– Это не волк. Это собака. Не останавливайся, а то она решит, что мы ее боимся.

– А мы ее не боимся?

– Нет.

– Серый, я вообще-то боюсь собак… Но признаю́: все это ужасно романтично.

Пес был уже шагах в десяти, но не двигался с места, будто нарочно перегораживая путь. Ковалев сунул руку в карман и нащупал изрядно помятый пирожок с картошкой, прихваченный утром из дома.

– Погоди-ка, – сказал он Владе и поставил сумку на землю. – У меня для нее кое-что есть.

Он разломил пирожок пополам, свистнул и кинул половинку к ногам «настоящего динго». Пес не испугался броска, нехотя пригнулся и понюхал подачку, а поднял голову уже оскалившись и захлебываясь рыком. Оскорбился, что ли?

– Неподкупный, значит… – усмехнулся Ковалев.

Нет, пес не оскорбился – подачка привела его в ярость: злоба будто волной покатилась в лицо, пес был по-настоящему страшен…

– Наверное, он рассчитывал на мясо, – пробормотал Ковалев.

Влада молча шагнула назад, а он снял шарф и, не опуская глаз, начал спокойно наматывать его на левую руку – уверенный, впрочем, что пес отступит.

Пес отступил, стоило сделать три шага вперед. И тенью метнулся в лес, скрылся бесшумно за деревьями – вообще-то жутковато было ощущать его взгляд и ждать броска из темноты. Ковалев подобрал сумку и взял Владу за руку.

– Серый, что-то мне уже не романтично…

– Прекрати. Ничего страшного. Но если хочешь, иди впереди меня.

– Хочу. И много здесь таких собак?

– Не знаю. Говорят, у магазина много.

– Я читала, что на брошенный кусок так реагируют тренированные собаки. Против человека тренированные.

Ковалев пожал плечами.

– А еще говорят, что это «настоящее динго», плод генной инженерии, помесь собаки, гиены и крокодила. И что он может зубами перекусить монтировку.

– Ты это серьезно?

– А как ты думаешь?

– Серый, не смешно. Я вообще одна из дома теперь не выйду.

По дороге к мосту Влада поминутно оглядывалась, а добравшись до дыр между шпалами, снова остановилась.

– Ты не подумай, что я нервная… Но это же просто жуть…

– Что конкретно тебя напугало на этот раз?

– Я серьезно. Это же… западня…

– В смысле?

– А если поезд? Куда деваться? В воду прыгать?

Вообще-то от ее слов мороз прошел по коже… Западня?

– Поезд видно и слышно издали. На мосту две площадки, где можно его пропустить. Мы с Аней один раз его там пропускали – ничего страшного.

Влада сделала неуверенный шаг.

– И не побежать – покалечишься, – сказала она тихо. – И ты водил здесь ребенка?

– Смотри под ноги, и все будет хорошо. А бежать совершенно незачем.

С чего он взял, что его мать бежала по мосту? Влада права, по нему нельзя бежать. Тем более с ребенком на руках.

– Серый, у мужчин притуплено чувство опасности. И нет материнского инстинкта. Поклянись мне, что на этом мосту ты всегда будешь держать Аню за руку.

– Клянусь, – усмехнулся Ковалев.

– Я не шучу. У меня все внутри переворачивается, когда я представляю здесь ребенка. Я бы вообще запретила людям тут ходить.

– Там висит табличка, что выход на мост категорически запрещен. И еще «Берегись поезда».

Ковалев все же остановился на том месте, где прошлой ночью едва не сиганул с моста.

– Погоди, – сказал он Владе. – Посмотри вниз.

– Я только и делаю, что смотрю вниз.

– Отсюда посмотри.

Она подошла к перилам и вцепилась в них обеими руками.

– Я спросить хочу. Гипотетически, не подумай… – начал Ковалев.

– Спроси.

– Я не про себя, я вообще. Вот если бы я собирался тебя бросить, ты бы могла покончить с собой?

– Чего? – Влада повернулась к нему и посмотрела широко открытыми глазами. Наверное, она хотела, чтобы это выглядело иронично, на самом же деле в глазах ее появился неподдельный страх. И еще что-то жуткое мелькнуло на ее лице – наверное, смертельная тоска.

– Я же говорю: гипотетически.

– Ты точно сбрендил… Гипотетически я бы не только не стала кончать с собой, я бы немедленно вышла замуж за кого-нибудь другого. Просто чтобы ты не думал о себе слишком много.

– А если бы… ну, не по-настоящему, а чтобы меня вернуть. Могла бы?

– Не по-настоящему? – Влада хитро усмехнулась. – Это интересно. А ты бы вернулся?

– Не обо мне речь. Вот отсюда могла бы в воду прыгнуть?

Она посмотрела вниз и снова повернулась к нему лицом, с которого сползла усмешка. Да, пожалуй это была именно смертельная тоска, не страх даже. Влада молча покачала головой.

– Испугалась бы?

– Нет, просто это было бы уже по-настоящему… С такой высоты об воду можно сильно разбиться. А если тут мелко?

– Тут глубоко. Скажи, а если бы ты все же захотела покончить с собой, из мести мне ты могла бы убить и Аню тоже?

– Серый, ты вообще ненормальный, да? Тебе вообще как такое в голову могло прийти? Я тебе уже сказала: я бы замуж вышла немедленно, за другого. И была бы счастлива, а ты бы локти кусал. У тебя что, кто-то появился?

Ковалев помолчал немного.

– Понимаешь, я узнал… Что моя мать вот на этом самом месте прыгнула в воду со мной на руках. Меня спасли, а она утонула. Говорят, что это было самоубийство… Из-за несчастной любви.

Влада посмотрела мимо него, на тот берег, с которого они только что ушли. Долго и пристально, будто хотела что-то увидеть. Потом снова взглянула вниз и поежилась.

– Пойдем отсюда. Мне страшно здесь стоять. Мне вообще здесь страшно…

И только потом, уже спускаясь по насыпи, она сказала:

– Знаешь, мне кажется, что ни одна женщина не может хотеть убить свое дитя.

– Но Медея убила детей из ревности…

– Не знаю. Я, может быть, мерю по себе. Но мне кажется, что это невозможно.

* * *

Вечером Витька не пришел – они с ребятами уехали в райцентр, раздобыть денег и вообще… А поскольку по пятницам для старших групп шла дискотека, укладывать спать младшую группу пришла старенькая нянька, скучно и муторно рассказывала сказку про Крошечку-Хаврошечку – под ее тихий и размеренный рассказ все быстренько так уснули. Потом, когда она ушла, Павлик лежал и прислушивался: пока внизу шла дискотека для старшей группы и играла музыка, ему не было страшно и он ненадолго задремал, а проснулся уже в полной тишине. Он не знал, сколько времени, но ему показалось, что уже давно глубокая ночь.

Окошко светилось бледно-синим светом, и было холодно, с каждой минутой все холодней… Павлик кутался в одеяло, но боялся накрыться с головой – готовился закричать, если откроется дверь. И прислушивался, прислушивался: не слышно ли шагов на лестнице?

Сказка про Красную Шапочку – глупая и смешная сказка, в ней нестрашный совершенно волк глотает всех подряд, и понятно, что такого волка на свете нет и быть не может. Настоящий волк никого не глотает – он сначала перегрызет горло, а потом будет обгладывать кости. И человека целиком он не съест, даже ребенка, но это не имеет никакого значения.

Павлик не сомневался, что мальчика, про которого рассказывал Витька, загрыз волк, и тело его обглодали не рыбы вовсе. Рыбы, конечно, тоже могли – но уже потом, то, что осталось после волка.

Он не удивился, когда на лестнице раздались шаги – тихие, но отчетливые: клац, клац, клац… Скрипнула ступенька… Волк крался наверх осторожно, и никто, кроме Павлика, его не слышал.

Может, Зоя и сегодня осталась ночевать в санатории? Когда рядом был Витька, страшно было совсем по-другому, даже приятно и весело было от того страха. А теперь страх был противным, вязким, ватным…

Павлик собирался сесть, но почему-то не смог – так бывает в кошмарных снах, когда хочешь бежать и не можешь сдвинуться с места. Наверное, он не смог бы и закричать, но от страха не догадался даже попробовать. Бледный свет за окном становился все ярче – в спальне стали видны даже дальние углы, даже ручка на двери.

Волк подошел к двери и остановился – Павлик замер и перестал дышать. Вот сейчас… сейчас она откроется… Потянуло сырым промозглым холодом и запахом тины. Легко представился оскал, обнажающий розовые десны с черными пятнами, и капающая с зубов слюна, и сморщенный нос, и злые голодные волчьи глаза. Страшно не от того, что они злые, а от того, что голодные…

Павлик забыл о том, что надо кричать – потому что если волк не почует его дыхания, не услышит, как у него бьется сердце (в полной тишине – слишком громко), то, может быть, постоит и уйдет… А если издать хоть один звук, то уже не спасешься…

Ну почему Зоя не пришла сегодня?

Волк стоял за дверью неподвижно – прислушивался и принюхивался. И Павлик понял, что умрет в тот миг, когда дверь откроется. И наверное, так даже лучше – умереть и не знать, что будет потом, когда волк зайдет в спальню.

На лестнице, в самом низу, еле слышно скрипнула ступенька. Потом еще одна… Кто-то шел наверх, и это точно была не Зоя – она бы не стала красться. Но, кто бы это ни был, волк должен его испугаться! Или не должен? В глубине души затеплилась надежда – а вдруг это вернулся Витька с ребятами? Надежда была такой сладкой, такой отчаянной, что Павлик едва не разревелся – так ему хотелось, чтобы она сбылась!

Шаги волка были еще тише, чем раньше: клац… клац… клац… Он отошел от двери, спрятался где-то в коридоре, в каком-нибудь темном его углу. Не испугался – притаился. А Павлик-то думал, что волк бросится бежать! А если это Витька и волк кинется на него из темноты? Павлик не сомневался, что Витька справится с волком, но вдруг? У него ведь нет с собой распятия, как у Зои… Когда не ждешь нападения, можно и растеряться. Ведь нападают волки на оленей – в мультфильме про Маугли Акела должен был убить оленя одним броском…

Надо крикнуть, надо предупредить! Павлик хотел разжать зубы, заорать во все горло, но не смог даже как следует вдохнуть. И сколько ни старался выдавить из себя крик, сумел только жалко пискнуть. Но этот писк будто вывел его из оцепенения, будто разбудил – из глаз хлынули слезы, нельзя было больше ждать: Павлик вскочил с кровати и побежал к двери. Если их будет двое, волк не посмеет напасть!

Он не успел взяться за ручку, дверь перед ним распахнулась, и в спальню шагнул Витька – Павлик налетел на него с разбегу, обхватил руками, уткнулся лицом в живот… От счастья, от облегчения слезы полились еще сильней, и сначала он не мог сказать ни слова.

– Ну ты чего? – Витька хлопнул Павлика по спине. – Чего ревешь-то? Страшно было, что ли?

– Там… волк… В коридоре… – выговорил Павлик. – Я бежал… Тебе сказать…

– Не реви. – Витька вздохнул и потрепал его по волосам. – И тихо давай. Я тут тебе звездрючину одну раздобыл, пошли в сортир – посмотришь.

Павлик закивал – страх почему-то сразу развеялся. Даже весело стало немного. Хорошо, спокойно. Ничего страшного и опасного в коридоре не было, никаких темных уголков, где волк мог бы притаиться. А в туалете горели яркие лампочки, и там точно нечего было бояться.

– Ой, Вить, а что это у тебя кровь?

– Да хурма, подрался. – Витька полез во внутренний карман. – Во, гляди, ездопробоина – настоящий смартфон, фунциклетный.

– Ох, Витька! – Павлик задохнулся. – Это мне, что ли?

У Витьки не было смартфона, только мобильник – «законный», привезенный из дома, он раздобыл телефон летом. У многих ребят постарше были не только смартфоны, но и планшеты – понятно, ворованные в основном.

– Экран битый, но все видно. Симку пришлось выбросить, но я потом тебе новую куплю, чтобы звонить. А пока в игрушки играй. И это… если спросят – это мать нам с тобой дала.

– Не поверят, – покачал головой Павлик.

– А пусть докажут, что нет. А матери позвонят – так она не лошара, подтвердит. Она сколько раз меня прикрывала.

– А почему раньше не было, спросят?

– Я скажу, что потерял, а тут нашел в зимней куртке в кармане. Зарядка как у моего, стандартная. Пока одной на двоих обойдемся, я потом вторую куплю. Может, даже в это воскресенье, если получится.

– Вить, а ты его почему себе не взял?

– Да за каким зигзагом он мне сдался? Что я, маленький, что ли, в игрушки играть? Я вот симку куплю – будешь мне звонить, если что.

* * *

Во дворе была свалена не груда даже – гора толстых распиленных колобашек. Ковалев присвистнул: это же и за неделю не расколоть! Баба Паша давно ушла, но в доме было натоплено, чисто и уютно.

А Влада замерла на пороге, оглядываясь с восторгом, – от ее тоски не осталось и следа.

– Серый, и вот это правда теперь наш собственный дом? Вот весь дом и весь двор?

– Ну да.

– Обалдеть… – бормотала она, расхаживая по комнатам и осматриваясь. – Далеко, конечно, но мы с Аней могли бы сюда приезжать на все лето. А ты бы приезжал к нам на выходные. И на зимние каникулы тоже можно всем вместе приезжать. Нет, это просто потрясающе… Я думала, тут кривая почерневшая избушка с земляным полом или шесть соток с каркасным сарайчиком, а это настоящий дом!

– Из которого ты одна теперь вообще не выйдешь?

– Не передергивай. Я прикормлю эту псину, и она полюбит меня всей душой. Я читала про такое в детстве. Купишь машину, чтобы не мотаться на перекладных…

– Ага. Яхту, чтобы по реке ходить с ночевками…

– Не передергивай. На машину нам денег хватит, найдешь недорогую. Нет, Серый, это здорово… Не подумай, я нисколько не радуюсь, что тетя Надя умерла. Я не понимаю только, почему мы раньше никогда к ней не ездили. Мне кажется, она была бы нам рада…

– Я тоже не понимал, почему меня никогда сюда не привозили… Теперь понял.

После посещения удобств во дворе Влада не растеряла оптимизма.

– Сделаем канализацию и горячую воду, теперь все так делают. Летом и так нормально, но зимой ребенок может простудиться.

Ковалев тем временем разбирал привезенную ею сумку и долго рассматривал трехлитровую стеклянную банку.

– Это что? – спросил он.

– Это борщ.

– На черта нам борщ?

– Не можешь же ты питаться только молочным супом.

– А это что? – Он вытащил на свет три тяжелых контейнера.

– Это тоже еда.

– А это? – На дне сумки лежала уложенная в коробку приставка караоке с микрофонами.

– Я подумала, мы должны что-нибудь подарить санаторию. Раз тут детишки без родителей. По-моему, хороший подарок.

– Не знаю… Зачем им?

– На музыкальные занятия. И диск я сделала детский. Серый, смотри, тут деньги и записка… Кто это пишет тебе записки?

– Соседка.

– Молодая? – Влада покосилась на него с улыбочкой.

– Лет так семидесяти пяти. И что она пишет?

– Что триста рублей сдачи оставляет.

– Это за дрова. А ты о чем подумала?

На узкой кровати с железной сеткой вдвоем было тесно.

– А что? Снова романтично, – сказала Влада, подвинувшись к стенке. – Давай, залезай скорей под одеяло, а то мне холодно.

– Волосы с подушки убери, – усмехнулся Ковалев – Влада не любила, когда он рукой наступал ей на волосы.

Он вспомнил вдруг об Инне – с неприязнью, к которой почему-то примешивался азарт. Он привык к яркой красоте жены, забыл, какие страсти она когда-то в нем будила. С ней было просто и спокойно и не требовалось что-то из себя изображать.

Шелковая ночная рубашка Влады блестела, как вода в реке, повторяя изгибы тела… Дома они спали на двух сдвинутых кроватях, а тут, как ни крути, спать можно было только тесно прижавшись друг к другу, и Ковалеву это показалось волнующим. Он разглядывал ее сверху вниз, поставив руку на локоть.

Влада накинула на него одеяло и шепнула:

– Серенький, ты сегодня был такой герой… И вообще ты мне нравишься.

– Не может быть.

Он зарылся лицом в ее волосы, тронул скользкий шелк ночной рубахи – и подумал о черной воде реки, холодной и опасной. Нечто темное, дремучее зашевелилось внутри: взять, победить, подмять под себя… Наверное, он был несдержан, потому что Влада спросила:

– Серый, ты чего?

– Я тебя хочу…

– Не до такой же степени…

– До такой.

– Это от манной каши, – вздохнула она. – Нет, ты продолжай, я просто спросила…

Ковалеву почему-то было не до шуток – он испугался самого себя, своего желания смять, сломить, подавить, напугать… И все равно лапал ее совершенно бесстыдно, жестко, не рассчитывая силы, потому что перед глазами, похожая на шелк ночной рубахи, катилась река – вожделенная и неумолимая, как суккуб. И не уступала, не сдавалась, тянула в глубину, будто камень на шее, хотела растворить, затащить в водоворот, сомкнуть над головой маслянистую черную воду… Он так и не понял, кто победил…

А потом наваждение исчезло, и Ковалев, все еще тяжело дыша и навалившись на Владу всем весом, ощутил ее слезы у себя на плече. Влада всхлипнула, и он поспешил приподняться на руках. Ее лицо было мягким, расслабленным, детским. И вся она вдруг стала мягкой, беспомощной, совсем на себя непохожей.

– Извини… Ну извини, так получилось…

– Ты тут совсем одичал. Нет, это тоже было романтично, хоть и варварски. – Влада погладила пальцами его мокрую от пота челку. – Как в пещере на шкурах убитых тобой саблезубых медведей.

Ковалев выдохнул с облегчением и перекатился на бок: невозможно хотелось спать, глаза слипались, и тело подрагивало от усталости.

– Тигров как минимум, а не медведей… – шепнул он, еле ворочая языком и всеми силами стараясь не закрыть глаза.

– Ты себе льстишь. Хватит с тебя и медведей. – Она подумала немного и добавила: – Я, конечно, не стану прыгать с моста, если ты меня бросишь. И замуж, конечно, выйду сразу. Но знаешь, мне без тебя будет очень плохо.

– Я вовсе не собираюсь тебя бросать…

– Спи уж… – снисходительно сказала она, целуя его в висок.

Он уснул почти сразу, ощущая, как она перебирает его волосы и легко пробегает пальцами по щеке. И даже в полусне близость с ней пьянила, не будоражила уже – просто казалась сладкой, баюкающей, уютной.

* * *

Осенний туман над рекой не похож на летний – он клубится во мгле стылых ночей, леденит кровь, оседает на лице каплями холодного пота, застит глаза белесой пеленой. Он прячет в себе тени: быстрые и хваткие. Он хранит память о злых умыслах и черных делах – тени в его глубине с радостью вцепятся в любое черное дело…

– Будь осторожна, обращаясь к силе реки. Помни, что эта сила может встать и против тебя. Помни, что она сильней.

За туманом не виден огонек на краю болота, старый дом черен, как ноябрьская ночь, и лучше не подходить к нему близко – заморочит, иглами выставит гнилые колья, столкнет в трясину и расхохочется вслед…

– Если бы она была слабей, кто бы стал к ней обращаться?

Скулит в трубе холодный ветер, вьется по верхам и не смеет спуститься в туман. Скрипят половицы под чьими-то шагами, глухо капает вода в деревянную кадушку, мгла витает по дому, вязнет в паутине углов, сажей садится на стены, застит копотью стекла. Шепоты, шепоты мстятся по темным закуткам, трогают лицо нечаянные сквозняки – будто где-то на миг отворяются двери, чтобы тут же захлопнуться.

– Я не сказала: не обращайся. Я сказала: будь осторожна. Пользуясь ее силой, ты выпускаешь на свободу нечто, наделяешь его властью – и властью над собой. Не думай, что это нечто будет благодарно тебе за свободу, – оно не ведает добра и зла, оно живет по своим законам. Ты должна знать его законы и действовать по ним, ты должна управлять тем, чем пользуешься. Это мы думаем, что есть темная сторона реки и светлая, а реке нет дела до людей и их представлений. Для нее нет жизни и смерти, нет счастья и несчастья, любви и ненависти. Она крутит коловорот, в котором жизнь рождается из смерти, в котором ничто, по сути, не умирает, а лишь изменяет форму. Ее законы – законы бесконечного движения по спирали. Запомни: не по кругу, в ее движении нет возврата.

Дрожит огонек от тихого дыхания, мечутся вкруг него быстрые хваткие тени, множатся и разлетаются по сторонам.

– Кто выпустил на свободу хтона?

Речная дева уходит под воду с тихим всплеском, недолго бегут круги по блестящей воде… Быстрая ее тень прячется на дно омута, растворяется в тени речного дна.

– Это тебе знать необязательно. И никогда – никогда! – не ищи помощи у демонов смерти. Не расплатишься: демон смерти оставит вокруг тебя выжженную землю…

– Как вокруг Зои?

Волчья тень скользит по кромке холодного тумана – по воде вдоль берега. Река смоет следы, и никто не узнает, были они или их вовсе не было.

* * *

Он взял ее еще раз, проснувшись среди ночи, – торшер не горел, они лежали «ложкой», тесно прижимаясь друг к другу, на Владе уже не было ночной рубашки, и Ковалев решил, что глупо этим не воспользоваться. На этот раз река ему не мерещилась; он, словно желая загладить вину, старался быть нежным и, против обыкновения, шептал ей на ухо что-то лестное и ласковое.

Однако после этого его мучили сны, полные вожделения и чересчур смелых фантазий, и в шесть утра он проснулся от нестерпимого желания. Собственная ненасытность показалась странной – неужели за пять дней он успел так соскучиться по жене? Обычно Ковалев относился к супружеским обязанностям без должного рвения, и Влада против этого не возражала.

– Серый, ты сбрендил… – сонно пробормотала она, когда он сгреб ее в объятия и перевернул на спину.