– Вашего мужа единодушно признали преемником дяди Феди Смирнова.

Ковалев лишь поморщился.

Часовню заперли снаружи – на висячий замок. Однако день был сумрачным, и из маленьких окошек проглядывал мерцающий свет огня. Возле магазина расселся школьный оркестр народных инструментов: жителям Заречного предстояли народные гулянья.

Отец Алексий зычно хохотал, глядя на «православные» футболки. Иногда даже стряхивал слезы тыльной стороной ладони. И изрек в итоге:

– Заставь дурака Богу молиться – он и лоб расшибет.

Рядом с ним стоял, по всей видимости, Илья Валентинович – без тени раскаяния на лице. Главу администрации в нем выдавало не столько солидное драповое пальто с меховым воротником, сколько сходство с Инной.

Инна махнула ему рукой, он посмотрел в ее сторону, наткнулся взглядом на Ковалева, с удивлением потянулся рукой к раскрытому рту и покачал головой, а потом решительным шагом направился к их компании.

И вместо приветствия или извинений сказал:

– Потрясающе… Я имел в виду: потрясающее сходство… Если бы вы были в ватнике, я бы принял вас за вашего отца…

– Здравствуйте, Илья Валентинович, – с некоторой угрозой ответил Ковалев.

– Да, конечно. Здравствуйте. И я должен извиниться перед вами. – В его голосе тоже не было и тени раскаяния. – Понимаете, поверил злым языкам… Наплели черт знает чего, а я и поверил в глупые сплетни.

– В мою любовь к мальчикам, что ли? – переспросил Ковалев.

– Бог с вами, конечно нет. В то, что вы к моей дочери клинья подбиваете. Поймите мои отцовские чувства: женатый мужик, приезжий – и моя девочка, невинное существо…

– Папа, не болтай ерунду. Мне двадцать пять, а не пятнадцать, – проворчала Инна.

– Для родного отца дочь всегда остается беззащитным ребенком, – фальшиво улыбнулся Илья Валентинович. – Я надеюсь, инцидент между нами исчерпан?

Ковалев ничего не ответил. Врезать бы ему по зубам – тогда инцидент точно был бы исчерпан. Однако такой вариант примирения с главой местной администрации Ковалев счел слишком эксцентричным, особенно на глазах у всего поселка.

Илья Валентинович направился к школьному оркестру – должно быть, отдать распоряжение, – а к Ковалеву незаметно, бочком, подошел отец Алексий. По-дружески положил руку ему на плечо и заглянул в глаза.

– Спасибо, что пришли.

– Не за что, – фыркнул Ковалев.

– И тем не менее. – Он посмотрел на окно часовни, потом в даль и покачал головой. – Погода портится…

– Куда уж хуже, – осклабился Ковалев.

– Дождь сейчас пойдет. Сильный. Река еще выше вздыбится…

Отец Алексий как в воду глядел: не прошло и четверти часа, как хлынул ледяной дождь, положив конец народным гуляньям.

* * *

К вечеру дождь сменился мокрым снегом. Ветер не утихал, а может, стал сильнее. Печка дымила, ветер будто вдувал дым обратно в трубу, и все равно в доме было тепло и уютно, и приятно было смотреть на непогоду за окном. Ковалев хотел впустить Хтона на веранду (в такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит), но на крыльце его не нашел – должно быть, тот спрятался где-то от дождя и ветра.

Аня, на этот раз согласившаяся переночевать «дома», уже спала, а Влада перебирала видеокассеты тети Нади, искала, какое бы кино посмотреть.

– Ой, гляди! «Деревенский детектив»! Не хочешь? – спросила она у Ковалева.

– Я сыт по горло деревенскими детективами… – проворчал тот в ответ.

И в эту минуту свет мигнул и погас.

– Серый, это что? – замерев, спросила Влада.

– Я думаю, ветер порвал провода, – вздохнул Ковалев.

– Да? А разве электричество не по кабелю идет?

– Думаю, нет.

Стук в дверь прозвучал зловеще, и Влада охнула. Дверь приоткрылась со скрипом.

– Дома хозяева? – раздался Колин голос. – Вы чё, спите, что ли?

– Нет, мы не спим, – ответил Ковалев. – Свет отключили.

– Я так и знал, что кина сегодня не посмотрю! – сказал Коля и выругался. – Так чего вы сидите? Свечки зажигайте, это надолго: пока соберутся, пока найдут, где обрыв, пока сделают… До утра могут провозиться. Вот тоже работа у мужиков – ночь-полночь, дождь, холодина, а ехай и чиняй…

– А я-то не поняла, зачем столько свечек на полке стоит! Думала, тетя Надя любила романтику. – Влада хрюкнула.

Через пять минут по кухне были расставлены зажженные свечи – выглядело это не очень-то романтично.

– В лучших готических традициях. – Влада огляделась, довольная собой.

– По-моему, в лучших традициях темного крестьянства до появления лампочки Ильича, – хмыкнул Ковалев.

– Темные крестьяне жгли лучину, свечи – в традициях дворянства и купечества, – парировала Влада.

– У меня-то фонарь есть, с аккумулятором, – похвастался Коля. – Только он разряжен. Все хотел зарядить, да руки не дошли. Каждый раз, как свет отключат, думаю зарядить…

Как ни странно, при свечах было довольно светло – или так казалось после полной темноты. Коля, уже сидевший за столом, извлек из-за пазухи бутылку армянского коньяка и теперь крутил ее в руках, будто не знал, что с ней делать.

– Тут это… Я по делу пришел. То есть народ меня послал. Видал? – Он ткнул пальцем в этикетку на бутылке. – Это тебе не бодяга какая-нибудь, пять лет выдержки… Знаешь, сколько стоил? Охренеть… Три литра водки можно было взять. А то и четыре.

– Чего ж не взяли?

– А потому что из уважения, – с издевкой ответил Коля. – Культурному человеку – культурная поллитра.

Он, с сожалением глянув на бутылку, поставил ее на середину стола и продолжил, запинаясь:

– Так это… Народ меня послал с общественной просьбой. У меня так уже подвал зали́ло, еле успел картошку вынуть. И у всех, кто близко к берегу живет, то же самое. А ну как еще выше вода пойдет? Раньше Федька Смирнов реку усмирял, а еще раньше – отец его. Вот теперь ты.

– Что «я»? – скептически переспросил Ковалев.

– Тебе теперь реку усмирять. Народ вот на бутылку сложился, три литра водки можно было взять, а то и четыре…

– Коль, вы с народом в своем уме?

– А чё? Раньше Федька Смирнов… Ну, он коньяк не любил, мы ему водку брали. Но ты-то культурный…

– Коль, я культурный, но коньяк мне не нужен. Тем более дорогой. Снеси обратно в магазин.

– Так чего, водки лучше взять? – оживился Коля.

– Нет, водки мне не надо тоже. Коль, я не ведьмак, не водяной, не шаман, и никаких танцев с бубном вы от меня не дождетесь. Если надо – могу помочь картошку из подвалов выносить.

– Картошку и без тебя вынесут, – поморщился Коля, помолчал и вскинулся: – Ну чё ты ломаешься? Как целка… Ну чё, поклониться тебе или на коленки встать?

– Совсем обалдел? Я. Не. Ломаюсь. Я ничего сделать не могу, как тебе еще объяснить?

– Да можешь. – Коля махнул рукой. – Не хочешь попробовать, стесняешься чего-то…

– Чего я стесняюсь? У меня бубна нет, чтобы на берегу сплясать.

– Заладил: бубен, бубен… Федька без бубна справлялся. И ты справишься. Подумай, короче. А я пойду, пока сарай не смыло… – Он поднялся.

– Коль, может, помочь? С сараем?

– Без сопливых… – проворчал Коля от двери. – Подумай. Люди на тебя надеются, так и знай.

Бутылку он оставил на столе.

От хлопка двери погасло две свечи…

– Обиделся, – усмехнулась Влада.

– Да и пусть обижается! – вспылил Ковалев. – Какого черта? Нашли шута горохового! Если этот Федька Смирнов дурил им головы, то я ничего из себя изображать не буду!

– «Этот Федька»… – передразнила Влада. – Он твой отец, между прочим.

– Я в этом не уверен.

Наверное, Коля еще не успел выйти со двора, когда по окнам полоснул свет автомобильных фар, – через минуту в дверь постучалась Инна. Влада лишь недовольно сложила губы, но в бутылку не полезла.

Инна не спеша подошла к столу, огляделась, взяла в руки бутылку коньяка и поднесла к свечке, разглядывая этикетку.

– Нормально. Видите, как вас здесь уважают? – Глаза ее смеялись, хотя лицо оставалось серьезным. – Вы, наверное, и представить себе не можете, какое это святотатство – купить пол-литра коньяка вместо пяти бутылок водки…

– Я не просил покупать мне коньяк. Тем более дорогой.

– Да ладно, можно найти коньяк гораздо дороже, а это так… Но самое крутое, что было в магазине. И что вы им ответили?

– «Им» – это Коле?

– Какая разница? Так что вы ответили?

– То же, что отвечу вам: я колдунством не занимаюсь. Я военный инженер, а не ведьмак.

– Знаете, почему поднимается вода? – равнодушно спросила Инна у пространства и села за стол.

– Потому что идет дождь, тает снег и ветер дует против течения.

– Не только. Ниже по течению зажор – шуга забивает русло. Там излучина, река дважды круто поворачивает, в этом месте весной всегда ледяные заторы. Если потеплеет, он, может, и прорвется. Но сейчас на улице ноль.

– И что? – насупился Ковалев.

– Нет, ничего.

Она органично смотрелась в окружении свечей, в отличие от Влады.

– Вы тоже считаете, что с заторами надо бороться при помощи шаманских плясок?

– С зажорами.

– Без разницы. Этим занимается МЧС при помощи взрывчатки или брандспойтов. У меня нет ни того, ни другого.

Инна фыркнула:

– Никакому МЧС нет дела до затопленного Колиного подвала, они считают, что зажор сам дней через десять рассосется. Но бог с ним, я не об этом хотела сказать. Вы, конечно, можете надо мной посмеяться, но сегодня ночью река возьмет себе жертву. И выберет ее сама, если не дать ее добровольно.

– И кого я, по-вашему, должен принести ей в жертву? – поинтересовался Ковалев со всем возможным сарказмом.

– Себя, – просто ответила Инна.

– Пойти и утопиться, что ли? – нервно хохотнул он.

– Не думаю, что ей нужно именно это… – как всегда загадочно произнесла Инна в пространство.

На лицо Влады, сидевшей по другую сторону стола, падала тень, а в глазах отражались свечи. И, глядя на нее, Ковалев подумал, что все женщины – ведьмы. Даже его жена. Он был уверен, что она немедленно вцепится Инне в лицо. Или в волосы.

Но Влада не поднялась с места, а, наоборот, откинулась на спинку стула.

– Немедленно убирайтесь вон, – прошипела она дикой кошкой.

Инна снисходительно и обволакивающе улыбнулась и поднялась.

– Я сказала все, что хотела сказать. Добавлю только, что баба Паша сейчас таскает из подвала ящики с картошкой… В темноте и по щиколотку в воде.

Об этом Ковалев не подумал – и теперь почувствовал себя последним негодяем. А может, и обрадовался – возможности сделать хоть что-нибудь. Инну ждала машина, и, как только она тронулась с места, он бросился натягивать резиновые сапоги.

Влада хотела пойти с ним, но так и не решилась оставить Аню одну в темном доме.

Дождь со снегом лил как из ведра, тяжелыми лепешками шлепал по доскам крыльца, но не замерзал – скользкой кашей хлюпал под ногами. Штормовой ветер бросал его и под ноги, и в лицо. Темнота показалась кромешной, и Ковалев включил фонарик на телефоне. Хтона на крыльце так и не было.

– Погода шепчет… – пробормотал Ковалев себе под нос. Происходящее более всего напоминало именно стихийное бедствие.

Фонарик пришлось убрать в рукав, брюки промокли мгновенно, по лицу потекли ледяные струи – куртка на такие ливни рассчитана не была, подошла бы, пожалуй, плащ-палатка… Поперек улицы широким потоком лилась грязная вода, смешанная со снегом, ноги проваливались в бывшие лужи – а теперь просто глубокие места.

От калитки двора бабы Паши сквозь пелену снежного ливня была видна река – бешеная, пенная, она будто кипела; болтала на волнах обломки досок, сучья, мусор, накрывала берега своим вздувшимся телом… Она была страшна, а потому еще более желанна. И Ковалев подумал даже о правоте Инны – так хотелось, чтобы кожу ожгла ледяная вода, чтобы спазмом перехватило дыхание, чтобы вокруг под струями дождя пенились волны и плескали в лицо…

Открыв двери в кухню бабы Паши, в темноте Ковалев едва не ввалился в подпол.

* * *

Поет шугоход, звенит-шуршит-пощелкивает, баюкает водяного, навевает ему зимние сны. Пригреется водяной в мягком иле, обернувшись речной травой, будто одеялом, задремлет – некрепок первый сон, как первый ледок у берега, но так сладок, так хорош…

Сбей этот первый, самый сладкий сон, долго никому вокруг не будет покоя – подскочит водяной со своей подводной перины раздосадованным без меры, раскапризничается, как дитя, начнет озорничать, не весело – зловредно. От его веселья и то жуть берет, а уж если злится водяной – берегись и стар и млад…

Шуршат по асфальту колеса, мчится к реке непримиримая доброта, готовая постоять за людской покой в поединке с силой земли и воды, – хохочет водяной над добротой, утирает слезу, и ходуном ходит река от его злого смеха. Навострит водяной уши, послушает льстивые речи, призывающие на помощь хитрого божка из далекой пустыни…

«Боже сильный, Святый Сын, Царь царствующим и Господь господствующим», – сыплются слова, полные правоты и праведности. Раздувается божок от гордости – хохочет водяной еще пуще, по коленкам хлопает – поднимается река на дыбы, заливает берега, бьется, мечется. Тревожит тех, кто не нашел покоя, поднимает с речного дна старые обиды и забытые распри, шевелит занозы брошенных походя злых слов, бередит горе, запрятанное на дне черных омутов. Стонет река, вторит ей ветер, плачет над нею дождь…

Тянет руки к жилью речная дева, шлепает босыми пятками по ледяной каше, обивает бледные ножки об острые края подтаявших ледяных закраин: если сегодня не дозовется она дитятко, до самой весны куковать ей одной в беспросветно темной воде подо льдом… А уж как бы она с ним играла, какие бы сказки говорила, какими песнями баюкала!

Но мчится по берегу серый зверь – то ли пес, то ли волк, – и прячется речная дева в воду, чтобы зверь не почуял ее, пробежал мимо.

Бродит под мостом призрачный человек, качает головой: быть беде, не на шутку разошлась река. Не успокоится, не уснет водяной, если не накормить его досыта.

В темном доме на болоте собираются тени, множатся шепоты: жди, жди, ведьма, – скоро явится к тебе дитя, чтобы навсегда войти в одну дверь и выйти через другую. Жди, открывай свое сердце, чтобы пропустить через него жертву холода и непогоды. Ничего нет страшней ведьме-проводнице, чем вести через этот дом дитя… Плохо горит свеча, тянется над нею черная нитка копоти, поднимается под потолок, свивается в зловещие знамения. Качает головой призрачный человек под мостом, сжимает кулаки от бессилия – кончилось его время.

«…Заклинаю и прогоняю духи лукавых, аще убо в небеси или на земли, или на пути, или на распутии, или во истоце, или в реце»… – падает в воду слово за словом, шипит река в ответ, пенится: не заклясть и не прогнать лукавых духов ни самой праведной праведностью, ни самой доброй добротой, ни даже силой пустынного божка, чьим именем творится заклятие. Не заклясть и не прогнать – только растревожить, разогнать им сон на пороге долгой замы. Вздувается река, тянется змеиным своим телом к каменному домишку с крестом над крышей, и небо хлещет по крыше с крестом, и метит молнией в маленькие освещенные огнем окошки. Ни вода, ни земля, ни небо не ведают добра и зла, крутят коловорот, что сменяет жизнь смертью, а из смерти рождает жизнь…

* * *

– Нет, мой Федя никаким ведьмаком не был, – уверенно сказала баба Паша. – Мне ли не понимать, если я с таким вот тридцать лет жила! Федя не был, а муж мой, царство небесное, знал, крепко знал… В паводок, бывало, садился в лодку, брал курицу и резал ее над омутом, ближе к той стороне, где мельница. Там водяной всегда жил, под мельничным колесом.

– И как, помогало? – спросил Ковалев.

– Случалось, и помогало.

Ковалев кивнул.

– Он слова говорил, – продолжила баба Паша, – водяного умаслить. А то, бывало, и водочки в реку плеснет, и хлебца покрошит. Федя – тот нет, никогда такого не делал. И кур не резал.

Ковалев снова кивнул и полез обратно в подпол – оставалось еще четыре ящика с картошкой, свекла и морковка. Баба Паша пользовалась керосиновой лампой вместо свечей, лампа горела ярче, но осветить весь подвал не могла.

– Ох, спасибо, – причитала баба Паша, – я бы до утра ползала.

Еще один ящик, накрытый мешковиной, показался Ковалеву тяжелей других, и, с трудом подняв его в кухню, он заглянул внутрь – вместо ожидаемых банок с огурцами в ящике, обернутом промасленной бумагой, лежали четырехсотграммовые тротиловые шашки… Наверное, керосиновая лампа была вполне безопасной, да и тротил – не динамит и не порох, но Ковалев машинально отвел ее подальше от ящика.

– Ничего себе… – пробормотал он и спросил у бабы Паши: – А это что такое?

– Это? Так танамит. Федя, когда весной затор случался, лед им рвал. Тут кило́метра три колено, каждую весну заторы бывают. Раньше, бывало, если сильный паводок, военные приезжали взрывать, а потом забросили. Вот Федя у них танамит-то и доставал. На моторке ходил…

– А… другого места для динамита не нашлось? – кашлянул Ковалев. Случись пожар – тут не один дом разнесет к чертям… Килограммов пятьдесят, не меньше…

– Так Федя в лодочном сарае его держал. Это я потом уж в подпол поставила, чтобы ребятишки из сарая не таскали баловаться. Федю-то они побаивались, а меня им не страшно. Вот и лазали. Потом рыбу глушили.

– Ну-ну… – проворчал Ковалев. – А участковый как к этому относился?

– А что участковый? У него небось тоже дом у берега стоит.

Детонаторы и огнепроводный шнур Ковалев нашел в лодочном сарае.

– Коль, ты на моторке умеешь ходить?

– А то! Да и чего там уметь…

– Тогда поехали.

– Куда?

– Хотел колдунства? Поехали. Поглядим, что там за зажор.

– Ух, ерш твою растудыть, а погодка-то, а? Нелетная. – Коля потер руки. – Ну поехали.

Погодка в самом деле оставляла желать лучшего. Ледяной ветер стегал по лицу тяжелым мокрым снегом, вздыбившаяся река была похожа на огромную разъяренную змею, вблизи особенно страшную и по-настоящему опасную. Мостки ушли под воду, разве что лодку спускать с берега было проще – по размокшей скользкой грязи.

Никаких спасательных жилетов в хозяйстве ни у Коли, ни у бабы Паши не было, и когда Ковалев об этом заикнулся, оба посмотрели на него как на ненормального.

– Федя говорил всегда: «Чему быть, того не миновать», – вздохнула баба Паша. – Раньше, на станции еще, положено было жилет, а он не надевал. Неудобно, говорил.

За свою собственную жизнь Ковалев не опасался – его волновала Колина безопасность.

– Ни черта не видать, – проворчал Коля, садясь на корму. – А ну как на берег наскочим? Или на мост?

Фонари на мосту не горели, но Ковалев решил, что это к лучшему – не слепят глаза. Он давно привык к темноте и неплохо видел и открытое небо над рекой, и очертания темных берегов, и опоры моста, поднимавшиеся из пенной воды.

– Не наскочим, – ответил он Коле.

– Смирнов тоже сквозь воду видел. Тоже ночью в дождь на моторке спокойно ходил. Ты мне говори, если я не туда рулить буду.

Коля завел мотор, тот чвакнул раза два, но потом затарахтел, толкнул вперед лодку, задравшую нос, – волна разбилась о днище, рассыпалась белой водяной взвесью, окатила с ног до головы. Впрочем, Ковалев уже не замечал того, что насквозь промок. Он и хотел бы объяснить Коле, что вовсе не видит сквозь воду, но не стал орать, перекрикивая мотор.

Лодка, окутанная белой пеленой, пошла быстрей, уже не подскакивала на волнах, а лишь монотонно стучала по ним днищем. Иногда в самом деле приходилось показывать Коле верное направление, особенно на изгибах реки. И Ковалев удивлялся: неужели Коля не видит, где берега и какая глубина под моторкой? Ему это казалось очевидным, само собой разумеющимся, Ковалев не сомневался, что любой другой на его месте так же легко мог ориентироваться ненастной ночью на реке.

Чем сильней бесилась река, тем больший азарт ощущал Ковалев, тем заметней была его внутренняя дрожь. Однако он не замечал, как у него стучат зубы, и не от холода вовсе – от лихорадочного возбуждения, эйфории, восторга… Скорость, ветер и мокрый снег только усиливали этот восторг.

– Ну ты точно сквозь воду глядишь! – прокричал Коля. – Ведь ни разу со стрежня не сошли! Казанке-то хоть бы что перекат, но ты-то ведешь ну точно на корыто!

Ковалев не понял ни слова в Колиных речных терминах. А то не видно, что тут мелко… И течение сильней, и волны из-под мотора расходятся иначе, и берега изгибаются – один поднимается, другой спускается к воде… Впрочем, Ковалев не стал задумываться о том, что его интуитивное чутье глубины трудно объяснить знанием гидродинамики, тем более что гидродинамику он знал не так уж хорошо – сдал когда-то экзамен и больше никогда о ней не вспоминал.

Он умел обращаться с тротиловыми шашками, но про зажоры на реках ничего не слышал – только то, что нашел в сети, прежде чем предложить Коле принять участие в «колдунстве». К тому же о ледяных заторах информации в сети хватало, а о борьбе с зажорами почти ничего сказано не было, кроме того, что если с ними не побороться, то весной потребуется не тридцать кило тротила, а с тонну примерно.

Вокруг моторки появилась шуга. Сначала плывший по течению мокрый снег или смерзшиеся пластинки льда, которые вдали срастались в широкие поля ледяной каши по сторонам от стрежня, лениво ползли вдоль берега и цеплялись за острые выступы ледяных закраин. Течение замедлилось – ушло на глубину, – и вскоре моторка уже ломала тоненькую, в палец толщиной, корочку сплошного льда.

– Коль, а мотор не загубим? – крикнул Ковалев.

Тот покачал головой.

– Пока можно!

Ковалев не столько увидел, сколько ощутил ледяную пробку, ставшую в излучине реки. Шуга примерзала к пологому берегу с его медленным течением и широкими закраинами, а на противоположной стороне врезалась в крутой берег с разгона, мелкие льдинки накапливались, наползали друг на друга – уходили в глубину, все плотней и плотней забивая русло, а за поворотом снова наталкивались на мелководье пологого берега. С лодки не видно было края ледяной пробки – она уходила за поворот.