть хорошенько.

– Второе удалось.

– Ты зла не держи, а? Хочешь, ящик водки подгоню, для возмещения морального ущерба?

– Совсем охренел? Оставь меня в покое!

Ковалев развернулся и направился прочь.

– Это… Мороз на улице, может, фуфайку возьмешь? Чтоб до дома добраться? – не унимался капитан.

Ковалев остановился и повернулся к капитану.

– У тебя когда выходной?

– А что?

– Лицо тебе хочу начистить, когда ты будешь не при исполнении.

Дожидаться ответа Ковалев не стал, но ему показалось, что капитана предложение удовлетворило. И по всему выходило, что не в бесплатной операции дело. Неужели этот недоумок всерьез решил, что теперь непременно утонет?

Идти было больно, и до тошноты кружилась голова. До ворот Ковалев добрался, делая вид, что с ним все в порядке, а потом свернул в сторону, в темноту, прислонился к бетонному забору, окружившему отделение. Между ним и освещенной улицей текла канава, с противоположной стороны поросшая высокими кустами, – никто бы тут Ковалева не увидел, отлить можно было спокойно.

Деньги остались в кармане куртки, с собой не было ни копейки – в автобус не сядешь. Впрочем, ехать домой на автобусе – без куртки, с разбитым лицом, в свитере, закапанном кровью, – чтобы завтра это обсуждали и в младшей группе санатория? Даже выходить к вокзалу и искать такси не очень-то хотелось, но на улице в самом деле было морозно, не пешком же возвращаться в Заречное?

Ковалев надеялся, что от свежего воздуха его перестанет тошнить, но стоять было тяжело, и он сел на траву, обильно прораставшую под забором.

И только окончательно промерзнув, понял, что тошнить его не перестанет. Собравшись с духом, включил мобильник, позвонил Владе.

– Да, Серый! – выкрикнула она, будто ждала его звонка.

– Влад, я щас домой приеду, но у меня денег нет. Выйди с деньгами встретить машину, ладно?

– Серый, ты где?

– Какая разница. Выйди минут через двадцать.

– Меня нет дома, я не могу выйти. Где ты находишься? – кричала она в трубку. Впрочем, у нее всегда был громкий голос.

– Ну в райцентре, и что?

– Я знаю, что в райцентре, где конкретно?

– Да какая разница? Около милиции.

– Еще конкретней!

Это «еще конкретней» Ковалев почему-то услышал не только в трубке… Вот этого ему как раз и не хватало! Он надеялся, что у него есть в запасе время, чтобы немного прийти в себя.

– За ворота выйди и поверни направо, вдоль забора.

– Никуда не уходи, слышишь? Стой на месте! – выкрикнула она. – И не клади трубку!

Трубку Ковалев все же положил, но зажег телефонный фонарик.