– Мы пошли вам навстречу, приняли в санатории из уважения к памяти Надежды Андреевны, а вы смеете угрожать нам грязными доносами? – Зоя не повышала голоса, не брызгала слюной, но показалось, что она сейчас плюнет ядом Ковалеву в лицо.

Так это она о Павлике! А Ковалев-то думал, что Татьяна давно ей об этом рассказала и Зоя проглотила предупреждение. Нет, она, похоже, только что об этом узнала и решила устроить публичное разбирательство. Или, что вполне возможно, узнала заранее, но разбирательство решила устроить непременно при свидетелях.

– Вы имеете в виду мои слова о том, что я напишу заявление в органы опеки, если вы снова попробуете привести Павлика Лазаренко в молельную комнату?

Сидящие за столом возмущенно зашумели, Инна повернула к нему голову с нескрываемым интересом, а инструктор Саша снова незаметно показал ему большой палец.

– Да, можете называть донос заявлением, от этого суть не изменится. И ваши действия на русском языке называются «шантаж», – прошипела Зоя.

– Мне все равно, как вы назовете мои действия. Считайте, что я действую из уважения к памяти Надежды Андреевны, которая никогда не позволила бы вам издеваться над больным ребенком.

– Издеваться? Да как вы смеете! – Глаза Зои сузились в щелки. – Мы действуем в интересах ребенка и только в них!

– Вы действительно сумасшедшие, если уверены, что действуете в интересах ребенка… – Ковалева перекосило. – На минутку оставьте свои… странные фантазии о существовании Бога в сторонке и посмотрите на происходящее с точки зрения здравого смысла. У мальчика…

Зоя не дала ему договорить.

– Минуточку. Воздержитесь от оскорблений. Не надо называть веру странными фантазиями, а верующих считать ненормальными.

Ковалев проигнорировал ее слова.

– У мальчика астма, в молельной комнате его душит – и вы на полном серьезе считаете, что крещение должно избавить его от аллергии? Вы предпочтете накачать его стероидами, убивающими иммунитет, чтобы совершить над ним средневековый обряд? Мне кажется, я попал не в детское лечебное учреждение, а на шабаш ведьм!

– Да что вы понимаете! – воскликнула «Ириша» басом. – Крещение поможет Павлику стать здоровым!

– Это говорит педиатр? Или я что-то путаю? – Ковалев посмотрел на нее в упор.

– Безбожнику никогда не понять верующего! – Она укоризненно покачала головой.

– Нормальному человеку трудно понять логику душевнобольного… – не очень-то деликатно заметил Ковалев.

– Придержите язык! – Зоя снова не повысила голос, но прозвучали ее слова как окрик.

– Подайте на меня в суд за оскорбление чувств верующих – может, меня посадят…

– Это называется хамством, а не оскорблением чувств верующих. Я одернула вас однажды, но вы проигнорировали мое замечание. И хамства я точно терпеть не буду! Вы здесь на птичьих правах и быстренько вылетите вон!

Вообще-то она была права насчет хамства, но извиняться в ответ на угрозу не хотелось.

– Хорошо, я выскажусь деликатней. Я думаю, что навязчивые попытки окрестить Павлика вредят его здоровью, а то и жизни. Поскольку я не компетентен в педиатрии и не доверяю точке зрения верующих педиатров, то считаю своим долгом поставить в известность об этом тех, кто уполномочен защищать права ребенка. Такая формулировка вас устраивает?

– Суть ваших слов от формулировки не зависит. Донос будет доносом, как его ни назови. – Зоя приподняла подбородок.

– Я не подметное письмо собираюсь писать, а официальное заявление. Можете считать это доносом. Можете называть мое предупреждение шантажом. Но я сделаю это совершенно точно, если узнаю, что Павлика заставляют войти в молельную комнату.

– Хорошо, – внезапно согласилась Зоя. – Мы проведем обряд крещения в другом месте.

– Если это вызовет у мальчика приступ удушья, я сделаю, что обещал, независимо от того, где это произойдет.

Зоя, как и другие воспитатели, выходила из-за стола раньше врачей, и после ее ухода Ковалев повернулся к «Ирише».

– Ирина Осиповна, я действительно высказался в ваш адрес слишком резко. Извините меня, я вовсе не хотел вас обидеть, просто погорячился.

– Слишком резко… – хмыкнула «Ириша» басом и посмотрела на Ковалева с материнской снисходительностью. – Погорячился, значит? Ладно уж, живите… Что вам, кстати, сказали в больнице?

– Сказали, все нормально. И тоже советовали показать собаку ветеринарам.

– Теперь вам точно придется ее изловить, – заметила Инна с издевкой. – Но я думаю, семь уколов нанесут вам меньший ущерб, чем поимка собаки.

– Девочка, – назидательно начала «Ириша», – любая вакцина несет угрозу здоровью, просто меньшую, чем сама болезнь. А потому без нужды лишние уколы делать не следует.

– А если собака его загрызет? – засмеялась Инна ей в ответ.

– Глупости болтаешь, – фыркнула докторица. – Здоровый парень, удавку псу на шею – и к ветеринарам. А боится не справиться – пусть Сашку попросит помочь.

Ковалев не нарушил традиции оставаться за столом с Инной наедине, когда остальные разошлись, и медленно цедил компот из стакана.

– Блеск! – сказала она. – Просто блеск!

– Это вы о чем?

– О Павлике Лазаренко. Я от вас не ожидала.

– Я не хочу бегать за ним по берегу еще раз. И обвинений в педофилии не хочу тоже.

– Никто не заставляет вас бегать за ним по берегу. Вы можете просто закрыть глаза на его крещение – это же не ваши проблемы.

– В детстве меня учили защищать слабых.

– Всех учили, но почему-то никто этого не делает. По крайней мере, себе в ущерб.

– Вы плохо думаете о людях.

– Я думаю о людях так, как они того заслуживают, – ответила Инна со свойственной ей неопределенностью, двусмысленно, – ее слова вовсе не предполагали, что люди заслуживают осуждения.

– Не вы ли рассказали мне, как Саша и… дядя Федя спасали детей в ледоход? Может, я вовсе не такая редкая птица? К тому же Зоя тоже считает, что действует в интересах Павлика.

– Зоя думает не про Павлика, а про свою бессмертную душу. Я не знаю, какой на ней грех, но каждый крещенный с ее подачи ребенок приближает ее к искуплению.

– А мне показалось, что ее волнует не бессмертие души, что она искренна.

– Разумеется! Она тоже уверена, что искренна. Но ее цель – избавление от чувства вины, а не благополучие Павлика. Впрочем, тщеславное желание слыть защитником слабых ничем не лучше. Не обижайтесь, наши тайные желания не делают хорошие поступки плохими, а плохие – хорошими. Но в последнее время принято оправдывать дурное искренностью или слабостью, а доброе осуждать за якобы полученную выгоду.

– Пап, на тебя ночью напал волк? – спросила Аня не столько с сочувствием, сколько с любопытством.

– Не волк, а собака.

– Это был волк, все сказали. Что ночью он хотел пробраться в санаторий и кого-нибудь загрызть, а ты его прогнал. Со мной теперь все девочки хотят дружить, что у меня такой папа! А вовсе не из-за игрушечной посуды. И этот взрослый мальчик сказал, что теперь будет меня защищать и чтобы я ему говорила, если меня кто-то обижает.

«Хоть какая-то польза от папы», – мрачно подумал Ковалев. Действие кетонала, что ему вкололи после прочистки ранки, заканчивалось, и руку с каждой минутой жгло все сильней.

– И я так подумала, что когда вырасту, я за тебя замуж выйду.

Ковалев поперхнулся.

– А маму мы куда денем?

– Ну, мама тогда будет уже старая и ей муж будет не нужен.

– Я тоже буду уже старый. И где ты видела, чтобы девушки выходили замуж за своих отцов? Девушки выходят замуж за юношей.

– Я видела сто раз. Вот недавно было кино, где у девушки мужем был папик.

Напрасно Влада смотрит мыльные оперы вместе с ребенком… Ковалев долго подбирал слова, чтобы развеять заблуждение дочери.

– Папик – это не отец, а старый богатый любовник, – выдавил он с трудом. – Родственникам вообще нельзя жениться.

– А почему?

– Потому что у них родятся нездоровые дети. Ты ведь хочешь детей?

– Конечно!

– Тогда тебе нельзя за меня замуж.

– Жаль… Ну, тогда я выйду замуж за того взрослого мальчика, который теперь меня защищает.

Этот вариант больше понравился Ковалеву, хотя и его он нашел не совсем удачным.

– Ну да, и машинками он управляет лучше, чем я… – пробормотал он вполголоса. Рука болела неправильно, ненормально, не может столь маленькая ранка так болеть!

– Да нет, пап! Это не из-за машинок. Я же тебя все равно больше люблю, чем этого мальчика. И потом, я вырасту еще нескоро, а пока мы будем жить вместе.

Река встретила их ветром и сыростью, и так она была холодна, что зашлось дыхание… После ночного заплыва, рассердившего Владу, желание переплыть реку стало навязчивым, иступленным, ненормальным – так вспыхнувшая влюбленность в первые дни дарит только радость и ожидание счастья, а потом становится изматывающим бременем, если не встречает ответного чувства. Равнодушная, холодная река, как недоступная женщина, уже не звала – но от этого становилась еще более желанной. Ковалев помнил ее жгучее прикосновение к коже и, содрогаясь, хотел ощутить его снова.

– Жаль, что сейчас не лето… – сказала Аня.

– Почему? – спросил Ковалев машинально.

– Так искупаться хочется… – вздохнула она.

– Чего? – насторожился он.

– Можно, конечно, в бассейне купаться, но в речке же лучше.

– Чем это лучше?

– Ну, места много. Можно плыть куда захочешь.

Ковалев испугался. Он не верил ни в какой зов реки, не принимал всерьез свое навязчивое влечение к реке – верней, не хотел о нем всерьез задумываться, – но тут ему стало так же страшно, как перед неминуемым Аниным приступом.

– Мы, когда вернемся в город, возьмем абонемент в большой бассейн, где можно нормально поплавать, – сказал он поспешно. – Мама, небось, уже купальники купила.

На музыкальное занятие приходящая учительница позвала Ковалева с особенной настойчивой признательностью.

– Ваша жена – просто умница, так хорошо подобрать нам репертуар! Вы же понимаете, сейчас в санатории много детей-сирот и… ну, у которых проблемы с родителями. Она была очень деликатна!

Для разучивания в младшей группе учительница выбрала совершенно неинтересную, по мнению Ковалева, песню. Он даже не мог припомнить, из какого она фильма. Что-то про сказки и волшебников. Только после третьего прослушивания до него стал доходить тонкий юмор учительницы музыки. Начиналась песня словами «Чтоб могли на Марс летать люди без опаски…» и в целом противоречила христианским догматам.

Девочки, сидевшие рядом с Аней, время от времени оглядывались на Ковалева и перешептывались. Раза два оглянулся и Павлик Лазаренко, но тут же отвернулся, будто испугавшись своего любопытства.

После музыкального занятия Ковалев одевался в пустом и темном гардеробе, собираясь уходить, и не услышал, как в холле появился Селиванов, – заметил его, только когда завязал шнурки и выпрямился. Селиванов стоял чуть в сторонке с независимым видом и поглядывал в потолок.

– Что тебе? – спросил Ковалев.

– Я еще кой-чего вам сказать хотел.

– Я слушаю.

– Только не сарафаньте особо, это инфа для внутренней пользы, – сказал Селиванов сверху вниз, как своему: не просил, а будто выдавал аванс. – Мы с пацанами вчера на болото ходили, к дому ведьмы.

– Смелость испытывали? – усмехнулся Ковалев, вспомнив Колин рассказ.

– Не, мы за неразменным рублем. Но это пополам. Вы не слышали, наверное, а у нас страшилка есть про бабку Ёжку. Про двух людоедок, старую и молодую.

– Достойно, – кивнул Ковалев. – Я классе в третьем такое любил послушать.

– У нас тоже эту байку малышне впрыскивают. Но восемь лет назад реально два дятла на болоте заблудились. Один с концами пропал, а второго я видел конкретно, своими глазами, – падла буду. И про бабку Ёжку он твердил, я сам слышал. Ладно, не уперлось… Я про вчера хотел сказать. Я в окошко к ведьме полез смотреть. Там керосинка горела, все видно было нормально так. Да, вот еще… Я днем у этого дома бывал, никаких черепов днем не видно. Только лунной ночью видны два конских черепа. Я сам проверял.

Селиванов помолчал презрительно, надеясь на то, что Ковалев проявит интерес к тому, что же было дальше.

– Ну и?.. – проявил интерес Ковалев.

– Ведьма, молодая ведьма – это Инна Ильинична. Я ее своими глазами видел, нос к носу. Она к окну подошла. И рот у нее весь был в крови.

Ковалев закатил глаза.

– Ты грибочки для смелости не жевал по дороге?

– Неа. Не жевал, – с вызовом ответил Селиванов. – Можете не верить. Я вам рассказал – а дальше мне пополам. А еще она унылого заколдовала. Ивлева в смысле. Он весь день эту труху про бабку Ёжку долбит.

– Слушай, парень, тебе сколько лет? – вздохнул Ковалев.

– Мне-то? Пятнадцать.

– А в Деда Мороза ты не веришь, нет?

– Неа.

– Вот с дядей Федей ты по душам беседуешь, в волшебных волков веришь, в колдовство веришь, а в Деда Мороза – нет? Что это вдруг?

– Что колдовство есть – это научно доказано!

– Наукой эзотерикой, что ли? – съязвил Ковалев. – По телевизору слышал? Или в интернете прочитал?

И только тут он сообразил, что Инна – правнучка хозяйки дома на болоте и нет ничего «волшебного» в ее там появлении.

* * *

Павлик весь день клевал носом и не выспался в тихий час. Рассказывать на ночь сказки к ним пришли двое приютских из второй группы, такие же унылые, как Сашка Ивлев. Они тоже собирались читать сказку про православного ежика, но если против Тамары никто не выступал, то тут все возмутились и хором заныли. Приютских выручил заглянувший в спальню Витька, отобрал у них книжку, пробежал глазами по странице, хохотнул и сказал, что сам прочитает малышне сказку про православное животное. И начал:

– «Слава Богу!» – сказал Ежик. «Слава Богу», – кивнул Кузнечик-Богомол. Вот и поговорили… «Карл Маркс умер, Ленин умер, и мне что-то нездоровится, – сказал Кузнечик. – Наверное, завтра помру». «Слава Богу!» – ответил Ежик. Так, пропускаем всякую хрень… А, вот, ежик прибежал к маме. «Мама, мама, Кузнечик-Богомол завтра кони двинет!» «Слава Богу! – воскликнула Ежиха. – Конечно, молился он улётно, но зато он будет в раю!» «Мам, я тоже хочу в рай! – заныл Ежик. – Можно мне туда отправиться вместе с Кузнечиком?» «Ну щас, разбежался! – ответила Ежиха. – Слава Богу, узки врата, ты не пролезешь». «Ну мам, ну пожалуйста! Ну можно я тоже в рай! – не отступился Ежик. – Я это… типо душой бестелесной протиснусь как-нить». «Да ты чё, сынок, разве не знаешь, что у животных нет бессмертной души? Слава Богу, Господь создал по своему образу и подобию людей, а не ежей!» «А как же Кузнечик-Богомол? Почему ему можно в рай, а мне нет?» «Кузнечик маленький, он мимо апостола Петра прошмыгнет как-нибудь»…

Понятно, конечно, было, что ничего такого в книжке не написано и что Витька просто глумится. Приютские прыскали время от времени, хоть и унылые. На том месте, где две отроковицы замучили ежика, чтобы он мог отправиться в рай, в спальню неожиданно явилась дежурная воспиталка и начала орать, что Витьке здесь делать нечего.

– Ну погодите! Последняя строчка осталась! «Слава Богу, слава Богу, слава Богу!» – закричали хором все звери в лесу. Во, тут и сказочке конец.

У воспиталки от удивления вытянулось лицо, а приютские давились от смеха, зажимая руками рты. В общем, она все равно Витьку выгнала и велела приютским читать сказки дальше, потому что никто не спал.

И они попробовали – но спотыкались, хохотали на каждом «слава Богу» и в конце концов согласились рассказать страшную историю вместо сказки при условии, что все закроют глаза.

Павлик повернулся на бок, лицом к окну, – он давно хотел спать и ничего интересного от приютских не ждал. И точно – история их оказалась унылой, как они сами.

– В одном интернате жил-был маленький мальчик. И вот как-то раз приходит ему по почте посылка, а в ней – красный мобильник.

Истории про красный мобильник Павлику надоели, наверное, уже год назад. Неинтересные они были, не страшные. За окном выл ветер, и в стекло противно шлепал мокрый снег, отчего в теплой спальне под одеялом было особенно уютно и еще сильней клонило в сон.

– Мальчик думал, что это ему родители прислали, взял мобильник и положил под подушку. А воспитательница ему говорит: «На ночь мобильник обязательно нужно отключать».

Один из приютских погасил настольную лампу, под которой можно было читать, и спальню теперь освещал только уличный фонарь – его самого было не видно, только свет в окне, нехорошего такого синеватого цвета, неживого. Будто бы холодно было от этого фонаря и сыро.

– Но мальчик не послушался и оставил мобильник включенным. И вот ночью слышит он звонок и голос из красного мобильника ему говорит: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твой город!»

Павлик хотел закрыть глаза, но почему-то не мог оторвать взгляд от окошка, освещенного фонарем. Снег, падавший на запотевшее стекло, тут же таял и стекал вниз, оставляя кривые мокрые дорожки.

– Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твою улицу!»

И в этот миг на стекло снаружи легла ладонь. Вовсе не красная, а бледная, как и свет фонаря. Узкая, с тонкими пальцами. Это случилось неожиданно, Павлик замер – во рту пересохло от ужаса, он боялся вдохнуть, не то что закричать. Никто не смотрел на окно, все слушали унылую историю приютских…

– Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твой интернат!»

Тонкие пальцы чуть согнулись – будто рука поскреблась внутрь. А потом прижалась к стеклу теснее, попробовала толкнуть створку. В спальне становилось все холодней, но никто этого не замечал, даже приютские. Пахнуло рекой, сырость испариной осела на лбу, и Павлик подумал, что надо закричать, но не смог выдавить из себя ни звука. Даже пискнуть не смог…

– Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твою спальню!»

Когда на стекло легла вторая ладонь, Павлик увидел, что окно не закрыто, – ручка была повернута не так, как на втором окне. И теперь закричать было просто необходимо, но голоса не было. И двигаться Павлик тоже не мог, даже пальцем шевельнуть, даже моргнуть глазами. Ему никогда в жизни не было так страшно, никогда. Даже когда он думал, что за дверью стоит волк…

– Мальчик выключил мобильник и хотел убежать, вскочил с кровати и выбежал в коридор. А там его уже ждала красная рука. Она его задушила.

Бледные ладони на стекле давили на створку все сильней, и Павлику показалось, что она подалась внутрь. И он вдруг отчетливо понял, что по сравнению с появлением волка, с бабкой Ёжкой, с домом ведьмы это – настоящая, смертельная опасность. Все остальное – ерунда, сказки, сродни глупой истории про красный мобильник. А теперь происходит нечто по-настоящему страшное, а он не может ничего с этим поделать. И сейчас приютские уйдут, остальные заснут, и он останется один на один с этим ужасом…

– Между прочим, по включенному мобильнику можно найти любого человека, – добавил приютский, чтобы придать вес своей дурацкой истории.

За запотевшим стеклом между ладонями появилось светлое пятно, которое медленно приближалось. То, что пряталось за окном, хотело заглянуть в спальню. И Павлик уже видел в свете фонаря очертания призрачного тела. Так Снежная Королева лишь на миг заглянула в комнату к Каю, и он оказался в ее власти. И лучше бы это была Снежная Королева!

– Для этого аппаратура нужна специальная, – фыркнул второй приютский. – У красной руки что, аппаратура была?

– Это, может, рука-робот, радиоуправляемая. А маньяк-убийца рассылает детям телефоны, чтобы потом их находить и убивать.

– Зачем ему их искать с помощью мобильника, если он и так знает адрес?

Да, лучше бы это была Снежная Королева, потому что прижавшееся к стеклу лицо было во сто крат ужасней – опухшим, рыхлым, с приоткрытым ртом и щелочками заплывших глаз. Спутанные волосы будто развевались от ветра, только медленно и плавно, дыбом поднимались над головой.

– Просто в мобильнике был специальный датчик, к которому притягивается красная рука.

Это Бледная дева. Павлик представлял ее иначе – красивой и прозрачной, в белом платье. Он никогда не думал, что явление Бледной девы – это так страшно. Витька не рассказывал историй про Бледную деву, считал их глупыми. Напрасно.

Бледная дева забирает только мальчиков. Некрещеных мальчиков. Павлику вдруг мучительно захотелось быть крещеным мальчиком, чтобы это лицо исчезло…

Рот искривился плотоядным оскалом – и Павлик подумал, что сейчас умрет, потому что лицо это было ему знакомо, слишком хорошо знакомо, чтобы перепутать… Бледной девой была их с Витькой мать!

– А зачем, интересно, по мобильнику говорили, что его надо выключить?

– Ну, наверное, маньяк убивал только непослушных детей.

Нет, нет, не может быть! Она пьяница, да. Говорят, что она плохая мать, – но это неправда, она хорошая, просто у нее тяжелая жизнь, так и Витька говорит. Она просто абортов не делала, как некоторые! Она даже плакала, когда они с Витькой уезжали в интернат! Она веселая, она не может убивать детей, это неправда!

Мишка Воскресенский высунулся из-под одеяла и спросил у приютских:

– А если «Отче наш» три раза прочитать, датчик сломается?

– Господь всемогущ… – расплывчато и неуверенно ответил приютский.

Лицо прижималось к стеклу с издевательской улыбкой: может, Павлик, еще как может! Некрещеных, непослушных, ненужных никому детей надо убивать, затаскивать на дно реки и скармливать рыбам.

А еще… Их мать была красивая – во всяком случае, Павлик так считал. Не утром, конечно, а обычно. И от того, что она явилась ему такой уродливой, он заплакал. И тер глаза, чтобы не видеть ее за стеклом, забыть, навсегда забыть опухшее лицо с заплывшими глазами и волосами дыбом!

– Пашка, ты чего? – спросил приютский. – Ты чего ревешь?

– А вот говорили, что нечего малышне рассказывать страшилки… – вздохнул его товарищ.

– Пашка, ты чего, испугался, что ли?

– Он же некрещеный, его Господь не защищает, – едко вставил Мишка Воскресенский.

Павлик не мог остановиться, всхлипывая громко, на всю спальню, – будто что-то толкало слезы изнутри, встряхивало плечи. И хотелось закричать: «Нет, нет, нет! Пусть бы этого не было! Пусть бы я ничего не видел!» Но Павлик не сумел ничего выговорить и от этого расплакался еще горше.

– Пашка, ты это… Не реви… – Приютский встал и подошел поближе. – А то нянечка услышит…